***
Охорашиваясь в гримерной перед выступлением, Джун бесповоротно задалась целью сразить своего сегодняшнего гостя наповал в личной беседе уже после выступления, когда он зайдет, чтобы познакомиться с ней лично. Она не совсем понимала, какая выгода ее брату от этого знакомства и, пытаясь раскрыть его замысел, все больше запутывалась в собственных предположениях. Любого, кто только б повстречался ему на его пути, Элиас неизменно задействовал бы в своих низменных целях. Таков уж у него был принцип, что от человека должна быть польза, иначе это не человек, а убыточное предприятие, которое необходимо прикрыть, дабы не разорять рынок — на общество Элиас смотрел, как на всеохватывающий рыночный механизм, а человеческие отношения приравнивал к рыночным операциям. После выступления брат застал ее в гримерке, увлеченно подкрашивающую губы в радостном и волнительном ожидании встречи с тайным поклонником. Он не без снисхождения проследил за тем, как она завершает поправлять макияж, и недовольно осведомился: — Ну что, готова? Джун еще раз опрыскала лаком прическу, консервируя ее, сохраняя молчание, не оставляя размышлений о своем тайном воздыхателе — лишние разговоры бы просто перебили поток ее мыслей. Она закинула руки за спину, залезла ими под платье и умело затянула корсет потуже обычного. Элиас был единственным мужчиной, в присутствии которого она могла позволить себе наводить красоту — оба считали, что в этом не было ничего зазорного. Брат между тем бросил недоумевающий взгляд на вываленную из платяного шкафа груду сестриных платьев и белья — она основательно готовилась к грядущей встрече. Джун ловко подтянула чулки на подвязках, разглаживая их по ноге. Она находилась в таком томительном предвкушении, что даже позабыла о болях в животе, мучивших ее последние пару дней, — в таком предвкушении, думалось ей, может находиться лишь неопытная девственница перед первым свиданием. Хотя натертые неудобными туфлями мозоли на ногах по-прежнему тревожили, ничто не могло омрачить ее сегодняшней радости. Элиас стал перед ней на колени, помогая надеть такие красивые и неудобные лодочки — Джун болезненно зашипела, когда он невзначай коснулся закупорившего кровоточащую мозоль пластыря около мизинца. Однако он пытался о ней заботиться, и в такие моменты Джун чувствовала, что ее капризное сердце вот-вот растает от умиления и какой-никакой, но любви к брату, и такие моменты она ценила больше всего другого. И, вновь ощущая, что сердце растекается по венам, Джун удивилась, когда Элиас буднично сообщил: — Я тут договорился кое с кем. Так что будь готова принимать клиента, когда этот полудурок с радио отвалит. Это было как подлый пинок под дых. В низу живота все свело позывом полузабытой боли. — Элиас, милый, пожалуйста, — иного выхода, кроме как молить о пощаде, Джун не нашла. — Только не сегодня. Я не могу сегодня. Я… так устала. — А что, для этого нужны силы? — огрызнулся брат, резко выронив ногу сестры и поднимаясь с колен. — Просто лежи и не рыпайся, он все сделает сам, я уверен. — Элиас, я не могу сегодня, — должен же он понять! Но он упрямо отказывался понимать, хладнокровно увещевая ее: — Глупости! Слышала бы ты, сколько он готов отвалить за одну несчастную ночь с тобой, сама бы к нему в койку и прыгнула! Джун расплакалась, чтобы умилостивить брата, понимая, однако, что такого толстокожего человека, как он, слезами не пронять. А он даже не шелохнулся, не собираясь ее успокаивать, рассчитывая, видимо, на то, что встреча сестры с ее навязчивым поклонником сорвется. — Почему? — выдавила она сквозь слезы. — Что почему? — Почему тебе нужно быть таким жестоким? — Я не жесток, ты же знаешь. Ты же помнишь, каким я был. Жизнь сделала меня жестоким. — Жизнь?! Да разве ж плохая у тебя жизнь! — обиженно, будто