Охотник на оленей

      — Вы только посмотрите, какой вид, — маклер распахнул окно, впуская в душную комнату свежего воздуху. — Вечность бы любовался.       Я выглянул в окно — действительно, открывшийся вид на дорогу и окаймляющие ее торговые дома был весьма недурен. Вон, вдалеке — бирюзовая полоска Миссисипи мешается с синевой неба. Удобное расположение, самая сердцевина Французского района, до Бурбон-стрит — винного погреба Нового Орлеана — рукой подать.       — А какая чудная балюстрада! — не переставал восторгаться жирный маклер, когда мы с ним вышли на балкон. На маленьком балкончике не было места для нас двоих, но он все равно таскался за мной как на привязи. — Видно, что этот дом — дело рук искусного зодчего.       Розовая кирпичная кладка. На соседних балконах выращивали цветы. Терракотовая кровля — как рыбья чешуя. Этот квартирный дом точно устоит на месте в случае даже самого разрушительного урагана.       — Вечером тут наверняка очень шумно, — я сцепил руки за спиной, осматривая раскинувшуюся передо мной оживленную улицу.       — Шумно, как же без этого, — согласился маклер, отдуваясь. Жара стояла страшная, он достал платок, отер обливающееся потом и жиром лицо. Чуть больше солнца, и жаркое из свинины будет готово. Пожалуй, смеюсь я про себя, стоит помучить его еще немного.       — Но это же самый центр. Трамвай прямо под боком, туда-сюда снует такси, — он дышал тяжело, как после пешего подъема этаж так на десятый, хотя мы были только на третьем. — Все магазины в шаговой доступности. К тому же, шумно по большому счету вечерами, когда народ возвращается с работы. Днем людей с огнем не сыщешь. Бары ведь чуть дальше.       — Я наслышан, что эту улицу обычно охватывают праздничные гуляния, — мне совсем не хотелось впускать его обратно, в спасительную прохладу помещения. Ноги не держали его жирнющее тело, он задыхался, а мне просто было весело наблюдать чьи-то страдания.       — Чаще всего она связной путь от площади Джексона до набережной, — кажется, толстяк уже начал запекаться. Я слышал в воздухе запах жареного поросячьего мяса. — Нет причин для беспокойства, шествие обычно мирное. Лавки не громят, фейерверки не пускают.       Ну хоть что-то — лавки не громят! Какая радость для консьюмериста.       — Этажом ниже — изумительная терраса, выходит на задний двор. Не хотите ли ее осмотреть? — он ослабил галстук, сдавливающий его подбородки, и ввалился внутрь. Чуть смени его грузное тело траекторию, и он бы точно грохнулся с балкона, вывалившись за балюстраду, которой пел хвалебные оды.       Я спустился вниз, налощенные ступеньки лестницы точно расцеловывали ноги. Маклер скатился следом за мной. Квартира в целом мне понравилась. Просторные комнаты налиты светом, но отделаны в темных тонах; большие окна можно было бы завесить тяжелыми гофрированными шторами блэкаут. У клееных обоями цвета вермильон стен пустые серванты и книжные шкафы подпирают высокий потолок, комната обставлена массивной дорогой мебелью: по ее центру — софа, обитая жаккардом, пианино в углу, над инструментом — настенные часы с боем. Я точно заглянул в одну из тех антикварных лавок на Королевской улице, в которые намедни заимел привычку наведываться. И я даже не бился головою о дверные карнизы, что было несомненным плюсом и веским доводом в пользу покупки именно этой квартиры. Маклер же еле протискивался в широченные дверные проемы, но меня это не коробило, поскольку я не был добряком и никогда бы не раздобрел до столь губительных для здоровья размеров. Но для меня в принципе набрать хоть малый излишек веса было проблематично.       — В общей сложности четыре комнаты — гостиная и три спальни, две ванных комнаты, совмещенных с санузлом — разве не здорово, что удобства не на улице, как это часто бывает, а имеется ватерклозет? Столовая совмещена с кухней, есть и рабочий кабинет, — я по-хозяйски проследовал к спальням, толстяк следовал по моим пятам, чуть не ступая мне на пятки, и продолжал понапрасну гундеть. — Соседи чудные, мировые, иногда сдают квартиры внаем.       