***
Джун придирчиво разглядывала себя в зеркало, сидя за туалетным столиком в крошечной гримерке, грустно отмечая, что макияж, который она так долго и кропотливо наносила, расплылся, и черные змейки туши не стереть просто так платком. В отчаянии она скинула с плеч буро-бордовое боа, сдернула с рук длинные малиновые, под цвет платья, перчатки. Промокнула платок лосьоном и вновь стала уперто натирать глаза; потом взглянула на себя в зеркало — от искусно прорисованных карандашом стрелок в уголках глаз и дорожек туши на щеках не осталось и следа. Уже лучше. Только вот платок вмиг стал насквозь черным от туши, в золотых блестках от теней и полностью непригодным для дальнейшего пользования. Глаза щипало то ли от слез, то ли от едкого лосьона. На столике царил во всей своей красе неженственный кавардак. Джун рылась в многочисленных коробочках с тушью «Мейбелин», с блестящими и сатиновыми, сухими рассыпчатыми и кремообразными тенями — серебряными, изумрудными, синими; в остервенелом припадке раздражения ко всему, что не так лежит или все никак не желает найтись, который знаком только женскому полу, сметала флаконы с духами и помадные тюбики. Наконец рука ее нащупала салфетку; ею Джун отерла лицо, ее же разорвала на мелкие кусочки в приступе ярого недовольства жизнью. Ей нужно было успокоить нервы. Как она могла, да еще и с таким треском, потерять лицо? Расплакаться на публике, не справиться с эмоциями! Там, на сцене, ей казалось, что в зале слишком жарко, слишком много народу, и что сцена освещена как-то не так, и что Андре играет что-то не то, и песню она выбрала неудачную — та до слез ее проняла. Она еле дожила до последнего букета — и уже за кулисами дала волю чувствам, разрыдавшись в голос. В гримерной Джун скидала букеты на кровать, сил уже не было расставлять их в вазы. Забавно, они ведь даже не знают ее имени, они несут цветы не ей, а Мимзи, этой другой девушке, этому сценическому образу, о котором знают все, но о котором никто ничего не знает. Они не знают, как она живет. Каково ей спать днем и бодрствовать ночами. Что у нее на душе, в голове. Что она про всех них думает. Что у нее есть мысли и чувства. Они забывают, что она не просто бренд, не просто артистка и идол, она человек. Все любят Мимзи, но никто не любит Джун, потому что Джун не существует, потому что Мимзи украла у Джун жизнь и свободу. Джун всхлипнула, беспомощно посмотрела на устроенный ею на своем же столике бедлам. Выудила из кучи букетов на постели плитку шоколада с орехами — хоть иногда они приносят что-то путное. Сладкое всегда поднимало ей настроение, а свои беды было проще заесть. Шоколад таял на языке; воспрянув духом, Джун упала на кровать в цветы, скинула изящные лодочки, протянула босые ноги, пошевелила наманикюренными пальчиками, раздумывая, чем бы заняться в отсутствие девочек и Элиаса. Затем встала с примятого цветочного одеяла и уселась за туалет наводить порядок, напевая и почему-то при этом вспомнив, что Элиас не любит блюз. Хорошего мужчину нелегко найти. Пачка денег толщиной с музыкальную шкатулку Джун с хлопком приземлилась рядом с пудреницей. Джун невозмутимо вынула из уха серьгу и подняла глаза. Над ней высился Элиас. Помяни черта, он и явится. — Купи себе новое платье, — посоветовал он настоятельно. — Ты в своем малиновом уже всем глаза замозолила. Клиентов нужно удивлять, не все же тебе ходить в одном и том же, даром что им-то все равно, что на тебе надето. Элиас смерил ее изучающим, выворачивающим наизнанку взглядом. — И чулки заодно, — добавил он. Джун взглянула вниз — по чулкам в самом деле поползла безобразная стрелка, безнадежно, как ей казалось, портившая весь ее тщательно продуманный образ. Тотчас она отбросила жемчужные бусы — подарок очередного ничтожного поклонника — и ринулась к брату, решительно настроенная на давно намечавшийся, но никак не свершавшийся разговор, на который у Элиаса вечно не хватало времени, а у