Охотник на оленей

      Чтобы добраться до станции Мура к восьми утра без опозданий, я вставал затемно, умывался, причесывался, каждый раз пытаясь уложить волосы на новый манер и терпя в борьбе с темными непокорными патлами поражение, разглаживал щеткой френч, спускался вниз и завтракал в бистро доходного дома или в кафе на другой стороне улицы или же, если запаздывал, жевал бриошь на ходу, по пути на трамвай. Трамвай давал круг по Французскому району, упрямо рвался сквозь поток автомобилей и экипажей, звон его глушил пищание автомобильных клаксонов; он огибал район по Канальной улице и вплывал в Парковый квартал, и, когда из окна виднелись узоры чугунных галерей коттеджей годов этак шестидесятых и курсировавший по вагону кондуктор объявлял во всеуслышание: «Пританея», я складывал газету вчетверо. Когда трамвай останавливался на авеню Святого Карла и распахивал двери, я трогался с места и сходил по ступеням на землю, как на перрон. Трамвай с радостным звоном сворачивал за угол, а я топал дальше еще около мили — миновал авеню Луизианы и наконец выходил на Складскую улицу, которую венчало здание радиостанции Мура, этажное и серое посреди приземистых цветастых баров, торговых лавок и коттеджей зажиточных горожан, утыканное антеннами, и оттого нелепое.       Но стоит отдать каждодневной дальней дороге на работу и домой должное — путешествия на трамвае и пешим ходом расширили мой кругозор и границы города. Я неплохо его изучил и ориентировался, как в родном.       Мур сдержал данное им под мухой слово, и в трезвом уме и в самом деле устроил меня к себе на станцию редактором. Я занимался рутинной работой изо дня в день, но она не занимала меня. С самого утра, сидя в кафе, будучи укрытым сенью деревьев, или стоя посреди трамвайного вагона, будучи подпираемым телами других пассажиров, я штудировал свежую прессу: газеты, журналы и брошюры. Работа моя заключалась в написании текстов от руки и их наборе на древней пишущей машинке — нажатии кнопок и выправлении каретки. Иногда каретка сдвигалась не на одно, а сразу на несколько знакомест вперед, и мне приходилось вправлять ее вручную. Я был нанят составлять сценарии для диктора — по крайней мере, платили мне только за сценарий, — но вскоре основной груз работы возлег на мои плечи. Я был вынужден писать сценарии даже к рекламе, на которой мы делали основную часть скудной прибыли, и согласовывать их с заказчиками. Иногда они попадались сверх всякой меры заносчивые, придирчивые и чванливые, и тогда работа становилась каторгой, ведь за сверхурочные в бухгалтерии мне, как новичку, не начисляли — а на станции я ночевал и дневалил. Задерживался после работы, никуда не торопился, по правде, потому, что меня никто нигде не ждал.       Засим на меня повесили скупку грампластинок всяких не соискавших славы композиторов-самоучек для музыкальной паузы, на которую мы уходили во время ленча, и мне не редко приходилось колесить по городу в такси до позднего часа. С моим появлением на станции воцарилась дедовщина, и только за каким-то чудом мне удалось избежать уборки нужника. С коллективом отношения у меня не заладились, и тогда казалось, что наше с ним противостояние затянется навечно. Я не спешил вливаться в их овощной суп и варился в собственном соку. Дикторы-бездельники и отвечающие за исправность аппаратуры механики не особо возрадовались, когда Мур явил им меня в качестве нового сотрудника, но, наверное, они просто сумели сдержать довольные улыбки. Вскорости Мур вновь ушел в запой, и они больше не сдерживали себя — я стал третируемым мальчиком на побегушках, козлом отпущения, у которого, по словам верховодившего диктора, еще молоко на губах не обсохло.       