Охотник на оленей

      Она была прекрасна.       Все в ней было прекрасно. Она появилась в лавке Фабера весной, ей пели птицы, и солнце выглянуло из-за туч, только чтобы увидеть ее. Она пела дуэтом с ласковым весенним ветром, и он нес ее по улицам города мне навстречу, на ту памятную первую встречу со мной. Она была прекрасна, я понял это, только заслышав ее музыкальный смех. В имени ее высились горы Тибета, цвели японские вишни и восходило солнце.        Тогда я понял, что пропал. Это чувство настигло меня впервые.       — Азия, — позвал ее Фабер, и ветер понес ее дальше, мимо меня, к отцу. Я приметил ее одним глазом, не успел разглядеть. Я склонился над шваброй, вцепился всей длиной своих костлявых пальцев, не в силах отпустить. Сладкий запах наполнил мешки моих легких — цветочный шлейф, что был ее верным спутником до самой смерти.       Я молча продолжал делать свою работу, оставаясь собой — бесплотным безымянным призраком, я был им везде и всегда. Черно-белые плиточные полы здесь натирались сами собою день через день, Фабер разговаривал сам с собой и кидал монеты в воздух на закате. Работать я начал осенью, приходил после школы, и с каждым днем становилось все холоднее. Мороз сковал стекла в витринах лавки, затем уступил место палящему солнцу, а я все так же драил эти черно-белые полы по вечерам и прятал фаберовские гроши за отошедший кусок обоев в спальне. Но в тот теплый весенний вечер все было по-другому: девичий смех лился в воздухе музыкой и цветочный запах щекотал мне в носу.       На ней было нежное голубое платье — сплошь кружева и хлопок, непокорные темные кудри перехвачены лентой, и вся она сверкала — черные глаза, белая улыбка, темные волосы. Уже тогда ее черная кожа была поводом для гордости, и ее яркость затмевала своим блеском бледность белокожих красавиц в кринолинах.       Она была прекрасна.       Я позволил себе глянуть на нее исподволь. Холодный янтарь моих глаз встретился с теплой, густой, как масляные краски, темнотой ее очей. Мы смотрели друг на друга, улыбались друг другу, невероятно глупо.       Она была ангелом, сошедшим с небес, и мне хотелось построить для нее величайший храм — святыню, сокрытую от чужих глаз и недосягаемую для чужих рук. Она была слишком хороша для этого мира. Я бы охранял ее ярее, чем Цербер врата в царство Аида, а дары мои ей были бы сравнимы лишь с подношениями ацтеков древним богам.       На меня внезапно накатил жар, когда я представил, на что мог бы пойти ради нее. Она смотрела на меня с неприкрытой беспардонностью любопытства, как на что-то инопланетное, улыбка сияла счастьем, словно приклеенная к ее милому лицу. Даже если я бы запер ее в золотой клетке, изолировав от этого мира, она все равно продолжала бы улыбаться. И улыбалась бы только мне одному.       Мысль о том, что она улыбается мне в ответ, разливается по моему телу приятным теплом.        Я возвращаюсь к своей работе, одурманенный внезапным наваждением. Я не понимаю, что со мной происходит, от чего все так горит внутри, но чувство это мне нравится.        Маска на моем лице трещит, и я не вижу ничего, кроме черно-белых полов и собственных покрасневших от холодной воды рук.       Она приходит на следующий день. И на последующий.       И с каждым днем становится все теплее. Солнце чаще выглядывает из-за туч, чтобы озарить мне дорогу, чтобы украдкой взглянуть на мое лицо. Ветер все нежнее треплет мне волосы, шепчет о чем-то, склоняясь ниц, словно намеревается поделиться каким-то секретом.        И каждый день — она, в голубом платье, бегущая по ветру*, во всех возможных смыслах.        Каждый мой день — она.       — Тебе помочь? — однажды и наконец-то заговаривает со мною сама, низко склонившись над ведром, как в воду глядит. Два простых слова, все это время я ждал их, и все мое дождавшееся нутро задрожало, ликуя. Я уставился на нее, обескураженный — эти слова ударили меня по голове точно половником, свалились, как снег в июле.       И все же я знал — это должно было произойти.       — Я справляюсь.       Ее смех слаще аромата материного парфюма, а в глазах разлился горячий шоколад. Этот шоколад вливается в меня, тает на языке сладостью, течет по венам, согревая изнутри, растапливая лед в моей душе.       Я улыбаюсь, потому что мне впервые хочется улыбаться.       