Спальни были соединены друг с другом длинной наружной террасой. В гостиной я уже видел чучела, которыми обставлю комнату, картины и ружья, которыми обвешаю стены; здесь же мне тотчас представились кресло-качалка, гриль и лимонное и кофейные деревья в горшках. Вместе с воображаемыми плодами деревьев созрел и план на случай чего — соорудить хитроумную систему слуховых трубок, замаскированных под водопроводные и растянутых по всей жилплощади, дабы слышать каждый шаг какого-нибудь непрошенного гостя.       По окончании осмотра мы с маклером в гостиной завели разговор об условиях сделки, и он тараторил, как заведенный, тарахтя, как первый кадиллак.       — А что же мадам Легран? Вы сообщите ей о принятом нами решении? Вдруг ей покажется, что сумма, которую я вам выплачу за квартиру, — сущие гроши? — у подножий лестницы я оперся о перила красного дерева. Некто мадам Легран, собственно, и являлась владелицей этой дорогой недвижимости в центре Французского квартала, я и она были сторонами одного договора купли-продажи, а нанятый ею маклер был всего лишь посредником между нами. Но непосредственно с самой Легран я пока на связь не выходил, и сравнительно небольшая цена, предъявленная маклером, натолкнула меня на нехорошие подозрения.       — Мадам Легран разместилась в доме престарелых во Флориде и не планирует возвращаться в Луизиану. Родственников у нее нет, поэтому она хочет продать свою квартиру по какой угодно цене и как можно скорее, — маклер развалился в плюшевом кресле. Я уже хотел было броситься на защиту несчастного кресла, стопудово испустившего дух под стопудовой задницей, но передумал. Можно сказать, я сорвал куш на аттракционе невиданной щедрости, и, может, мне удастся еще сбить цену. — Мадам Легран уже сто лет.       Судя по пыли, скопившейся на перилах, не убирались здесь столько же.       Маклер дал мне визитную карточку и мы разошлись, условясь о встрече на этой же квартире для свершения сделки. Я уже скопил нужную сумму и собрал нужные документы. Я все ждал возможности, чтобы подловить недобросовестного маклера Генри Гриссома на обмане. И не был удивлен, когда она мне таки предоставилась.       Мы вновь встретились для подписания документов неделю спустя, но я нигде не торопился оставлять своей подписи — главный идентификатор личности. Я не спеша изучал каждый лист, прочитывал страницу за страницей, сверху-вниз, снизу-вверх, слева-направо и справа-налево, каждую по два раза и затем по второму кругу. Гриссом был на взводе. Неудивительно, черный маклер, пытающийся обелить себя — нет зрелища печальней и гнуснее. Меня напрягло отсутствие подписей мадам Легран, но когда я наткнулся на сильно превышенный метраж, обозначенный мелким шрифтом в приложениях к документам, от сомнений не осталось и следа. Гриссом тер обвислые щеки и заплывший жиром кадык платком, а я хладнокровно тянул губы в улыбке и, предвкушая веселье, грел пальцы о лед холодного оружия в кармане брюк.       Кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убитым мечом.       Не стоило этому хряку вести себя по-свински. Может, по-другому он не умеет, но я не позволю какому-то жалкому, тупому мошеннику обмануть себя, да еще так просто.       В приложениях был указан неверный метраж квартиры. Я был убежден в неверности данных, потому что на смотре лично замерил каждую комнату, учитывая и вычитывая каждое углубление в стене, и вычислил общую площадь. Мне бы пришлось платить больше условленного или меня бы кинули на деньги — на солидную такую сумму. Завышенный метраж — не слишком продуманная махинация, точнее, не слишком продуманно было со стороны Гриссома вообще вскрывать таким глупым способом (или досадной оплошностью) свои истинные цели. Он пытался обманывать, как змий, но был прост, как голубь. Я улыбнулся Гриссому в его сальное рыло, достал швейцарский армейский нож, который приобрел для того, чтобы было удобнее откупоривать бутылки, и выкинул лезвие. Я тоже не скрывал своих истинных целей.       От ужаса Гриссом даже не мог пошевелиться. Доведенное до несостоятельного состояния тело ему не подчинилось, ноги отказались нести его прочь. Он даже взвизгнуть, как недорезанная свинья, не успел — я вбил нож ему в шею, она брызнула жиром и кровью во все стороны. Я чувствовал капли крови на своем лице и ни капли жалости. Я распорол всю его шею от уха до уха, и вскоре у него в самом деле остался лишь один подбородок. Скатерть стола, за которым мы сидели, пропиталась кровью и окрасилась в коричневый. Ничего, похоже на кофейные пятна.       