Это был мир за бордовой портьерой — здесь за определенную плату жрицы любви готовы исполнить все ваши самые низменные желания, но этот мир куда более чист, чем внешний. В каждой комнате, которую мы миновали по узкому коридору, их было по двое, по трое, а то и больше. Молодые пышногрудые и крутобедрые женщины — старух в «Марии Терезии» не водилось — помогали затягивать друг дружке корсеты, чесали гребнями короткие волосы и опрыскивали пахучим лаком, горячо что-то обсуждали, перемывали кости своим клиентам, обменивались колкостями, подкуривали сигареты и продували мундштуки, разливали по жестяным кружкам изумруд абсента, щеголяли подарками от своих воздыхателей, спорили о том, кто с кем спал в субботу и кто пользовался б
ольшим спросом — а значит больше заработал — в воскресенье, ну и о том, конечно, кому из них Элиас Хартли раньше даст вольную. Душный притон был для них домом, шумная женская компания — одной большой семьей. Все лучше, чем вовсе не иметь дома, а они как никто другой знали, каково это, когда некуда возвратиться. Пущай постель приходится делить с незнакомцами разных мастей, но она хотя бы есть. Есть семья — есть и покой в душе, и крепость в теле.
На меня они не обращали ровным счетом никакого внимания, хотя я явно был чужак — такие чужаки здесь не редкость. Они не узнавали меня, да и не особо разглядывали, бросая лишь беглые взгляды. Всюду пахло маслами, едким парфюмом, потом, коноплей и кремами. Я тащился за Прю по узкому коридору, испуганно заглядывая в комнаты по обе его стороны — в те, дверные проемы которых не были завешены красным шелком, извещающим о наличии гостя у хозяйки комнаты, — и, близоруко натыкаясь на обнаженную упругую плоть, нагонял Прю, и залихватски, дабы скрыть смущение, сдвигал фетровую шляпу набекрень. Я позабыл ее снять посему, что полунагие нимфы на любой вкус и цвет — негритянки, креолки и белые, — материализуясь передо мной одна за другой, повыбивали у меня из головы все мысли.
Навстречу нам из-за поворота выплыла высокая босоногая девица в персиковом пеньюаре. Я не запомнил ее лица, не запомнил цвета кожи, но только то, что она была боса и в персиковом пеньюаре. Она вызывающе улыбнулась и, поравнявшись со мной, положила теплую руку мне на щеку. Я было свернул шею в искрометном желании проводить ее взглядом, когда она, оставив меня, продолжила свое томное шествие дальше по коридору, но Прю грубо схватила меня под локоть и затащила в свою комнату. Столь так же бесцеремонно я выдернул ее из ее же постели с четверть часа назад, где она проводила время с неким господином из страховой компании за воодушевляющий гонорар. Она задернула фиолетовую шелковую портьеру и принялась в потемках зажигать свечи и благовония.
Во тьме проглядывал скособоченный силуэт расписной прялки; со стен, из душистого, исполненного благовониями дыма, окутавшего комнату, за нами с ехидством наблюдали безглазые африканские маски. Они вогнали меня в состояние крайней робости, хотя я и на трезвую голову всегда необъяснимо робел в присутствии Прю. Огонь поглотил фитиль толстой свечи, Прю поставила ее на комод, поближе к огрызку от яблока и подальше от непочатого бокала вина и толстой колоды явно гадальных карт.
— Давай-ка мы с тобой начистоту, — сказала она, задувая спичку. — Кого ты боишься пуще других? Старика с золотыми зубами или юную мадемуазель? Или, может, безголового всадника?
Меня одолела немота. Я ошарашенно поежился, полагая, что она ведает всем, что у меня в голове и на душе, раздумывая, не поздно ли еще дать стрекача, но тут же вспомнил о необходимости сохранять неколебимое спокойствие и с напускной самоуверенностью осклабился, глядя в ее непроницаемое лицо. Она видела меня насквозь, а я просто должен был делать вид, что вижу ее насквозь, что у меня все под контролем и я знаю, зачем к ней наведался. По правде, я ничего не знал точно и ни в чем не был уверен, и потому рассчитывал на Прю — она была единственная, кто мог мне помочь, пусть и шутки у нее были нешуточные. Вообще-то, напрочь лишенная чувства юмора, она не умела шутить.
