Охотник на оленей

      Зеленый свет лился от лампы, накрытой абажуром. Я затушил верхний свет, дабы не привлекать лишнего внимания городовых. Ночами они сновали снаружи, бдительно патрулируя тихую улицу, и слетались на любой источник света, как мотыльки. Трамвайное движение приостановилось, магазины закрылись на ночь, люди разбрелись по домам, а этим хоть бы что — ночные животные, они несли бы дозор, даже если б им ничегошеньки не платили, чисто как жест доброй воли.       Пока я возился со складными носилками, Дик сидел за столом, широко расставив ноги, и смолил сигареты одну за другой. Обезображенный труп, разлегшийся на столе, не причинял ему никакого видимого дискомфорта, ничуть не беспокоил и не мешал заниматься привычным делом. Оба Дик и Гриссом были точно моими гостями, приглашенными на чаепитие и усевшимися за стол в ожидании угощения. Вот уже Гриссом поднимает заваливающуюся набок голову и просит у Дика закурить. Лампа под абажуром стоит на этажерке у стола, и оттого кажется, что призрачное зеленое свечение исходит от мертвеца.       — Я знал, что ты мутный тип, но чтобы настолько, — хищные зеленые глаза Дика горят в зеленом свете и раскаляются добела. Он забычковал, потянулся как спросонья и скучающе зевнул. И принюхиваться было не надо — в комнате страшно накурено.       В гениальности плана своего поневоле пособника я не сомневался ни на минуту — не в моих привычках доверяться незнакомцам, но на него, казалось, можно было положиться. Неинтересны мне были и его мотивы, однако кое-что я понимал: я предстал перед ним живодером, а он боялся, как бы с него не спустили шкуру. Конечно, не мог не подействовать давешний небольшой шантаж, но в гениальности Дика я убедился, когда он объявился на пороге моей квартиры с носилками, добытыми неизвестно где и неизвестно каким — но явно не самым честным — образом. Все гениальное просто, потому что люди быстро приспосабливаются ко всему, а Дик, возможно, был светлой головой с темными, нехорошими намерениями, темным прошлым и душой-потемками.       Я был немало удивлен, но доволен тем, что он-таки явился на условленную встречу в кафе с теплым названием «Очаг» на углу улицы Дюмен, явился крайне недовольным и хмурым. Выхода у Дика все равно не было, как не было запасного выхода в «Очаге». Моя любовь к «Очагу», к слову, оттого не становилась меньше, ведь они варили чудный кофе и не скупились в порциях — к яичнице с беконом, например, всегда подавали клочок кислой капусты или запеченное яблоко. Богатое меню, высокое качество еды и обслуживания, мягкая, дружественная атмосфера и адекватные, доступные цены притягивали посетителей магнитом, и я тоже не мог воспротивиться этому притяжению. Но, похоже, чем приятнее было любое общественное место, чем больше народу туда стекалось, тем большее отторжение оно вызывало у моего новоиспеченного товарища.       Мы сели в дальнем углу за небольшой столик друг напротив друга; я попросил милую молодую официантку принести меню для Дика и сделал заказ. Девушка записала заказ, и, поглядывая на моего сотрапезника и обещая принести меню как можно скорее, ретировалась. Дик все оглядывался по сторонам, точно в первый раз оказался в подобном месте.       — Слишком много света, — угрюмо пробурчал он и вздрогнул при звоне колокольчика над дверью. Он был точно углекоп, все жизнь проведший в глубине шахт и впервые выползший на поверхность, впервые увидевший свет. Да будет свет.       — Солнце уже взошло, мой друг, — невозмутимо отозвался я, просматривая газету. — Что будете пить?       Дик задумался. И выдал:       — Пиво?       Действительно, что может лучше взбодрить с утра, чем стаканчик холодного пива?       — Я имею в виду, чай или кофе? — я сложил газету и попытался придать улыбке больше простоты и дружелюбия. Неуклюжесть Дика искренне меня забавляла.       — Ну… давай кофе, что ли, — растерянный и загнанный в тупик, он помялся. Потом достал сигарету, убежденный, что она придаст ему уверенности и важности, и чиркнул зажигалкой.       — Будьте добры, уберите сигарету. Здесь нельзя курить, — сделал я замечание наставительным тоном. Нет, я словно пришел в фешенебельный ресторан под ручку с ребенком, которому нужно было вытирать слюни и шикать, чтобы он не играл с едой. — Это не питейное заведение.       — Можно подумать, какие порядки, — фыркнул он, но сигарету убрал.       Вернулась официантка с подносом — мой заказ — и меню. На ней было простое голубое платье и белый весь в рюшах передник, светлые волосы острижены совсем коротко, под мальчика — она либо переболела испанским гриппом, либо служила на фронте сестрой милосердия и, как и многие сестры, отметилась в казарме на солдатских нарах так называемой «боевой подругой».       — Я угощаю, — напомнил я Дику, неуверенно принявшему меню из мягких рук официантки. Он медлительно, сбиваясь, сделал заказ, и, когда с церемониями было покончено, официантка без церемоний игриво предложила ему:       — Не желаете ли отведать десерт, сэр? Сегодня у нас замечательные морковные кексы.       — Нет, мне ничего не нужно, — резче, чем следовало, отказался Дик.       — За счет заведения, — официантка кокетливо ему подмигнула.       Дик взбеленился:       — Дамочка, я непонятно выразился? Ни черта мне от вас не надо!       Я, до того с интересом наблюдавший за представлением, вмешался:       — Простите моего друга, леди, он сегодня не в духе, — я полез в своей простецкий на вид кожаный бумажник, мягко взял ее за руку и вложил в нее пятидолларовую купюру — щедрые чаевые от меня и моего названого друга. — К тому же, он занемог.       — И не думала обижаться, — девушка обворожительно улыбнулась. Ей было не больше двадцати — почему-то все официанты всегда были немногим старше меня. — Вы очень любезны, сэр.       Она ушла, и Дик даже не удосужился проводить ее взглядом. Кажется, он был равнодушен ко всему, что происходило вокруг него, и уж точно не мог неровно дышать к кому-либо.       — Тебе не кажется, что ты ведешь себя неподобающе? Не стыдно, а? — весело пожурил я его, взял солонку и поперчил еду, удовлетворенно отмечая, что Дик следует моему примеру. — Ты ей явно понравился.       — Черта с два, — вяло возразил он. — Я знаю эту схему: сначала они тебя угощают, а ты потом всю жизнь расплачиваешься за один этот обед. Один несчастный морковный кекс может стоить долгих и мучительных лет жизни бок о бок с нелюбимой женщиной. Я выбираю свободу и безбрачие, а не извечную кабалу.       Мы ели в тишине (владелец кафе, очевидно, решил не тратиться на организацию оркестра или покупку репродуктора), обратившись глухими и немыми. Выжигая полость рта черным кофе, я обдумывал изречения Дика, поскольку раньше никогда не задумывался над этим вопросом: что лучше — свобода и одиночество или кандалы брака? Где оно, счастье? Далеко за горизонтом, там, куда в его поисках независимый одиночка направляет свои стопы, или в перинах брачного ложа, в сплетении уз любви, в мягкости и упругости женской груди?       Когда Дик приступил к своему кофе, я поинтересовался у него как бы между прочим, ничем внешне не выдавая своего интереса:       — Ты все еще работаешь на крокодиловой ферме?       — Нет, не работаю, — просто признался он, сминая салфетку. — Меня вышвырнули что-то около месяца назад. За то, что тайком выносил мясо. Хозяин, этот стервец, обнаружил недостачу и помахал мне ручкой.       — А зачем выносил?       — Все-то тебе надо знать… Жрал, конечно.       — Оно же невкусное.       — Главное, что есть можно. Я не гурман.       — Но у тебя все еще есть доступ на ферму?       Глаза Дика блеснули:       — Так и знал, ты, хитрая морда, что-то да затеваешь. Выкладывай.       