Ведущим на станции был молодой диктор Джин, а все остальные — механики и прочие — ведомыми. Джин был заводилой, зачинателем моей эксплуатации, и совершенным олухом. Нас разделяли годы жизни, стекло радиорубки, социальное положение, и, если совсем уж откровенно, уровень интеллекта. Слушать его эфиры было невозможно, в рубке с ним — как в пыточной камере, хотя сценарии, что я ему писал, были вполне сносными. Он шутил глупо и неуместно, смеялся с хрюком над собственными никуда не годными шутками, порол отсебятину, путался в словах и путал буквы, травил байки, иногда терял мои тексты и только беспомощно мычал, не в силах не то что выдать связное предложение, но выдавить из себя хоть слово (тогда мне приходилось во время музыкальной паузы впопыхах воспроизводить текст по памяти), и нередко искажал ту информацию, что я вычерпывал из новостных газет и вклинивал в сценарий. Каждый раз, когда его плюхнувшаяся на табурет перед микрофонами и патефоном задница выходила в эфир, мое сердце тяжелело в груди, уши краснели и лицо горело, я весь горел со стыда за него и почему-то за себя. Весь мой труд, все потраченное на него время уходили в никуда. Эфиры захлебывались, станция была по-прежнему обескровлена, а я подобно пыхтящему паровозу с трудом тащил за собой весь этот длинный поезд лодырей и трудоустроенных Муром по доброте и простоте душевной тунеядцев. Тогда я понял, что надо было что-то делать. И начать решил с самого Мура.       Я приехал к нему на квартиру, что в предместьях площади Джексона, поднялся на лифте и позвонил в дверь под отлитым из меди нумером три. Мы сели, выпили по рюмке ликера (что уже стала символом нашей — нет, не дружбы, — нашего сотрудничества) и поговорили под пристальным наблюдением заглядывавшего в окна комнаты генерала Эндрю Джексона. Я доложил ему обстановку на станции и заложил Джина со всеми его потрохами. У меня все не лезло из головы, как однажды, проезжая привычным трамваем по привычному маршруту, я увидел его из заляпанного окна — он стоял в дверях лютеранской кирхи, на которую я до того дня не обращал внимания, и провожал усталым взглядом мой трамвай.       Я пригрел ключ от радиорубки в кармане своего френча, чтобы всегда чувствовать его железо под своим сердцем, и вынес оттуда кружку Джина с запекшимися коричневыми кофейными следами на донышке и все его фотокарточки с Джулией Марлоу, Мари Доро и Этель Клейтон. Следом за кружкой и карточками скидал в картонную коробку все его ручки, блокноты и галстук, которым он обычно обматывал микрофон в конце рабочего дня. И выпнул коробку ногой за территорию радиорубки. Я считал так: телеграфисту самое место между строк телеграмм, а не на радиоволнах.       Вопреки моим ожиданиям, Джин не слишком расстроился, что я занял место на его табурете. Какой-то еще функционирующей областью мозга он понимал, что не справляется с работой. Лед между нами тронулся, положив конец холодной войне, мы заключили сепаратный мир, потому что я все еще находился в состоянии позиционной войны с механиками. По моей наводке Мур сократил основную бесформенную массу механиков, на их ставку взяли пару сценаристов (я лично проводил собеседования), и, естественно, Джин на условиях мира пополнил их состав. Вскорости я подмял под себя всю станцию, руководя ею от испитого лица мягкотелого Мура, и дела у нас пошли на лад — я стал не просто паровозом, тащащим по голой земле железнодорожный состав, а настоящим локомотивом некогда парализованной станции. В эфирах я подражал Неподражаемому Джефферсону Муру, брал заложенные им основы ведения шоу за фундамент и отстраивал на нем собственные несущие конструкции. Брат Неподражаемого же фактически стал моей марионеткой, а я был хороший кукловод: я манипулировал им, дурил его подчиненных, коим посчастливилось оказаться в моем ведении, вычислял диссидентов мгновенно и пресекал любой саботаж. В мой истинный день рождения, о котором я вспомнил только к вечеру (потому что о своем фальсифицированном дне рождения я вспоминал только благодаря лестным поздравлениям работников станции), мое имя впервые появилось в местной газете. Я позволил себе раскритиковать вводимое Штатами эмбарго на торговлю с охваченной гражданской войной Россией и выдвинутую кандидатуру Гардинга на президентское кресло, заявив, что пользующийся успехом в светских кругах старик долго не протянет. С того и началось мое восхождение по социальной лестнице к городским верхам, а вступивший на дорогу трезвости Мур протянул мне оттуда — с самих верхов — руку, помогая подняться — так, как когда-то я помог ему оклематься.       