Охотник на оленей

      В том, чтобы срезать мясо с костей, была своя особая прелесть. Тяжелый нож казался легким, как перьевая ручка, и лезвие будто было отлито под мою руку. Мы срезали мясо, красное и сырое, ошметками, оголяя скелет, а кости откладывали в сторону в отдельную кучу. Горка костей. Они были похожи на человеческие останки.       После обвалки Келли учил меня вырезать из мяса сухожилия и хрящи, срезать излишки жира и прочую гадость. В те времена туши для котлет и бифштексов привозили со скотобойни еще не разделанные, но уже обескровленные и выпотрошенные. Поварам доставалась львиная доля работы (не подумайте: львов нам никогда не привозили, чаще всего — корову или барана): освежевывать и рубить тушу было долгим и кропотливым занятием. Я жалел о том, что не имел возможности лицезреть, как с подвешенной на крюках свежей туши недавно забитого животного в таз стекает кровь, капает соком из раздавленного апельсина. Мыслей своих я, разумеется, не озвучивал, и довольствовался тем, что Келли разрешил мне не только понаблюдать за процессом, а даже помочь ему в его нелегкой работе.       Так и проходили короткие зимние, а затем и длинные весенние дни на кухне — Стю отлынивал от работы, а Келли брал меня на поруки. Разделка туш была даже приятнее моим рукам и милее сердцу, чем разгоряченные объятия и поцелуи с Мэгги той декабрьской ночью. Мэг… Нет, мы не ссорились. Она просто сделала вид, что ничего не было — и этим надоумила меня написать матери еще одно письмо без адреса и имени отправителя и адресата. Еще одно неотправленное письмо — за полгода их накопилось столько, что хватило бы на несколько томов. Для сложного меня и сложной Мэгги все оказалось простым до тошноты: она не захотела оставаться друзьями. Она не хотела остаться мне другом. Она хотела остаться мне никем. Интерес ее разгорелся быстро, и так же быстро потух. Я просто снова оказался не нужен.       Я бы и рад на этот раз обвинить во всем не себя, а Мэг, подло подлившую мне в стакан дурманящего джину и потянувшую меня за собой, подобно суккубу, в пучину ненужной, мнимой страсти. Но я понимал: винить ее было не в чем. Бессмысленно было искать виноватых. Так же бессмысленно, как и сыпать голову пеплом. Мы были молодые и горячие. Мы погорячились. Мы были молодые, но не влюбленные. Мы были озабоченные пьяные подростки. Я и она.       Я не любил бегать от правды. Ноги у нее были длиннее и быстрее моих. Голос — громче и сильнее. Она кричала мне о том, что Мэгги всегда было плевать на мои чувства. Я не задумывался об этом раньше, поскольку мы с Мэг не были достаточно близки, всегда держали друг друга на расстоянии. Той ночью в баре расстояние между нами, между нашими губами и сердцами стерлось вовсе, однако мы не стали ближе. У правды был надрывный голос: если бы Мэг было не плевать, она, не получив ответа на свой порыв, остановилась бы, отпрянула, извинилась. Но ей было плевать.       Правда была горячей. Обжигающей.       Знаешь, Мэг, я вижу, что за такими женщинами, как ты, будущее: вы носите брюки, красите волосы, у вас есть свои собственные машины, свои собственные квартиры, неуемные амбиции и счета в банках, вы незамужние, независимые, незамысловатые, себялюбивые и холодные. Но если будущее и вправду за такими, как ты, то мне очень жаль будущие поколения.       Поколения людей, в генетическом фонде которых заложено разочаровывать тех, кто их любит.       Я тщетно пытался ни о чем не жалеть. Но сожаление… Тот, кто знаком с этим чувством, меня поймет. Это чувство не задушишь. Оно дышит внутри тебя. Вы дышите вместе. Вы — одно целое.       И я учился жить с этим чувством: оно стало поистине родным мне. Со временем привыкаешь ко всему.       Келли ковырял ножом в розовом жилистом куске мяса, когда Стю вклинился меж нами. Он осмотрел распоротую, разрубленную тушу наигранно-серьезно и прыснул со смеху:       — В такой обстановке хочешь-не хочешь, а почувствуешь себя хирургом. Так ведь, Келли, детка?       