нее самой — храбрости. — Элиас, надо поговорить, — твердо начала она. От ее мимолетной твердости вскоре, однако, ничего не осталось. — Не сейчас, малышка, опять ты за свое. Знаешь же, я не одобряю эту вашу бабскую нуднятину, — выдал Элиас заранее заготовленный ответ. Джун не осмелилась возразить и не стала его останавливать, когда он вышел за дверь. В конце концов, его мало интересует то, о чем она столько лет безуспешно пытается ему рассказать. — Такие вот дела, Прю, — с горечью поведав под утро подруге о несостоявшемся разговоре с братом, Джун вытащила недокуренную сигарету из мундштука и взяла тут же со стола пилочку для ногтей, блаженно вдыхая ароматы эфирных масел и фруктов. — Делааа, — эхом откликнулась Прю, добавляя в стеклянный флакон из-под духов, наполненный водой с разведенным в ней мылом, по капле масел розмарина, лимона и чайного дерева и затем взбалтывая получившуюся смесь для мытья волос. — А чего ты ждала, милая? — Сдается мне, я безрассудна, — Джун через плечо Прю заглянула во флакон с пенистой смесью. — Как он не понимает, что я желаю свободы? — Все он понимает, — созналась Прю. — Боится, что без него ты на воле не выживешь. Сам так сказал. — Зря он боится. Мне на воле будет лучше, а тут я скоро зачахну. Ты толковала с ним насчет Нью-Йорка? О, Джун грезила о Нью-Йорке. Нью-Йорк! Какой жуткий, но великий город! Столица мира, в которой каждый спешит урвать свое счастье; у нью-йоркцев нет прошлого, в их жизни нет места затишью. Монструозные громады небоскребов там облокачиваются друг о друга; молчаливые гиганты, они устремляют людей ввысь и, как юркие автомобили разнообразных цветов и марок у их подножий, свидетельствуют о вожделенном для всего людского рода прогрессе. «Смотрите, будущее уже здесь!» — как бы кричат цветные рекламные баннеры; модных бутиков не счесть, по всему городу их больше, чем самих именитых кутюрье. Женщины носят габардиновые брюки в обтяжку и водят машины, а мужчины не осуждают их за это. Все дети хорошо одеты, накормлены и посещают лучшие школы, их отцы — состоятельные рантье, а матери целые дни проводят в салонах красоты. В прачечных уже давно не гнут спины прачки, за них всю работу выполняют стиральные машины с электроприводом. Даже в метро ты хоть упрись, а попрошайку не встретишь. Не жизнь, мечта! Новый Орлеан, это дряхлое захолустье, не чета Новому Амстердаму. Джун была уверена, что когда-нибудь она сама заживет образцовой столичной жизнью; что в Нью-Йорке все непременно образуется, у нее будет хорошенькая квартирка, и соседи никогда не прознают про ее темное прошлое, и уж там-то она сделает такую карьеру, что все газетные развороты воспоют ее красоту и талант, и что потом у нее будет самая лучшая семья, в коей воцарят любовь и порядок. — Да. Он ко мне прислушался и уже подумывает тебя отпустить. Джун расцвела на глазах; ради этого Прю смолчала о том, что почуяла в словах Элиаса обман. С счастливым визгом Джун крепко обняла подругу со спины. Прю засмеялась. Мисс Хартли ликовала: Нью-Йорк обещал ей, что вредоносный братец исчезнет из ее жизни, что ее дочь ни в коем случае не повторит ее судьбу, а сына ждет всемирная слава музыканта или ученого. Элиас лишил ее всего, но, даровав ей свободу, он возместит ей это сполна. — Какая же ты худенькая, дорогая! — отпрянув, покачала головой Джун. — Прямо-таки жилистая, — она взяла из фруктовой корзинки, которую ей с мальчишкой-посыльным давеча прислал тайный поклонник, по правде, не на шутку ее заинтересовавший своими открытками со стихами — Джун еще никто не писал стихов, — большое поспелое яблоко и протянула его Прю. — Подлая ты женщина, Ева, — сгримасничала та, но яблоко приняла, подумав, что может составить Еве достойную конкуренцию в коварстве. Довольная Джун уселась на постель. Она светилась от счастья и предвкушения перемен и той большой жизни, которая захлестнет ее в далеком холодном Нью-Йорке. — Сон как рукой сняло, милая. Чем займемся теперь? — Можем пойти встретить рассвет, — предложила Прю, надгрызая яблоко. Джун застонала — они встречали так каждое утро. — Докука, — раскритиковала она. Глаза Прю полыхнули — она загорелась идеей. — Тогда опробуем на тебе мою новую питательную маску для лица. На основе белой глины и лимонной цедры. Прю всегда знала толк в косметических средствах и целебных отварах.***
