Охотник на оленей

      В кухне под тумбами, доверху забитыми мешками муки и консервами с кукурузой, кипела жизнь, маленькая, многочисленная и беспокойная, но куда более осмысленная, чем статичное бытие семейства Фортнеров. Каждый из детей знал — под кухонными тумбами обитель полчищ тараканов, и не стоит попусту туда соваться. Поэтому, когда раз в месяц наставало время генеральной уборки и Кристина на правах старшего ребенка распределяла обязанности между братьями и сестрами, каждый из них тайком жал кулачки, ведь уборка кухни была худшим наказанием. С Диком еще в детстве произошла пренеприятная оказия: ему поручили убирать кухню. Рука с тряпкой потянулась под тумбы и потревожила покой тараканьего роя, и тараканы бросились поспешно покидать свое темное убежище — они заполонили всю комнату и обвили руку Дика, огромные и рыжие, они шевелили усами и никак не хотели катапультироваться с руки, коей Дик в ужасе тряс, а только ползали и ползали по ней, ползали и ползали…       После Дик никогда не убирал кухню, а оставлял это старшей сестре, под эгидой которой отпрыски Фортнеров раз за разом и проводили уборку. Заросли паутины под чугунной ванной как непроходимые джунгли, изголодавшиеся до добычи огромные черные длинноногие пауки, вылупляющиеся из яиц размером с пасхальные, да и вообще ванную убирать было тяжело, но все лучше, чем очередной набег тараканов на кухню. К тому же, в их семье не принято было жаловаться на судьбу — родители не жалуются, и вы, еще птенцы, не смейте, благо только, что вас не выкинули из гнезда, а ведь могли бы. Пока Дик драил ванную, а Кристина — кухню, Эдна распенивала мыло в лоханке — а посуду мыли по-старинке в медной лохани, потому что слив на кухне засорился давно, один раз и навсегда, — и передавала мокрые тарелки Генри, дабы протер тряпкой да убрал в посудный шкаф. Сызмальства они все привыкли к труду, и повезло еще, что жили по новой моде в квартире, а не в частном доме, иначе пришлось бы вдобавок держать скотный двор, полоть грядки с картофелем да ездить верхом, из чего их семья точно бы стала еще большим посмешищем для индивидов, разъезжающих в экипажах, что снаряжены самим Хэнком Фордом. Родители же… Они вроде и делали что-то — изредка готовили еду на примусе или поливали детям головы керосином в качестве профилактики вшивой болезни, но больше они не делали ничего.       И если Дик и видел сны, свернувшись клубком на полу в спальне, то во сны его бесцеремонно вторгались тараканы — выплывали из-под кухонных тумб и опоясывали все его тело. Он чувствовал, как они ползают тут и там, на руках и под одеждой. Но иногда бывали и другие картины — нечто расплывчатое, сумбурное и тревожное, грохочущее и предвещающее смерть, Дик не знал, что это, но это было ужасней, чем тараканы или гнетущая явь. Настоящая бездна, пучина, в которую затягивало. Если Дик и видел сны, то одни только кошмары.       Под покровом предрассветных сумерек я прокрался в одну из спален, ту, которую без спроса облюбовал Дик. Преодолев препятствия в виде неубранной одежды, разбросанной по полу в беспорядке, уселся на край кровати и стал ждать непонятно чего. Дик спал, благая весть, что в пижаме. Во сне он перевернулся на спину, и тут-то я заголосил:       — Тараканы! Тараканы!       Дик подскочил на постели, как от воя сирены воздушной тревоги; челюсть у него чуть не вылетела, точно вставная. Он жуть как перепугался.       — Тараканы? Где? — это вырвалось у него по инерции: еще сонный мозг не пропустил через себя мысли, но сигнал о том, что следует выпустить защитный рефлекс в оболочке крика, дал.       — В твоей голове, — пропел я в ответ. — В моей. Да вообще в любой.       Дик озирался по сторонам, но заслышав, а затем и завидев меня, явно успокоился. Тревога ложная, мои выходки — невозможные. Вот только я был на своей территории в любой комнате этой квартиры, даже в той, где размещал гостей.       — А, это ты, — выдохнул он с толикой облегчения и досады.       — С добрым утром, mon cher.       