Времена моей молодости были временем послевоенного упадка, но упаднические настроения простого народа обтекали меня в моем скором полете, точно кости у меня, как у птицы, были легкие и пористые. Я не боялся работы и, пока другие пили и скорбели, делал деньги (именно делал, а не зарабатывал) и карьеру. Пожалуй, этим — титанической трудоспособностью, умением прочитать атмосферу, прощупать почву и появиться в нужное время в нужном месте, идейной плодовитостью и профессиональной хваткой — и объясню свой стремительный карьерный рост. Я много и усердно работал и наблюдал за чужой жизнью, и чужая жизнь становилась источником вдохновения. Я выдавал в эфирах то, что люди либо хотели услышать, либо то, что услышать боялись до дрожи в коленях. Я критиковал власти и проводимую ими политику, сухой закон, многоженство мормонов и феминистское движение, пересказывал, чуть приукрашивая, скабрезные эпизоды из жизни своих знакомых (здорово, между прочим, подпортив отношения с соседями) и незнакомцев из баров, как прежде, делал основную часть прибыли на рекламе и грезил о том, чтобы взять интервью в прямом эфире у какой-нибудь знаменитости — у кого-нибудь с горящей звездой во лбу. Закон был прост: сколько звезд в рейтинге у станции, столько звезд в рейтинге у приглашенной звезды. А звезды редко спускаются с небес на землю, пусть даже и рейтинги моей станции взлетели до небес, а радиоволны огибали любые препятствия и проникали в уши обывателей, оседая под коркой сознания.       — …Сегодня день, как сказали бы на Севере, удивительно солнечный, и, судя по тому, что мои знакомые метеорологи прогнозируют дожди всю грядущую неделю, грядущая неделя обещает радовать нас теплом и солнцем! А это самое время, чтобы приобрести зонт от солнца в галантерее Фелтона и крем от загара в аптеке Ричардсона! Вы же не хотите обгореть или получить солнечный удар? Наши горожане ничего не боятся, но неужели у них не найдется пары лишних долларов на крем и зонтик? А пока вы, мои дорогие, наводите туалет перед шопингом, мы с вами окунемся в воспоминания и проведем ближайшие полчаса в прослушивании чудных композиций ансамблей черного Сторивилла. Потому что волосы лучше всего укладывать под блюз двадцатилетней давности.       Мне было восемнадцать, мне было без году неделя двадцать, в году у меня было два дня рождения и ни одного за год, я работал спустя рукава френча и засучив рукава, у меня было семь понедельников на неделе и мне было, что сказать этому пьющему и скорбящему люду, что никак не мог осесть и отмежеваться от прошлого. Я был доносчиком правды и шарлатаном, зажатым в одном флаконе, я тепло приветствовал слушателей и тем самым исподволь унижал их, я был везде — на радио, в газетах, — и это было здорово. Как одна большая игра, где я без соперников победитель.       Общенациональная апатия не коснулась также и тех пресловутых верхов общества, в которые я затесался. После той самой статьи о «скандальном молодом дикторе» в «Нью Орлеанс Халсион Дейз» мне пришло приглашение на званый ужин у некоего Флауэрса. Благозвучная фамилия ни о чем мне не говорила, но не оставила равнодушным.       — Вы не можете отказаться, — мрачно изрек Мур, когда я показал ему карточку с приглашением. — Такое бывает раз в жизни, если вы уже побывали у них на приеме или слава о вас до них только дошла. Замечательная возможность, но будьте начеку. Если вы ему понравитесь, перед вами откроется море перспектив и перспектива бороздить это море, но если нет — Флауэрс вас уничтожит. Сотрет в пыль, и мокрого места не останется, я по себе знаю.       