Прю долго жгла свечи и расставляла их на полу вокруг меня — как я уже потом понял, в форме креста. Дым от благовоний стелился по полу, постепенно уподобляясь густому туману. Из-за фиолетовой портьеры раздался взрыв смеха. Наконец Прю со здоровой книгой в руках уселась, поджав ноги, в изножье огненного креста, жестом приказывая и мне сесть — на пол, в его главе. Я брюзгливо поморщился, выражая этим молчаливый протест.
— Что такое? Жаль модных брюк? — насмешливо поинтересовалась она.
— Посмотрел бы я на тебя, дорогуша, — огрызнулся я, — коли
тебе бы пришлось сидеть на полу, черт знает, когда в последний раз…
— Не психуй, — грозно приструнила меня Прю.
— Да разве ж я психую? — с концами распсиховался я, покорно опускаясь на пол. За столь неделикатную прямоту ее неплохо было бы высечь розгами.
Прю удовлетворенно цокнула, кладя книгу промеж нами. Это оказался ничего себе такой том — целый фолиант со странными рисунками на обложке (я точно видел пару рогов и козлиный череп), с пожелтевшими от времени страницами, некоторые из которых были изъедены червями. Тут-то мне по-настоящему стало жутко: а ведь заигрывания с дьяволом, вдруг пришло неприятное осознание, — это не шутки. И Прю — Прю, которая совсем не
шутница, Прю, которая охотно согласилась выступить посредником между мной и темными силами преисподней — с самым что ни на есть серьезным видом перелистывает сейчас страницы ветхой книги в поисках клятвы, которую я должен буду дать дьяволу в обмен на везде сопутствующую мне удачу и устранение препятствий в виде Флауэрса, Хартли и прочих на пути к своей цели.
Я верил, что такая сделка будет мне выгодна. Я верил, что признанным гениям, вершителям истории и величайшим героям покровительствует дьявол. Иногда, размышляя о договоре, который могу с ним заключить, я приходил к выводу, что дьявол и бог — это одно и то же. Нечто неуловимое и метафизическое, двойственное, которое люди по причине невежества разделяют на белое и черное, на добро и зло, придавая и тому и другому очеловеченный или звериный образ. Короче, разницы между богом и дьяволом я тогда не разумел, а если и допускал возможность их сосуществования и противостояния, то считал, что Бог не осерчает на меня за сговор с дьяволом — Бог ведь всепрощающий и всеведающий, а значит, он поймет и примет, что у меня не оставалось иного выхода, и непременно простит. Если же моя теория о единстве этих двоих верна, то божественные претензии ко мне окажутся вдвойне бессмысленны, ведь тогда я вручу свою жизнь, судьбу и душу в Его же божественно-дьявольские руки. В конечном счете дьявол — это Бог в наихудшей своей ипостаси.
Я не верил в то, о чем предупреждали церковь и вудуисты. Церковь рекомендовала поостеречься от сделок с лукавым, ну да я ей не доверял; жрецы утверждали, что продавший душу автоматически ставит на кон не только свою жизнь, ограничивая ее определенным сроком, добровольно запуская отмеряющий оговоренный срок таймер, но и жизни своих будущих детей. Я не верил, что, когда мой срок истечет, меня постигнет ужасный конец — во всяком случае, я его не страшился; я не планировал когда-либо заводить детей, откровенно их недолюбливая, ставя в приоритет полноту собственного кошелька, по которому окружавшие меня недоброжелатели уже пытались нанести сокрушительный удар. Я устал выходить из дома с опасением, что меня в любой момент могут поднять на вилы, устал бояться, что, активно теряя зрение, скоро вовсе ослепну. Я решился бросить вызов всему — небесам и преисподней, чертям и ангелам, богатым и бедным, мирозданию и Прю.