Он откинулся обратно на кровать и зарылся лицом в подушку. Ни дружелюбное приветствие, ни ласковое обращение не подействовали на него должным образом. С ним просто нельзя было по-хорошему.       — Что тебе нужно? — он только проснулся, но на голос уже навалилась усталость. Усталость от жизни, усталость от всего, а ему еще и двадцати не было.       — Рад, что ты спросил, — я возбужденно похлопал его по оголенной щиколотке, точно это было плечо — так по-приятельски тепло. Чудеса, что он больше не щеголял по моему дому в обнаженном виде. — В мойке клозета, кажется, засорился слив. Не могу точно сказать, специального образования у меня нет, — и отца, который мог бы наставить меня во всех чисто мужских хозяйственных делах, тоже никогда не было, — так что поди проверь.       Дик сердито поднял голову с подушки, посмотрел на будильник на прикроватном столике.       — Ты всегда встаешь в четыре утра, придурок?       — Я жаворонок.       — Вот и лети отсюда. На крыльях, мать ее, ночи.       Я знал, что он погонит меня с такой просьбой куда подальше, и был готов к этому. Закинув руки за голову, я упал на его кровать, прямо поперек его непокорного туловища, и оно забилось подо мной, точно бабочка под кошачьей лапой. Я бы насадил эту бабочку на булавку и замуровал под стеклом. Эта бабочка бы стала украшением моей обвешанной ружьями гостиной, символом мира в этом снопе оружия, посреди марева всей этой вечной войны, как христианский крест, торчащий из развалин разбомбленного храма.       — Никуда я не пойду, — я ощутил, как разбушевавшийся Дик извернулся и пнул меня в бок, и улыбнулся шире. Я намеревался поиметь из его пребывания в моем доме выгоду, и норов его не стал бы мне помехой.       — Слезь с меня, засранец!       — Послушайте, я предоставил вам крышу над головой и теплую постель. А вы, будьте так добры, извольте подсобить по хозяйству. Услуга за услугу, добро за добро. А, каков гешефт? Уверен, вы мастер на все руки, вас не затруднит. Разве я многого прошу?       — Да, чертовски много просишь! — Дик рвал и метал, хорошо хоть не мятые, сбившиеся под ним в комок простыни. Простыни бы следовало поменять, а подушку взбить. Я поднял с пола никербокеры и бросил их ему в разгневанную моську. Я был уверен, что после этого он прочистит засор, — а как же иначе?       Тем же днем мы по обыкновению завтракали в кафе, и Дик был все еще возмущен внезапным пробуждением и взвинчен ввиду утреннего происшествия. Кафе расположилось неподалеку от площади Джексона, где круглый год кривлялись на потеху непривередливой публике (а это были в основном приезжие из окрестных деревень, коренные новоорлеанцы, напротив, искушены в плане развлечений) клоуны, фокусники, танцоры и прочие уличные артисты. Был у них обычай забегать на перекус в близлежащие кафе, в одном из которых мы с Диком в то утро так удачно расположились. То самое кафе, куда мы до этого наведались лишь однажды и где я впервые раскрыл Дику истинное свое имя. Он, конечно, вволю посмеялся надо мной тогда:       — Мать твоя, видно, была влюблена в какого-нибудь жгучего красавчика-мексиканца, и звали его Эрнандо. Или Фош тогда еще был ого-го, других вариантов я не вижу*.       — Mon ami, правду говорят, что у всех Ричардов львиные сердца?       Послюнив палец, я перевернул страницу брошюры, извещающей о грядущих рождественских гуляниях. Ирландский выпивоха Джек покинул город в ночь с октября по ноябрь, и теперь все ждали приезда Санта-Клауса в санях, запряженных оленями, и чаще смотрели в небо — вдруг в этом году чудо свершится раньше. Но я-то знал, что чудеса никогда не торопятся с появлением, а желания — с исполнением.       Праздники как-то проходили мимо меня — нет, я, куда же без этого, поздравлял слушателей по радио и знакомых с глазу на глаз, должность и статус обязывали, но работа есть работа, моя работа не предполагала каникул, а приемы у Флауэрса не способствовали появлению праздничного настроения. Я не мог прочувствовать торжественность наступившего времени; меня словно вакцинировали от заражения всеобщим весельем.       