Я поведал Дику о сложившихся обстоятельствах и изложил ему свой план. Выслушав меня, он подскочил с насиженного места как ужаленный и напялил неизменный картуз.       — Ты ебаный псих! — разгоряченно заключил он, чуть не срываясь на крик. Чем разумней мне мой план казался в теории, тем, похоже, безумней он оказывался на словах и деле. — Чтоб я еще раз, хоть когда-нибудь…       — Пожалуйста! — я сложил руки как в молитве. — Это спасет от голодной смерти тысячи бедных мексиканских детишек.       — Прекрасно, просто прекрасно, — Дик осекся, вспомнив о том, где находится, собираясь с мыслями и остужая свой пыл. — Какие, в сраку, дети? Ты бы еще немецких монахинь сюда приплел!       Он тяжело опустился на стул. Постучал пальцами по столу, размышляя, и пришел к неутешительному выводу:       — В самом деле, похоже, ты в полной жопе, приятель.       — Именно так, — не стал отпираться я, инспектируя счет. — Протянешь руку помощи? — и, видя его сомнения, поспешил добавить: — Давай же, это будет чудная месть твоему боссу. Даже не месть, а самая настоящая вендетта.       — Черт с ним, я согласен, — после недолгих раздумий решился Дик. — Деньги мне нужны, я на мели.       Вчера он покидал пристань, что в бухте, полной таких же, как он, азартных моряков-картежников, с полными карманами, а сегодня обнаружился севшим на мель и ждал буксировки. У него отлично получилось просадить состояние за одну ночь.       И уже в эту ночь я с нетерпением его ожидал — нарезал круги по чужой квартире, выглядывал в окна, провожая последний за сегодня трамвай, свершающий рейс в один конец. Часы в гостиной стали, не отбив полуночи. Я томился в ожидании, пока в столовой разлагался покойник. Утомленный, я сел за пианино, провел пальцами по идеально гладким, словно бы никогда никем не тронутым клавишам — один их вид тронул меня за душу. Хотелось немедля начать музицировать, что я и сделал, точнее попробовал, потому как пианино оказалось расстроенным чьей-то бездарной игрой. Фальшь резала мне уши и вгоняла в расстройство; вызывать настройщика — еще один дополнительный внеплановый расход плюсом к услугам часовщика.       Я уже даже начинал бояться, что Дик оставил меня в дураках — ведь играть в дурака он был мастак, а в любой другой карточной игре — дока. Я беспокоился, что он вообще не приедет, или, чего доброго, ко мне сей же час пожалует шериф собственной персоной. В неосвещенной комнате было темно, и, когда ее озарил свет от фар припарковавшейся у дома машины, облегчение накатило на меня волной. Свет от фар — условный знак.       Под покровом тьмы, тихий, как мышь, я выскочил из квартиры и с молниеносной скоростью спустился по лестнице. Консьерж спал в сторожке в холле на первом этаже. Дрых без задних ног, как убитый младенец. Я выпил с ним накануне, прикинувшись разносчиком газет, — точнее, сам почти не пил, а его накачал ромом с разведенным снотворным. Он даже не вспомнил о Гриссоме.       — Он мертв, — объявил я Дику, когда мы вместе прошествовали в столовую квартиры Легран.       — А я заметил, — откликнулся Дик и преспокойно уселся за стол, вручив мне носилки. От них пахло больницей и спиртом. Столовая полнилась трупным зловонием. Вскоре оно потонуло в аромате моих мускусных духов, запахе табака и флере этанола.       Впотьмах я разложил носилки и вышел из гостиной за свечами, а когда вернулся с зажженным канделябром, горящим в руке подобно факелу, Дик уже исследовал мертвеца.       — Ты по карманам-то хоть прошарил? — алчно поинтересовался Дик, лапая внушительное Гриссомовское тело. Я поспешно к нему присоединился, желая быстрее покончить со всем этим. Ночь обещает быть длинной.       