заступаясь за эту самую жизнь, заверещала Джун. Он отвернулся, не удостоив ее ответом. Джун уязвленно шмыгнула носом. Вот она — накатившая боль в животе и ломота во всем теле. Вот он опять ударил ее словами, вот он опять словами выжал из нее слезы. Опять. Не так давно она поклялась себе, что этого «опять» больше не будет. Она сама должна себя спасти. Хотя бы попробовать. Хотя бы… …Она удивилась, как легко нож, стащенный у Прю, вошел в крепкое тело, рассек плоть, пробил кожаную броню куртки, расколол панцирь. Насаженный на нож, Элиас не обмяк, напротив, напрягся всем телом, всем телом он дрожал, развернувшись к ней. И в глазах его — холодных фиолетовых глазах — промелькнуло нечто бешеное, озверевшее, словно в очи ему влили яду. Неблагодарная тварь! Сука, будь же ты проклята! Прочитав это в фиолетовых глазах, так похожих на ее собственные, Джун отпрянула, зажала рот руками, чтобы не закричать от боли и ужаса. Брат закряхтел, тяжело повернулся с ножом, хлестко всаженным в сердце, сделал единственный, мучительный шаг ей навстречу, будто собираясь собственноручно ее уморить, но силы с концами его покинули. Сама жизнь — ненавистная жизнь, ожесточившая его до крайности, медленно его оставляла. Такая же сука, как и его сестра. Поделом ему. Джун вырвала нож из братниного тела да так и замерла посреди комнаты с окровавленным холодным, но сохранившим тепло мужского тела оружием в руке. В глазах у нее застыли слезы, которые все никак не могли пролиться. Она не знала, что ей теперь делать. Куда бежать. Спасать себя или скорчившегося на полу, умирающего брата. Тело ее сковал хладный ужас. Элиас окропил все вокруг, и рука у нее тоже оказалась в крови. В ее же крови. Она не ранила себя по неосторожности, но кровь у ней и у Элиаса в жилах была одна — отцовская. Нет, она не права, у нее есть остатки совести, и в первую очередь нужно спасти брата, а уж потом спасаться самой. Приняв решение, Джун приклонила колени в намерении осмотреть братнину рану. И тут дверь в гримерную распахнулась.***
Я подслушивал их разговор, прильнув к двери Мимзиной гримерной, испытывая самые противоречивые чувства. Меня на неравные части разделили ревность, любопытство и понимание, что меня не должно тут быть, что я услышал то, чего не должен был слышать. Сначала эти двое — мужчина и женщина за дверью — просто-напросто перекидывались плохо слышными мне фразами. Я различил лишь Хартлиевские «клиент» и «полудурок с радио», а также Мимзино «Элиас, милый». В жизни у нее оказался другой голос, нежели в песне — пониже, поотрывистей и повизгливей. Уверен, будь Элиас Хартли женщиной, у него был бы точно такой же голос. Но женщиной Элиас не был, а для Мимзи он был… Кем он был для Мимзи? Тогда, стоя под чужой дверью, я впервые всерьез задался этим вопросом. А потом Хартли повысил голос, и Мимзи закричала в ответ, и тут уж я слышал абсолютно все. Они переругивались с чувством, и я прямо-таки мозгом впитал их взаимное недопонимание. Но было в их споре что-то такое, что подвигло меня решить: они не чужие друг другу люди. Похоже, Мимзи знала что-то, чего об Элиасе Хартли не знал никто. Неужели слухи правдивы, и они с ним в самом деле женаты? Но стал бы Элиас делить свою жену со всякими проходимцами вроде меня? Время поджимало, и, собрав волю в кулак, я на свой страх и риск толкнул дверь от себя, когда за нею все подозрительно стихло. Я был готов к чему угодно, шел не как на запланированное рандеву, а как на смерть, но к тому, что увидел, я все-таки оказался не готов. Мимзи стояла в луже крови посреди гримерной. Она мигом подняла на меня лицо, на котором застыло неописуемое потрясение. Секунду-другую мы просто смотрели друг на друга — впервой я наблюдал ее так близко. Опомнившись, она выронила нож, с которого ей под ноги капала