Вечером на своей квартире, выиграв партию в шахматы у тени, отложив томик Гюго, что я читал в оригинале для освоения французского (где-где, но на приеме у Флауэрса мне мой корявый французский бы не простили), уже расстелив постель, я заподозрил неладное. Если я не понравлюсь этому Флауэрсу, от моей станции не останется и следа, и от нас с Муром тоже: мы оба — физические лица, наша станция — мой хлеб, и как юридическое лицо — собственность Мура. Решающий день я обвел в календаре красным, взял на этот день выходной и весь день проходил, как неприкаянный. Модный твидовый костюм сидел на мне как седло на корове. Галстук-бабочка душил, я ослаблял его и вновь затягивал, поправлял кожаный брючный ремень — поскольку боялся потерять брюки, постольку поправлял, — и начинал ностальгировать по старым надежным подтяжкам, резавшим кожу и кости на моих плечах.       Мур вызвался сопровождать меня на прием, хотя и не числился в списке приглашенных, но я разумно рассудил, что если он заявится, это скорее станет сюрпризом и серьезной заявкой. Он не оплачивал счета, копя долги, его уже списали со счетов, так что внимание нам будет обеспечено. Я аргументировал тем, что если Флауэрс изъявит желание выкупить станцию, я возьму ситуацию в свои руки, посовещавшись с Муром. Итак, мы званный и незваный гости, прибыли на званый вечер в экипаже, важные и старомодные. Особняк в Пританее, длинный и трехэтажный, больше похожий на фермерское ранчо, увитый вечнозелеными растениями и виноградной лозой; раскинувшийся сад точно небольшой парк — высокие пальмы, упиравшиеся в полотно неба, розовые кусты всевозможных цветов — от лилового до лимонного, гравий петляющих дорожек. Небольшой фонтан, кованные лавочки, веранда с грилем, на котором уже жарилось барбекю. Я выпрямил спину и плечи, с трудом, словно связку кирпичей, поднял опавшую к земле челюсть. Слишком резкий скачок от задрипанной облезлой комнаты в общежитии до холеных поместий власть имущих авторитетов, с которыми мне отныне придется иметь дело.       — Перво-наперво обязательно поздоровайтесь с Флауэрсом. Вы узнаете его по трости и моноклю, он носит их для солидности. Обязательно пожмите с ним руки и поцелуйте руку его жене, вы сразу смекнете, кто она. Флауэрс держит судостроительную компанию Луизианы. Все суда, что ходят по Миссисипи — собственность его компании. Они вводят в производство теплоходы, так что можете поговорить с ним о дизельных двигателях. Еще он является основным спонсором карнавала Марди Гра и шоу авиаторов. Избегайте разговоров о железнодорожном транспорте, он считает поезда своими основными конкурентами по грузоперевозкам.       Мур волновался еще больше моего, левый глаз его дергался, будто кто-то дергал его за ниточки изнутри, точно марионетку. Он был трезв и чист как стеклышко. Наверное, ему все-таки не мешало выпить для храбрости.       — Дальше… Не забудьте пожелать доброго вечера Койеру, но не перепутайте Койера с камердинером Флауэрса. Камердинер стрижется под полубокс, он бывший боксер, неразговорчив, носит револьвер.       — Будьте покойны, мой друг, — я положил руку ему на плечо, успокаивая. — Ваш инструктаж очень полезен, но верьте, я знаю, что делаю.       Зал для приемов пестрел платьями, ушитыми бриллиантовой крошкой, золотом украшений, дымил пряными ароматами духов и табака, тонул в табачной дымке. Я озирался по сторонам, выискивая глазами Флауэрса, держался уверенно, но поближе к Муру. Голоса, мужские и женские, сливались воедино. Люди пили, курили и болтали. Я ощущал себя как в сказочном сне, и даже не знал, хочу ли проснуться скорее или задержаться подольше. Дворецкие во фраках уже разносили напитки — фужеры с абсентом, бокалы красных, белых, сухих, полусухих, крепленых и игристых вин. Видимо, сухой закон не действовал в стенах этого места, а мы с Муром, похоже, были единственными мужчинами, явившимися без эскорта милых дам. Я поднес бокал к глазам, всмотрелся в жидкий прозрачный янтарь шампанского (в янтаре не хватало только плавающей дохлой мухи), и увидел в нем Флауэрса. Как-то сразу почуял, что это он, и шампанское вспучилось, запузырилось. Флауэрс стоял в окружении разодетых людей у стола с закусками и курил трубку.       — Нет, нет, я туда не пойду, — уперся Мур. — Вы идите, а я останусь. Иначе они поднимут меня на смех.       — Ну нет, друг мой, так не годится, — я тоже был непреклонен. — Выпейте абсента и идемте. Вы проявите грубость, не поприветствовав старых друзей. Мы все здесь гости.       — Я нормально выгляжу?       — Лучше обычного.       — Боже мой, какой позор, — он семенил следом за мной, отмечая каждый свой шаг этими «боже мой» и «какой позор».       Флауэрс оказался очень дружелюбным и обходительным, и никакого затаенного на Мура зла я в нем не углядел. Он протянул мне руку — смуглое запястье блеснуло швейцарскими часами, — и я пожал ее. Белизна его седых волос создавала резкий контраст с загорелым, иссушенным солнцем и средними годами лицом.       — Фердинанд Уэбстер — какое благородное имя! — восхитился он, распаляя трубку. В чаше трубки и в глазах его зажглись озорливые огни. — Вы, случаем, не со страниц шекспировской «Бури» сошли?       — Нет, вы, скорее, выживший австрийский герцог, и ныне скрываетесь в Штатах от европейского декаданса и гончих Версаля, — вмешалась в беседу приятная на вид, но уже начавшая увядать златовласая женщина. Она отпила из бокала и подала мне руку. — Так что же, вы из императоров? Ах, неужели сам Габсбург поцелует мне руку? Миракль, да и только! — я приложился губами к синей от выступающих вен руке миссис Флауэрс и еле сдержался, чтобы не утереть своей собственные губы.       — Империи уходят в прошлое вместе со старым веком, — чуть подождав, когда миссис Флауэрс и ее друзья отсмеются, заметил я. — Не ровен час, и даже империя британцев потерпит крах. Я — сторонник президентской республики.       Все глаза обратились на меня.       — Но ведь вы осмелились критиковать самого Гардинга. Мы уж было подумали, что вы поклонник Маркса, — Флауэрс обкурил трубку и передал ее верному камердинеру затем, чтобы тот вновь ее набил. — Вы считаете его президентскую программу недальновидной?       Каждый заданный мне вопрос был как удар, который я вовремя отражал, как лобовая атака, но я с блеском успевал отстреливаться. Накрашенный рот миссис Флауэрс то искажался в ухмылке, то, открывшись раз, вовсе не закрывался, исторгая из своих недр севший от шампанского смех (меня всегда удивляла странная тяга пожилых дам к макияжу поярче и декольте поглубже). Сам Флауэрс скалился рядом золотых зубов, похожих на зерна кукурузы. Я произвел на него впечатление, только мне не было дано знать, дурное или благое. Мур болтался неподалеку, довольный тем, что сегодня я в центре внимания Флауэрса и плеяды его партнеров, и никто лишний раз его не тюкает. Плеяда эта держалась осторожно, особняком, но позже расслабилась, решив, что я не несу никакой опасности, ошибочно приняв мою улыбку за дружественное расположение, обмякла и приняла участие в беседе. Флауэрс представил меня Койеру, владельцу «Нью Орлеанс Халсион Дейз». Он был скуп на слова, но мне удалось его растормошить, и он поведал мне, что те самые ужасные рассказы, печатавшиеся в его газете, он писал сам под псевдонимом Бадди Хэмлок. Койер оказался заядлый графоман, но я понимал его отчасти: писательство было, пожалуй, единственным способом создать свой собственный, новый мир. Таким, каким хочешь его видеть.       Жена Койера была скромная молчаливая женщина с таким страдальческим видом, какой обычно на себя напускают любительницы фильмов в жанре мелодрамы и дешевых бульварных романов. Она купалась в роскоши, но, думалось мне, уже тонула в ней и во невнимании сурового мужа. Койеры были строгие пуритане, потому даже не притронулись к бокалам с вином и, когда подали горячее, молились, сцепив руки, прежде чем приступить к еде. Также мне представили чету Коллинзов — разбогатевший на скачках мистер Коллинз носил бороду и все искал наиболее прибыльное дело, в которое можно было бы вложить капитал. Флауэрсы относились к ним со сдержанным снисхождением, как к бедным родственникам, и за столом на веранде Коллинзов посадили подальше от хозяев ужина. Наверное, Коллинз присутствовал на вечере только для того, чтобы Флауэрсу было удобнее раскрутить его на покупку акций судостроительной компании.       