Келли промолчал. Я и вовсе помалкивал, разумно рассудив, что Стю снова провоцирует, снова в поисках неприятностей на свою белобрысую голову. Он выправил плечи и держал спину прямо, чуть не выкатив грудь, но его внутренняя слабость ходила ходуном и так и сочилась наружу. Какого рожна ему надо?       На следующее утро Келли заявился на работу невыспавшимся и угрюмым — таким же, как и каждое его утро с начала года, с самого начала января. В начале января у Келли и его жены родилась дочь — по словам Стю, такая же лысая, как ее отец и такая же визгливая, как и ее мать. Сначала Келли был окрылен рождением ребенка — его счастливым довольством нельзя было не воодушевиться, и поначалу казалось, Стю тоже заразился радостью своего друга.       — Я, конечно, не поклонник Тедди*, но подарил малышке плюшевого медведя, — поделился со мной как-то Стю. — Я даже пожал руку ее матери, — тут он скорчился, состроил гримасу и закашлялся.       Но когда Келли предложил Стю стать крестным его дочери, тот отказался.       — Мы все знаем, кем она вырастет, — шепнул он мне. Не хотел, чтобы Келли услышал.       То раннее утро еще тонуло в сумерках. Спросонья Келли нацепил свой поварской колпак, даже не заметив пришитого к нему креста из красных лоскутов. Стю пихнул меня локтем под ребра — ощутимо больно:       — Смотрю, мечты твоих стариков стали явью, детка Келли, — подтрунивал он беззлобно, но гадко. Так умел только он. — Или лучше сказать, доктор Келли?       Келли осмотрел колпак и устало улыбнулся. Стю и его пробудившаяся от давнего сна юношеская задорность прыгали вокруг него аки дети вокруг Санта-Клауса.       — А «Келли» — это имя или фамилия? Я вижу, ты не очень-то расстроен.       Через несколько дней Келли втихаря пришил к колпаку Стю третий глаз — пуговицу от какой-то мягкой игрушки, и подмигнул мне. Стю сразу понял, что что-то не так. Он сорвал колпак не к концу, а в начале рабочего дня, уставился своими двумя глазами прямо в единственный глаз всевидящего ока. Я ждал, что он взбрыкнет, сорвется, но он выдавил из себя хриплый, вымученный смешок. Он все еще умел смеяться над собой. Похоже, так и сходят с ума.       — Что ты видишь, Стю, что ты видишь?       Они уже не смеялись вместе, как раньше. Но и козней друг другу не строили. Они уже проиграли в этой игре на выживание, но не торопились выходить из игры. Они волновались, и я ощущал, что повод для этого у них был один на двоих. Потом причина их смутного беспокойства вскрылась: все чаще стали ходить разговоры о сокращениях, о том, что фабрику скоро выставят на торги или вовсе закроют.       — Бизнес убыточен, а ведь когда-то мы шили форму для армии Конфедерации, — Стю увлеченно точил ножи, один за другим, неторопливо, словно готов был жизнь посвятить этому занятию. — Фабрика досталась нынешнему владельцу от богатенького папаши-основателя.       — Говорят, этот парень убил своего отца, чтобы быстрее наследовать дело, — Келли сонно зевнул. — Никто не знает правды, но…       — Это просто слухи, — оборвал его Стю. — А вот то, что фабрике грозит банкротство — нет. Набрали долгов выше крыши, — он вскинул голову, посмотрел в высокий шпаклеванный потолок. И вперился недобрым взглядом в меня: — Скоро нас всех выпрут отсюда. Придется искать другую работу. Из-за того, что этот уникум просрал некогда прибыльное дело! Да он просто тупоголовый!       — Криворукий, — пропел Келли.       — Тупоголовый криворук.       — Криворукий тупоголов.       