Оставив в стороне шеренгу торпедообразных кипарисов, я быстрым шагом миновал фонтан и теннисный корт, вбежал по ступенькам и вдавил кнопку звонка. Открыл надменного вида дворецкий, пригласил меня пройти внутрь и велел немного подождать, пока спустится кто-нибудь из хозяев. Бездеятельно ерзая на софе под мозаичным панно, изображавшим «Поцелуй» Густава Климта, я отупело наблюдал, как служанка в черном и белом волочет за собой небольшой паровоз, издававший страшный гул — эта дорогущая штуковина, чудо техники, всасывала пыль так, что не нужно было протирать ту день за днем. Служанка нарезала по комнате круги, пылесося, а эта громадина выцарапывала круги на дорогом паркете. Пора уведомить Флауэрса, что в его любовных перипетиях я ему не помощник, что и ноги его безголосой шалавы не моей станции больше не будет, потому что от нее-то все мои беды. Как же мне все обрыдло — и Флауэрс, и раздор, взросший на станции путем постоянных распрей между Джином и Монро, между Монро и Медвежьим Когтем, между Медвежьим Когтем и Джином. Джин и Монро взаимно считали друг друга психами, оба они ненавидели Медвежьего Когтя потому, что тот был красный, и в ту же секунду, как его видели, сами краснели от ярости. Я и нанял-то Медвежьего Когтя потому, что он был красный, а я в тот вторник был на радостях, и невдомек мне было, что тем самым настроил против себя не только Джина и Монро, мои правую и левую руки, но и добрую половину штаба радиовещательной станции. И доколе Джин вымещал злобу на бедном индейце с затравленным взглядом и вечным непониманием того, чего от него хотят, почему донимают, то сообразительный и расторопный в работе, но жуткий подлюга Монро, как я догадывался, уже распланировал против меня диверсию. Наконец меня приняла Мадемуазель. В медового цвета платье в пол с бесконечными рукавами, как всегда безупречная, длинная, как лыжная палка. Она взгромоздилась на каблуки, и наши глаза теперь были вровень. Хотела быть выше, хотела казаться старше своих лет. Не обделенная умом, она, однако, вела себя как круглая дура. С появлением в моей жизни Мимзи ее лайковая перчатка отправилась на чердак. Не дав мне сказать ни слова — у нее бывало такое, что она не знала, о чем со мной заговорить, будто бы я, сам того не желая, хватал ее за острый язык и не давал ей шанса завести беседу, — покосившись на шумящую пылесосущую машину, она взяла меня под руку и повела вверх по лестнице. Каблуки — цок-цок по ступенькам, цок-цок по коридору, цок-цок, мы уже у ее дверей. — При всем моем уважении, мадемуазель… — я опомнился, только позволив ей завести меня в большую светлую комнату со стенами, отделанными лакированными панелями из лимона. В воздухе витал стойкий запах лаванды. — Бога ради, — притворив двери, Мадемуазель сложила руки на груди и прошествовала в недра своей бескрайней комнаты. — Зовите меня по имени, господин Уэбстер. Вы никогда не зовете меня по имени. — Где ваши родители? — сразу перешел к делу я. Мадемуазель остановилась около зеркала в посеребренной раме, посмотрелась в него и, повернув голову, помедлив, как бы раздумывая, стоит отвечать или нет, отозвалась: — Папа боксирует в тренажерном зале с господином камердинером. А мама и миссис Койер читают друг дружке салунные стихи в зимнем саду. — Позвольте, какая нелепость! — с досадой воскликнул я, жалея, что зашел столь неудачно, да еще попал не туда, — все равно, что ошибиться адресом или номером телефона. Настенные часы над клавесином — тик-так, тик-так без остановки; если Флауэрс занят, то он не скоро меня