Охотник на оленей

      С Питером наши дороги сошлись совершенно случайно, и по этой же случайности мы с ним и спелись. Как-то так вышло, что он прицепился ко мне репеем и не отходил ни на шаг. У нас было много общего: оба мы посещали начальную школу Сент-Мари, оба были бледными поганками на теле этого холеного общества малолетних педантов, а на деле — сущих шизиков, старательно заправлявших накрахмаленные рубашки в брюки, вытиравших носы исключительно платочками (часто с именной вышивкой), и у которых на все был один ответ: так сказал папа. Ну, или мама, это не важно. Питера пробивало на смех при виде этих идеальных, отглаженных до стрелок на брюках детей:       — Наверняка они даже себе жопу не в состоянии подтереть, — Питер ржал, усердно толкая локтем меня в бок, я лишь снисходительно улыбался.       Еще сходство наше заключалось в том, что оба мы были вечно голодными оборванцами, и у нас обоих не было отцов. Разница лишь в том, что отец Питера был застрелен на Кубе после войны с Испанией, когда тот еще был младенцем, а у меня отца не было никогда.       Питера тогда было слишком много в моей жизни. Ему никогда не сиделось на месте, и даже вне стен школы он находил способ втянуть меня в свои бездумные авантюры. Все началось с воровства хлеба из школьного кафетерия, летом продолжилось хищением яблок из сада зажиточного старикашки — соседа Питера. Питер жил с матерью в Третьем районе — хлипкие, покосившиеся тамошние лачужки и их заколоченные окна создавали резкий контраст с аккуратными, ухоженными и милыми домиками тех, кто побогаче.       — И куда этому старому пердуну Демерсу столько яблок? Продает он их, что ли? — Питер ругался, срывая с ветки дерева яблоки без разбору и сбрасывая их вниз, в тазик для стирки. Он всегда ругался, а я стоял рядом, щурился на солнце, смотрел на чистое небо сквозь яблоневые ветки. Я не слушал его, не оглядывался посмотреть, поймал ли нас кто за сим бесчестным занятием. Я купался в этих солнечных лучах, вдыхал теплый свежий воздух и чувствовал себя по-настоящему счастливым, беглецом, вырвавшимся из тюрьмы, в которой всем заправляла моя мать-надзирательница. По голове мне прилетало яблоко — Питер проявлял недовольство тем, что я отвлекся, а может тем, что мне глубоко плевать и на эти яблоки, и на старого пердуна Демерса, и на бессмысленный поток ругательств мальчишки, который смел называть себя моим приятелем. Раньше Мадлен запрещала мне покидать дом без ее разрешения. Мысль о том, что после занятий я могу не вернуться по обыкновению домой, а волен податься куда глаза глядят, воровать в садах у зажиточных горожан и торговцев в лавках и, будучи пойманным за руку рассвирепевшим торгашом, оказаться повязанным полицейскими, уже не страшила ее, а даже казалась привлекательной. Ее стремление избавиться от меня научило меня преследовать личностную выгоду в любом положении дел, даже в самом бедственном.       Я был доволен, что Мадлен ослабила хватку на моем горле, ослабив контроль. Тогда это не представлялось важным, но только много позже я понял, что тогда она впервые дала слабину, посеяла зерно собственной слабости, из которого взросла уже моя сила.       — Че задумался, а? — Питер всегда был слишком громким. Он вообще всегда был слишком для меня. — Все мечтаешь о жареных крысах на ужин? Или твоя мамаша сегодня печет булочки с мухами вместо изюма?       Он заржал.       Я склонил голову на бок, темные нечесаные патлы упали мне на глаза.       — Завали, — он заржал пуще прежнего.       — А мамаша у тебя таки в край прибабахнутая. Господи, да ведь ей насрать на тебя!       — Ты ее совсем не знаешь, — лед под ним стал слишком тонок.       — Ладно, че кота за яйца тянуть. Валим отсюда, пока старый маразматик не воскрес.       Мы бежали подальше от обители Демерса, ловко пересекали улицы и кварталы, Питер даже со злосчастным тазиком в охапку несся впереди меня. Мы четко знали, куда бежать, чтобы было невозможно догнать. Хоронились у небольшой речушки, в которую прибрежный завод сбрасывал сточные воды, сидели долго, до первых сумерек, и ели яблоки в тишине. Это были те редкие часы, когда Питер наконец затыкался.       Он всегда оставлял несколько яблок на пирог, который позже пекла его мать. Я не знал имени матери Питера, но, в отличие от Мадлен, денег у нее не было, красивых платьев — тоже, но она варила лучшее в мире какао и пекла достойнейшие пироги — с теми самыми яблоками, которые Питер крал, и мать его совершенно точно знала об этом. Те нечастые вечера, проведенные за столом с этим мальчишкой и с этой женщиной были лучшим временем в том отрезке моей жизни. И тогда совершенно не имело значения, что у рыжего мальчишки были разбиты колени, содраны ладони и сбиты костяшки пальцев, потому что улыбка его была ярче солнца, а у этой несчастной, некрасивой женщины в глазах при виде улыбки сына рождалась новая вселенная.