Они прекрасно дополняли друг друга. И в этот раз они оба оказались правы: зарплаты начали задерживать в тот же месяц, затем — все чаще и чаще. Люди, у которых не было денег, шли работать на завод, у которого не было денег. Мясо вовсе перестали привозить на кухню, и делить нам вскоре тоже было нечего — излишков продуктов просто не оставалось. Накопленных сбережений хватило ненадолго, и я боялся не дотянуть до обещанной руководством зарплаты. Мэгги отмалчивалась, напуская на себя важный вид, но ничего действительно важного из себя не представляя. Положение обязывало искать иные пути заработка.       И я их нашел. Как говорили в общежитии, хочешь жить — умей вертеться. Вертеться я умел (нельзя было не научиться), а жить хотел хорошо. На широкую ногу, на мой поистине широкий шаг.       В этот раз меня спасла старая куртка, а не новое любимое пальто. Все это время она покоилась висельником на вешалке в моей комнате, и я вспомнил о ней только тогда, когда начался сезон дождей — реки разлились, и город медленно уходил под воду, и потонул, подобно Атлантиде. Подвал нашего многострадального общежития затопило, и мощенную камнем дорогу к нему тоже развезло. В кармане потрепанной куртки я нашел столь же потрепанный клок бумаги — мелкие буквы порядком размыло, и я весь вечер просидел с одолженной у соседки-швеи лупой и при включенном свете, пытаясь разглядеть написанное. Я не торопился гасить верхний свет и зажигать свечи, и тень моя возмущенно схоронилась под кроватью.       Я привык добиваться своего — это было нелегко, но у меня получилось. На клочке бумаги неровным строем букв был выведен адрес: название незнакомой улицы и знакомой реки. И ни одной цифры.       Лицо Марка — нет, безобразный шрам на его лице напрочь засел у меня в голове.       Ты знаешь, где меня найти.       Не могу сказать, была ли судьба моя с рождения предопределена. О своей судьбе я наверняка знал только две вещи: она зла, и она любит шутить.       Где я — там Делси.       Вот уж не думал, что наши дороги когда-нибудь сойдутся вновь.

***

      Темное ночное небо было высоким и чистым. А луна — неприемлемо низкой. Прильнувшей к земле. Наблюдающей.       Дождь шел несколько дней кряду, он то терял силу, оборачиваясь моросью, то усиливался, переходя в ливень. Густой туман скрывал от моих глаз все, что было впереди: пейзаж за окном, городские улицы и лица прохожих, мое безрадостное будущее. Я уже свыкся с мыслью, что больше никогда не увижу солнца. Но все когда-нибудь подходит к концу, и дожди тоже закономерно закончились. Да, дожди закончились, и сырая свежесть, которую они оставили в воздухе, вдыхала в меня новую жизнь. Наполняла легкие и мозг кислородом, вздымала грудь, каждый вдох был наслаждением. Как и каждый шаг. Земля была мокрой и мягкой, ночь грела нас в своих объятиях заботливой матерью, и вокруг — ни одной живой души. Все души на кладбище были мертвыми. И — самое главное — упокоенными.       Живая душа всегда теплится в живом человеке; мертвая его морозит. Мертвая душа в живом человеке заставляет его окоченеть от собственного холода, зарасти непробиваемой броней равнодушия, словно проказой, задубеть до бесчувственности, окостенеть. Но безразличие — не сила, а слабость. Сердце безлюбного всегда леденеет — ледышку легко разбить.       Истинная сила в том, чтобы уметь любить и прощать, и не бояться этого. Именно это оживляет душу. Только живые души находят покой. Мертвые — мотают круги длиною в вечность, каждый раз пытаясь начать с начала, и каждый раз заканчивая тем, что пытаются начать с начала. Бесконечно — по кругу, бесконечная дистанция. Люди не любят друг друга — оттого мертвы изнутри, оттого страдают. Я тоже людей не любил — силы свои я тратил на что угодно, кроме того, чтобы учиться этому. Сил просто не оставалось.       На кладбище души обретали покой — и моя тоже нашла его, на какое-то время, но все же. Все во мне успокоилось, приобрело странную уверенность. Здесь хотелось на целую вечность остаться. Самое мертвое место в городе оказалось самым живым. Вселяющим жизнь.       