От этой черномазой подстилки, впрочем, можно было ожидать любой подлости. Как и от ее любовника: он был потомственный землевладелец, но он отнюдь не был доблестный рыцарь. Меня прошибла неприятная мысль: Элиас Хартли — не более чем феодал, и таких, как он, по всему городу не счесть. Но феодалы несут повинности в пользу своего верховного сюзерена — а это непременно значит, что Хартли — марионетка, его, как и других, дергают за ниточки, но все нити сходятся в руках некоронованного короля Нового Орлеана. И, держась за руль «форда» как за спасательный круг, я наткнулся на подозрение, что король вовсе не мэр города, не губернатор штата — они-то у всех на виду, подконтрольны гражданскому обществу и федеральному центру. Неужели Флауэрс заключил союз с криминалитетом, превратив его в выводок своих вассалов? Неужели женитьбой он вздумал вывести меня, докапывающегося до всего, что творится вокруг, из игры? В городской феодальной иерархии мне отвели место безземельного рыцаря — вассала, но не сеньора, благородного, любезного, беззаветно влюбленного в прекрасную даму. Рыцари бьют драконов и спасают принцесс из заточения в темницах. Элиас Хартли затягивается папиросой, но дышит огнем. Он чахнет над своим златом — или над костями падших, поверженных им же воинов. Дик, покоряясь собственной строптивости, порвал с ним связи, не желая становится бесправным оруженосцем, и Хартли, подцепив меня на свою Мимзи, как рыбешку на наживку, приглядел себе новую жертву, чтобы утолить вечно не отпускающий его голод.
— Когда ты в последний раз был в церкви? — спросила Прю, переворачивая страницы одну за другой. На ней было короткое, до колен, полупрозрачное платье — не нужно напрягаться, чтобы во всех подробностях разглядеть ее небольшие острые груди с черными бусинами сосков и ребра, что топорщились бивнями. Лебединую шею опоясывали бусы из африканского можжевельника, мочки ушей оттягивали кольца, на босых ногах красовались браслеты. Черное сердце на запястье тоже окольцовано браслетами, и ногти — розовые пятнышки на фалангах черных пальцев — стрижены под корень. Зачем?..
— Это хоть сколько-нибудь важно? — пробубнил я. Прю оторвалась от книги и вперилась в меня укоряющим взглядом. Он меня покоробил. — Не помню. Мне нет нужды совершать туда паломничество.
— Продаешь душу дьяволу, — она достала из подола кинжал, задумчиво очертила им собственную толстую нижнюю губу. — Чем ты лучше шлюхи, продающей тело? Чем ты лучше меня? — она сидела на расстоянии вытянутой руки, и она протянула руку и легонько ткнула острым кончиком ножа мне в грудь, полную воздуха. Я боялся выдохнуть, но вида не показывал.
— Ты возомнил, что ты лучше нас, потому что мужчина? Так и в том нет твоей заслуги. Благодари Господа, в которого не веришь, на которого равняешься, которого предаешь, как предал Искариот Его сына, которого продаешь не за тридцать серебряников, а за бесценок, который оказал тебе милость и щадил твою душу, подлый ты повеса и святотатец.
Прю говорила монотонно, даже усыпляюще, и мне показалось — передо мной сидит старый вероломный священник, читающий унижающую мое достоинство проповедь.
— Заткнись, — приказал я ему, но не было никакого священника, была лишь Прю, глядевшая на меня с лютой ненавистью. Давно ни у кого в глазах я не видел столько ненависти. — Знай делай, за что тебе плочено.
— Сам заткнись, — нисколько не оскорбленно осадила Прю. Спорить с ней не хотелось. Ей-богу, бестия, а не женщина.
Ведьма. — Я тебя предупреждала.
Положа перед собой раскрытую книгу, она закрыла глаза и впала в глубочайший, беспробудный транс. Она шептала что-то нечленораздельное то ли на латыни, то ли на каком другом мертвом языке. Очень скоро я почти физически ощутил, что вся комната как бы завибрировала, сделалась одним большим пульсирующим сгустком, откололась от «Марии Терезии», взмыла в воздух и завертелась, закрутилась, как в воронке смерча. Взвыл ветер, огонь свечей затрепетал, крест вспыхнул и тут же потух, а у меня перед глазами заплясали тени, и африканские маски на зримо терявших плотность стенах ожили и хороводили по воздуху вокруг нас с Прю. Прю степенно перешла на крик; она качалась из стороны в сторону, точно одержимая, махала руками и молотила кулаками в пол, которого не было. Откуда-то несло, как от сточной канавы — так смердят разлагающиеся тела умерших. Когда в наводнивших комнату безобразных рожах грешников проступили очертания
Его лика, я привстал на одно колено. Я заглянул в Его пустые глаза и ни черта в них не увидел. Я знал, это был Он, пусть и представить доселе не мог его облика, но знал… Похоже на дежавю.