В четыре руки мы полностью протрясли это тело, обокрали и выпотрошили. Из нагрудного кармана обагренного застарелой кровью пиджака достали часы на цепочке с идеальным ходом и, узнавши точное время (четверть первого ночи), сунули обратно; в карманах не обнаружили ничего, кроме чековой книжки и записной в кожаном переплете с тисненной золотом монограммой на обложке. Расстегнув пуговицы (золотые? Фиг там был, латунные), сдернули пиджак, развязали шерстяной галстук, отстегнули подтяжки и распахнули голубую линялую рубашку. Галстуком я отер дыру в шее Гриссома, всю в ошметках окровавленной плоти. Выпростав из брючного кармана пачку сигарет, повертев ее в руке и осмотрев, Дик вынес вердикт с видом знатока:       — Дерьмовое курево.       — С одеждой что делать будем? — мне было интересно выслушать его предложения.       — Сожжем в лесу, чтоб точно никто не обнаружил клочков.       — А туфли?       — И туфли туда же, — взгляд Дика был направлен на гениталии мертвеца. Он внимательно их рассматривал, точно как дотошный венеролог — на предмет высыпаний или других признаков кожной инфекции. — Интересно, он у него был в рабочем состоянии или атрофировался?       — Ты сейчас только об этом думать можешь?       Я взял мертвеца за руки, Дик — за ноги, и вместе мы насилу подняли тело и положили его на носилки. Гриссом оказался даже не по размерам тяжелый, и у меня чуть не сорвало спину от напряжения и огромного веса. А может, и вправду сорвало — спина болела так, точно позвоночник внутри заворачивался спиралью. Дик тоже шумно сопел, вбирая в себя воздух.       — Забыл сказать, он довольно дороден, — попытался пошутить я, но моему партнеру по преступлению было не до смеха.       — Нихрена себе, довольно дороден! — возмутился он. — Да он настоящий карабас-жиробас! Как на убой откормленный!       После мы для маскировки облачились в белые халаты, накрыли голое тело простыней, и с носилками в четырех руках спустились вниз и вышли на улицу. В ушах у меня еще стоял озлобленный, но сдержанный мат Дика.       — Он голый точь-в-точь ощипанный гусь.       У самой дороги, впритык к парадной двери, стояла карета скорой помощи — маленький грузовичок, похожий на буханку хлеба, навроде тех «санитарок», на которых в войну раненых с фронта развозили по госпиталям. Вид причудливой машины и дуновение холодного, блещущего свежестью ночного ветра взбодрили меня. Городовых нигде не было видно, так что все будет шито-крыто. Судьба благоволит мне и в этот раз. Мы втащили носилки в кузов — там уже без сознания валялось нечто человекообразное. Вполне себе живое, оно посапывало и кряхтело, и куталось в белый медицинский халат. Его либо накачали ромом, как консьержа, либо обезвредили на какое-то время хлороформом.       — Не спрашивай ни о чем, — оперативно заткнул меня Дик, пресекая все мои попытки расспросить. Он уселся за руль и завел двигатель — рука у него в этом деле, как и в кулачном бою, была набита. Я потянулся и сел рядом на пассажирское место. В темном небе проступил серповидный контур луны.       Мы ехали окольными путями, объезжая оживленные городские улицы и потихоньку пробираясь к выезду из города. Дик уверенно вел машину, руки у него не дрожали, взгляд осознанный, подбородок волевой, он вовремя и плавно опускал сцепление и, когда мы уже выехали из города, с большой силой жал на газ. Человек, укрощающий технику. Человек нового века. Когда-нибудь машины обязательно восстанут против эксплуататорской диктатуры человечества и поработят его — тут я вспомнил иллюстрацию к статье о технической революции и грядущем апокалипсисе в одном журнале: огромная механизированная куча железа, высящаяся над небоскребом Вулворта и громящая город, а до того обратившая в пепел Статую Свободы, наш национальный символ, — но пока мы еще в состоянии контролировать искусственный разум. Я даже начинал немного завидовать Дику — как бы мне хотелось научиться водить! Флауэрс — известный автолюбитель — только одобрил бы мою инициативу, и, возможно, подсобил бы в моих начинаниях.       