Помню, близился Хэллоуин, в его преддверии горожане уже украсили окна и дворы тыквенными злобными рожами, уже закупались патиссонами для застолий и конфетами для детей, открывших охоту за сладостями. И как раз в это время к молодому красавцу-дубу, раскинувшему ветви в нашем дворе-колодце, подвязали веревку, стиснули ею свежую, полную молодости и силы ветвь. Дети катались на этой веревке днями и ночами, словно беспризорники, ошивающиеся на улице до глубокой ночи и плевавшие на комендантский час, они смеялись и орали, скакали как блохи, мешали мне работать, а Дику — спокойно в тишине курить на террасе (а курить внутри, к слову, было утвержденным мною табу).       Мы уже думали обрезать злосчастную веревку и перерезать вредным мальчуганам путь снабжения весельем. Подвернулся случай — мы с Диком стояли на террасе и наблюдали, как внизу во дворе мальчишки всемером напали на одного: загнали его в наш двор, толкали, повалили на землю, выхватили школьный портфель и пинали ногами.       — Маленькие чудовища, — хмыкнул я. — Им наряжаться на Хэллоуин не нужно, они и без того суть есть монстры.       — Такие мелкие, а уже отпетые сучата, — в своеобразной манере согласился Дик. — Всемером на одного. Я бы давал таким не конфет, а пинка под зад.       Неравный бой между тем продолжался, очки слетели с лица поколачиваемого паренька, и кто-то на них ступил — раздался хруст стекла, за ним последовал вой. Откуда в детях столько жестокости? Ответ прост — она передается детям по наследству от родителей и преумножается в них. Зло, жестокость — все разрастается.       Дик потерял терпение, отдал мне сигарету, спустился и вышел во двор.       — Эй, вы, да-да, вы, уродцы мелкожопые, какого хрена вы тут устроили? — он надвигался на них, и видок у него, не мог я не признать, был грозный и решительный, страшнее некуда: он вселил ужас в отчаянно храбрившихся мальчишек, а ужас и страх объяли их маленькие хрупкие тела крупной дрожью. Один из мальчишек выступил вперед — я знал этот типаж. Предводитель стаи. Головная лошадь в табуне пугливых лошадок, еще совсем жеребят. Но Дик был неколебим. И восхитителен.       — Что говоришь, твой портфель? — раздавались внизу его крики, предвещающие скорую раздачу тумаков. — Твои тут только сопли в носу! Ну-ка, паршивец, замолкни, — Дик схватил задиру-мальчишку за ухо. — Что ты нюни распустил? Ты мужик или слабая, плаксивая сука? — тут мальчишка попытался пнуть его между ног, но попытка не увенчалась успехом, и Дик сжал пальцы ребенка в своей руке. Он был твердо намерен приструнить молокососа, даже если для этого придется расколошматить его в кровь. — Знаешь, что я сейчас сделаю? Пальцы легко ломаются, ты знаешь это?       Мальчишка вдруг расплакался, и, должно быть, горячие детские слезы разжалобили Дика, размягчили его черствое сердце. Он выпустил парнишку из хватки, подтолкнув к остальным, до того замеревшим в ожидании пущей крови и зрелищ, и, кажется, даже чуть расстроенным Фортнеровской милостью.       — А ну, руки в ноги и быстро по домам учить уроки!       Мальчишки повиновались приказу и немедля бросились наутек врассыпную. Тот, которого озлобленная детвора избрала жертвой, мишенью для вымещения злобы, по-прежнему сидел под дубом недвижимый. Он не плакал, но прижимал к груди портфель, что у него хотели отнять, как какую-нибудь драгоценность. Я поднес сигарету к губам, затянулся, глядя на него, и закашлялся. После того случая я пристрастился к курению, чему Флауэрс был несказанно рад. Наконец-то я одумался и стал следовать моде. На деле же дымил я не так часто, только на приемах да изредка дома, чтобы выпустить скопившееся напряжение. Сигарета-другая — пагубная тенденция, не спорю, но я с детства был вынужден вдыхать ядовитые испарения, и моему здоровью уже был нанесен непоправимый урон.       