примет. — Стихи-то? Согласна, — по-своему истолковала мое негодование Мадемуазель. — Сказать по правде, они принимают фотографа от луизианского издания «Харперс Базар». В саду сейчас ведется съемка к статье о досуге женщин двадцатого века, — будто бы все без исключения женщины двадцатого века проводят досуг за чаем и стихами. — Окажите мне милость, позовите вашего отца, он мне хороший друг. — Какой же вы затейник, Фредди! — игриво хихикнула Мадемуазель. — Папу нельзя трогать, пока он тренируется. Обождите, после сможете опробовать с ним наши новые турецкие бани. Там есть бассейн и сауна, расслабитесь, отдохнете, боже, вы так напряжены! А пока я прикажу подать нам шампанское и сандвичи с черной икрой. Я вспомнил, как за одним из фуршетов она учила меня правильно есть рыбу, и похолодел. — Не нужно сандвичей, — ни сандвичей, ни шампанского, ни омаров, приготовленных на открытом огне. Она посмотрела на меня как на чудака. На меня многие так смотрели. — Тогда… кофе? — поколебавшись, предложила она. Я согласился не колеблясь, потому что безумием было бы не согласиться, — репродукции Анри Матисса, Ренуара и Клода Моне на полу у громоздкого шифоньера, прислоненные к стене, нешуточно меня заинтриговали. Мадемуазель позвонила в колокольчик, и словно ожидавшая под дверьми неторопливая служанка вкатила в комнату столик на колесиках — кофейник, сливочник, сахарница и бисквит. Недурно. Мадемуазель, до того сидевшая на своей ореховой кровати под балдахином и с полубезумной улыбкой меня оглядывавшая, бросилась ей помогать. Я сиротливо притулился в бархатном кресле и разглядывал ее туалетный столик. Казалось, туалетный столик может поведать о женщине больше, чем она сама, и изучать его в разы интереснее, чем саму женщину. Пудра с золотой пыльцой — у Мадемуазель блестело лицо. Тарелка с фруктами: бананами и манго, и кокосовыми орехами. Тут же не чайничек, а керамическая лампа — того и гляди, оттуда выпорхнет джин. Бальная книжка, карне, изготовленная на заказ у ювелира: костяной переплет, странички слоновой кости, золотая цепочка. Что ж, я, надо думать, одержал победу в негласном отборе ее женихов. Вход в касту аристократов мне, представителю информационной элиты, на деле же одаренному парвеню, был бы обеспечен в случае женитьбы. Но что за мезальянс! — Спасибо, Юнис, пока что ты свободна. Будь добра, через час и пятьдесят три минуты приготовь мне ванну. Юнис почтительно поклонилась и вышла — вместе с ней испарился и теплый кухонный дух дровяной печи. — У вас скандальная репутация, Фред, — сказала Мадемуазель, обеляя кофе сливками. — Как думаете, почему? Думать мне не хотелось. На камине в портбукете стояли пионы. Стало боязно — а вдруг Мадемуазель схватится за кочергу и треснет меня ею по беззащитной башке? Это ловушка. Дом Флауэрса — роскошная, изысканная ловушка. Осознав сие, я окончательно пал духом. — Народная молва стихийна, — только и проговорил я, все еще огорченный несвоевременностью своего визита. — Говорят, вы наняли индейца, — все пыталась разговорить меня Мадемуазель. — Я не осуждаю, не мните обо мне дурного. Но позвольте узнать, каков мотив? — Истинно благороднейший, — пробурчал я, хмуро поглядывая на часы. Их беспрестанное тиканье и демонстративная медлительность неимоверно выбешивали. — Я действую вам на нервы, — скорбно заключила Мадемуазель, и лицо ее приобрело грустное выражение. — Не переживайте, отныне я не буду лезть в дела радиовещательной станции. Я понимаю, это не мое дело и вы устали на работе. У меня папа тоже не любит, когда мама расспрашивает его о нашем бизнесе. Он прав, от жены не должно быть много шума. Будь то вам угодно, я в вашем присутствии всегда готова молчать. Обещаю быть вам примерной женой. Мгновенно я оживился: вонзился взглядом в ее лицо, силясь пронять, не послышалось ли мне и правда ли эти неженски тонкие губы вымолвили последнюю фразу. — Стоп, стоп, стоп! — возмущенный ее беспардонностью, вскричал