кровь, но из нее не вырвалось ни звука — ни вскрика, ни стона, и ощущение было такое, что в глубине своей загадочной души она не иначе как возмущена моим вторжением, и возмущение замещает ей все остальное. Элиас Хартли звездой, раскинув руки и ноги, валялся у нее в ногах, и кровь из дыры в его груди ручейком стекала на пол. Не передать словами те удивление и смутный восторг, которые я испытал тогда. Меня поистине дурманили близость моей Мимзи, такой идеальной, такой недосягаемой, прорезь в груди у Элиаса Хартли и вид и запах его крови. — Смотрю, вам двоим слишком тесно в одной комнате, — я послал Мимзи одобрительно-подбадривающую улыбку, как бы демонстрируя солидарность с ее действиями. Я не мог удержаться от шутки, хотя Дик и напутствовал меня перед долгожданной встречей — не молчать, не мямлить, но и не трещать без умолку, оставить глупые шуточки при себе, не стоять столбом, хоть как-то двигаться, подавая признаки жизни, воздержаться от всяких «мисс», «мадемуазель» и прочих лицемерных извращений… Но шутка не разрядила, а лишь накалила атмосферу. Ситуация воистину нелепа, но довольно забавна. Мимзи растерянно переступила с ноги на ногу, лицо у нее лоснилось от проступившего пота и слез, как покрытое глазурью личико куклы. Я выжидающе стоял в дверях, и тут-то она сбросила туфли и, подхватив подол белого чуть ниже колена платья, уже было бросилась мимо меня в коридор, но я ее перехватил и сжал точно в силки. Она истово извивалась, пытаясь вырваться, но я крепко удерживал ее в своих руках, потихоньку теряя голову от этих странных объятий. Она оказалась очень приятная на ощупь, очаровательно миниатюрная и резвая. Я полной грудью вдохнул аромат ее духов, не веря своему счастью. Мне было плевать на Хартли — дух мой трепетал от всеобъемлющей любви к Мимзи и вожделения. В ушах у меня билось сердце, в моих руках билась Мимзи, но я крепко за нее держался. Я любил ее. — Милый? — неожиданно пробормотала она, и я и вовсе поехал разумом куда-то не туда, решив, что она обращается ко мне. До меня не сразу дошло: это Элиас Хартли звучно втянул в себя воздух и зашевелился. Он был жив. Живучая, неубиваемая мразь. Надобно удостовериться, что восхитительная Мимзи нанесла ему смертельный удар, раз уж прибить его наглушняк у нее не вышло. Я ослабил тиски, Мимзи вырвалась и заметалась по комнате, не зная, куда бежать, а может, в поисках ножа, который я уже предусмотрительно подобрал с пола. Может, она хотела пришить и меня заодно, дабы не оставлять свидетелей. Я принялся гоняться за ней по комнате, держа нож стоймя; сия веселая кутерьма уж очень напоминала мне салки. Мы могли бы вечность кружить вот так вокруг пока еще не трупа Хартли, но в один момент я срезал круг, перешагнув через Элиаса, и вновь сгреб ее в охапку. Я зажал ей рот рукой, догадываясь, что, закричав, она привлечет к нам внимание, и тогда дело обставят так, что это я ранил Хартли и намеревался прикончить (а может, чего и похуже) и Мимзи. Но она не закричала, тяжело дыша и больше не брыкаясь. Здорово я ее припугнул, и это без ножа, приставленного к горлу. — Ш-ш-ш… — успокаивающе зашипел я, поглаживая ее по оголенной спине. Невероятно, ее кожа — под моими пальцами. Точь-в-точь бархат или лепестки лилий, которые я так любил отправлять ей с мальчишкой-посыльным. — Не надо кричать. Или хочешь, чтоб сюда сбежался весь ваш бордель? А оно ведь было бы ей на руку, но Мимзи только помотала головой, цепляясь за мою руку. Шокированная, она была не в состоянии соображать по существу. — Сейчас я уберу руку, а ты обещай, что не будешь кричать, и мы со всем этим быстренько разберемся, хорошо? Обещаешь быть послушной девочкой? Мимзи кивнула, и я опустил руку, но, не желая разрывать тактильный контакт, провел рукой, несравнимо огромной по сравнению с