Гротескная эстетика — красное буреет на белых кружевах.       Я наносил удары ножом один за другим, уже не замечая, что ненавистный свин скончался от десятков колотых ран и потери крови. Казалось, крови в нем уже не должно остаться, но она все хлестала, литр за литром. Вновь испытав прилив старого знакомого удовольствия, возбудясь до предела, я точно истыкал лезвием не человека, а подушку, и та разлеталась в перья. Я ликовал и смеялся. Смеялся и ликовал.       Триумф человеческой жестокости. Мой личный триумф.       Кровь отхлынула от лица Гриссома, она вся утекла сквозь раны, стекла по массивам жирного тяжелого тела. Я всмотрелся в лицо мертвеца, и одышка у меня была точь-в-точь как у него при малейших телодвижениях при жизни. Сердце бешено взмывало, застревало в горле и опадало в бесконечный лабиринт кишечника. Я смотрел в бледное мурло нечистоплотного мошенника, и чем больше смотрел, тем больше убеждался, что он получил по заслугам. Мне не было его жаль, не могло быть о том и речи. Свинья везде грязь найдет, но в аду с него точно смоют все грехи. Кипячение в адских котлах очистит его душу, выведет всю заразу к чертовой матери.       Огонь очистит его.       Подавляя отвращение, я осмотрел рыхлое, студенистое тело. Шея была до того изранена, что держалась на одних лишь волокнах кожи и жилах. Из нее точно вырвали кусок плоти. Мертвец ничком лежал за столом, безобразно раззявив окровавленный рот. Руки мои чесались, хотелось сунуть туда яблоко, сдобрить тело специями, подвесить его за шкирку на люстру под потолком, чтобы висело как тушка на бойне. Только вот кровь вся уже стекла, и не в предназначенную для того тару, к сожалению. Да и мне бы сил не хватило таскать его одному.       Скот, испортил чудесную узорчатую скатерть.       Той ночью я так и не вернулся на свою квартиру. А поутру отправился в прачечную со скатертью под мышкой. Там пахло стираным и кипяченым бельем, прачки утюжили и крахмалили белье, завесившись белыми простынями, скрываясь в клубах влажного пара. Я сдал простынь в стирку, наплел что-то про то, что у моего товарища случился открытый перелом руки и нам надо было чем-то перевязать кровящую руку до приезда лекарей — чем-то, что первым попалось под руку, и вышел. В соседнее крыло выстроилась огромная очередь на бесплатную дезинфекцию. Ряды бездомных и чернокожих, ряд в ряд. Всем хотелось посмотреть на то, как расщедрилось государство. Я посторонился: не хватало еще подцепить на одежду парочку вшей.       Я долго оттирал кровь с дощатых полов, так что времени на правку сценариев совсем в тот вечер не осталось, и мне пришлось звонить Джину и просить его выйти завтра на замену. После, ощупывая жирные бока трупа в поисках ребер, поставил перед собою вопрос ребром: тело следовало убирать отсель к чертям. Сдуваясь, подобно продырявленному аэростату, оно уже начинало источать неприятные ароматы и трупные газы. И в общем вид мертвеца посреди всей красоты сияющей дороговизной квартиры начинал меня удручать.       Вынести труп из дома незаметно — весьма проблематично, когда ты находишься в окружении большого города и тысяч пар глаз, но это еще полбеды. Тело нельзя просто взять и закопать. На здешних землях, в этом поганом Новом Орлеане, открывшемся мне с совершенно нелицеприятной стороны, почивших не предавали земле — копни чуть в землю, и сквозь нее начнет просачиваться вода. Трупы бы просто-напросто всплывали на поверхность, вода выталкивала их, и потому людей хоронили в склепах, так просто и со вкусом. По сути своей, гениальное решение, диковинка, даже смерть могла быть изысканной, но не собирался я браться за строительство склепа для этого хряка. Я бы даже не станцевал на его могиле, много чести лишний раз туфли пачкать.       