В тот день она сидела в отцовской лавке до конца моей рабочей смены, рассказывала о чем-то Фаберу, они смеялись и пели старые песни на два голоса. Ее голос лился музыкой по нотному стану прямо мне в душу. До кончиков пальцев пробирал.        Она пела мне, и в своей золотой клетке она бы пела только для меня.       Песня заканчивалась, Фабера вновь морской пучиной поглощала работа, и его дочь пыталась завести разговор со мной, но каждый раз с толкача, поскольку я не отвечал ей. Мне больше нравилось слушать, да и не знал я, о чем тут можно говорить.       Из лавки мы вышли вместе, нога в ногу. Я глянул на темные окна нашей квартиры в доме на другой стороне улицы. Азия стояла рядом, запрокинув голову, наблюдая за рождением звезд на чистом ночном небе. Ее восхищала эта ночь, а меня завораживал ее поблескивавший в темноте силуэт. Нас озаряли сверкающие витрины лавок, свет из окон чужих квартир и фары изредка проезжавших автомобилей.       Она такая чистая, почти неземная.       — Проводишь меня? — и все так же стоит с запрокинутой головой.       Возвращаться в такой одинокий родной дом не хотелось, и мы двинулись по улице, мимо ателье и бакалеи, вдоль автомобильных дорог. Она говорила и говорила о какой-то ерунде, но я не решался попросить ее спеть. Я не слышал слов, я слышал только звонкий голосок, столь же наполненный жизнью, как и его обладательница.        Мы были слишком разными: в ней бурлила жизнь, она неслась ей навстречу, а мне самое место было в могиле, на надгробии которой никто бы не оставил эпитафии. Что же, в таком случае оставалось только строить самому себе склеп, мавзолей, усыпальницу, настолько величественную, что смертные бы видели в ее величии меня, во всей моей дьявольской красе, и ужасались.       Дома вокруг начали подкашиваться, теряя в росте, и прохожие, изумленно оглядывавшиеся нам вослед, встречались с каждым шагом все реже. Мы комично смотрелись вместе — худой белый двенадцатилетний мальчишка и холеная черная девочка на пару лет старше и на пару дюймов выше. Мост через реку буравил осуждающим взглядом наши спины. Но нам было так хорошо вместе. И косые взгляды не могли разрушить нашу идиллию, погромить наш персональный рай, расцветший среди жгучего пламени мирского ада.       За мостом, в отдалении от жилого квартала, уличные фонари уже стояли без дела, разбитые, с разбитыми лампами или вовсе пустые, с лампами бесчестно похищенными. Словно им прострелили или вырвали сердца, и они стояли просто так, без надобности, понурив головы. Не мертвые, но и не живые, такие же, как я. Темнота колола глаза, но девчонка, шедшая рядом, была моей путеводной звездой.       Фаберы жили в небольшом и приземистом, но намекавшим на шик внутреннего убранства своим скромным фасадом строении на другой стороне реки Буффало-Байю. Поток слов Азии оборвался у крыльца, выкрашенного в тошнотворный зеленый, мы просто стояли и смотрели друг на друга, совсем как тогда, в лавке ее отца.       — Ты прекрасна, — двенадцатилетним голодранцем я никогда не говорил ничего, кроме правды. Тихие слова, сотрясшие тишину, звучали слишком громко, показались крикливыми, но я все равно бы не отказался от них.       И она не отвергла моих слов. Она смотрела на меня, что-то про себя для себя решая. Мы были почти одного роста — и смотрели друг на друга как на равных. И пусть даже кожа наша была разного цвета. С самого начала мы были равны. Пускай даже это было не так на самом деле.       — Зайдешь? — Азия немного нервно облизнула пухлые губы. — Мама как раз варит кофе. Папа скоро тоже приедет, его подбросит приятель с лесопилки. Поужинаешь с нами.       В доме Фаберов меня встретили с радушием, свойственным лишь черным людям больших городов. Мать Азии — мулатка в элегантном в своей простоте платье без рукавов и с юбкой-танго, такая же улыбчивая, как муж и дочь, встретила нас объятиями. Она поила нас кофе, спрашивала о чем-то, а я подсознательно сравнивал ее со своей матерью. Почему-то я всегда сравнивал Мадлен с другими, чужими матерями, и сравнение постоянно выходило не в пользу моей. Все сводилось к тому, что Мадлен просто была сумасшедшей.       Потом пришел сам Фабер, мы сели за стол, ели печеный картофель с жареной курицей, кукурузой и бобами. Фабер рассказывал жене и дочери обо мне, и нигде мне еще не уделялось столько внимания. Нигде обо мне не говорили столько и столь хороших слов. Я деликатно перевел тему со своей персоны на отвлеченную, и Фабер с охотой заглотил эту наживку. Он вещал дальше, его жена смеялась в кулачок, а рука Азии в какой-то момент несмело накрыла мою.       