Дорога казалась нескончаемой. Пока Дик следил за дорогой, я смотрел в окно на небо, считал звезды, как в детстве, и складывал из них созвездия. Они казались даже ближе, чем в родном Техасе. Потому, наверное, меня и потянуло в Орлеан — здесь легче было хватать звезды, тем более с моим-то ростом, здесь было больше звезд. Машину сильно трясло на колдобинах и заносило в поворотах. Странно, машина была на резиновом ходу, а не на рессорах, но на ходу точно разваливалась.       Мы проехали указатель с перечеркнутым названием нашего города. Вот она, сельская местность, так напоминающая техасскую глубинку — выжженная пустыня с пробивающимися оазисами редких лесов. Пыль поднималась из-под колес, чуть не заворачиваясь в торнадо. У обочины я приметил покосившийся указатель. Вот он, последний крутой поворот — машина резко вошла в него и покатила по омертвевшему почвами полю. Ферму я приметил издали, сориентировавшись по высоченному одиноко торчавшему посреди поля ветряку. За ветряком на огромной площади поля раскинулась во всю свою длину крокодиловая ферма. Здесь аллигаторов выращивали и пускали на мясо и кожу. Дик остановил машину и заглушил двигатель, мы выпрыгнули из салона и полезли в кузов за носилками.       К ферме мы подъехали сзади, с тыла, так сказать, чтобы ненароком не привлечь внимания сторожей — моя инициатива. Дик сказал, что они обычно ночами не представляют опасности, потому что вовсю пролеживают бока, но перестраховка никогда не бывает лишней. В остальном же я полностью доверился Дику и не прогадал: он провел меня через черный ход, он знал каждый из великого множества потайных ходов и каждый цех, будто держал в голове план фермы. В цеху, где плодились аллигаторы, было темно и сыро. Мощные рептилии копошились в огражденных резервуарах с водой. Мы опустили носилки и отдышались после долгой быстрой ходьбы с переноской тяжелейшего груза.       — Какой же он, срань господня, тяжелый, — пожаловался Дик. Вдох-выдох. — У меня щас руки отвалятся, — вдох. — Вот же… — выдох, — блядский боров.       — Наверное, надо было разрубить его на части, — я разогнулся со скрипом. — Я как-то не подумал.       — Один хрен сейчас уже ничего не сделаешь, — заключил Дик, тоже разгибаясь в пояснице. — Ладно, я раньше кормил этих тварей, знаю, что, почем и как. Думаю, и так сожрут, нос воротить точно не станут.       Я заглянул за ограждение — в мутной зеленой воде кружил аллигатор, уже предвкушающий славный, сытный ужин. Обтянутый толстой сероватой шипованной кожей-броней, он волочил за собой мощный хвост и короткое несчастливое существование в мелководье искусственного водоема. Мы с Диком опорожнили носилки, на этот раз окончательно. Последний рывок.       — Сейчас полетит, — мне вдруг стало смешно, и я захихикал, несмотря на натугу, несмотря на то, что мертвец вцепился своими руками в мои мертвой хваткой. — Поставим птенчика на крыло.       — Габариты у него не те, чтоб летать, — мрачно изрек Дик. — Осторожно, не насади его на колья.       Приложив все силы, мы перевалили тело через ограждение и сбросили в резервуар на растерзание аллигатору и его детенышам. Рептилии засуетились, бултыхаясь в воде, шлепая хвостами и клацая челюстями. Они растащили тело по частям и разорвали его на мелкие кусочки. В пасти одного из детенышей мелькнула кисть руки — он щелкнул зубами, и вмиг ее не стало. В воде расплылось громадное бордовое пятно, пахнуло несвежим мясом. Белый электрический свет над головой мерцал.       — Кушать подано, господа! — я рассмеялся.       — Ей-богу, псих, — Дик не отрывал взгляда от аллигаторов, пожирающих останки, но кивнул головой на меня, как бы объясняя увлеченным вкушением человечины рептилиям причину моего веселья.       — Не поминай Бога всуе, — если бы меня не захватила эйфория, я бы точно извернулся и шлепнул его по губам.       — Ты что, верующий? — удивился Дик, с неверием меня осмотрев с головы до ног, как бы заново исследуя. Из его уст это прозвучало как «ты что, болен падучей?».       — А на этот вопрос я не могу дать тебе однозначного ответа, — я и в самом деле не мог. В детстве пуще незаслуженной порки я боялся только лишь того существа, что пряталось в молельне за алтарем во время мессы и наблюдало за молящимися*. Тогда, под страхом разгневать это таинственное существо, я готов был признать, что верю в Бога и никогда не отступлюсь от любви к нему, никогда не предам его любви ко мне. Но, когда плеть изнемождала мою плоть, уродовала шрамами мое тело — мое тело, этот храм божий, должный быть непоругаемым и неприкосновенным — я ненавидел Бога каждой своей жилой: что были эти извечные порки, как не надругательство над моей душой через поругание над телом?       Я не был набожным, нет, я не вел праведной жизни, но и никогда по-настоящему не был я богохульником и не ставил под сомнение священные догмы.       — Вполне возможно, что Бог существует, но каждому является в разных обличиях. Дискутировать на эту тему можно долго. У меня тоже свой Бог.       — Дай-ка угадаю, — Дик оперся об ограждение. На щеке у него я приметил капли воды и крови — брызги, летящие из штормящего резервуара. — Сейчас я с ним разговариваю, верно? Вот не думал, что Бог — убийца.       — Только истинный Бог может быть убийцей. В его правах — сметать с лица земли неугодных и грешников, — у цивилизованных людей все всегда сводилось к правам, а я считал себя человеком из их узкого круга. — Потому все прочие божества — чушь и ересь, а убийцы — только лишь заблудшие души.       — А я, значит, пособник убийцы. И какая же кара свыше ждет меня за содеянное? — лицо Дика побледнело. Ему явно поплохело от увиденного, но он держался изо всех сил.       Я посмеялся:       — О, вы проживете долгую жизнь.       — Чур меня! Нет ничего хуже долгой жизни, — Дик тяжело вздохнул, будто бы всерьез принял мои слова. Его лицо уже приобрело нездоровый зеленый оттенок. — Я сейчас блевану.       Его в самом деле вывернуло уже снаружи, под колеса санитарной машины. Я притворился, что ничего не заметил. Сев в машину и доехав до ближайшей рощицы, мы запрятались среди деревьев, развели костер и бросили всю одежду и вещи покойного Гриссома в огонь, вместе с ними предали его память кремации. Что может быть священней предания пламени? Было в этом что-то благоговейное, благородное и глубоко религиозное, и в то же время — дикое, первобытное, овладевающее разумом, как жертвоприношение язычников.       Пахло паленой тканью. Мы молча сидели у костра и любовались пламенем, когда Дик разорвал потрескивающую разлагающимся в огне хворостом тишину:       — Странно… — произнес он. — Чем больше мне дано свободы, тем больше я чувствую себя пленником судьбы, заложником обстоятельств. Я сделал то, что счел нужным. Но почему на душе так погано?       По правде, я задавался тем же вопросом и множеством других. За что я убил Гриссома? Отомстил, выместил злобу? За что лишил человека жизни? Дал ли мне Бог на это право? Или я — мелкое, но много мнящее о себе божество? Как там в Библии? Око за око? Кто мечом убивает, кто к нам с мечом придет?.. Не убивай? Вот уж престранный парадокс — вера наша зиждется на милости и всепрощении, но око мы забираем за око, ушиб оставляем за ушиб.       Когда я предложил Дику выпить на Бурбон-стрит, развеяться и забыть обо всем, он вдруг воздел руки к темному небу:       — Смилуйся надо мной! Мне завтра с ранья на работу.       — Ты работаешь?       — Развожу уголь. С рудников по котельным да на местную верфь. Я не мог взять свой грузовик, если бы мой главный узнал, а он бы узнал, мне б всыпали по первое число. Вот и пришлось просить на время… у знакомого санитара, он как раз мой должник.       