Охотник на оленей

      Гора грязной посуды в раковине росла с каждым днем. Гора лепешек на тарелке не лезла мне в горло. Пристальный взгляд матери не пробирал до костей, но постоянное чувство голода задавил. Я боялся пошевелиться.       Что-то не так с ней было еще со вчерашнего вечера. Вернулась Мадлен поздно, я уже лег в кровать и затушил свет, мы даже не виделись. В моей голове не могло уложиться то, что она не зашла узнать, читал ли я молитву на ночь. Я все лежал и ждал, когда же она зайдет, но быстрые шаги ее лишь пронеслись мимо спальни. Для моих ушей, не знавших колыбельных, эти шаги уже были музыкой.       Утром Мадлен выглядела откровенно плохо. Ее белое фарфоровое лицо пошло трещинами, разбилось, словно лицо куклы, выпавшей из рук ребенка. Алеющие глаза, давящая камнем слабость в теле и усилие над каждым движением. Впервые я видел ее такой хрупкой, такой уязвимой. Впервые мне было поистине ее жаль.       — Почему ты не ешь, Фердинанд? — мне было больно и страшно на нее смотреть. Склонившись над столом, я видел только ее ослабевшую руку, вцепившуюся в чашку с горячей коричневой жижей — не кофе, всего лишь кофейный напиток.       Как обычно это бывало, нужные слова куда-то рассеялись.       — Не хочется.       — Ах, тебе не хочется, — она умела вот так, по-настоящему злобно пригвоздить меня к месту своими словами. Она вынуждала меня быть иным, вжимать голову в костлявые плечи, усердно прятать глаза. Будто от нее вообще было возможным спрятаться.       — Знаешь, что мне вчера сказала сестра Бирн?       — Нет, не знаю.       — Она сказала мне, что ты слишком худ, что ты не питаешься нормально. Не посещаешь кафетерий с другими детьми. Ни с кем не общаешься. Сторонишься всех, ребята тебя боятся. Это правда, Фердинанд?       Нет, мои проблемы в школе никак не могли быть причиной ее красневших глаз и дрожавших рук. Слишком гладко стелет, я понимал, что вчерашний неприятный разговор с моей учительницей был лишь верхушкой айсберга.       — Почему так, я тебя спрашиваю? Почему сестра Бирн, эта милая женщина, вынуждена была жаловаться мне на твое поведение? Ты мог бы элементарно здороваться. Фердинанд, Сент-Винсент* — приличная школа, с тобой учатся замечательные дети, и родители у них замечательные. Не бойся их, поговори с ними, а друзья сами найдутся.       — Не нужны мне друзья.       Это была мысль вслух, но на Мадлен она подействовала, как красная тряпка на быка.       — Что ты сказал?       — Не хочу я с ними общаться.       Мои слова хлестанули Мадлен, как ее плети обычно хлестали меня. Но каждый раз именно я сталкивал ее на землю с небес. И для нее это было больнее, чем для меня наказание плетью. Ее рука ни разу не дрогнула, и мой голос — в этот раз — тоже.       — Видит бог, я была добра с тобой, — правда, мама?.. — Как ты смеешь так ко мне относиться?       Ее голос набрал силу неожиданно, но я был к этому готов. И опять я был виноват. Всегда я у нее был виноват.       — Боже правый, за что мне это? — голос ее резко сорвался. Свистящая тишина, затишье перед бурей. Чашка с горячим напитком прилетела мне в плечо, но порошковая жижа не прожгла мою плоть. Пятно расползлось темным цветком на моей рубашке, жгло мне кожу сквозь ткань.       — Это все дурная кровь твоего отца! Он был рожден во грехе! Приличные люди не размножаются направо и налево, как кролики! — мать кричала, и в голосе ее не было привычной стали, лишь слезы. Я не знал, что делать. Весь ее железный, стоический лик разваливался на моих глазах карточным домиком. Она всегда была неприкосновенной мраморной скульптурой за бархатным ограждением да в свете софитов, и теперь скульптура эта куда-то исчезла, будто ее похитили, или же просто рассыпалась под взглядами наблюдателей, навеки спрятавшись от любопытных глаз.       Но нас с ней по-прежнему разделяло бархатное ограждение.       Мадлен кричала. Я сидел и дивился на сумасшедшую.       — Скажи мне, ну что я тебе такого сделала, что ты уже у родной матери деньги воруешь?! А я ведь хотела рассчитаться с долгами!       О чем она?       Кто-то невидимый толкнул Мадлен в спину, и она рухнула на пол кухни. Я выскочил из-за стола, всхлипы и слезы матери оглушили меня.       