Все произошло в один миг, как во сне, и в чувство меня привела только острая боль в правой руке. Прю пропорола мне ладонь кинжалом, кровно скрепляя мой с Ним договор; я сдавленно пискнул, из длинной багровой полоски хлынула кровь. Затем Прю при свете керосиновой лампы перевязала мне руку кусочком хлопка — тот стремительно обагрился. В руке все еще пульсировала боль, но я был счастлив. Я точно заново родился. Теперь на шее у Прю я разглядел не только бусы, но и самодельный кулончик с яшмой, заговоренный на удачу. Она делала обереги, плела браслеты, но не шила кукол, объясняя это недостатком опыта и знаний и заведомой небезопасностью подобного обряда.
Магическим образом ко мне вернулось зрение; я проморгался, бодро огляделся — все казалось необычайно четким, прорисованным и детализированным, нереалистически объемным, от этого кружилась голова. Я восторженно выдохнул — сработало! — и был готов расцеловать Прю, но понял, что ей мои поцелуи будут хуже сигарет на голодный желудок. Душа моя мне больше не принадлежала, от меня у меня осталось только тело, но я не чувствовал разницы. Нет, у меня не отняли душу, меня ею наконец наделили. Все мои помыслы, мои чувства — все осталось при мне. Прю еще пыталась что-то до меня донести, но я ее не слушал.
— Запомни, у тебя осталось десять лет. Десять, а потом тебя ждет ужасный конец.
Пока я воодушевленно осматривал комнату новым взглядом, отчаявшаяся достучаться до меня Прю пересчитывала деньги. Крест дымился на полу, как дымится тело насмерть пораженного молнией или электрическим током.
— Забери свои деньги, — она хамски сунула мне в руки бумажки, чуть не срываясь на крик, и я так обомлел, что и думать забыл о нашем сумасшедшем путешествии в мир между мирами. — Сгинь немедленно! А Дж… Мимзи оставь в покое! По-человечески тебя прошу. Если она хоть что-то для тебя значит, оставь! Иначе погубишь ее. Погубишь, хорошо слышишь?
Трудно было не услышать — да она голосила как оглашенная.
Понятно, почему она хотела, чтобы я оставил Мимзи в покое. Нет, конечно, пребывать в покое свою Мимзи я бы не оставил, но горько было от того, что в амурных делах Прю мне отныне не пособит. Может, в этой ее книжонке есть заговор на приворот или что-то в этом роде…
Так или иначе, но Прю выгнала меня взашей с проклятиями и беспрестанным восклицанием: «Гори в аду! Гори в аду!». Неунывающий и одухотворенный, я прижимал к груди древний фолиант с дьявольским ликом на обложке, который стащил украдкой, пока она заходилась в гневной тираде. Возможно, что в следующий мой визит в их притон она обрушится на меня с обвинениями в краже священной книги, ну да мне было по барабану. Стоит ли говорить, что в тот вечер мой «форд» завелся с первого раза, а по пути домой я не встрял ни в единый затор. На ладони от раны остался шрам, но теперь, куда бы я ни сунулся, какое бы дело ни начал — везде и во всем мне удивительно везло. С Флауэрсом меня ожидало скорое примирение, дела на станции шли в гору и во всех отношениях чудесно — Монро и Джин наладили контакт с Медвежьим Когтем, обучая того английскому мату, а индеец в свою очередь играл нам на губной гармошке во время ленча; этим троим здорово промыли мозги в профсоюзе. Дик оттаял, и теперь мы каждый вечер играли с ним в шашки или шахматы — он схватывал все на лету, а я, переставляя фигуры по доске, не задумывался о том, что теперь нахожусь в постоянном цейтноте.
***
— Ветер переменился, — еле слышно проговорил Хартли-старший, неспешно покачиваясь в кресле в тени веранды. — Будет ураган, точно вам говорю.
Было тепло и тихо, близился вечер, но косы плакучей ивы, что высилась возле дома, реяли на ветру. Опустела дорога — за последний час по ней не проехала ни одна повозка. Откусив от матушкиного песочного пирога, Джун взглянула в голубое высокое небо, еще с утра бывшее безоблачным, а теперь покрывшееся клочками сереющих облаков, пророчивших вскоре стать низкими черными тучами. Скрип отцовского кресла убаюкивал, но возглас матери, закончившей на сегодня уборку урожая, разогнал всю дремоту.