Все встало на свои места и прояснилось. В том числе и то, почему он был отличный шофер. Не понимал я одного:       — Но зачем тебе работать? Ты же можешь выигрывать за карточным столом или на скачках и жить себе безбедно да припеваючи.       Дик посмотрел на меня как на последнего идиота.       — Может, ты и привык резаться в покер со своими дружками-толстосумами в чинной обстановке с вермутом и прочим дерьмом и снимать большой банк, но мне такая роскошь недоступна. Или ты думаешь, что из тех, с кем я играю, бабки сыплются как из рога изобилия? Нет, им за счастье хоть на одну игру наскрести. Пошли уже.       Обратно в город мы опять ехали в молчании. И опять Дик заговорил первым:       — Я не вращаюсь в круговороте больших денег, — он не смотрел на меня, только на темное полотно дороги, простиравшееся за лобовым стеклом. — Игра, конечно, источник заработка, но уж точно не основной. Богачи играют на деньги, потому что для них они главная ценность. Этого добра у них как коты насрали, потому им не жаль бездарно просрать десяток-другой баксов развлечения ради — коты ведь еще насрут. Они красуются друг перед другом — кто больше поставит на карту. А мы играем ради игры. Ради адреналина. Ради веселого вечера в компании. У нас нет денег, но нам не жаль проиграть их друг другу в честной — или бесчестной, как получится — борьбе. Бедность, как и война, единит людей. Мы не ворочаем большими деньгами, но, всю жизнь проводя в поисках хоть каких-то средств на жизнь, живем так, будто не сводим концы с концами.       Я промолчал. Нет, ничто не заставит меня усомниться в ценности денег. Я всю жизнь шел на один только их запах, обогащение и материальное благополучие были первоцелью всей моей деятельности, стремление к ним — лейтмотивом каждого моего поступка.       Дороги наши разошлись далеко от моего доходного дома. Я изъявил желание пройтись домой пешком, а Дик не стал возражать, и высадил меня у трамвайного депо. Настал час расплаты. Я порылся в бумажнике и отсчитал пятнадцать долларов. Жалованье развозчика угля за целый месяц.       — Это тебе за работу.       — Сразу бы так. Знаешь, как я запарился со всей этой заварухой, чуть мозги сам себе не вытрахал, — выпалил Дик, вырывая у меня из рук банкноты. — Ты теперь по гроб жизни мне должен.       Стало быть, Дик умел наживать должников, а я — неприятелей.       — Да, конечно… — я ушел в себя и отвечал машинально. — Я… премного благодарен вам, друг мой.       — Я тебе не друг, — отчеканил Дик, рванул рычаг переключения передач, вдавил педаль газа — машина рывком тронулась с места. Меня едва не затянуло под колеса. Миг, и машина, должно быть, развила предельную скорость, как на каком-нибудь ралли. Она умчалась вдаль, покачиваясь и подпрыгивая на дорожных ямах, а я остался стоять в оцепенении, тупо уставившись в решето синего неба. Да, с Гриссомом было покончено, все следы я тщательно замел, но не чувствовал должного облегчения. Когда Дик уехал, я вдруг остро почувствовал себя одиноким, самым одиноким человеком на земле. К тому же, я сознавал, что эта ночь нас повязала — у нас на двоих теперь одна кровавая тайна; Дик показался мне таким родным, каким никогда бы не мог стать Мур или Флауэрс. Мы говорили о тех вещах, о которых я бы не осмелился заговорить ни с кем из своих знакомых — ведь прочие могли с упоением рассуждать лишь об игрищах политиканов (а политика, как известно, чужда святости), и никогда, никогда не поминали Бога всуе; он был единственным из всех моих знакомых, кто не чурался правды, какой бы она ни была. Мы с ним точно братались кровью.       Чихнув в левую ладонь (я никогда не чихал в правую — правой только пожимал чужую руку и удил такси — ловля такси стала частым пунктом в плотном графике моих каждодневных дел), я медленно двинулся по тихой улице, завершая этим сегодняшние беспокойные ночные бдения.