Вот из-за чего она плакала вчера и плачет сейчас. Деньги. Деньги пропали. Это прибило Мадлен к полу, и это было унизительно. Никто не должен был видеть ее такой.       Но я видел. И не знал, куда себя деть. Наблюдать страдания матери и осознавать, что ничего не можешь поделать, не можешь сразиться с ее горем, костьми и грудью лечь за нее, только бы покончить с этими стенаниями, — самый страшный кошмар.       Вряд ли бы Мадлен прислушалась ко мне, но она должна была знать правду. Я не вор и не обманщик, хотя это, безусловно, ее правда. Все эти приличные люди, что преподавали юным мажорам в Сент-Винсенте и вздыхали по гравированным позолотой ручкам своих учеников, сами ничего тяжелее указки в жизни не державшие; что протирали штаны в барах, пока на их заводах трудились в поте лица такие, как моя мать, и которые совокупляли таких, как моя мать, за жалкие полкроны, все эти люди — воры и обманщики. Конечно, она скажет, что и в этом виноват я. Я виноват, что Сент-Винсент — католическая школа, где процветали палочная дисциплина и произвол монахинь — требовала непомерную плату за обучение; я виноват, что директор Хайерхоф, в прошлом капеллан — его забрали в армию полковым священником, а потом вернули обратно в школу, но все эти мытарства не сделали из него мужчину, даром что пастыри не мужчины, — даже он был всего-то безвольный увалень, над коим довлела воля Рима.       Но правда ведь всегда одна.       — Не брал я твоих денег, — мои слова были монетой, подачкой, прилетевшей в соломенную шляпу в ногах у бездомного. Но это уже не имело значения.       Тот осенний день впоследствии оказался последним теплым днем в том году. Я вышел из дома в оборванной курточке и быстрым шагом пересек проезжую часть. Приличные люди кричали мне вослед ругательства из своих пижонских автомобилей, а один кучер, восседавший на козлах проезжавшего мимо пустого экипажа, запряженного единственной клячей, даже замахнулся хлыстом.       Я — истинный сын своей матери. Такой же сумасшедший.

***

      В лавку Фабера я зашел как в находящуюся в своей собственности. Надо сказать, я действительно не гнушался, когда Фабер делился со мной продукцией своей лавки. Денег дома почти не было — на заводе произошли какие-то сокращения, и Мадлен еле успевала оплачивать счета и квитаться с долгами. Позже я стал приносить дары Фабера домой, и, удивительное дело, у матери не возникало лишних вопросов; иногда я подворовывал хлеб в школьном кафетерии. Я никогда не задумывался о том, что поступаю плохо, неправильно. Я делал то, что считал нужным. А нужным и главным в те времена было просто набить желудок. Да, так просто. Так примитивно. Но куда деваться, если ты человек?       — Малой! Давненько ты не заходил, — Фабер улыбался, он всегда улыбался, его глаза улыбались, но в них я видел скрытую печаль. Его лавка — единственное место, где мне всегда были по-настоящему рады. Где от меня не отворачивались. Для меня это место обернулось островком света в бесконечном океане тьмы. В этом месте я, будучи бестелесным призраком везде и для всех, обретал твердую почву под ногами и человеческое обличье.       Я глянул на прилавок, под который уже полез Фабер. Нет, не с этой целью я здесь. Только не сегодня.       — Мне нужна работа, Фабер, — позвал я его.       Сумасшествие. Но иного выхода у нас не было.       Его черное изумленное лицо выглянуло из-под прилавка. Белозубая улыбка дрогнула.       — Малой, ты чего? Я детский труд, знаешь ли, не приветствую. Сам работал на плантациях, когда был такой, как ты сейчас, и знаю, как это тяжело. А еще это нечестно. Не должны дети горбатиться заместо своих родителей.       Я молчал. Я ждал от него понимания. Но даже он не мог меня понять.       Снаружи на улице гулял ветер, срывал с полуголых деревьев последние листья. Меня несло ветром вместе с ними, и не за что было ухватиться — ни единой ветки в округе. Ветер завывал, и от одного этого звука становилось холодно. А может, холодом повеяло от сурового взгляда Фабера, от его этой дурацкой улыбки. Словно я все это время бродил в тумане, шел на голос, звавший меня, и вдруг наткнулся на огромную и холодную стену, ощетинившуюся колючей проволокой, а голос все продолжал звать из-за этой стены.       