***

      Рыжий-конопатый Питер был игрок. В глубоких карманах его широких, заплатанных штанов всегда прятались игральные кости. Мы сидели у реки в зарослях камыша, ели краденые яблоки, когда Питер ткнул мне ими в нос.       — Смотри. Отцовские, — его веснушчатая рожа озарилась сытой улыбкой. Я промолчал. Все, что мне досталось от отца — это моя свихнувшаяся мать. Питер говорил, что она больна, что она конченая фанатичка, и, по его словам, просто конченая, но я считал иначе. Религия была ее единственной надеждой, единственной отрадой, последним пристанищем. Вера — все, что у нее осталось. Я же никогда не претендовал на то, чтобы моя фотография стояла на одной полке с ее церковными книгами. Да и фотографий-то у меня не было.       — Сыграем?       — На что? — играть мне не хотелось совершенно. Мне хотелось просто сидеть так, это был теплый, безветренный летний день, солнце закрылось низкими облаками, но Питеру как всегда не сиделось спокойно.       — Да хоть на те куриные окорока, с которыми я тебя вчера видел, — я посмотрел на него искоса, но вместо того, чтобы стушеваться, как обычно это делали под моим взглядом другие наши сверстники, Питер заржал. Он был непробиваемый.       — Ха, да я знаю, что этот негр подкармливает тебя отбросами. А ты и не гнушаешься, а? Ей-богу, негр!       Я гнусно улыбнулся. Иногда, сидя за материным туалетом, я рассматривал свое отражение в зеркале, пытался улыбнуться, но получалось плохо. Моя улыбка была оскалом, и однажды завидев ее, Мадлен странно на меня посмотрела и пригрозила:       — Прекрати скалиться, ну. Чертенок, со мной это не пройдет. И не делай так никогда больше.       У меня не было цели напугать ее тогда. Сейчас же цель стала очевидна, губы мои растянулись, ровный ряд зубов обнажил клыки.       — И все же это лучше, чем рыться в помоях в поисках крошки, не находишь?       Улыбка схлынула с лица Питера, на миг выглянувшее солнце вновь спряталось за проходящим облаком. Мне хотелось думать, что оно спряталось при виде меня. Я был омерзителен всему, что на небесах.       — Фу, кончай с этим дерьмом, давай играть.       Питер перевернул тазик из-под яблок, протянул мне кости:       — Давай, храбрым судьба помогает, — он подмигнул подбитым глазом, я послушно взял кости. Я знал, что играет он нечестно, но спорить не хотелось.       Я бросил кости, грани дали шесть и три. Итого девять.       — Неплохо, неплохо, — звучал серьезно, но я знал, он дурит меня. Я видел это по его блестящим глазам, по слегка приподнявшемуся кончику губ, я видел его насквозь. Я видел его маленькое сердце, начавшее биться немного быстрее, я видел его ребра, похожие на костлявые руки его матери, я видел его пустой желудок, его почти пустой желудок…       Его очередь. Кости остановились на шести и пяти, дав ему одиннадцать.       — Ха! Видел? За тобой окорок, как договаривались! — такой довольный и такой глупый. Ну надо же.       — Ни черта мы не договаривались… Шулер ты.       — Ну нееет. Я же не виноват, что мне вот так везет!       — Брехня. Я знаю, ты подменил кости.       Питер сощурился по-доброму, все с тем же огоньком в глазах, все его лицо стало одной сплошной зубастой улыбкой:       — Не подменял я, — он переменился, и вот уже вместо мелкого, дерзкого мальчишки, восторженного, как щенок, подъедавшего отбросы из мусорных баков, передо мной сидел малолетний мошенник из бедного района с мелкими купюрами в карманах и большим будущим впереди. — Смотри, — он вытащил кости, — на первый взгляд не понятно, а? И на ощупь тоже, — между двумя пальцами он сжал один из кубиков. — Но шестая грань идеально отполирована, она идеально гладкая. Остальные грубоваты. Это мой отец придумал. Если правильно бросить, то шестерка стопудово выпадет. А ты и не старался, тебе повезло.       