Охотник на оленей

      — Вы ждете благодарности? — Мимзи стояла в дверях будуара босая и окосевшая от воспоминаний о вчерашних событиях и более чем двенадцатичасового сна. — Вы ее не дождетесь!       Я дурашливо покачал головой, с влюбленным восторгом разглядывая ее вздыбленные белокурые волосы, свидетельствовавшие о беспокойном сне черные круги под злыми глазами и несвежее белое как мел лицо и думая, что ни гнездо на голове, ни припухшее личико не сделают из нее дурнушки, и тем она отличается от прочих представительниц слабого пола.       Мимзи мое твердолобое согласие со всем, что она говорила, только оскорбило.       — Crétin fou! * — зычно огласила она, захлопывая двери у меня перед вздернутым носом. Внутри у меня тоже прогремел хлопок. Я торопливо прильнул к дверям и уже хотел было прокричать, что в благодарностях не нуждаюсь, но наваждение быстро отхлынуло.       Смерть Элиаса Хартли и Прю — та самая страшная, полусумасшедшая смерть — меня не удручила, напротив, оповестив город о ночном пожаре в одном из местных вертепов утром, я приковал внимание горожан к своему эфиру почти на целый день. Но, вернувшись домой под вечер, вновь окутал себя беспокойной мыслью о том, что для Мимзи гибель некогда наваристой «Марии Терезии» — не прибыльное дело, а жестокий удар судьбы и крушение всей жизни. Хотя, если честно, ей было бы неплохо раздружиться со всеми обитателями Хартлиевского клуба. Обуреваемый смутной тревогой, я тактично поджидал подле ее дверей, когда же она соизволит выйти из спальни и мы сможем толком поговорить. Но Мимзи, в один момент чуть ли пинком распахнувшая двери, дала мне понять, что конструктивной беседе не быть, а мне, коли я еще раз попытаюсь к ней ворваться, ушей своих не видать. Однако я бы не был собой, если бы так просто отступился. Заперевшись в кабинете, я вовсю раздумывал, как бы выманить ее из будуара, и потому нимало удивился, когда под ночь обнаружил ее на кухне у газовой плиты. Она стояла завернутая в полотенце и кипятила, почесывая ногу о ногу, свое белое платье, дабы вывести с него следы запекшейся крови. С коротких волос у нее капала вода, она напевала себе что-то под нос, жевала черничный кекс и попутно перекидывалась малозначащими фразами с Диком, сидевшим тут же за столом с газетой и чашкой чая, крепленного виски.       Оказалось, что, пока я заседал у себя в кабинете, он приготовил ей чересчур горячую ванну, чуть не устроив потоп, и накормил ужином, который без слез нельзя было есть. Он очень старался ей угодить.       — Вы отвезете меня домой, как обещали? — чутко спросила она у застывшего при виде этой умиротворенной картины меня, даже не оборачиваясь.       Вода в кастрюле пузырилась, Дик молча шуршал газетой, прислушиваясь к нашему диалогу.       — Позвольте, я ничего вам не обещал, — растерянно доложил я, позабыв о загородном домике на болотах и уже норовя ляпнуть, что дом ее впредь здесь и другого не будет. А ведь я и в самом деле ничего не обещал, всего лишь потакая ее бездумным прихотям.       — То есть как это? — опешила Мимзи. Выцепив глазами невозмутимого Дика, она требовательно призвала его: — Дик, скажите же что-нибудь!       — Меня в свои прения не впутывайте, — он сложил газету и поднялся из-за стола. И, блюдя нейтралитет, удалился, как бы подмечая этим, что я сам навлек на свою голову беду, сам заварил кашу и теперь сам должен ее расхлебать, не пасуя перед трудностями.       Мы проводили его одинаково беспомощными взглядами. Полотенце подло соскальзывало с тела Мимзи, еще душистого от мыльной пены и не впитавшего влагу, и она суетно оправлялась, почему-то не желая оголяться при мне.       — Ну и куда вы собрались на ночь глядя? — вопросил я, смягчая улыбку, но подрагивая внутри.       — Я так и думала, что вы меня не отпустите, — призналась она, придерживая полотенце. — Почему вы так упрямо и нагло удерживаете меня здесь? Я вам ничего не делала. Вчера я увидела вас в первый раз в жизни, я не знаю, кто вы, и мне ничего от вас не надо. Если вы держите обиду на Элиаса Хартли, то сразу говорю вам: я не имею над ним власти, — и это так, будто бы тот был еще жив-здоров. — Лучше отпустите меня, а если вы так рьяно хотите мне удружить, валяйте: отвезите меня домой.       — Боюсь, мне придется продублировать свою вчерашнюю реплику, — откликнулся я, сцепляя руки за спиной, добавляя себе этим важности.       — Бросьте! Я готова с вами расплатиться.       Мне почудилось, она вот-вот сбросит полотенце и останется в чем мать родила, и я испуганно помотал головой.       — Н-не надо! Не стоит, — она остановилась, удивленно на меня поглядывая исподлобья. — Правда. Оденьтесь. Я не могу думать, когда вы не одеты.       Лицо ее исказила усмешка.       — Думайте, что говорите, — пристыдила она меня, хотя ей одной тут впору было стыдиться. — Мне совершенно нечего надеть.       — Я не могу думать, когда вы не одеты!       — Думайте, что говорите!       — Я не… — я заикнулся и гаркнул: — Полно морочить мне голову. На ночь вы останетесь здесь, и это не где-нибудь здесь, это мой дом. И точка.       «Точка», похоже, особенно разгневала Мимзи.       — Да вы просто безусый, тщедушный…       — Ублюдочно самонадеянный, — подсказал из-за двери Дик. Он был очень кстати.       — …Нахал-переросток! — вскричала Мимзи. — Остолоп бесчувственный, как вы себе это представляете? Вы хотите, чтобы я ходила по вашему дому голышом? Этого вы и добиваетесь! — клеветнически заключила она.       Я отступил, выставив руки вперед, как бы обороняясь и в попытке унять разбушевавшуюся женщину.       — Моя дорогая Мимзи, это…       — Не зовите меня так! — взвизгнула она, потрясая кулаками.       В голове у меня творилась сумятица, сердце в груди клокотало. Что с ней творится?       — Хорошо, — смутился я. — Как вам будет угодно. Моя дорогая, это совсем не беда. Завтра же я отвезу вас домой, обещаю. А пока я схожу к соседке и позаимствую для вас одежку, она не откажет. Это совсем не беда.       — Вам идет, — оценил я, спустя час становясь рядом с Мимзи на террасе, не сводя с нее глаз. Она оделась в соседкино нежно-голубое платье с плиссированной юбкой и длинными рукавами-фонариками, неприбранные волосы курчавятся, соседкины туфельки на шнуровке и невысоком рюмочном каблуке сидят на ногах как влитые. А я даже не переодевался за день, одежда казалась зловонной и отвратно липла к будто бы пыльному телу, что так и просилось в душ; между тем на город опустилась ясная звездная ночь.       Мимзи повернула голову, скучающе посмотрела мне в лицо, силясь пронять, честен я с ней или нет.       — Уже не похожа на девку из вертепа, не так ли? — буркнула она, отворачиваясь. — А я она и есть. Девка из вертепа, которую вы подобрали и почему-то все еще не осквернили.       — Не говорите о себе так, — посерьезнел я, пряча улыбку, старательно игнорируя ее нападки. — Вы не девка и никогда ею не были.       — Откуда вы можете знать, — она опустила голову. — Вы и имени моего не знаете. Да что там, никто…       — Джун, — поспешно перебил я. Она воззрилась на меня так, словно на голове у меня выросли рога, словно уже очень давно она не слышала, чтобы кто-нибудь так к ней обращался. Я ее поразил. — Ваше имя Джун.       — Откуда вы?.. — она недоуменно потерла лоб, не находя объяснения моему неожиданному знанию. Пресытившаяся жертвами пожара Тень трусила по фасаду соседнего дома, заглядывая в окна и осаливая застывшие, неживые тени вышедших на балконы или выглядывающих из окон жильцов, расталкивая их и задирая.       — Вы представились моей соседке, — напомнил я своей гостье, развевая сгустившийся вокруг себя магический ореол просвещенного всеведения. — Джун. Июнь. Звучное имя.       — Да… Джун. Июнь, вы правы. Я родилась в июне, — она скривилась. — Уже и забыла, каково это — отзываться на свое настоящее имя.       