— Да с чего ж ты решил, старый дурак, что будет ураган? — запротестовала мама, поднимаясь по скрипучим ступенькам на веранду их обветшалого дома с бадьей, до краев полной винограда, в руках. Она поставила бадью себе в ноги, отворила дверь, вновь подхватила виноград и, уже скрывшись внутри, позвала: — Дочь, поди-ка! Живенько!
Девочка отложила кусок пирога на тарелочку, отряхнула ладоши и, отбиваясь от назойливой мошкары, метнулась в дом помогать матери. Джун держала приставную лестницу, пока мама с лампой спускалась по ней в погреб, затем передала той вниз бадью с виноградом. В погребе было темно и сыро, во тьме миражировали давильни и бочки, полные вина — красного из черного винограда, игристого из муската. Помимо винограда, из коего отец с братом делали вино, мама выращивала в саду розы, потому Джун с детства привыкла принимать ванны с лепестками роз. Их семья жила за счет продажи вина и корзин, которые плел отец — он плохо ходил из-за травмы, полученной в молодости — кажется, в свои сумасшедшие тысяча восемьсот восьмидесятые он на полном ходу упал с лошади, — и посему не был способен служить где-либо еще. Чета Хартли не имела стабильного заработка, и потому юный и бойкий Элиас считал родителей нищими, и потому-то он был привычен ввязываться во всякого рода авантюры, дабы принести в дом деньги. Но не всегда в конце дела его ждал успех, зато дома всегда дожидался разъяренный отец с нехилым нагоняем.
Деньги, однако, у Элиаса всегда за каким-то чудом водились. Он наловчился с прибытком продавать вино и корзинки в городе.
Когда Джун вернулась на веранду, от пирога ничего не осталось, а отец сидел в кресле хитрый и довольный. Заскрипела деревянная калитка, и из поленницы, отделявшей дворик дома от материного сада, вышел Элиас с закинутым на плечо топором — рубашка насквозь пропотела от долгой работы на солнцепеке, под ботинками хрустел гравий. Предчувствуя ураган, отец попросил его наколоть дров для печи.
— Все сделал? — Элиас кивнул, и отец с задором переменил тему: — Будет ураган. Дай-ка мне в долг денег, дружок, я верну, обещаю.
Джун по малолетней наивности не уловила тут никакой связи, а Элиас расправил широкие плечи — рослый юноша, он уже по-немногу преображался в мужчину, — замерев посреди лужайки и не опуская топора, который, казалось, совсем его не тяготил, и отозвался с каменным лицом:
— Только под проценты, отец, — он был довольно предсказуем, когда дело доходило до денег.
— Коммерсант растет, — декларировал отец, нисколько не расстроенный столь хватким, дальновидным отказом.
Элиас перевел взгляд с резного конька крыши на тарелку с тем, что осталось от материного пирога. Позже, чтобы поправить положение семьи, он начал торговать маминым пирогами и розами и преуспел в этом деле, как, впрочем, и во всех других делах. Отец ругал его: нельзя торговать тем, что сделано или выращено с любовью. Элиас кивал и продолжал делать по-своему — его отец часто ошибался и был неудачником.
Но в ту ночь, как старик Хартли и говорил, разразился страшный ураган, сметший с лица земли несколько деревушек на болоте Манчак к югу от Нового Орлеана.
***
— Но я ведь совсем не люблю его! — взорвалась Джун. На протяжении всей словесной перепалки с братом она просто вскипала от негодования, и наконец из нее вырвался крик. Элиас, похоже, того и добивался.
— Не важно, любишь ты его или нет, главное, что он богат, — сказал он, опускаясь на сестрину кровать впритирку к взбешенной сестре, глядя на босые сестрины ноги и закуривая. А она даже отодвинулась подальше от него, однако, бессильная, чтобы встать — стоило брату огорошить ее новостью, как она так и прижалась задом к кровати, находя в той единственную опору.
— Ты омерзителен!
— Осторожней со словами, крошка, — как удав спокойный Элиас даже не взглянул на нее, со странной вдумчивостью осматривая девичьи недлинные ноги. Синяки высматривает, догадалась Джун. — Ты вся в моей власти, запомни, ты моя собственность. Женщина — собственность мужчины, своего мужа, а до брака — отца или старшего брата.
Джун ненавидела братнины нравоучения. Ненавидела, когда к ней относились как к вещи. Как к кукле, как к собаке, как… к Мимзи.