Наверное, в любом уголке планеты, куда ни приткнись, обнаружится задрипанная квартира, в которой никогда не кончается ремонт. Квартира семейства Фортнеров не была исключением. Квартирные дома по улице Саус-Янг заложили в то время, когда разрастающийся из сельскохозяйственного центра в промышленный полис Даллас завершал свое превращение; когда загаженную лошадьми брусчатку отковыряли, дороги залили асфальтом, а ближние фермерские угодья оросили гудроном. Для строительства новомодных трехэтажных домов в эдвардианском стиле снесли целый столетний частный квартал, фермы и мельницы выкосили, скот угнали или забили, а жильцов расселили по квартирам — ячейкам этих невообразимых строений, от которых у далласцев головы шли кругом. Каждой ячейке общества отвели свою ячейку.       Отец Дика, до того выгодно продавший застройщикам свой дом-развалину, с энтузиазмом взялся за обустройство новой квартиры, даже скопил деньжат и купил рулон обоев (вот роскошь-то!), дабы обклеить голые стены кухни. Но обоев хватило только на кухню, а краски — на большую комнату, совмещенную со столовой; стены спален обклеили газетами, ванную обложили кафелем. Потом Дуг Фортнер остыл к сему предприятию, с четвертым прибавлением в семействе решив, что с него хватит, позабыв о банке с краской, оставленной за софой в большой комнате, что навеки этой краской пропахла. Кроха Генри рисовал мелом на стенах большой комнаты, тем самым мелом, что Дик украдкой стибрил для брата из школы; Генри рисовал карандашами на газетных стенах спален — теми самыми карандашами, что Дик точил для брата перочинным ножиком. Перочинный нож, отец сказал Дику: «Тебе он пригодится, парень».       Генри рисовал мелом цветы и солнца, Дик точил карандаши, а вошедший в комнату Уолтер был вне себя от ярости. Привычным движением он схватил Дика за ухо и в ухо ему заорал отборные ругательства и проклятия. Уолт ненавидел, когда Генри рисовал на стенах, но почему-то всегда спихивал младшего на Дика, а уж Дик никогда не ограничивал мальца в творчестве. У Дика в руке был нож, отцовский подарок, если бы не Генри, детка Генри…       Уолт орал, и вот уже Генри плакал, забившись в угол, а он все не смолкал. Потом он сжал пальцы Дика в своей здоровенной лапе — и все внутри у Дика похолодело:       — Знаешь, что я сейчас сделаю? Слушай меня, сопляк, внимай мне. Ты знаешь, что пальцы легко сломать, ты…       Кристина появилась в дверях комнаты вовремя — она умела вовремя появляться, приходить на помощь, как если бы чувствовала, что кто-то из домашних в опасности.       — Что ты сделал с ним, Уолтер? — Уолт стушевался под взглядом сестры, но та не отступалась от намерения произвести допрос. — Зачем?       — Зачем, зачем… Велика важность, не помер же он, в самом деле! — Уолтер не был хорош в оправданиях, но он скорее бы ударил мать, чем осмелился огрызнуться в ответ на сестрины упреки.       — Оставь его!       Дик сидел у стола — брала верх старая привычка прятаться от брата под столом; Кристина вышла в кухню за водой и медикаментами, а Уолтер не мог совладать с руками и долго их не распускать — набросился на беззащитного, зареванного Генри. Дик был просто не в состоянии защитить обожаемого младшего братца.       — Что ты, мелочь, опять напрудил в штаны? Будь мужиком!       Да, согласился Дик, будь мужиком — и не такое придется увидеть.       Нам подали кофе, омлет и сандвичи с арахисовым маслом — арахисовое масло когда-то было изыском повседневности, праздничным десертом, ныне стало скучной рутиной. Вкусно поесть я был охотник, я как бы возмещал прежний недостаток вкусовых ощущений, но, рассматривая в зеркале свои торчавшие ключичные кости, постоянно удивлялся, куда же все идет, ведь на фигуре моей обжорство никак не сказывалось.       — Таки почему мы не пошли в «Очаг»? — спросил я, поставив локти на стол, чего обычно не делал по этическим соображениям, а голову положив на руки.       — У меня сегодня там свидание, — признался Дик, затушив сигарету о пепельницу.       — Ага, я так и знал! С той самой официанткой, которая носит прическу как у парня? Прелестная дева, — одобрил я, припомнив соблазнительные изгибы ее женственной фигуры. — Самый сок.       