Гордость в нем не говорила, она верещала в рупор. Мне было все равно. Да даже если бы он сейчас мне этими костями в морду запустил, с таким же успехом он мог бы кидать горох в стену. Я не был игроком ни в кости, ни в карты, ни в нарды. Больше мне нравилось играть с огнем свечей, когда свет отключали за долги, когда мрак ночи прятал меня от этого мира, не желая раскрывать ему мой истинный облик. Мне нравилось играть с судьбой.       Смеркалось. Облака уплыли по бесконечной небесной глади, разошлись, как корабли на море в штиль, солнце медленно заходило за монументальное здание старого завода. Когда мы пересекали улицы Третьего района, тьма уже опустилась на город. Вместе с тьмой сюда обычно заявлялись пьяницы и проститутки, они сидели у дорог или на террасах своих дряхлых домов, такие же дряхлые, пили, смеялись, в руках у них мелькали сигареты и карты. Тьма была их лучшим другом. Я не боялся, потому что лично и отлично был знаком с этой тьмой, и по правую руку от меня шел самый опасный человек этого района. Вернее было бы сказать, что он шел как самый опасный человек, но вряд ли Питер придал бы моим мыслям по этому поводу хоть какое-то значение.       Я совершенно не удивился, когда липкая рука Питера вдруг схватила меня за предплечье и потянула за собой в какой-то окольный переулок. Для него границ не существовало в принципе, и потому не было смысла возмущаться такой нахальности. Чужие прикосновения отвращали меня, придурок знал об этом, но упрямо продолжал вести меня за собой в неизвестность ночи. Что-то остановило его у стены заброшенного дома, высокие заросли травы щекотали нам лодыжки. Пахло дымом, но костра нигде не было видно. Пахло ночью, вдалеке слышались пьяные песни белых и черных снаружи, но одинаково гнилых внутри обитателей района. Питер наконец соизволил отпустить мою руку.       Тазик вновь оказался перевернутым на земле, Питер, пав на колени, рылся по карманам своих матросских штанов клеш, я стоял рядом, неколебимый и безмолвный. Такой же, как эта теплая августовская ночь.       — Прикрой мою задницу, Ферд, — его слова бросили меня в холод, разожгли невидимую ухмылку на моем лице. Я ждал от него чего-то большего, чем это. — Сейчас Делси с парнями подойдут. Это легкие деньги, понимаешь?       Я понимал даже больше, чем нужно было. Питер был всего лишь птенцом, рано покинувшим родительское гнездо; он летел против ветра, не зная, в правильном ли направлении летит; крылья его были поломаны, они не могли поднять его выше, сделать еще свободнее, но он этого не понимал. Каждый раз он оказывался всего лишь заложником обстоятельств, каждый раз позади птиц покрупнее, но если бы он хоть на секунду задумался об этом, это потянуло бы его вниз, вниз, еще ниже, чем когда-либо.       В темноте я различил три приближающиеся фигуры. Во мраке и этой напряженной тишине они казались внушительными, особенно для бедного Питера. Я заметил, как его пальцы коснулись синяка под глазом, и только этого мимолетного жеста мне хватило, чтобы понять, для чего Делси здесь на самом деле.       Ах да, старые знакомые. Питера с шайкой Делси связывал печальный Третий район, следы побоев на телах и счеты, по которым нужно платить. Они хотели оборвать ему крылья. Они хотели увидеть, как он падает.       