И вот опять — Элиас оплетает ее паутиной слов, вроде бы и располагая к себе, и еще больше от себя отталкивая.
— Я отношусь к тебе иначе, чем к Прю и девочкам. Если те, кто купил их, распускают руки, я и бровью не веду, но если кто лишний раз неподобающим образом повадится к тебе, если я увижу на твоем теле следы побоев, я заживо закопаю ублюдка. Видишь, в чем разница? Этот малый Блэнкс — брокер с Уолл-стрит, и ты поедешь с ним в Нью-Йорк в качестве эскорта, — Джун потупилась. Он специально давит на больное. — И может, он тебя не только в Нью-Йорк, но и в жены возьмет.
— В жены? — такого Джун правда не ожидала. — Элиас, милый, как же ты отдашь меня ему?
Она вспомнила Блэнкса — круглый, острозубый, всем своим видом напоминающий пиранью. Так себе партия, так себе жених, да и человек из него… мягко говоря, так себе. С ним ей не нужна никакая Пятая авеню, никакие мюзиклы на Бродвее, с ним Нью-Йорк превратится в бесцветные дебри, а Новый Орлеан — в заветное отчее пристанище, неожиданно, вдали от дома, ставшее таким родным.
— А я тебя ему и не отдам. Я никому тебя не отдам. Я сдам ему тебя внаем, будем так это называть. Ты золотая жила, Джун, и будешь с ним жить, как в шоколаде.
— Я не хочу жить с ним! Уж лучше вообще не жить! Отдашь меня ему, как вещь какую-то?
— Разве женщина не вещь? — шовинистски подколол ее Элиас.
— Слышала бы тебя Прю! — Джун не находила слов, дабы передать свое возмущение.
— Она бы согласилась со мной. Она во всем со мной соглашается. Разве это не подтверждает, что она мне принадлежит, как вещь? Как и все вы — вы от меня зависимы. Что с ней поделать, — философски изрек он, — всему виной покорность черной женщины, рабыни по своей природе.
— Но
я же твоя сестра! — чувствуя, что брат сползает с темы, вскликнула Джун.
— Именно поэтому я желаю тебе лучшего. В остальном в тебе нет ничего особенного — ничего такого, что бы отличало тебя от…
— Ты не сделаешь этого! Этот Блэнкс — он мне противен! Я хочу быть с человеком, который сможет меня полюбить! Который полюбит меня по-настоящему, не как машину или банковский счет, — или как
Мимзи. — Я хочу быть с тем господином, что пишет мне эти чудесные стихи, что шлет мне магнолии и наведывается к нам не только по вторникам, но каждый вечер, с тем чтобы только меня увидеть!
От Джун не укрылось, как в лице Элиаса произошла едва заметная, но хорошо знакомая ей перемена. Что-то пошло не по его плану. Совсем не по его. С ладной сестриной фигуры он имел безусловную выгоду, но она даже не представляла, какие препоны ему творил ее боевитый характер.
— Фредди? — наигранно удивился брат. — Ох нет, сестренка. Конечно, он стильный и галантный, может, у него есть машина, и он местная знаменитость, ведущий на радио, но в масштабах страны он суть есть нищий, — Элиас повернулся к сестре и с досадой отметил, что она перестала его слушать сразу после того, как он назвал имя ее почитателя.
— Его зовут Фредди? Фредди… — из ее уст это имя приобрело совершенно иное звучание, чем у кого-либо другого. Элиаса аж передернуло.
Если уж бросаться в омут, подумал он, то с головой.
— Я предлагал ему провести с тобой ночь.
— И? — сестрины фиолетовые, совсем как у него, глаза зажглись. — Что он сказал?
— Он сказал, что не заинтересован в утехах плоти, но хотел бы с тобой встретиться. И предложил за это приличную сумму, — признался Элиас и тут же добавил, чтобы жизнь не казалась сестре уж слишком сладкой: — Эдак лихо он завернул! Пожалуй, ты столького не стоишь.
— Ты взял деньги? — Джун с успехом проигнорировала его издевку.
— Конечно, — когда бы сын старика Хартли отказался от легких денег? — И назначил встречу на этот вторник, сразу после твоего выступления.