Дик не выказывал, однако, своего воодушевления.       — Только потасканная. Ее зовут Фанни.       — Прелестное имя! Так и передай ей.       — Передам.       — А ты что, правда собираешься идти на свидание с девушкой в таком виде?       — В каком «таком» виде?       — Сам знаешь. Ты в своих стареньких никербокерах как реднек, только что вывалившийся из кузницы.       — Велика важность!       — Это очень важно! Хочешь ты произвести впечатление на леди или нет?       — Да мне как-то побоку…       — Вот что! Езжай-ка домой и приведи себя в порядок. Брадобритие не составит лишних хлопот, если ты обратишься к цирюльнику, а по поводу одеяния не переживай: возьми что-нибудь из моей гардеробной, размер у нас один. Считай это гуманитарной помощью на безвозмездной основе.       — Насчет размера можно поспорить… И с чего ты решил, что я переживаю? Говорю же, клал я на это…       — Иисус распятый, ты не умеешь врать. Гм, думаю, тебе пошли бы цилиндр и галстук-бабочка. Помяни мой совет, когда возьмешься прихорашиваться.       — Какого…       — И не забудь купить цветы, женщины любят цветы, моя мама поливала цветы чаще, чем кормила маленького меня ужином, женщины…       — Да понял я, господи боже!       — И улыбайся, тебе не идет кислая мина, не на мине же сидишь!       Дик устало провел рукой по лицу:       — Заткнись.       Колокольчик над дверью вовсю звенел, остальное время мы, к великому облегчению mon compagnon, ели в тишине — я отвлекся от разговора, поглощая еду — еде я всегда отдавал дань уважения молчанием — и встречая и провожая взглядом входящих и выходящих. В основном это были артисты с площади, все в перьях, смешных шляпах и цветастых галстуках, от них не можешь отвести глаз и невольно чувствуешь себя дивящимся на экспонаты в кунсткамере. Вот зашел фокусник, в сюртуке и старомодной шляпе-цилиндре, с белым красноглазым кроликом под мышкой, за ним завалился другой мужчина, явно военной выправки, он тяжело переваливался с ноги на ногу, точно хромой. Дик шепнул, что правая нога вояки, на коею тот припадал, — протез. Глаз Фортнера удивительным образом был наметан на физические — не обязательно изъяны — увечья.       Хромой проковылял мимо нас и подсел за стол к сидевшему к нам спиной мужчине в моряцкой бескозырке, этот явно ходил по Миссисипи в речном флоте Флауэрса. Дик потрепал меня по плечу.       — Смотри!       Я обернулся. Ветеран сидел лицом к Дику — что это было за лицо! Челюсть из этого лица словно выбили и забыли вправить, кость точно смяли, и она не умещалась в кожаный мешок, обтянувший череп, а рвалась вон из кожи; это лицо было перекошено, как у персонажей картин Пикассо, с полотнами коего меня познакомил Флауэрс, ярый поклонник новаторских течений в искусстве. Некоторым солдатам лучше бы никогда не снимать противогазной маски, а я лучше бы никогда не смотрел на этого демобилизованного солдата — а ведь таких, как он, тысячи, они есть, были и будут во все времена. Тот же Фош говорит, что не мир наступил, а перемирие лет на двадцать.       — Ну что ты развернулся, как не знаю кто, — зашипел Дик, дергая меня за рукав рубашки.       — Я одним глазком.       — Я тебе под оба фиги набью, коль не угомонишься.       — Полноте, милочка! — я протянул руку и взъерошил медные лохмы своего визави, и он утробно зарычал, отбиваясь от моих вездесущих конечностей.       Возможно, уродство ветерана и подтолкнуло меня удариться в пацифистские настроения в дальнейшем. Мне нравилось рассуждать о войне в эфирах, обличать ее ужасы в своих сценариях и призывать к сохранению мира во всем мире. Помнится, я даже дал несколько благотворительных фортепьянных концертов для ветеранов — несколько раз выступал соло, бывали и дуэты с дочерью Флауэрса. Мы играли в четыре руки, и руки ее норовили коснуться моих. Но о ней позже, как-нибудь потом.       Сегодня в кафе я видел человека без лица.       Громко, смело, лживая ересь, из уловок пройдохи-журналиста.       