Холодная стена непонимания, холодные слова и теплые-теплые глаза напротив.       — Прошу вас, — слова мои прокатились эхом по помещению, их жалость разъедала мне внутренности. Впервые противен самому себе. — Хотя бы полы мыть возьмите. Нам с матерью нечем платить за воду. Нам нечего есть.       Черные глаза Фабера зажглись светом, и это было так же прекрасно, как и ужасно. Ужасно, что в глазах его я углядел жалость. Не понимание, которое так искал. Одна бесконечно отвратительная, унизительная, принижающая человеческое достоинство жалость.       — Ты знаешь, какие слухи могут обо мне пойти? Мои белые конкуренты прознают. Они выставят меня чудовищем, понимаешь? Они скажут, что у меня трудятся чужие дети. Белые дети. Возможно, родители продают мне их в рабство. Возможно, дети похищены. Да и черт его знает, чего еще они могут наболтать. Им палец дай — руку откусят.       Мне нечего было на это сказать. Прошу вас?.. Ветер ворвался в лавку сквозняком, и беззвучный смех его слышался в воздухе, заполнил тишину между мной и Фабером. Он нашел меня, застал в глупейшем положении, и не смог удержаться от смеха. Если Фабер не поможет мне сейчас, то больше я не смею сунуться в его лавку.       — Ну хорошо, — я поднял голову, ехидный смех, лившийся в воздухе и слышимый лишь мною, заглох. Фабер улыбался, и улыбка его была мягкой, настоящей. Я понимал, он переступает через себя, но уж больно ему было меня жалко. Я ненавидел, когда меня жалели, сам я никогда этого чувства не испытывал ни по отношению к окружающим, ни по отношению к себе, но в таком положении уже я не мог не переступить через себя.       — Хорошо, будешь мыть у меня в свободное время. Этим обычно когда я, когда дочь моя занимаемся. Думаю, справишься. За сколько ты готов поработать?       Речь зашла об оплате. Я поколебался. То, что он вообще взял меня работать, уже было верхом милосердия.       — Да сколько сможете.       Фабер кивнул, улыбаясь. Так улыбаются, провожая любимых на войну. На верную погибель. Все будет хорошо. Нет же, все знают, ничего не будет хорошо.       Черная рука Фабера тяжелела у меня на плече, и, с одной стороны, мне хотелось ее с него сбросить, но столько отеческого тепла было в этом его жесте. Впервые я покидал его лавку без какой-либо провизии. Сейчас кое-что другое было важнее сытного обеда. Впервые что-то было важнее этого. Всю дорогу меня мучил один вопрос. Каждый раз я не решался его задать, каждый раз одергивал себя. Но теперь, уже шагнувши с края, было не страшно падать.       — Почему вы все время улыбаетесь? — простодушно поинтересовался я. Даже сейчас он улыбался, наблюдая за мной с высоты своего роста. Он казался мне большим, почти таким же, как моя мать когда-то, но она сломалась у меня на глазах, а Фабер в моей памяти остался таким навсегда.       — Улыбка — лучшее оружие, когда против тебя весь мир, — Фабер щелкнул меня по носу, вскользь брошенная фраза засела у меня в голове. Эта фраза звучала голосом Фабера у меня в ушах по дороге домой, уже позже — перед сном, заглушая молитвенные бормотания матери, эта фраза застыла на моем лице улыбкой — лучшим оружием, когда против тебя весь мир. Этот мир не восставал против Фабера, тот был черный и торговал для черных, никто еще не поджог его лавку, не разбил камнями витринного стекла; зато этот мир, мир, в котором правят бал белые, ополчился на меня незнамо за что, и теперь я намеревался отомстить ему за это. За голод, за нищету, за мать, коею он довел до безумия, за годы унижений и шушуканий за спиной, за всю пролитую на меня ненависть. Нужно улыбаться везде, всюду и всегда, и тогда я стану непобедимым. Мир будет ненавидеть меня еще пуще прежнего, но ненависть эта не найдет выхода; мир — это общество смертных, и кому как не мне, тоже смертному, знать, как подкосить их веру в свои силенки, развалить это общество изнутри, изничтожить этот мирок. Нужно стать неуязвимым, и для того улыбаться. И помнить…       У меня есть что сказать всем этим людям перед тем, как возложить свою дурную голову на плаху.