В полицейском участке я навел на Генри Гриссома справки. Молодой сержант проводил меня в подвалы архива, доступ к ним при сильном желании и хороших деньгах и связях мог получить любой проходимец — вот он, пример расхлябанности нынешней жандармерии. Оказалось, что Гриссом даже не был зарегистрирован как индивидуальный предприниматель, следовательно, вел незаконную деятельность, но на учете не стоял, жалоб на него пока не было, что странно. Общие сведения о нем были скудные, представления у полиции — чересчур расплывчатые, но для меня все было ясно как день. Более того, я оказался его личным, персональным палачом — он преступил закон, осмелился попрать законы Божьи, и был казнен по справедливости. Я всегда знал, что не стоит связываться с недобросовестными финансистами. В большинстве своем они все недобросовестные, именно потому при знакомстве должно требовать у них удостоверение, подтверждающее легальность деятельности.       Быть может, я много на себя беру, провозглашая себя вершителем чужих судеб и проводником в мир мертвых, определяя грешников, освобождая души и проливая кровь. А может, вовсе мало. Но то, что я делал, не выходило за рамки моих полномочий, словно бы у меня была лицензия, то самое треклятое удостоверение. Возможно, я судил и осуждал, возможно, меня будут судить, но Бог есть высший судья; и пусть в меня кинет камнем тот, за ком нет греха, а таковых на этой бренной земле не найдется.       Между тем мадам Жозефин де Легран оказалась реальным человеком, и ей действительно в этом году стукнула сотня лет. Ныне ее местожительство значилось во Флориде. Коли она взаправду продает квартиру, то мне стоит связаться с ней на этот счет.       В конторке у выхода доску объявлений украшали лица отъявленных преступников — желанной для полисменов добычи, на которую они очиняли зубы, точно вострые карандаши. Жандармам, конечно, было бы предпочтительней, чтобы головы этих бандитов — отрубленные, сорванные с туловища головы — были выставлены на всеобщее обозрение, ведь блюстителям порядка и порядочным гражданам, прячущим лица за масками благочестия, дикие средневековые обычаи роднее, чем явным подонкам. Особое мое внимание привлек лишь один из магшотов — знакомое угрюмое лицо:       «Фортнер Ричард. Вознаграждение за информацию о местонахождении — двенадцать долларов».       Кое-кого бы это предложение привлекло, и меня — в худшие мои годы — тоже, только вот теперь эта дюжина долларов не сделала бы мне погоды. Однако я решил попытать удачу (для чего-то же люди играют на скачках), и отыскать своего давнишнего знакомого. Знакомый незнакомец. В архивах о нем (Ричард Фортнер, семнадцати лет) значилось немногое: оштрафован и осужден за хулиганство — драку, покупку и распитие спиртного. Штраф исправно выплатил на месте, но из-под административного ареста бежал. В розыске с августа того года. Каким образом сбежал — этим уж один Господь ведает.       Больше года прошло с нашей с ним последней встречи. Больше года — с нашей первой встречи с Муром. И все зараз в одном и том же баре. Мои знания о Фортнере ограничивались архивными данными, рыжиной его волос и воротником, за который он, очевидно, регулярно закладывал. Он был в розыске, но вряд ли скрывался. Дела вроде его обычно так и остаются пылиться в архивах до скончания времен. По следу мелких криминальных элементов вроде него обычно не пускают ищеек — не переводят мясо зазря.       А вот за дело об исчезновении Гриссома — как-никак, он был человек (пусть и не лучшего сорта), и рано или поздно его кто-то да спохватится — явно возьмется какой-нибудь умник. Такие умники для нашей полиции как собака-поводырь для слепца.       Я вновь начал захаживать в тот самый бар, когда-то бывший в фаворе у Мура. Поначалу мне не везло, поэтому я просто выпивал чутка и уходил восвояси в закат, но однажды, заявившись уже после заката и оглядевши людей за столиками, приметил копошение отары мужчин в углу и прошествовал прямо туда. Мужчины рубились в скат: игра подошла к концу, и им, обступившим круглый стол, во главе которого восседал, точно король Артур, один рыжеволосый тип, пришлось раскошеливаться, что они и сделали, тихо бранясь на все лады. Рыжий сиял довольством. Признаться, я не сначала его узнал — он отпустил жидкую бороду, нацепил на башку картуз. Правил этикета он не знал и уважения к другим игрокам не испытывал, и потому не торопился снимать потрепанный, как и его крапленая карточная колода, головной убор.       