Сегодня в кафе я увидел человека с выдернутой из черепа челюстью и задумался…       Вот так. Хорошо получилось.       Почта была — счета и ходкие газеты. Юнцом Дик взахлеб зачитывался статьями, посвященными большой европейской войне, в которую оказался втянут весь мир. Он подолгу разглядывал фотографии фронтовиков-соотечественников: вот они, в солдатской форме, ротами маршируют под развевающимся на ветру полотнищем американского флага — дотянувшиеся до звезд, такие счастливые, точно бессмертные, они не ведали, что их ждет. А вот изображение вставшей на дыбы лошади, и всаднику, вскинувшему в воздух руку в манере Наполеона, не хватает только сабли. А вот бравые американцы с лицами, поросшими щупальцами противогазных масок, и заместо глаз у них — круглые бездны; они роют окопы и траншеи, форсируют реки, разворачивают артиллерию и минируют сданные врагу мосты и железные дороги.       Дик насмотрелся этих фотографий, начитался статей особо усердных пропагандистов о том, что война эта должна положить конец всем войнам — она должна была, — и заявил сестре, что тоже хочет воевать. Солдатам платят жалованье, их худо-бедно кормят и одевают, а в Италии, например, их потчуют сыром и поят вином. Кристина лишь покачала головой:       — Ты еще слишком мал, чтобы воевать, милый братец.       — Чепуха! Я повидал в жизни не меньше, чем те, кто отправляется в Европу. Я запишусь добровольцем, и я преуспею в этом деле, помяни мое слово. Может, я пущу там корни — если крякнет Германия, то обоснуюсь в Англии, а если Англия — то в Германии.       — Ох, братец, к чему тебе чужая война, когда ее и так в родном доме полно? Со своим уставом, без него — но в чужой храм не суйся.       Не прошло и недели с того разговора, как Кристина вручила брату билет на поезд до Нового Орлеана. Дик знал — она откладывала на него с зарплат, берегла заветную бумажку для себя, и оттого чувствовал себя повинным в том, как налились слезами ее глаза, когда она выудила билет из своего белья, из всех этих старых корсетов и панталон.       — Если ты хочешь бежать, то беги, только, прошу тебя, не в лапы к неминуемой смерти. Жизнь коротка, братец, не нужно самому искать конца. Твоя участь сама настигнет тебя, когда придет время, но пока еще слишком рано. Мне снился Орлеан — большой город, он снится всем, кто мечтает о лучшей жизни; так что бери билет и поезжай на север, и строй жизнь, а не утверждайся смертью. Я не прошу тебя вспоминать о нас — воспоминания слишком болезненны, так что не пугайся забыть; я не скажу тебе, что мы будем о тебе вспоминать — мы не будем, ты же знаешь, как все в нашей семье быстро предается забвению. Я не скажу тебе, что люблю тебя — это тебя ослабит, удержит здесь, но правда такова, что я буду тосковать по тебе.       По приезде в луизианский Орлеан — а было это на другой день после Дня благодарения — Дик не удержался и позвонил с вокзала в Техас, сестре на работу. Если бы не она, гнить бы ему в Далласе. Кристина известила, что за праздничным столом — они с Эдной приготовили индюшку — отец не досчитался Дика и обрушил свой гнев на Уолтера, мол, как это тот не доглядел за братом, и выпорол Уолта кнутом. Только потом Кристина осмелилась раскрыть отцу правду об исчезновении одного из ее братьев. Дик повесил трубку с довольной ухмылкой — наконец брат — язык не поворачивался так его называть! — получил, что заслужил.       Дик всегда признавал, что их отец — чеботарь Дуг Фортнер — возможно, был суров к своим детям. Во всяком случае, он и дочерей стегал кнутом, когда оно было нужно. Даже жена его точно не знала, что там, в его рыжей тупой голове, потому, наверное, что была американкой, а Фортнер-старший — ирландцем, прибывшим в Америку из Дублина в начале девяностых годов девятнадцатого века. Дуг Фортнер был истинный ирландец, невысокий, но крепкий, отчаянный, мечтательный и воинственный. Мать Дика же звала себя коренной американкой, как бы ни было это название нелепо, ведь она была белой, презирала индейцев, и в речи ее проступал испанский выговор. Многие американцы так делали в ту пору — запутавшись в своих переселенческих корнях, определяли себя коренными американцами, пока коренные американцы томились в резервациях.       