Мы заявились на южное городское кладбище ночью, но, похоже, не нарушили вечного сна покойных. Миновали скопище громадных памятников, высящихся друг над другом, эффектных, соревнующихся в броскости и дороговизне. Обогнули квартал захоронений попроще и поскромнее: место это было усыпано крестами и вселяло благоговейный ужас. Безусловно, кладбище было целым городом в городе, негласно разделенным на части. В одних районах селили богачей — банкиров, бизнесменов и военных, в других — интеллигенцию и средний класс, где-то в глубинах стыдливо укрыли за помпезными памятниками пролетариат, преступников и черных. Мертвым это не было нужно — какой бы красоты ни был бы памятник, сколько бы цветов не оставили у его подножья, как складно ни была бы сложена эпитафия — могила есть могила. Но города строили живые. И живые думали иначе. Поклоняться сомнительному и плакать по прошлому — вот их стезя.       Я остановился, чтобы перекинуть лопату с одного плеча на другое. Тут уже были памятники поновее, захоронения посвежее. Даты — недавние, люди — моложе: улыбаются мне с фотографий в овалах и черных рамках. Они принимали меня. Тишина здесь, как ни удивительно, не была мертвой. Ухали совы, пели соловьи, ветер шумел, струился сквозь ветки и кроны деревьев, беспорядочно раскиданных по кладбищу. Мне слышались голоса. Один голос.       — Ну, чего застрял? — гаркнул Делси. Ему даже не нужно было приглушать голоса — он у него был сиплый, и без того глухой. Прокуренный. Делси обернулся на ходу, не сбавляя шага, и тут-то до меня донеслась гневная, отборная ругань. Кажется, он споткнулся обо что-то в темноте. Лопата его перевесила, и он хлопнулся плашмя наземь. Надгробная плита. Мелкая гравировка. Молодой парень в солдатской форме ехидно улыбается, и, кажется, его изображение вот-вот оживет, всколыхнется.       Делси не был рад меня видеть. Деревянный домишко на реке Брейс-Байю, чудом не сгинувший в сотнях обрушившихся на него ураганах, посреди застраивающейся низины, с водяной мельницей и светом в окнах, под несчастливым номером тринадцать. Лишь суеверие. На реке более не сохранилось ни одного дома, ни одной подобной лачуги, и стало понятно, почему Марк не написал номера. Делси узнал меня сразу, но ни радостней, ни, что странно, печальней от этого не стал. Они с Марком все еще жили здесь, но дверь мне открыл почему-то именно он. Марка я не видел, и в этом не было ничего хорошего. Однако я его не слышал, и в этом не могло быть ничего плохого.       — Где ты был все это время? — прокряхтел огрубевшим голосом Делси.       — Искал способы заработать законным путем.       — А та черномазая девчонка?       — Умерла.       — Как печально, — лицо у него было молодое, но взгляд — как у восьмидесятилетнего на весь мир обозленного старика. — Времена сейчас такие… — все времена были такими. — Завидую ей.       Я тоже.       — Вроде того. А…       — У Марка есть дела поважнее, — проскрипел он, не дожидаясь вопроса. Будто знал, о чем я хотел спросить. О ком я хотел узнать.       Делси не был рад меня видеть, и не скрывал этого. Он не давил из себя гостеприимство, не разыгрывал радушие. Он был совершенно чужд любому притворству, и в этом было его благородство. Излишнее фарисейство и пресмыкательство я находил омерзительным, и потому Делси по-прежнему внушал мне уважение — даже будучи на голову ниже меня.       Люди всегда притворяются. Все время, всю свою сознательную жизнь притворяются, что любят или уважают, что их устраивает их положение в обществе. Они притворяются, потому что боятся. Боятся показать то, чем они являются на самом деле, — а ничем хорошим они не являются, уж поверьте.       