девичьей, по ее шее (что еще больше ее запугало), нащупывая бешено бьющуюся жилку и бусы огромного, размером с чесночные зубчики, жемчуга. — Кто вы? — слабо залепетала она. — Как вы тут оказались? И что вам нужно? Умоляю, только не бейте! Забирайте все что угодно, но только не бейте! — Не собираюсь я вас бить, — заверил ее я. — Это не важно, как я тут оказался. И мне не нужно ничего из ваших вещичек, — меня не интересовало ни разбросанное по комнате женское барахло навроде косметики и туфель, ни предметы роскоши навроде брошей и инкрустированной жемчугом шкатулки. Единственным, что составляло интерес, была почти до смерти перепуганная Мимзи. — Но вот то, чем вы тут до моего прихода занимались, действительно интересно. — Он хотел меня заставить… — в ее голосе слышался нервозный надрыв, но никакого оправдания, никакого раскаяния, что прямо удивительно. — А я не хотела… Я не могла. О господи, не давите так на живот! То была неподдельная, ненаигранная боль — я знал, когда люди играют, — и я поспешно переместил руку с ножом в кулаке с ее живота выше, под грудь, удерживая ее сам не зная от чего. Стоило мне так поступить, как Мимзи разрыдалась; нож вроде и был у меня, но, заплакав, она точно полоснула им по сердцу меня. Я отшвырнул нож на кровать, чтобы ни Мимзи, ни блаженствующий на полу гнусный сводник не могли до него дотянуться. — Ну, не плачьте, ну… — пытался успокоить я охваченную горем Мимзи. Я гладил ее по открытым плечам, по спине, перебирая пальцами позвонки ее хребта точно клавиши пианино, упиваясь гладкостью кожи, теплом чужого тела, но тщетно. Нет, мне-то ни в коем случае сейчас нельзя млеть и понапрасну нежничать. — Собирайте вещи, — приказал я, мягко отодвигая ее от себя. Она подняла на меня изумленный взгляд. — Ч-что?.. — Все, что необходимо, что считаете самым важным, но чтобы уместилось в руках или сумочке. Нам придется бежать, буквально, — видя ее замешательство, я спешил с объяснениями. — Снаружи вы увидите ярко-красный «форд». Бегите к нему. Полезайте в машину, а остальное сделаю я сам. Там посмотрим. К моему удивлению, Мимзи тут же покорно бросилась собираться. Она была не то что подавлена, она была доведена до ручки, готовая тупо выполнять то, что ей говорят, идти туда, куда велят. Я не мог допустить, чтобы ее упрятали за решетку. А ее непременно бы упрятали и вдобавок, возможно, еще и надругались бы на допросе. Когда все было подготовлено к нашему побегу, я схватил с комода уже коптящую керосиновую лампу и разбил ее, шмякнув вниз на неподвижное тело Элиаса Хартли. В ушах у меня все еще стоял звон разбившегося стекла, а может, то был другой звон, но огонь в мгновение ока растекся по крупногабаритному мужскому телу, а там уже занялись и деревянные полы, и шторы. Пламя лезло по стенам, подбираясь к потолочным перекрытиям. Мы с Мимзи кинулись бежать через черный ход, благо, ее гримерная находилась на первом этаже, за сценой, а в «Марии Терезии», между тем, никто ни о чем не подозревал. Однако очень скоро в главном зале услышат запах гари, а верхние этажи окажутся блокированными из-за разошедшегося пожара. Но мы с Мимзи уже будем в безопасности, на поглощаемой фиолетовым вечером, притихшей словно в ожидании ужасного улочке. Мы спрячемся за моим «фордом» и станем наблюдать, а когда в близлежащем борделе разразится паника, небо над нашими головами угрожающе почернеет.***