я. — Девочка, может, моя реакция покажется вам чересчур бурной, а слова резковатыми, но что за околесину вы несете? — но вместо того, чтобы оторопело уставиться на меня или влепить пощечину, она заливисто рассмеялась. — Фред, вот же умора! Мы ведь не в прямом эфире, к чему разыгрывать спектакль? — Это вы меня разыгрываете! — осадил ее я, угрожающе привстав из-за столика. — С чего вы, милая моя, решили, что я вам жених и оттого мне позволено находиться в ваших покоях, и оттого вам позволено поить меня этой бурдой и втирать мне полнейшую чушь? — Чушь?! — она тоже привстала с места, решительно настроенная отбиваться, и переплюнув меня во внушительности — я так и упал обратно в кресло. — Все уже решено, Фред! Папа сказал… Я откинул голову, хлопнул себя по лбу и захохотал. Боже, ну это же так очевидно! И как я сразу не догадался? — Ах, вам папа сказал! — клянусь, меня даже пробило на слезу. — Свадьбы не будет, так и передайте своему папе. — Как это, свадьбы не будет? — завизжала Мадемуазель. Только женской истерики мне до полного счастья и не хватало. — Как же церемония венчания? А… торт? А танец невесты? А мое платье? Я ведь уже решила, что буду шить платье у мсье Саваре! И… мама уже почти составила список приглашенных, оставалось только позвать гостей с вашей стороны. Хотите сказать, всего этого не будет? Я взрослая девушка, почти женщина, мне пора замуж и сейчас обстоятельства складываются донельзя удачно, и все в нашей семье того же мнения. Так что не воображайте себе, что это моя придумка. Неспроста же мы с вами встретились! Ну да, неспроста. Платье, торт, приглашенные звезды. Праздник, громкий, запоминающийся, чтобы о нем напечатали в газетах и «Харперс Базар», чтобы все обзавидовались — вот что ей нужно. Не я. Как будто после того, как цель всей жизни будет достигнута, эта самая жизнь оборвется; и не будет места ни убивающему любовь быту, ни семейным склокам и разочарованиям друг в друге, а также постыдному израдству и мерзким ужинам в кругу большой семьи, где каждый противен другому. Сомнительная перспектива — быть гостем на собственной свадьбе. — Ох, милая, солнышко, я не хотел оскорбить ни вас, ни кого-либо из вашей семьи, — тепло заверил ее я. Я мигом перевоплотился, переменил тон — того требовали обстоятельства. — Вы правы, в жизни все происходит не просто так, но я явно не тот, кто вам нужен. Во-первых, я не тороплюсь с женитьбой и вам не советую… — Значит, не во мне дело, — поспешно заключила она. — Вы всего-навсего не хотите жениться. Тогда, полагаю, вы не совсем традиционного… — Ну что вы! — Я выровняю зубы, обязательно выровняю! — просительно сложила руки Мадемуазель, чуть не плача. — Все, лишь бы вы взяли меня в жены. — Полагаю, любезная, вы запутались и сбили и меня с толку. Советую вам поменьше слушать своего отца. Он человек немолодой и… своеобразный, по-другому видит жизнь, и — не опускайте голову, я хочу видеть, что вы меня слушаете! — он совершенно не вправе решать за вас, как вам жить. Он сказал, вы пойдете за меня, он внушил вам веру в то, чего не будет. У всех бывают заскоки, но у вас и своя голова на плечах должна быть. Не пойму, куда вы торопитесь? Вы же не любите меня, хуже того, вы не любите себя, а это очень печально — когда женщина себя не любит. Для начала примите себя такой, какая вы есть, забудьте о зубах и самоуничижении. Если негодяй вроде меня укажет вам на ваш недостаток, не теряйте самообладания, помните о своем достоинстве, вы ведь такая прелестная девочка, и не постесняйтесь дать отпор — ведь эти кривые зубы в любой момент могут прокусить сонную артерию засранца, так? Отбросьте комплексы, держитесь уверенно, как держитесь обычно на приемах вашего папаши; ударьте обидчика в правую щеку, и тогда он подставит вам левую. Она уныло молчала, не опуская головы, но и не смотря мне в глаза, изучая узор на паркете. — О, и еще. Не ждите, что все само образуется. Выгрызайте у