На самом же деле, Америка ничего не преподнесла Дугу на блюдечке — ничего из того, чем он грезил, отправляясь за океан. Он, как раньше, тачал сапоги да колотил башмаки — это стало его основным ремеслом; только теперь у него появилась жена-американка, женщина работящая и плодовитая, порождающая на свет спиногрыза за спиногрызом, Дуг уже терялся в малышах и догадках. На что он, горец, променял Ирландию? Его дети могли бы делать там революцию, а здесь что? Кому они нужны здесь? Он с горечью осознал, что такова американская мечта — в погоне за ней люди оставляют свои дома, рвут из родной земли корни и порывают с прошлым, пересекают океан и долгие, долгие годы живут лишь в поисках пропитания и крыши над головой. Это ли та лучшая жизнь, за которой они все едут в Америку?       Само слово «Америка» приторно-сладкое, его хочется смаковать, но оно комом встает в горле, оставляет во рту неприятный привкус и не усваивается желудком. Американская мечта солнцем озаряет ненастный день, но, как солнце, обжигает, ослепляет, ускользает из даже самых ловких рук — рук воров, карточных шулеров и метателей ножей. Американская мечта — один большой обман, миф, легенда, бренд, реклама-зазывала, ориентированная на широкие и не блещущие умом массы. Прибывающие на кораблях беженцы-европейцы остаются за бортом огромного корабля американской действительности, либо оказываются запертыми в трюме и сидящими на чемоданах посреди всяческого хлама, будто они сами хлам, пока на верхних палубах кипит жизнь, пока в великосветских салунах играют на деньги и курят кальян нелюди, выбившиеся в люди. Оные никогда не тачали сапог и не варились кочегарами в котельных впроголодь; они жили в ожидании ужина, дышали идеей преумножения капитала любыми способами, будь то игры на бирже или финансовые спекуляции. Они раздували на рынке спекулятивный пузырь, прочащий в скором времени лопнуть. Они были красивы и ухожены, но луна тоже красива, потому как никто не видел ее оборотной стороны, а у славы, богатства и внешнего благополучия всегда есть оборотная сторона. Не зря декоративные диадемы плетут из цветов, законсервированных мышьяком, не зря тонкость женской талии, годами плененной корсетом, обеспечивается деформацией внутренних органов. Американская мечта обернулась трагедией и грехопадением. Сама идея этой мечты, так прочно устоявшаяся в обществе и подкрепленная благосостоянием жалких во всех смыслах единиц есть суть трагедия всей американской государственности и псевдодуховности.       Отношения Дика с официанткой из «Очага» не кончились первым свиданием, что удивительно, но и не неслись галопом, не развивались стремительно, а так, продвигались непринужденной рысцой. Я не завидовал, но мне было интересно, как ему, брюзге и невеже, удается сладить с девушкой старше себя. На мои расспросы Дик отвечал уклончиво, так, что ничего нельзя было понять: поделился со мною только пару раз, когда я как обычно подвизал его поведать мне об их с Фанни отношениях. Короче говоря, завелась у них такая традиция: в каждую встречу он дарит ей букет маргариток, а она целует его в щеку. И — внимание, страшный секрет! — он уже провел с ней ночь.       Букет маргариток. Что ж, она не дорогого стоит, подумал я.       — Так вот, что до Фанни, — Дик был сама задумчивость. — У нее под платьем было что-то странное: не белье, ну, нормальное такое женское белье, а лоскуты да тесемки. Я одумался, когда все уже закончилось, и вот теперь трушу — как бы сифилис от нее не подцепил, или какую другую заразу, кто знает, с кем она путалась.       — O tempora, о mores*!       После первого же свидания с Фанни у Дика появилась шляпа — он не говорил, откуда, а я не настаивал. Глупая шляпа-цилиндр, как у фокусников с площади Джексона. Позже Дик расставался со многими женщинами, но, сколько я его помню, со шляпой своей он не расставался никогда.