Из кармана пиджака я достал портсигар, из портсигара — сигарету, и предложил ей.       — Отказ на предложение закурить — некомильфо! — мгновенно повеселев, Джун с мягкой улыбкой приняла сигарету. И снова эти ее дурманящие ямочки на щеках. — Что же вы со мной делаете, сэр?       Я вытащил зажигалку, дал ей огня. Завороженно наблюдал, как она захватила вишневыми губами сигарету, как умело затягивалась, напитывая легкие табаком, как выпускала дым в небо, и тот обволакивал ее, укрывая от мира, который столь жестоко с ней обошелся, как она изящно удерживала сигарету в пальцах — в чьих только волосах, сальных и напомаженных, не побывали эти пальцы, кого только не гладили по плечам, широким и не очень. Ощутив укол ревности, я тоже закурил, и тут она прервалась:       — Как я могу вас называть?       — Да как хотите. Хоть бесчувственным остолопом, хоть сумасшедшим болваном или нахалом-переростком. Из ваших уст чудесно все, и ругательства так же ласковы.       Она звонко засмеялась, и мне вспомнились утренние птичьи трели, звон церковных колоколов и бьющегося хрусталя, лязг капель хьюстонского дождя, бьющихся о поверхность Мексиканского залива, и почему-то представились шум никогда не виданного моря и шорох песка под ногами.       — Дик называет вас Фредом, — не прекращая смеяться, выдала меня Джун.       — Он всех так называет, — я театрально закатил глаза.       — Скажите мне, что все зовут вас Фредди. И тогда я позволю вам помочь мне переодеться в сорочку вашей соседки перед сном.       — Все зовут меня Фредди, — я с вызовом посмотрел ей в глаза, ожидая очередной вспышки хохота, но она вдруг замолкла, поджала губы, вновь опустила и затем вскинула голову, глядя на меня снизу-вверх, видя будто впервые.       — Вы врете, — насупившись, рявкнула она. — Никакой вы не Фредди, мне, поверьте, виднее.       Она молниеносно сняла туфли и направилась прочь с террасы, с пафосом бросив через плечо:       — Мне не нравятся эти туфли. Не думайте помогать мне переодеваться. Вам бы только меня раздеть, взгляд у вас похотливый. И передайте вашей соседке, что вкус у нее дурной.       Оставшись в одиночестве, подавленный, пришибленный, я пребывал еще и в полнейшем негодовании. Чем ей не угодило мое имя? Чем обусловлена такая реакция, такая нежданная перемена настроения? Взгляд, значит, у меня похотливый. Вот не подумал бы. Впрочем, ей ведь виднее.       Она еще и личности меня лишила, заявив, что я не я. Она была неправа, но лишь отчасти. Я оставался Фредди, но я оставался им лишь наполовину. Тень подлетела ко мне и принялась ластиться, как преданная хозяину псина. В другой раз она привела с собою друзей — все они были какие-то заторможенные, ослабленные. Им не хватало подпитки. И тому, кто покровительствовал мне, одаривая удачей, защищая от завистников и злопыхателей, тоже.       Утро выходного дня встретило меня улыбчивой и непривычно заботливой Джун, рассекающей по кухне в переднике и ненавистных соседкиных туфлях, и теплым завтраком с яблочным суфле на десерт.       — Давеча я обошлась с вами слишком грубо, — сказала Джун, усаживая меня за стол и подавая мне кофе. — Я все обдумала и решила, что попытаюсь искупить свою вину.       Она неустанно хлопотала вокруг меня как мать, встретившая вернувшегося с фронта сына, и я чувствовал себя чуть ли не именинником. Все ее внимание досталось мне одному, и это было невероятно, пусть и заслуженно. Я едал суфле и вкуснее этого, но то, что его приготовила Джун, приготовила не кому-нибудь, а мне, делало его самым лучшим и желанным на свете. Джун — какая женщина! Женщина, о которой иным остается только грезить, норовистая, но манящая и восхитительная, — в моей кухне, кормит меня завтраком, подстегивая мою самооценку взлететь до небес и выше, и кличет «милым». Предел мечтаний.       