Сами Флауэрсы были активные суперноваторы, глубоко вовлеченные в начинавший набирать силу потребительский бум и увлеченные гонкой на количество приобретенных товаров, даже самых ненужных. Флауэрс ездил на огромном кроваво-красном «паккарде» с белыми покрышками. И, разумеется, считал экипажи, конки и омнибусы прошлым веком. Миссис Флауэрс следила за модой так, как не следила в свое время за своими детьми, и с готовностью покупала каждую уродскую широкополую шляпу с перьями, попадавшуюся ей на глаза. Она сидела рядом со мной, лебединое перо ее шляпы лезло мне в рот и мешало есть, она обмахивала себя веером и то и дело игриво ударяла меня им по руке или груди в приступе смеха.       Оттрапезничав, мы разместились на шезлонгах у бассейна на заднем дворе. Флауэрс пил абсент и рассказывал мне о табачной лавке, которую он намеревается выкупить у какого-то молодого предпринимателя, о том, что «паккард» ему окрасили в кроваво-красный на заводе под заказ, что скоро все будут ездить на машинах и города придется автомобилизировать, а для этого он уже спонсирует строительство шоссейных дорог. Позже он сделал мне выгодное по его мнению предложение: он-де как раз подыскал одну певицу, которая сможет выступать вечерами на нашей с Муром станции. Наверняка он хотел устроить по радио шоу своей певчей любовницы. Я не воспротивился, но обещал подумать, подспудно нахваливая устроенный им вечер и благодаря за приглашение.       Когда мы с Муром уезжали, тьма ночи уже разошлась, и небо прояснилось утренним фиолетовым. Пели цикады и соловьи, пахло свежескошенной травой. Я покидал окружившее меня общество светских дам и джентльменов с легким сердцем. Как и положено даже не представителю среднего класса, а нищенствующему пролетарию, я всегда питал к этому обществу и подобным раутам отвращение. Я представился всем этим зажравшимся капиталистам в наилучшем свете, был кроток, но сложен хитростью. Я страшно устал, хотел спать, был точно вусмерть пьян. Я замотался и вымотался. Но хотя бы установил пусть и некрепкие, но какие-никакие связи с сильными города сего.       На все это — на то, чтобы подняться из грязи, пока еще не в князья, но хотя бы подняться, — ушел год и даже больше. Я немало удивился, когда календарь на стене радиорубки оказался прошлогодним. Я вышел из эфира, снял наушники, откинулся на спинку кожаного кресла на колесиках, хрустя позвоночником, покрутился в кресле, вытряхая из головы все, что произошло за день. Все мои мысли осели хлопьями на полу. Я достал из шкафчика стола бутылку бурбона и бандероль, скрепленную сургучной печатью. Отомкнул железную крышку, разломил сургуч. К посылке прилагалось письмо. На почтовых марках — цветок магнолии и бизон, штемпеля — техасские. В письме — слишком мало слов, почерк почти незнаком.       Как быстро ты вырос.       Она вспомнила, что незримые часы жизни отбили мне восемнадцать. Даже я запамятовал. Мои восемнадцать минули давно и незаметно.       Я залил собравшуюся на языке горечь бурбоном; чувствуя под пальцами что-то твердое и угловатое, разорвал бумагу бандероли и выбросил рванье в ведро. Кораблик. Обструганное неокрашенное дерево. Я повертел его в руках — по этому поводу у меня не было никаких мыслей, я не мог связать одно с другим. На киле аккуратно вырезано ножичком: «1901». Можно было бы пустить его по водам Миссисипи. Я отложил его в сторону, тень скривилась, и я кивнул ей, отпив из горла. Первая настоящая игрушка за восемнадцать лет. Игрушка стоила тоста, а игра — свеч.