Но взять ее за руку получилось только после сытного ужина, когда мы направлялись по узкому коридору в гостиную, оставив родителей в кухне. Ее рука в моей — чего тогда еще можно было желать?       Тогда этого было достаточно.       Азия привела меня в просторную комнату, окна распахнуты, ласковый майский ветер колышет занавески. На полу вместо ковра — медвежья шкура, на стенах — черно-белые фотографии и скромные картины, будто купленные у уличного художника, рисовавшего на скорую руку, будто бы незавершенные, так, наброски. Внушительных размеров книжный шкаф у стены, разноцветные корешки книг пляшут перед глазами, и в глазах уже рябит. Рядом — сервант, весь в хрустале и сервизах. Монументальный камин, такой пустой без огня внутри (опять же, на меня похожий), и плетеные кресла рядышком. Лучше не вспоминать об убогой обстановке в гостиной нашей с матерью квартирки, наверное, можно будет с ума сойти.       Быть может, поэтому Мадлен сошла с ума?       Глупости.       Она всегда была сумасшедшей. Еще до того, как перебралась в наше нынешнее убогое обиталище.       Над камином, под потолком, прибитое к стене внушительное чучело, висевшее на гвоздях, взирает с высоты — голова оленя. Могучее животное глядело на меня сверху своими мертвыми глазами, точно бы с интересом изучало. Азия проследила за моим взглядом.       — Папа любит охотиться. На оленей, в основном. Ездит несколько раз в год. Мама потом готовит что-нибудь из оленины, а рога хорошо продаются, — говорит спокойно, как ни в чем не бывало. Но меня поражает не само жестокое обращение с животным, а его глаза. Пустые, лишенные жизни глаза. Смотрят. Прямо в душу заглядывают.       Какое варварство со стороны мертвого оленя.       Я чувствую себя потерянным, оскорбленным, оставленным один на один с мертвым животным, когда Азия отпускает мою руку, когда моя милая Азия пружинистой походкой направляется к серванту и начинает рыться в нижних ящиках. Я перевожу взгляд с мертвой головы на граммофон в углу комнаты, у одного из окон. Я и раньше видел граммофоны, а для студентов в Сент-Винсенте вообще делом обычным было иметь дома хотя бы один. У нас же не было ни одного, но это неудивительно. Мадлен как-то сказала мне, что граммофон, в точности как и автомобиль, — предмет роскоши, и в доме моего отца таких насчитывалось штук восемь, по граммофону на каждую спальную и гостиную комнату. Она всегда говорила про «моего отца», словно он и не был ее мужем.       Но этот граммофон отличался от тех, что мне довелось когда-либо видеть. Азия возникла рядом неожиданно, в руках — музыкальные пластинки.       — Это граммофон с цитрой, — дает она ответ на неозвученный вопрос, ловит озадаченный взгляд. — Папа раньше играл на цитре. Поэтому купил именно такой, хотя этот был дороже обычного. Удивительная штука, сказал он. Надо брать. Азия будет слушать вечерами. Вот я и слушаю.       Пластинка помещена в граммофон, игла граммофона — на нее опущена.       — Новая, я еще даже не слушала, — слова резво запрыгнули вместе с ней на подоконник, накренились в прямоугольник открытого окна. — Папа недавно купил. Арнольд Шенберг, «Лунный Пьеро». Экспрессионизм, атональная музыка, и еще свора этих его заумных словечек. Я не говорю на их языке, это вроде германский, — тут, внимание, и проступила брешь в ее образовании, — но папа сказал, мне должно понравиться.       Музыка наполнила комнату нестройными нотами, выразительным женским голосом и словами, которых она не понимала, а я не мог разобрать. Я забрался на окно, примостился рядом с Азией, и она положила голову на мое костлявое плечо. Эта музыка была не похожей на любую другую. Слишком скоро, слишком пронзительно, резкие звуки как вызов мировым композиторам старой школы, наперекор всем устоявшимся правилам, поднимая на смех неприкосновенные столпы всей классической музыки, совершенно не в моем вкусе. Но рядом с Азией даже безвкусное наливалось сладостью и вкушалось с упоением.       Рядом с Азией все было прекрасно. Грязные города, омерзительные люди, ужасная музыка, долгие темные ночи и дожди — за окном ли, на душе ли, — рядом с ней все было прекрасно. Абсолютно все.       — Ты прекрасна.