Могила, затерянная посреди солдатских захоронений, тоже еще была свежей и не ушедшей в забвение. Она еще не просела под силой дождей, не заросла сорняками. Памятник — кусок гранита — аккуратный и приземистый. Могилу обнесли заборчиком — кованые железные кружева. Мы разорвали их, ловко перемахнув через ограждение. Будто бы этот хлипкий заборчик мог послужить преградой для восставшего мертвеца, решившегося на побег. Похороны прошли недавно — в цветах еще теплилась жизнь, только слегка подувяла. На надгробии — фотографический портрет прелестной юной девушки. Она не улыбалась, глаза прикрыты, и вся она была какой-то замученной. Она уже испустила дух, фото было посмертным. Очередной пережиток прошлого века. Не меньшее варварство, чем разорение могил.       Выгравированные слова на надгробии казались иноязычными. Буквы и цифры расплывались, не желая поведать мне об усопшей. Делси молча и без интереса наблюдал за тем, как я склонился в три погибели над памятником, как щурился, пытаясь прочитать. Глаза мои не видели слишком многого, девушка на фото расшаталась и дрожала.       — Даже не пытайся, дурень, там все по-латыни, — латынь я помнил со школьной скамьи, служб в церкви и каждодневных молитв. Но к совету Делси прислушался. — После смерти дочки владелец похоронного бюро внезапно уверовал.       — Рейли?       Делси хмыкнул, удивленный моим знанием.       — Он самый.       Вот так — внезапно уверовал. После внезапной кончины единственной дочери.       Делси сгорбился и принялся копать. Лопата с громким хлюпом вонзилась в размягченную, не успевшую просохнуть землю.       — Розанна ее звали. От роду — девятнадцать лет. Всюду шептались, что она со странностями. Прямо как ты.       Я усмехнулся в темноте, разрывая лопатой могилу. Тяжелые комья земли взметались ввысь, чуть ли не за шиворот.       — Про нее много чего говорили. Что она не умела дышать, — и иногда у нее взаправду были страшнейшие припадки. Что кости у нее все изнутри с рождения были переломаны, и кое-где даже в пыль стерлись. И сердце тоже с рождения было разбитое, и осколки резали ее внутри. Живот у нее тоже порой вздувался, она как ребенка носила. Болезнь у нее была страшная, несколько страшных болезней. Недуг ее и прикончил.       Больше было похоже на жуткую сказку, из тех, которыми теперешние дети пугали друг друга на День всех святых — день, когда тыквы обретали лица, а ребята становились еще большими чудовищами, чем во все остальные дни года. Маленькие, галдящие уродцы, рыскающие в поисках сладостей. Когда я рос, сладкое никогда не доставалось соплякам вроде меня задаром. Но было самой заветной, самой чудной вещью на Земле для ребенка.       Под эту ужасную сказку хорошо работалось. Мы копали долго, все глубже и глубже, будто пытаясь докопать до раскаленного ядра нашей планеты. Земля разверзлась, провалилась, разрастаясь глубокой ямой.       — Она была нездорова. Ее держали в полной изоляции с тех пор, как она в очередной истерике набросилась на одного из слуг. Но те, кто проходил мимо особняка Рейли, все равно слышали истошные женские крики. Будто кто-то вопил из подземелья. Многое что говорили: что она одержима, — к Рейли часто захаживали священники, жена у него была верующая. Или, наоборот — невеста божья. Бог ведь забирает лучших. А она… Она просто умирала. И никто не помог ей, хотя у Рейли обычно всегда кто-то останавливался или до ночи засиживался. Всем было все равно.       Слабость сквозила в его голосе. Он заметно сник. Может, раньше он и был сильным, после встречи со мной, до встречи с погибающей, но тогда еще живой Розанной. Слабость заразна, она хлеще чумы. Чаще она передается при близких контактах, еще чаще — по воздуху. Потому я защищал самого себя маской — чтобы не заразиться.       Но даже я признавал, что судьба была жестока к покойнице. Дочь одного из самых влиятельных людей города страдала от болей, кричала, моля о помощи, а ее просто вязали к кровати, осеняли крестным знамением и ждали чуда. Чуда не произошло. Деньги отца оказались столь же беспомощны, как и приглашенные к ее постели, к ее смертному одру врачи. Так тоже бывает.       — Все говорили ей, что она не жилец, я говорил ей, что она лучше их всех. Она не верила, но всегда пыталась улыбнуться. Она так и не научилась… Моя Розанна, она всегда была одета в черное, будто вечный траур носила… Но она этого не замечала. Удивилась, когда я сказал ей об этом.       …Или каждый миг, каждую секунду своей жизни ждала своей гибели. Взывала к жнецу. Жизнь в болях, жизнь в ожидании смерти, жизнь в теле, которое ненавидит тебя — ничего нет хуже этого.       И, чувствуя свое тело — здоровое и послушное, оно подчинялось мне, было мне другом — я вдруг осознал, что страстно желаю жить.       Гроб, деревянный и массивный, поначалу не поддавался, прочно засев в шестифутовой глубине, но затем сдвинулся. В четыре руки мы водрузили его на непрочную поверхность. Мне казалось, что я в одиночку поднимаю с глубины огромный валун. Делси вцепился в крышку гроба с явным нетерпением. Конечно, эту могилу он выбрал не случайно. Конечно, его грели особенные чувства к покойнице, и теперь ему было холодно. Конечно, он собирал слухи о ее семье. Конечно, он наблюдал за церемонией похорон издалека, спрятавшись за деревом. Конечно, он бы не справился один, и готов был взять так кстати подвернувшегося под руку меня в помощники. И, конечно, в долю.       Труп еще не был тронут червями. Я бросил беглый взгляд на покойную, уложенную в бархат гроба, отмечая, что, глядя на нее сейчас, никогда бы не назвал ее болезненной при жизни. Наверное, потому, что все покойные в принципе выглядят болезненно — одинаково посеревшие и исхудалые. Одинаково мирные, спокойные, но это только с закрытыми глазами.       Черное платье туго облегало ее костлявое тело, как бинты — мумию. Те самые зауженные платья, что мешали женщинам ходить, вынуждая передвигаться мелкими шажками, лишая свободы — женщин из богатых семей всегда лишали свободы, и каждый предмет их убийственного гардероба нес в себе вред здоровью. Но что есть здоровье в наш век, когда моду диктуют деньги?.. Я всмотрелся в ее худое, острое лицо, под глазами у ней залегали темные круги. Бровей вовсе не было. Черный платок повязан на шее — я отодвинул его, узрел на ней темные отметины от удушения, и тут же вернул платок на место. Посиневшие руки сложены на плоской груди. На каждом запястье — по паре сверкающих золотых браслетов, на каждом пальце — по кольцу. Широкополая черная шляпа с вуалью. В ушах — тяжелые рубиновые серьги, свисают хрустальными люстрами, чуть не рвут без того растянутые мочки.       Мертвячка сверкала в ночной тьме своими драгоценностями и своей болезненно-аристократической бледностью.       Делси осторожно, чтобы не сломать костей, снял с ее пальцев пару простеньких колец, не инкрустированных камнями, погладил ей руку — неожиданно и ожидаемо нежно. Вздохнул судорожно и протянул их мне. Я принял подачку.       Мне этого было мало, ведь я порядком испачкал руки. Он не догадывался, он знал. Но голова у него была забита другим.       — Я хочу перезахоронить ее, — сбивчиво зашептал он. Его твердолобость смягчилась. — Это надо сделать побыстрее, пока она не начала разваливаться. Она не была крещена, как и я, — почему они хоронили ее по христианскому обряду?..       Я молчал, долго смотрел в черноту неба. Похитить тело или обворовать могилу — неважно, что являлось большим надругательством. Мы уже совершили одно, и теперь он хотел совершить и другое.       Молитва об упокоении души сияла латиницей на надгробии.       Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…       Мадлен была бы в восторге. Она бы оценила.       Я запрятал кольца в карман куртки и кивнул своим мыслям. Делси истолковал это по-своему. В двух своих больших руках он держал скрюченную руку мертвой возлюбленной, словно пытаясь согреть. Но она была насквозь холодна. Зрение мое, должно быть, заострилось копьем, — руки у него дрожали.       — Ей было так больно, и мне тоже… Она не заслужила. А Марк, он — да, он заслужил… Он хотел убить ее, понимаешь?! — я инстинктивно оглянулся: не услышал ли кто, хотя знал, что никого постороннего, кроме меня, тут нет. И, кажется, во тьме углядел покосившийся крест на могиле Марка… Нет, не Марка, кого-то другого. Запоздалое осознание: на могиле черномазой девчонки я не оставил креста. А ведь она была христианка. Вот так живые и решают, кто есть мертвые.       — Он говорил, что хочет лишить ее страданий. Что не может наблюдать за тем, как мучаюсь я. Он говорил, что все будет хорошо. Он лгал мне. Он всегда меня обманывал, — цедил сквозь зубы Делси. Почему-то все со мной откровенничали, хотя я их об этом не просил. Эффект попутчика, когда нужно выговориться, а некому. Или…       Одно мое присутствие истощало их. Со дна души каждого, кто находился со мною рядом, всплывали на поверхность скелеты и тяжелейшие глыбы. И я не берусь сказать, остались ли в подводных пещерах никем нетронутые сокровища. Наверное, я не так хорошо разбирался в людях, как думал.       Вот так на моих глазах и закончилась история этой бесславной троицы. Делси, некогда гроза всего Третьего района, а ныне просто слабый, запутавшийся и оттого обозлившийся человек, доселе скрываемый от всего мира, но вырвавшийся наружу. Джо, отважный фронтовик Джо потерялся в где-то Потерянном поколении. Марк — он любил тебя, Делси. Он был самый преданный человек, которого тебе довелось знать. Именно он был с тобой в горе и в радости. Его мечтой было осуществить твою — лишить страданий твою любимую, но родившуюся мертвой девушку. Не он лишил жизни Розанну. Это ты лишил его жизни. И шрам на его лице — твоих рук дело. Это твой почерк. Твой след, который Марк носил с гордостью.       У Марка есть дела поважнее. У него никогда не было более важных дел, чем твои.       Он действительно не задержался надолго.       Но я хотел жить. Делси жить не было смысла.       — Ты не прав. Он любил тебя, — и потому был сильным. Зачем я говорю это Делси?       Делси жаждал крови. Он кинулся на меня, и лопата уперлась хладным железом мне в горло, под кадык. Но он был слишком слаб для чего-то мало-мальски большего. Мы оба были научены опытом, но я оказался проворнее: ударил коленом в пах, сложив оппонента пополам, выхватил из-за пазухи свою лопату и огрел его ею по голове. Он мешком свалился на землю, поперек мертвого тела своей обожаемой Розанны.       Его сила стала моей силой, оставив ему лишь слабость.       Я спихнул гроб в яму, волоком подтянул и столкнул в нее тушу Делси — не было времени проверять, умер он или нет. Коли не умер, для него точно будет радостью сгинуть в цепких объятиях мертвой любимой, даже под сколькими-то футами земли. В этот раз я снял с нее все кольца, стянул браслеты и вынул из ушей сережки — в знак уважения к ее мучительной жизни, хотя мог с мясом вырвать, без унции жалости. Сбросил ее в могилу — она пала Делси на грудь, блаженная и, кажется, наконец обретшая свое счастье. И принялся спешно закапывать, звеня чужими украшениями, распиханными по карманам. Безделушки, они не были нужны мне. Но могли дать нечто более ценное.       Лопаты Делси я тоже забрал с собой, и потом передал в хозяйство общежития. Сделал дело на благо общества. Когда я покидал место преступления, казавшегося теперь таким обычным, столь же будничным, как небо над головой, как вынужденный поход на нелюбимую работу, занимался рассвет. Покойники все так же улыбались мне с фотографий, желая удачного дня. На сердце было легко, на душе — радостно. Все казалось таким правильным и простым. Раньше казалось, что для счастья нужно что-то большее. Но счастье так просто.       Слабые всегда сдают позиции в борьбе с сильными. Это был один из уроков, которые я освоил без чьей-либо помощи. Наученный жизнью, я был сильным. И становился сильнее с каждым рассветом.       И даже если я буду падать вниз, это все равно окажется подъемом вверх.