Небо почернело, потому что на город опустилась ночь. Я вел машину в тишине по пустому шоссе, а Мимзи рядом устало приникла к окну. Для новоиспеченной убийцы она держалась молодцом, и оттого я проникся к ней еще большей симпатией. Ею нельзя было не восхищаться. Невероятная, неотразимая, невообразимая Мимзи. Мимзи рядом, Мимзи в моей машине — ничто не могло сделать меня более счастливым. Надо сказать, что я сам не знал, куда ее везти, и потому просто наворачивал круги по Французскому кварталу, ну да Мимзи было все равно, кто и куда ее вез. Я подумал, что для нее автомобильная прогулка по оживленным улицам будет наилучшей терапией — это была неплохая возможность избежать истерики, так ей легче будет перевести дух и оправиться. Но разъезжать по городу без цели вечно было невозможно. Поэтому, выбрав подходящее место — у одной из множества новоорлеанских паромных пристаней, — я съехал на обочину и заглушил мотор. Тут тихо, спокойно, и в ночной тиши вдвоем, без соглядатаев и любопытных, мы будто бы отрезаны от города, сокрушенного тревожной вестью о бушующем по ту сторону реки пожарище. Я подал ей платок — ее более не била знобкая дрожь, и она непроизвольно приняла его; засим вцепился в руль, вмиг растеряв былую уверенность в своих действиях. По правде, я был совершенно потерян. Что делать теперь, когда от прошлого Мимзи осталось лишь пепелище, еще раскаленное, уже тлеющее? — Отвезите меня домой, — попросила она, и сначала я обрадовался ее первой реплике, а потом испугался — а где он, ее дом? Неразрешимая задача. — Позвольте дать… — прозвучало двойственно, — адрес? — Я покажу, куда ехать, — вдруг уверенно заявила она. Голос был усталый, бесспорно, но это не был голос человека, потерявшего все. Это не был голос убийцы. А мой собственный голос казался мне чужим. — Это не в городе, а в его черте, — произнесла Мимзи, когда мы тронулись. — К югу от города, на болотах. Я резко затормозил. — Мне завтра спозаранку на работу, — робко намекнул я, следя за ней краем глаза. Она столь же резко повернулась ко мне лицом. В темноте было трудно разглядеть его выражение. — И? — Движение автомашин по межгородским шоссейным дорогам запрещено в ночное время вследствие неосвещенности дорог, — выдал я ей ответ, как экзаменатору. — Мне не нужны проблемы с законом, к тому же дорога неблизкая, а мне завтра спозаранку на работу. Теперь улавливаете? — Я не считаю это уважительной причиной, чтобы не везти меня домой, — она недовольно сложила руки на груди. — Кто бы вы ни были, сэр, но вы отвезете меня домой. Сейчас же. Я улыбался как ни в чем не бывало — дурачился, дабы сгладить неловкость первого уединения. — Ах так? — она, однако, восприняла мое молчание как издевку. — Тогда я дойду сама! — она грозно взялась за ручку дверцы. — Сама, слышите! Пойду прямо по дороге. Одна. Ночью. Двадцать миль буду идти вот так, без оглядки. — Никуда вы не пойдете, тем более одна и ночью. — Тогда я буду кричать, — быстро нашлась она. — Я буду кричать, и вас сочтут за похитителя или насильника! — Кричите, — нежно улыбнулся ей я. Я был влюблен до беспамятства. — Послушать вас, так у вас на все есть ответ, — ядовито возразила Мимзи. — Вы можете предложить что-то другое? — Могу предложить поехать ко мне, — круглое лицо ее вытянулось. — Но да вы же не согласитесь. Она ответила не сразу. — Зависит от того, в каких условиях вы живете. Если это избушка лесничего… — Это не избушка, дорогая, а двухэтажные апартаменты во Французском квартале со всеми удобствами. Несколькими спальнями, ванной, ватерклозетом. Звучало вполне себе соблазнительно. Я просто не мог позволить себе худших условий; и она, похоже, тоже. Возлюбленные солнцем южане, мы могли обойтись без отопления, но только не без водопровода и множества просторных, прохладных комнат. — Но вы же не будете ко мне приставать? — Мимзи настороженно сощурилась. Я видел, она понимала, коли я не приставал к ней, беспомощной и в своей машине, доселе, коли не вывез ее незнамо куда, я не буду распускать руки и в дальнейшем. Я заслуживаю какого-никакого доверия. — Не буду, — твердо произнес я. Я-то не буду, а вот Дик… За него я, по правде, не ручался. Но в последнее время ему претило все, что