Год назад я и не допустил бы мысли, что такое возможно. Теперь я погружаюсь в дерзкие мечты о нашем с Джун — а называть ее по имени отныне моя и больше ничья привилегия — будущем: как я встречу ее у алтаря и как мы будем стоять на коленях, давая священную клятву верности друг другу перед всевышним, как мы будем кружиться в свадебном вальсе, вместе отдыхать во Флориде или на Брайтон-Бич, лежать на пляже и ничего не делать, и как я буду мазать ей спину солнцезащитным кремом, и как мы будем ходить на ночные пикники, лежать в траве, держаться за руки и считать звезды, и я буду каждый день приезжать с работы домой с букетом ее любимых цветов к готовому ужину, и мы обязательно родим детей, и Джун будет заплетать нашей дочери косы, а я в это время буду учить сына вождению за городом. Короче, я настолько углубился в свои мечты, распланировав нашу с Джун жизнь на четверть века вперед, что не заметил, как моя тарелка опустела. Допивая кофе, я уже размышлял, в какой колледж пошлю учиться сына; только в одном тут я был уверен: мой сын создаст такую технику, которая позволит отправить человека в космос, и прославит нашу фамилию на весь не заслуживающий его гения мир.       Я не оставил мечтаний, загружая машину свертками с новыми платьями и коробками с новой обувью — все для Джун, потерявшей в пожаре весь свой гардероб. Мое портмоне порядком потеряло в весе, но пылкое довольство Джун того стоило. Поход по магазинам, ателье и сапожным мастерским меня утомил, но Джун не выглядела уставшей, она была безоговорочно счастлива, и я был счастлив вместе с ней, и я запечатлел ее такой навеки в своей памяти. Она совсем позабыла о своих планах вернуться домой, на Манчак; она обещалась вернуть мне все до последнего цента, но я благородно отмахнулся. Выбирая платье или туфли, она долго и придирчиво изучала свое отражение в зеркале, вслух, не стесняясь, критикуя фасон, цвет или качество пошивки, а я, присев в уголке, очарованно следил за каждым ее движением, восторженно отзываясь о каждом ее наряде. Не менее тщательно она изучала товар даже на рынке, когда мы приехали туда за фруктами. Никогда я еще не ходил по магазинам так долго.       Оставив машину и прогуливаясь под руку по открытым торговым площадям или крытым павильонам, мы были как муж и жена или молодые влюбленные, улучившие время, чтобы провести его наконец вдвоем, на романтическом свидании. Мы смеялись и болтали, я рассказывал Джун о своей работе на радио, о своих друзьях, о том, где до нее бывал и что видел. Джун только слушала и задавала вопросы, однако сама мне не открывалась. Мы поели мороженое в кафе, и я сходил с ума от любви и свалившегося на голову счастья, и не мог вообразить, чтобы было как-то иначе, словно бы всю жизнь я провел, гуляя по городу с Джун, а не в неприступном одиночестве.       — А вы чудно выбираете платья, — похвалил я свою спутницу, наклоняясь и подавая ей локоть. — Вкус у вас утонченный и… просто отличный.       — Спасибо, — без тени застенчивости поблагодарила Джун. — Элиас вот тоже говорит, что вкус у меня отличный и в моде я кое-что смыслю. Говорит, это у меня от нашей матери.       До того я и так вынужденно выправлял свой размашистый шаг под ее мелкий и неторопливый, а теперь и вовсе еле перебирал ногами. Меня осенила разгадка.       — Ваша фамилия — Хартли? — без обиняков осведомился я.       — Не придуряйтесь. Будто вы не знаете, — пожурила меня Джун. — Иногда мне кажется, что мне не нужно рассказывать о себе, вы и без того все обо мне знаете.       — Так он ваш брат! — выдохнул я.       — Да, — не стала отпираться сестра покойного Элиаса Хартли. — Старший. Защита и опора. Милый мальчик, ставший монстром.       Дальше разговор у нас не пошел. Я не знал, как мне быть; отшучиваться — нелепо, говорить — так не о чем. По правую руку в машине от меня сидела не просто Джун, а мисс Хартли, а в мисс Хартли буйствовала все та же кровь, что и в ее брате — кровь, которую она пролила. Как назло, дорогу домой нам перекрыла растянувшаяся по городу похоронная процессия. Орлеан видел такое только в давно ушедшие годы войны и промысла испанского гриппа да еще, наверное, полвека назад, когда всем городом хоронили Джефферсона Дэвиса. Джун немощно застонала.       — Я братоубийца, — проскулила она, склонив голову будто в трауре. Я мог понять ее горе: каким бы подонком ни был Элиас Хартли, пусть был он ничем не лучше Каина, он был ее братом, и, убив его, она автоматически обрекла не только его, но и себя на адские муки. Желая уберечь свою возлюбленную и взять на себя ее грех, я стремился уверовать, что это именно я прикончил Хартли — и вместе с ним и остальных ошивающихся в его гадюшнике паскудников и блудниц, — устроив поджог. Отправил всех их на скорм теням в ад. Между тем именно Джун нанесла ему смертельную рану — он был жив, но он бы не выжил, — и ныне я мучил себя страшным предвиденьем того, как черти утянут ее за собой в преисподнюю.       Мы вернулись домой, и мисс Хартли вновь стала для меня Джун, а Джун помрачнела, она была мрачнее тучи.       — Я соврала вам, Фредди, — созналась она. Устроившись в ее ногах — ставши на колени, как те молящиеся перед образами Девы Марии на заутрене, — неуклюже помогая ей снять туфли, я поднял на нее вопросительный взгляд. В фиолетовых глазах — слезы, и в отражении — вроде как кто-то другой, а не я. — Я знаю, кто вы.       Она поманила меня к себе — я охотно потянулся навстречу, — взяла мое лицо в руки. Прикосновение ее хладных пальцев к моей разгоряченной от возбуждения коже — как удар молота по наковальне.       — Простите меня за то, что сказала, будто вы не Фредди, — пролепетала она. — Вы Фредди. Вы и не могли быть другим.       Я накрыл ее руки своими, чтобы не вздумала меня отпускать. Сердце мое подскочило к горлу, когда она начала читать наизусть:       — Что толку мне от этих песен,       Если поете их не вы?       Вам я, быть может, не известен,       А может, не так просто мы…       Голос у нее подрагивает, вот-вот расплачется. Я продолжил за нее:       — Вернее, я. Я встретил вас вот так,       И целый мир теперь не мил       Без вас одной. Ах, я дурак,       Дурак, что деву полюбил,       Она ведь меня не любит и не полюбит никогда.       — Что есть любовь?       — То Бог рассудит,       А я и так был бы всегда       Рядом с вами. Только попросите,       Молвить извольте пару слов,       Иль да, иль нет.       — Что есть любовь?       — Проклятье, бремя. Я ведь прожил       Двадцать лет без чувств внутри гремящих       И громящих все и всюду.       Но знаете — я буду, буду       Для вас одной извечным стражем,       В плену бессмертной вашей красоты       И ваших песен. Мне очень важен       Ваш ответ — увы, увы,       Вы вряд ли мне ответите.       — Продолжайте, — потребовала Джун, вырисовывая на моих щеках незамысловатые узоры. Я набрал в легкие побольше воздуху и продолжил как на духу севшим от волнения голосом, но без единой запинки:       — Что толку мне от этих песен,       Если поете их не вы?       Когда вы рядом — мир чудесен,       Когда вас нет — он слишком тесен,       В нем нет мне места. Как бы я хотел,       Чтобы вы пели, пели мне       Каждый день, не только в вторник.       Стыдно признаться — я вижу вас во сне       И мучаюсь. Я не угодник       Прекрасных дам, нет такого и в помине.       Я вам пишу впервые, я сам не знаю, что несу,       Вы меня околдовали… Или убили! Уж не знаю…       Это были мои, мои стихи! И теперь Джун слушает их, слушает с чуть приподнятыми уголками губ и слезинками в уголках глаз. Она моя Элиза, моя Далила, моя муза, моя любовь всей жизни. Воздух у меня кончается, я прерываюсь, не понимаю, читать ли мне дальше, но Джун смотрит на меня с хитринкой, затем смеется и невинно чмокает в острый кончик носа. Мы ловим дыхание друг друга, настраиваемся на единую волну, и кажется — сами сердца наши стучат в одном частотном диапазоне. И нам обоим все понятно без слов, ведь все, что мы могли друг другу сказать, мы уже сказали.       — Спасибо, Фредди. Спасибо.