— Не знаю, Элиас, — Джун вся обернулась в сомнение. — Вдруг я ему не понравлюсь… вблизи, когда не блистаю на сцене, а маринусь в этой душной от парфюма гримерке?
Но Элиас и допустить не мог, чтобы его золотоносная сестра кому-то понравилась, особенно кому-то со столь пугающей улыбкой и зловещей, как утверждала Прю, аурой.
— Плевать, — отрубил он. — Ты нравишься Блэнксу, это решенный вопрос.
— Элиас, пожалуйста, не начинай, — взмолилась Джун. — Ну, я же люблю тебя.
— Ах, заткнись, уже все уши мне прожужжала со своей любовью! Как бы ты ни была мне мила…
— Я для тебя живой товар, а ты ничем не лучше работорговца! — заорала сестра. Беспомощная, она окончательно вышла из себя, тем самым выводя из себя и брата.
— Я зарабатываю этим на жизнь! — взревел он. — Если бы не я, ты бы не грела зад в теплой гримерной, а ошивалась бы у грязных кабаков и продавалась черт-те кому, а тут ты ублажаешь солидных верховодящих господ. Это мечта любой проститутки — спать с богатыми, холеными клиентами, обходительным в постели и вообще. Чего тебе не хватает?
— И почему только Прю хочет выйти за тебя?
— Она путает любовь с зависимостью. Она у меня на привязи и хочет подобраться поближе, потому как супружество с белым мужиком вроде меня гарантирует подъем по социальной лестнице и, как следствие, несколько привилегированное положение — гораздо выше положения рядовых черных. Прю практичная девушка.
— Мне казалось, она тебя любит.
— Проститутка не способна любить. Для таких, как вы, страсть не любовь, а любовь не священное чувство. Материальные ценности, теплое место — вот что превыше всего для падших женщин. Вами движет приспособленчество. Потому меня удивляет, как ты до сих пор не разуверилась в любви. Ты ведь никогда не пойдешь под венец девственницей. Никогда твой мужчина не будет тебе единственным, а коли он обанкротится, так ты вновь пойдешь на панель. И не только ты — Прю тоже.
— Почему ты хочешь выйти за него, Прю? — тихо спросила Джун у темнокожей подруги, когда они вышли заревать на набережную босые, в одних лишь халатах и с сигаретами. Остальные девочки уже отошли на покой после суматошной рабочей ночи.
— Впервые увидав твоего брата, я решила: хочу, чтобы этот белый был моим мужем, — откликнулась та, глядя на умиротворенную оранжево-розовую от рассветного солнца Миссисипи. — По-моему, это объясняет все.
Джун это ничего не объяснило. Она потянулась на цыпочках в попытке разглядеть дно реки, но быстро ее оставила.
— Я ищу… защиты. Заботы, понимаешь? — неожиданно заговорила Прю, и Джун навострила уши, прижимаясь к подруге. — Помнишь того чиновника, который тушил сигареты о мое тело и подпалил мне волосы?
Джун помнила. Чиновник остался безнаказанным, а в «Марии Терезии» пострадали все, потому что Элиас отдал девушкам приказ состричь длинные волосы. И ногти тоже стричь под корень, чтобы ненароком не расцарапать клиентам плечи и спины. И еще он составил график кровотечений каждой из своих девиц, чтобы в критические дни давать тем отпускные. У них в притоне была одна неизвестно от кого забеременевшая, которая прыгала с шифоньера, чтобы избавиться от ребенка. В тот день «Марию Терезию» пробудил монотонно повторяющийся грохот. Элиас тогда невероятно трогательно успокаивал беременную, а вечером усадил ее к себе на мотоцикл и увез — то ли на аборт, то ли в неизвестность. Вернулся он в одиночестве. Что бы он с ней ни сделал, но в тот день эта их понесшая сотоварка как под землю провалилась.
— Я могу только мечтать о твоей участи, Джун. Он не пускает к тебе уродов, а переправляет их к нам. Разве это не любовь?
Джун почувствовала, что сейчас расплачется. В горле стал ком, в носу защипало.
— Нет, Прю, — она спрятала зардевшееся лицо. Ее голос болезненно дрогнул. — Это не любовь.
Она оторвалась от созерцания реки и уставилась в небо, смаргивая непрошенные слезы, и утреннее небо озарилось, словно бы кто-то, наблюдающий за ними сверху, улыбнулся ей. Ветер вскоре вновь обещал перемениться.