Делси среди парней я узнал сразу. Он шел впереди, внушительный и спокойный, как британские суда, охраняемый верными оруженосцами; потрепанная кепка набекрень, сигарета в зубах, тяжелые ботинки и размеренные шаги. Он не пытался казаться тем, кем не являлся; он был птицей высокого полета. В нем была сила, и он это знал. Но даже это меня не особо трогало, напротив, это подкосило Питера, как ветром сдуло с веснушчатого лица развязную улыбку.       Шакалы Делси семенили следом за вожаком, шаги их были скорее, но никогда они не оказывались впереди него. Один из двоих был вовсе маленького роста, завернутый в плащ, впереди него вышагивал не только Делси, но и длинная трость. Другого же я почти не разглядел, он был высоким, выше остальных, и худым.       Однако именно он подал голос первым:       — Воу, крошка Пит, как это ты не сдох после прошлого раза? — этот голос из темноты резал мне слух. А эта его «крошка» уже залепила Питеру нехилую пощечину. Голос заржал, трость подхватила, и лишь Делси стоял, сложив ручищи на груди, незаметно ухмыляясь. Он почти не смотрел на Питера, он косился на меня, но я не чувствовал и сотой доли того ужаса, что пригвоздил Пита к земле. Я не собирался бороться с тиранизмом Делси, — и в этом уже была моя сила.       — Что за тип? — хриплый бас Делси оборвал конское ржание парней, и Питер, сначала изрядно удивленный, ухватился за его вопрос, как за соломинку.       — Ферд. Он нам не помешает, — титанические усилия, но голос все равно предательски дрогнул.       — Вот как. Интересное кино, — Делси задумчиво попыхал сигаретой.       — Чудило какой! Что ж, если он такой же, как мы, то причин убивать его нет, да, Дел? — снова этот голос из темноты. — Пока нет, — я не видел его лица, но мерзкая, откровенно злобная ухмылка в его голосе пропорола ночной воздух. А ведь Питер тоже был таким же, как они, таким же бедным и недоедающим. Но в тоже время он был совершенно другим.       Тут все их внимание занял Пит, и я выдохнул спокойно.       — Если не хочешь, как тогда, в этот раз все по-честному, — Делси с шакалами собрались вокруг Питера кружком, согнули спины, и тут огонь от спички озарил лицо долговязого засранца. Засранца с отвратительным голосом и омерзительной ухмылкой, но слишком смазливым лицом. Он держал в руках спичку, она осветила всех троих, Питера, тазик с брошенными на него костями, но не с теми, которые Пит показывал мне накануне. Без сомнения, это были другие кости. Я знал, что у Пита на уме, но сам не выходил на свет, словно наблюдал за театральным постановкой из зала. Я не бывал в театрах, но мать иногда рассказывала, какого это. И если передо мной действительно разыгрывалось представление, то я знал, когда нужно аплодировать.       Когда опускается занавес и актеры, взявшись за руки, выходят на сцену.       Кости оказались в руках у слепого с тростью, их заботливо вложили в его протянутую в воздух руку, оставалось только подкинуть.       — Давай, Слепой Джо, ты у нас везучий, — худой засранец пихал приятеля локтем под ребра и смеялся, смеялся…       — Заткнись, Марк, — Джо проронил это еле слышно, но я услышал. Глаза слепого, спрятанные за янтарным пенсне, не внушали мне доверия.       Слепой кинул наотмашь. Я не видел результата броска. Мне больше были интересны руки Питера, сжатые в кулаки.       — Семь, — объявил Пит.       — Твоя очередь, дурошлеп, — о скулы Марка, казалось, можно было порезаться.       Тут этот долговязый болван схватил трость, покоившуюся между ним и Слепым Джо, и со всей своей дури огрел ею приятеля по спине. Началась возня, удары Джо летели в воздух, Марк заливался, Делси наблюдал за потасовкой с нескрываемым недовольством. Питеру это было на руку. Он сгреб кости в кулак, проворные пальцы залетали, и вот он уже в выигрыше.       — Десять! — Делси подкинул победившему десять центов, как подачку, уже подозревая что-то. Я знал, что Питер долго не продержится. Фонарь под его глазом говорил об этом красноречивей, чем мутный взгляд Делси.       Он потянулся за костями как раз тогда, когда Пит успел подменить свои шулерские на другие. Удивительным показалось мне, что Делси до сих пор не заметил обмана — Питеру негде было прятать свой кулак, сжимающий небезызвестные отцовские кости.       — Девять, — заорал Марк, — Ща мы его уделаем, Дел!       Слепой Джо сидел, тупо уставившись перед собой.       Но кости Пита вновь дали владельцу десять.       Резкого, почти надрывного вопля не ожидал никто:       — Он мухлюет! Парни, да он ведь кости подменил! — Слепой Джо оказался не таким уж слепым. Он резво вскочил на ноги, за ним Марк и Делси подорвались со своих мест. Питера словно столкнули с края в пропасть. Он ухватился за несчастные десять центов, вскочил сам, прижался к стене, явно желая оказаться в ней замурованным. Глаза его забегали, челюсть упала, отвалившись от черепа и повиснув на сухожилиях, бездна рта разверзнулась в немом крике, разорвав лицо. Мне стало интересно и смешно одновременно. Эта комедия была так же плоха, как и актеры, ее разыгрывавшие.       — Черта лысого! — Питер заверещал, окруженный со всех сторон. — Какого ты несешь?! Не мухлевал я!       — Да я все видел! — орал в ответ Джо. — Опять эти твои шулерские кости! Можешь распрощаться с зубами!       Они наступали, круг постепенно сужался, не оставляя Питу возможности бежать с драгоценными десятью центами. Марк все так же жег спички и ухмылялся, Джо был готов накинуться в любой момент, как озлобленный пес, а Делси, все такой же невозмутимый, возвышался над Питером холодным айсбергом.       — Нет же! — Пит шел ко дну, но усердно пытался удержаться на плаву. Он хотя бы пытался. Он уцепился за меня, за одинокого зрителя, отчужденно скрывавшегося в темноте. Для него я был лучом света в этой непроглядной тьме, уже решившей его судьбу.       — Ферд, скажи им!       Но нечего тут было говорить. Я не мог ему помочь. Он сжульничал, и все знали об этом. Все — я, сам Пит, Делси с компанией, земля и луна на небе, ночной ветер, огонь в руках Марка. То были молчаливые свидетели обмана. Обман. Грех. Его душу уже не спасти.       Я развернулся в тишине. И ушел.       Знакомая, резко поредевшая дорога домой. В спину мне летели проклятья, впереди меня ждали Мадлен и плеть. Похоже, эти двое никогда не останутся позади. По что оно мне? По что возвращаться туда, где каждое новое утро оборачивается сожалением, а каждый прожитый день отдается тупой болью под сердцем? Но я иду, иду по привычке. Каждый раз возвращаться к матери с робкой надеждой, каждый раз не осмеливаясь переступить порог ее квартиры, — вреднейшая из всех моих привычек. Звезды и луна спрятались за вновь сгустившимися облаками, не желая освещать мне путь. Мертвое чувство опустошенности пробило в моей груди дыру, и внутри все тлело. Не было во мне того огня, что бушевал в Питере, в Делси или в ком-то другом — в любом из падших обитателей этого тоскливого района в самом сердце Хьюстона. Не было у меня ни сил, ни энергии, которые были у них. Я весь был какой-то неправильный, разбитый, бракованный, и все с самого начала. Я был ошибкой.       Моя драгоценная муттер не ошибалась, считая меня ошибкой всей своей жизни.       А ночной ветер все продолжал петь старую знакомую песню, развевая мне волосы и щекоча лицо. Бог оставил тебя еще до твоего рождения.