касалось девушек, так что Мимзи не о чем было беспокоиться. — Даете слово? — Клянусь! — Поезжайте, — разрешила она, отвернувшись от меня к окну. Я подал Дику его отпавшую от черепа челюсть и усмехнулся. Он потряс головой и, не отрывая взгляда от Мимзи, которая по-женски критическим взглядом изучала новую обстановку, босиком, но с достоинством прохаживаясь по моей гостиной, уточнил, нервно облизываясь: — Ты это сейчас серьезно? Я кивнул, призывая его к тишине. Но он не унимался, доставая меня вопросами: — Все сгорело? К чертовой матери, да? И как же у тебя получилось заграбастать ее с собой? Мимзи крутанулась на месте — во всех ее движениях была некая неземная изящность, словно бы она танцевала под водой; даже нос она умудрялась почесывать так, что на это нельзя было смотреть без умиления — и огласила результаты оценивания квартиры: — Жить можно. — Я рад, — проворковал я, расплываясь в мягкой улыбке. — Кстати, знакомьтесь, это Дик, мой… компаньон. Я так увлекся, что позабыл представить вам его, дорогая. Неловко вышло. — Мы знакомы, — без интереса, все время глядя куда-то в сторону, будто бы ей было неприятно сие обстоятельство (и вообще оба мы неприятны), заключила Мимзи. — Да, но теперь у нас есть шанс познакомиться поближе, — встрял Дик. Он откровенно флиртовал с ней, да, он флиртовал, но все это мне в назолу, конечно же. Я предостерегающе пихнул его локтем под ребра — лучше бы он помалкивал; Мимзи, к счастью, не тронул его посыл. — Вы работали на… — она запнулась, — Элиаса Хартли. Теперь я вспомнила. Да что ж в нем такого особенного, в этом Элиасе Хартли, да сгноит Господь его душу! Я препроводил Мимзи в опочивальню прежней хозяйки квартиры — милый будуар, единственную комнату, оформленную в светлых тонах. Может, когда-то она была детской. Мимзи замерла у окна, обнимая себя за плечи и время от времени судорожно проводя рукой по животу. Я спросил, нравится ли ей комната; Мимзи все нравилось — после «Марии Терезии» любое теплое и светлое, тихое и чистое место могло показаться эдемом. Предложил ей выпить с нами чаю и принять ванну — она от всего отказалась. — Вы не могли бы оставить меня? — наконец попросила она, скосив на замешкавшегося в дверях меня затравленный взгляд, почти застенчиво, почти… Во всяком случае, ее стервозная склонность к драматизации и блефу выхолилась, открыв мне иную — более прилежную и покладистую — сторону Мимзи. Я удалился, нашел Дика в кухне — он ставил чайник на огонь — и изложил ему произошедшее за вечер в почти хронологическом порядке. Дику было интересно разузнать о моих приключениях, ведь ехал я на встречу с Мимзи, а вернулся с самой Мимзи как с боевым трофеем. Также я поделился с ним своими переживаниями по поводу того, что она постоянно держалась за живот. — Сам не догадываешься? — Дик покрутил пальцем у виска и снял вскипевший чайник с огня. — Кому как не тебе знать, что женщины — существа порочные. Тут до меня дошло. С Мимзи я забывал о том, что она — земное существо, первозданно грешное и низвергнутое с небес. — Ох. Ох. Думаю, мне нужно поговорить с ней. — Не надо тебе к ней сейчас лезть. Дай ей проораться в подушку. Мимзи в самом деле обессиленно упала на кровать и кричала в подушку, очумело колотила по ней и вгрызалась в нее, заперев двери в будуар на ключ. Потому что жить без Элиаса оказалось еще невыносимей, чем жить с ним. Он затмил ей мир, заменил всех на свете мужчин. Она все еще слышала запах его кожаной куртки и одеколона, а под окнами отведенной ей спальни стоял он — юнец с топором и в пропотевшей рубашке, выведший из черных, отдающих жаром обломков того мира, что он создавал непосильным трудом, несколько сот обгорелых мертвецов, кои ковыляли, оступаясь и обращая в пыль и пепел все живое, на проклятущие болота — туда, где все началось.