жизни свое счастье, а не летайте в облаках, бездействуя. Не нужно пустопорожних мечтаний. — Что плохого в том, чтобы мечтать? — ее голова накренилась, вопросительно упала на плечо. — Ничего плохого в этом нет. Мечтайте на здоровье, стройте планы на будущее, но помните, что ожидания приводят к разочарованиям. Учитесь с этим жить, но не погрязните в отчаянии, — я помолчал, обдумывая столь же дипломатичное, как мой монолог, напутствие. — Милочка, у вас столько возможностей, не упустите свой шанс. — Я не упущу свой шанс, даю вам слово, — пообещала она, и я уже решил, что в голове ее все встало на места, но тут она вцепилась зубами в мои губы и от усердия чуть не откусила мне язык. Я задохнулся от недостатка воздуха и от резкой боли, распоровшей мне нижнюю губу. Напоминая себе попавшую в засаду антилопу, угодившую в клыкастую пасть охотницы львицы, я вырвался и, не пытаясь унять головокружения, истерически и совсем не по-мужски вскричал: — Что вы делаете?! — Не упускаю свой шанс. — Честное слово, вы как ребенок! — А я и есть ребенок, — Мадемуазель обиженно надула губы, как бы в укор мне — как это так, я забыл, что ей ведь не больше шестнадцати. С ума сойти, какие метаморфозы: то почти женщина, то ребенок. — Ну же, поцелуйте меня, Фред, — выпалила она требовательно и топнула ногой, словно бы подтверждая этим серьезность своих намерений, позабывши о хладности голубой крови в своих жилах. Решила брать крепость штурмом, не подозревая о бесконечных запасах горячей смолы в крепостных закромах, о неистощимых запасах зерна в амбарах, о голодных волкодавах в псарнях; еще не сдана крепость, еще плюется горячим железо в кузницах и не остыл порох в пороховницах пушек. Я не капитулирую без боя. Да разве ж объяснишь влюбленной девке, что не в зубах дело? Что не хочу я с ней венчаться просто потому, что не хочу? — Вы больная! — заорал я, кидаясь прочь из ее комнаты. — Опсихевшая! Не помня себя от шока, гремя костями, весь взвинченный, я сбежал с лестницы. Побег не удался: я врезался в непонятно откуда взявшегося в фойе и преградившего мне путь Флауэрса и грохнулся оземь. Очки заскользили по полу, неумолимо удаляясь от моих непослушных рук. Флауэрс улыбнулся золотым ртом. Старый коршун снизошел, наконец, до своего гостя. — Ты ведь умен и хитер не по годам, Фред, — он улыбался широко и слащаво, и кончики его губ образовали на чуть обвислых щеках стрелы. — Как же так вышло, что по своей воле сунулся в логово злейшего своего врага? Я почувствовал: мне сейчас невозможно разогнуться, словно вместо позвоночника в спине у меня образовался шомпол. Послышался хруст — мои очки разломились под туфлей Флауэрса надвое. Я близоруко моргнул, не вполне осознавая происходящее, и весь вскинулся. Плевать на очки. Плевать. Опрометью я бросился вон из их дома — спотыкаясь на каждом шагу, наблюдая по сторонам лишь невнятные разноцветные пятна, не в состоянии смотреть себе под ноги, так как без очков в этом не было смысла, выбежал из отворенных (вот удача!) главных ворот и запрыгнул в дожидавшийся меня «форд». Отогнал его подальше с осознанием, что без должной экипировки далеко не уеду, оставил машину у аптеки, добежал до первой же телефонной будки и стал названивать всем подряд знакомым. Позвонил домой — консьерж осведомил, что Дика нет на месте; позвонил Джину, но и того не было дома. А до дома меня довез Монро — он пробухтел в трубку, что я слепой салажонок, примчался на трамвае, сел за руль моего «форда» и повел его, собрав попутно каждую колдобину и каждого регулировщика. У Монро был на меня зуб. От пережитого меня долго колотило. Вокруг были враги. Они сомкнули вокруг меня кольцо. Я в окружении. Нет мне покоя, покуда они не избавятся от меня. Не сметут с дороги. Будто сам Новый Орлеан гонит меня вон. Пора с этим заканчивать. Пора заканчивать с ними. Я дождался вечера, дождался, когда меня перестанет лихорадить, завел машину и вдавил педаль газа в пол.