Это был он. Фортнер. Сама фамилия говорила о том, что он при любом раскладе карт — победитель. Он сгреб выложенные на стол банкноты и разложил по карманам брюк. Жестом руки подозвал официанта. Прохрипел:       — Мне как обычно, — и подкинул парню, немногим нас старше, пару центов на чай. Ну или затем, чтобы не сдавал его игорный клуб хозяину. Мужчины разошлись, а я остался стоять на месте, лыбясь во все тридцать два и поблескивая очками. Я ждал, что он узнает меня, но, похоже, не узнал. Неужто за год я так изменился?       — А ты кто? Раньше я тебя здесь не видел, — на столе перед ним лежала початая пухлая пачка сигарет «Филипп Моррис». Он зажал сигарету зубами, поднес огонь зажигалки. Вид у него враз стал недовольный и недружелюбный. На лице его априори не могла родиться улыбка. Он излучал глухую, пассивную агрессию, как и любой шулер, находящийся в розыске.       А я? Я — голос этого города, глас народа. У шулеров на лбу шишаки, а я вожу дружбу с важными шишками этого города.       — Фортнер? — без обиняков начал я, усаживаясь напротив него за стол. Контрабас глушил фальцет саксофона. Фортнер подозрительно покосился на меня:       — Не легавый, случаем? — сигарета отчего-то была мокрой, и он никак не мог ее раскурить. — У меня с такими разговор короткий.       Что ж, короткий разговор не входил в мои планы.       — Дорогой мой, а вы не такой проницательный, каким кажетесь со стороны.       Официант принес заметно расслабившемуся Фортнеру бутылку; я молча смотрел, как он так же молчаливо откупоривает ее карманным перочинным ножиком. Забавно, что мы оба при оружии, но не выглядим так, словно можем его носить. При оружии, но не во всеоружии. Фортнер смочил горло пивом, разгоняя кровь и разыгрывая в каждой своей вене азарт, и тут же предложил, не желая упускать возможности надуть меня в игре:       — Сыграем?       — Я слышал, у тебя не выигрывают.       Он поправил картуз и презрительно парировал:       — А я слышал, что Вильсон через два года склеит ласты. И это было два года назад. Не стоит верить всему, что говорят.       — Я не собираюсь играть, — тут он досадливо поморщился. — Но у меня есть к тебе дело.       — Ну да? — он напустил на себя безразличный вид. — У меня к тебе тоже дело. Отвали по-хорошему.       Я склонился ближе к нему:       — Если ты ввяжешься в драку, тебя вытурят отсюда, — проговорил тихо, сквозь зубы, так как вся эта ситуация уже начинала выводить меня из себя: кто знает, к чему приведет мое лопнувшее терпение, куда заведет горячая рука, подведет ли к гильотине хладную голову. С Фортнером не хотелось быть вежливым, не хотелось умасливать и ластиться. Это и не произвело бы на него никакого впечатления, мои речи — выхлопами в воздух, и никакого ответного выхлопа.       Я не хотел наживать врага, только объяснить доходчиво, что к чему. Указать место. Унижая, просить об услуге. Несколько лет назад я сам себе показался бы отвратительным льстецом, лжепророком, приходящим в овечьей одежде, а внутри бытуя суть волком хищным. Мои убеждения с детства выковала Библия. Но теперь все изменилось, и священная книга затерялась где-то в стенном шкафу среди тряпок, как, впрочем, и любая реликвия по прошествии целой эпохи. А ведь одна эпоха моей жизни сменила другую, точно как цивилизации приходили на смену друг другу раз в полторы тысячи лет. Я стал взрослым. Я стал тем, кем зарекся быть когда-то давно. Люди презирают других за то, что кроется в них же самих. Я не жаловал лицемерие, но уже сам не мог вспомнить своего истинного лица. Моя улыбка — топорная гипсовая маска, словно бы посмертная, личина, только и всего.       — А если ты сделаешь мне небольшое одолжение, то по деньгам выиграешь даже больше, чем за карточным столом.       Фортнер не имел привычки одалживать, но сейчас его мрачное лицо прояснилось. Небось, он почувствовал запах легких денег или… Или вдруг узнал меня.       — Это же ты, пижон четырехглазый, — он хохотнул, точно хмель уже ударил ему в голову. — Как сам?       — Будем знакомы, — я протянул ему руку. — Ричард, я полагаю?       — Дик, — поправил он, не пожав руки. Упертый гаденыш. Невоспитанный хам. Отребье. Его так и подмывало плюнуть мне в руку. — Ненавижу имя Ричард.       — Приятно.       — Нет, нисколько, — он снял картуз и провел рукой по таким же, как сам, своенравным волосам. — Я надеялся, что больше никогда тебя не увижу. И вообще, какого черта?       — Увидел объявление о розыске в полицейском участке, — улыбался я. — Как удачно-то, а? Воля случая, череда совпадений, ныне сплетающихся воедино. Кто же знал? — я театрально всплеснул руками, все говорил и говорил, а он злился все больше. — Пути Господни неисповедимы, и теперь я вижу, что все на свете белом-то не просто так, и запросто этим воспользуюсь.       — Можно подумать, — волосы его точно встали дыбом, как шерсть разъяренного зверя. — Ты что, угрожаешь мне? Сволочь, только попробуй на меня донести!       — Я считаю, что в этой жизни все нужно попробовать, — если бы сидел на стуле, а не на табурете, я бы точно откинулся на спинку и закинул ноги на стол. — Кстати, я всегда мечтал сдать кого-нибудь… Как вы их назвали, мой друг? Легавым? Копам? Как это чудесно — содействовать правосудию!       — Говори, что тебе надо, — мы сидели за одним столом, но положение у него было такое, точно я припер его к стенке. Может, он всегда вытягивал козырную масть, но у меня в рукавах не было ничего, кроме тузов. Я сидел как король, а он ерзал и внимал каждому моему слову, как шестерка.       Но без шестерок игра не задастся.       — Говори и уматывай.       Я взял салфетку и достал из кармана ручку с закрытым пером.       — Думаю, нам следует обсудить это завтра во всех подробностях. Вы же не откажете мне в удовольствии и позавтракаете со мной?       Он был ошарашен, а я настроен серьезно. Когда я ставил перед собой цель, я шел на таран, напролом, по чужим костям пробирался все ближе к заветной цели, распинывая черепа точно футбольные мячи, и даже не запинаясь о берцовые кости.       — Шутишь, да?       — Я сюда не шутки шутить пришел.       Место и время встречи. И не забыть подписаться.       Ф. Уэбстер.       Что за Ф? Просто Ф.       В этом-то мы с бестолковым мальчишкой Диком были похожи.       — Времени на раздумья у вас нет. Я буду ждать вас к назначенному часу в назначенном месте, мистер Фортнер.       Дик был так возмущен, что ножки его стула только каким-то чудом не переломились, пузатая бутылка в его руке, так похожая на дохлого толстяка Гриссома в столовой квартиры старухи Легран, чудом не лопнула.       — Ты издеваешься надо мной? — он был готов заорать.       — Разве это похоже на издевательство? Я просто пригласил вас, дорогой мой, составить мне компанию за завтраком.       — Ты шутишь, это такой розыгрыш, да?       Я поглядел по сторонам — не прислушивается ли кто к нашей эмоциональной приватной беседе. Не нужно ли огреть любопытного, пригревшего уши.       — Уже обсуждали. У меня, по-вашему, есть повод?       — Это принуждение! Я не давал согласия! Мы не женщины и не черные, у нас есть права.       — А кто-то говорил об их отсутствии?       За время работы на радио и вечеров за бренди с Флауэрсом я приноровился к долгим дискуссиям и ожесточенным спорам. Споры так вообще стали как воздух.       — Как же ты меня бесишь! Мне житья нет из-за таких как ты!       Он стряхнул пепел с сигареты на стол и отпил из бутылки, покончив с препирательством. Взамен на помощь я мог бы купить ему выпивки, но сэкономил, бдя о том, что мне и так придется завтра его угощать. Вот так — дюжиной долларов больше, дюжиной меньше. Как давно мне стало без разницы, как давно двенадцать баксов из сказочного богатства превратились в простые бумажки без номинала?       — Я рад, что мы пришли к консенсусу, — я встал из-за стола, поправил полы тренча. Осень давеча полновластно вступила в свои права и пролила на нас дожди, обрушилась громом.       — К чему пришли? Куда пришли? — но я уже не слушал, направившись к выходу. Он окликнул меня: — Эй, шпала, ты меня ждать-то будешь?       В дверях я с улыбкой обернулся и кивнул. Я всегда добивался своего. Даже если бы меня загнали в тесную комнату и заперли дверь на ключ, а ключ бы выкинули в глубину колодца, я бы нашел выход. Четыре стены, в одной из них — запертая дверь, перекрытые пути к отступлению, но в другой — окно, как свет в конце тоннеля. Всегда можно найти выход. Вопрос лишь в том, куда выйти, а ответ очевиден. Мое падение — это подъем. Мои поражения выстраивают мои будущие победы, а из слабости рождается сила. Из моей и чьей-то еще.       И они все — эти кто-то еще — смотрели на меня, пытались выхватить из толпы взглядом, но я уже вышел, и тень моя последовала за мной. Мы были неуловимы.