Охотник на оленей

      То утро было как пушечный выстрел заместо трезвона будильника. Неугомонный Джин блажил безмозгло и хрипато, совсем как в прошлый сочельник, Монро сварливо бухтел, Медвежий Коготь молчаливо осторожничал, посылая Джун добродушные улыбки, и она в свою очередь отвечала ему улыбкой до того искристой и кокетливой, что внутри меня все переворачивалось и более того, даже отторгающе почесывалось. Эта уже с утра полупьяная компания застала нас за завтраком и обесчестила его своим присутствием — их стадный топот на лестнице стал предвестником беды. Я с тоской смотрел на нетронутый омлет, как бы спрашивая у него, почему, что им всем от меня нужно, — омлет ответствовал безмолвием. С таким же отчаянием я переводил ясный взор на Джун: она сидела положа ногу на ногу, вынужденно или намеренно выставив белое оголенное бедро на обозрение моим бесчинствующим гостям. На ней даже чулок не было, и оттого на платиновой коже можно было высмотреть каждую родинку, чем, собственно, и занялись мои соратники по радиовещательной службе. Они облепили Джун с трех сторон, пытаясь увлечь ее разговорами и байками о своих карьерных, школьных, охотничьих, рыболовецких и других достижениях. Они звали ее играть в сквош и все твердили, что игра обязательно ее увлечет. Они приехали прямиком из общественной бани, чистые и раскрасневшиеся, приехали посмотреть на Джун, потому что накануне я допустил неосторожность явиться на службу с опозданием да еще и в рубашке со следами ее помады на воротнике, что здорово заинтриговало моих сослуживцев. Вряд ли ими двигала банальная зависть; но, наверное, каждый мужчина в глубине души мечтает, чтобы на его одежде хоть раз оставили помадный след женские губы.       Джун и глазом не моргнула, когда я кинулся разгонять это чокнутое сборище. Джин отмахнулся, сдвинуть с места Медвежьего Когтя у меня не получилось, а пойти в атаку на Монро я не осмелился. Я путался у них под ногами, как ребенок, жаждущий внимания взрослых. Тут на помощь пришел разбуженный и взвинченный их гомоном Дик.       — Хорош галдеть! — он не растерялся даже несмотря на то, что видел всех троих впервые. Он не был настроен любезничать, впрочем, как и всегда.       Джин аж подпрыгнул.       — Ух, угрюмец! — далее эти двое принялись разгоряченно ругаться. Дик стоически отстреливался от подколок Джина, угрожая надавать ему тумаков или размозжить башку, а я понемногу терял терпение. Джун сдержанно покачивала в воздухе ногой, обворожительно улыбаясь то Монро, то Медвежьему Когтю, внимание которых по-прежнему было приковано к ней. Она явно надо мной насмешничала. Она то отталкивает и держит на расстоянии, то манит к себе и удерживает, и эти перепады не могут не раздражать. Непостоянная, как маятник метронома, нелогичная, непоследовательная, она изматывала, путала и пугала меня, не способного понять, что у нее на уме.       Я вперился взглядом в переругивающихся Дика и Джина, не решаясь вклиниться в их перепалку, и тут до моего уха донеслось:       — Разрешите потрогать? — я узнал голос Монро. Что это он там собрался потрогать?       Внутренний зуд стал несносимым. Ополоумев от ревности, я рванул в кабинет и вернулся с недавно приобретенным охотничьим ружьем, снятым с предохранителя. Грозясь перестрелять всех четверых по очереди, я бестрепетно выставил их из квартиры на лестничную клетку, не вслушиваясь в громкие возражения Дика. И я отложил ружье, и я пал на колени перед Джун, собственническими руками опоясывая ее талию, и она запустила нежные руки в мои волосы, и со стороны это, должно быть, выглядело так, точно она меня в рыцари посвящала.       — Ваша агрессия не доведет вас до добра, — сказала она, накручивая мои темные пряди себе на пальцы, массируя кожу головы, взлохмачивая волосы. Вот он какой, рай на земле.       Нужда в ее внимании неотступно следовала за мной; тело мое изнывало без ее простых ласк, оно напрашивалось вновь ощутить шелковую гладкость ее ладоней.       — Что плохого в том, чтобы защищать вас? — я уперся лицом в ее круглые колени.       — Это было бы совсем не плохо, если бы вы защищали меня, не махая оружием. Вы напугали бедных ребят. Отныне они будут думать, что у вас не все дома.       — Они и доныне так думали, — отпарировал я, опуская руки и размещая их на ее щиколотках.       — И ваше покушение только подтвердило их домыслы.       — Да даже если так, что они мне сделают? — легкомысленно отозвался я.       — Вас не могут отстранить от службы из-за сего… казуса?       — Скорее я сам отстраню их от службы.       — Как мило. Приходите ко мне сегодня ночью.       Мисс Хартли… В самом деле, ей бы больше пошла моя фамилия.       Ночью я, повинуясь слепому интересу и выполняя взятое на себя обязательство — я принял ее приглашение и обещался заглянуть к ней ночью, — прокрался в комнату Джун. Было бы идиотизмом упустить момент уединиться сейчас, когда все препятствия на пути в ее спальню я успешно устранил. Наконец нам никто не помешает остаться вдвоем — ни ее меркантильные родственники, ни мои взбалмошные приятели. Я в красках представлял себе, как вновь буду читать ей стихи, ощущая ее пальцы в своих волосах, как мы будем курить на террасе, а после я помогу ей раздеться, пожелаю приятных снов и благопристойно удалюсь. Зря размечтался — отнюдь не стихи, как оказалось, ей были от меня нужны.       Ее комната встретила меня распахнутым окном, волнующимся на прохладном ночном ветру тюлем и интимным полумраком — в спальне было зажжено лишь несколько свечей. Джун ожидала за дверью — ногой, согнутой в колене, она звучно ее захлопнула, стоило мне забрести в глубь комнаты. Я воинственно обернулся на этот звук и, увидев Джун — необычайно красивую, в одной лишь шелковой комбинации, она надвигалась на меня безбоязненно, неотвратимо, ураганом, лавиной; легкая, почти невесомая поступь гулко шелестела в ночной тиши, — пораженно стушевался. Так и застыл, руки по швам, дыхание отрывистое. Ее вид вогнал меня в краску. Она приблизилась, поманила меня пальцем.       — Идите сюда, Фредди, — прежняя моя решимость испарилась, сошла с меня подобно старой коже, отслаивающейся с гибкого продолговатого тела змеи. По спине у меня, однако, пробежал табун приятных мурашек — мне так нравилось, когда она звала меня Фредди.       Я поддался чуть-чуть, но не склонился для поцелуя, хотя она уже тянулась ко мне, приоткрыв губы и привстав на мыски. Близость ее молодого, теплого, наполненного жизнью тела, аромат ее волос и парфюма, хрупкость ее запястий, ее внутренний свет — я не подчинился слепо этому искушению. Я дал себе слово: если ей почему-либо взбредет меня соблазнить, я не поведусь на ее уловки. Дележ постели я посчитал за поворотный момент в отношениях, после которого уже поздно будет жалеть и раздумывать, и потому старательно его оттягивал.       Не прочувствовав в моем одеревенелом столбняке отклика, не получив ответа, Джун мудро отпрянула.       — Что такое? — вкрадчиво вопросила она. — Неужели я вам не нравлюсь?       Это была провокация, несущая в себе цель заставить меня оправдываться и просить прощения. Все Хартли добиваются желаемого, провоцируя, раззадоривая или обвиняя — в общем, виртуозно манипулируя.       — Вы восхитительны, — только и пролепетал я, пряча руки и глаза, прячась за собственной тенью. Джун вправду была восхитительна: шелк комбинации переливался под луной, глаза и губы влажно блестели в темноте, ключицы, выглядывавшие из комбинации, вызывали желание впиться в них губами, вгрызться зубами. Мне хотелось ее обнять, но кто-то вредный, кто-то, паразитировавший в голове, твердил, что, обласкивая Джун, подпустив ее близко к себе как никого, я совершу непоправимую ошибку. Назад хода точно не будет.       — Вы любите меня? — Джун смотрела на меня пристально, но спросила так, будто была готова смириться с любым ответом, даже с самым радикально отрицательным. Будто бы ей дела не было до того, люблю я или нет.       — Я жизни своей не представляю без вас, — честно ответил я.       — Конечно, вы любите, — но как бы ей ни были безразличны мои чувства, мой ответ ее явно удовлетворил. — Вас интересует не только мое тело. Точнее, оно вас вообще не интересует. Но почему?       Джун протянула руки к моему лицу, и я весь встрепенулся.       — Не нужно меня бояться, — наставительно призвала она. — Я ведь не девственница. А вы…       — Я не боюсь.       Но я боялся. Боялся, как бы выразился Дик, облажаться. Боялся разочаровать ее. Боялся причинить ей боль, даже самую малую. Боялся оказаться один на один в постели с любимой женщиной. У меня не было опыта, не было представления о, казалось бы, элементарном, у меня никогда не было любимых женщин, кроме нее, у меня не было смелости признать, что не во всем я идеален.       — Тогда почему…       Беседа не клеилась. Я вознамерился припасть к ее щеке в утешительном поцелуе, но она ускользнула от меня, вертляво улизнула и принялась одеваться. Мне вдруг стало не хватать воздуха, и я вышел на балкон. Следом за мной вышла Джун в наскоро накинутом китайском халатике с глубоким треугольным вырезом на груди и цепочкой на шее, которую она успела прихватить при побеге из братниного гадюшника. Джун закурила, предложила и мне угоститься сигаретой. У опозоренного меня не было сил даже на то, чтобы покурить.       — Никогда бы не подумала, что вы знаетесь с такими болванами, — попыталась растормошить она меня, погрязшего в глубоком молчании. — Да-да, с теми болванами, которые нагрянули сегодня утром. У вас весьма эксцентричные друзья, продвинутые, но жуть какие бахвалы.       — Друзья — это сильно сказано, — бессильно отозвался я.       Джун мученически вздохнула, будто бы я не понимал того, что она так настырно пыталась вколотить мне в башку.       — В том, чтобы быть к кому-то привязанным, нет ничего постыдного, — увещевала она. — Вот я была привязана к своему брату, и не скрываю этого.       Учить меня жизни, значит, вздумала. Хорошее дело, да я и без нее всему научен. Внезапно обозлившись, я уже хотел было отослать ее к братцу, может быть, садануть по плечу, да только вспомнил, что Элиаса Хартли больше нет. Умер. Убит. Повержен. Злость отхлынула, Джун снова стала самым родным человеком на земле.       Вечером мы прогуливались по набережной, оживленно разговаривая о моде и утопленницах, не решаясь взяться за руки. Я видел, как прохожие оборачивались, пронзая взглядами Джун, видел, как они на нее смотрели, признавая в ней то ли бывшую проститутку, то ли сестру умерщвленного криминального авторитета, то ли просто очень красивую девушку, и бесился, потому как, будучи ее спутником, ее самым верным поклонником, не находил в себе смелости, чтобы взять ее за руку или подать локоть. Она ждала от меня действий, и моя нерешительность ее расстраивала. Прошлой ночью мы должны были сблизиться, слиться в одно неразделимое целое, но только отдалились — не по своему желанию, а будто бы по вине естественных законов физики. Нас соединила незримая, но прочная нить порочного желания обладать, и каждый пытался тянуть ее на себя, а когда был достигнут предел и она оборвалась, нас отбросило в противоположные стороны, разбросало по разным углам. Любой другой мужчина на моем месте не упустил бы своего шанса. Видно, я не мужчина. Всего лишь мальчик.       — Она не смогла всплыть, потому что не умела плавать. Нет, всплыть-то мертвецом у нее получилось, а вот выплыть — нет. Пловчиха из нее была никакая.       Мои слова заглушили плеск воды и стрекотанье моторов. Река была запружена лодками, расслабленно скользящими по водной глади. В лодках сидели влюбленные парочки: парни — на веслах, их девушки — под зонтиками от солнца.       — Она не смогла выплыть, потому что на ней было то ужасное многотонное платье с рюшами, оборками и прочей требухой, — возразила мне Джун. — Тогдашняя светская мода была кошмаром. Ныне, без лишних излишеств, турнюров и нафталинового бабушкиного белья, она стала куда более демократичной.       Я вопросительно изогнул бровь.       — Демократичной?       Джун не растерялась.       — Более уважительной по отношению к женщинам. Вам, мужчинам, не позорно одеваться, как велит душа и как вам удобно. У нас иные повелители, много деспотичнее. Взять хотя бы вас и вашего приятеля — проснулись утром, нацепили штаны и вперед. У меня так не получится. Начнем с того, что у меня и штанов нет, ни единой пары.       — Не может быть, — сыронизировал я. — О чем вы толкуете, голуба моя? Вам, право слово, совсем не пошла бы мужская одежда.       — А это не вам решать, что мне идет и что мне носить, — заупрямилась Джун. — Вы мне не муж, чтобы диктовать мне моду, да я и мужу теперь такого не позволю. Серьезно, для меня не существует ограничений в гардеробе…       — И не только в нем, — аккуратно вставил я.       — Если я захочу, — продолжала она, — я надену брюки и галстук. Меня останавливает лишь то, что я не хочу. Пока не хочу. Но, уверяю вас, когда-нибудь они увидят меня на пляже в одном лишь нижнем белье. К черту эти безвкусные плавательные костюмы в полосочку, от которой в глазах рябит! — с достоинством и запалом прожженной феминистки провозгласила она.       — Моя дорогая, милая моя, — принялся утихомиривать ее я. — Боюсь, далеко по пляжу в таком виде вы не уйдете. Вас обязательно задержит дюжий полисмен и привлечет к ответственности за «вызывающий внешний вид, навевающий мужчинам распутные мысли».       — Что ж, тогда я буду загорать и купаться голой, — нашлась Джун.       Я живо представил, как на закате плещется теплое море, волны с шипением набегают на песчаный берег, над морем разносится крик чаек, она выходит из волн обнаженная, и за спиной ее медленно заходит, светясь золотым, солнце, и это солнце вокруг Джун подобно ангельскому нимбу. Она лежит на золотом горячем песке, и он липнет к ее мокрому загорелому телу. Она тянется ко мне, и я наклоняюсь и целую ее соленые пухлые губы, оглаживаю ее округлые бедра, чувствую ее упругие груди, вжимающиеся в мою плоскую грудь. Недурно, Фредди. Наконец-то в тебе взыграло мужское естество.       — Ловлю на слове, — во рту у меня пересохло.       — Ах, вы мне не верите?       — Безусловно, верю, что вы и не такое выкинуть способны, — с хрипотцой отозвался я. — Право же, полисмен будет очарован вашей красотой. А ежели после сего он бы посмел настаивать на том, чтобы вы, свет мой, оделись, я бы счел его за мужеложца.       — Ох, вы не воспринимаете меня всерьез, Фредди, — посетовала Джун. Моя половинчатая лесть ее не впечатлила. — Свобода, которую вы, мужчины, даровали нам, бедным женщинам, с приходом нового века, пьянит. Я уже готова приклеить усы, будто участница нашумевшего конкурса двойников Чаплина, сесть за руль автомашины и жениться на неиспорченной особе под стать себе!       Я безобидно усмехнулся.       — Ну, это вы зря. Жениться на девице вам никто даже в этой демократичной стране не позволит.       — Я рассуждаю не как девушка, правда?       — И не как женщина.       — Это же здорово.       Да, подумал я, здорово крушить первозданную человеческую природу, природу мужчины и женщины. А ведь роли, исполняемые мужчиной и женщиной и являющие собой столпы цивилизованного общества, диктует не один и тот же сценарий. Что будет с нами, если эти столпы пошатнутся? Это уже происходит с нами.       Впрочем, все трепотня, пустая трепотня. Я остановил Джун — она пробуравила меня вопросительным взглядом — и поцеловал ее. Вкусил ее не соленые от моря, но сладкие от парфе, разделенного нами на десерт за обедом, губы. Я впился в них, тут же чувствуя на своих губах ответный упор. К чему чесать языками, когда можно целоваться? Джун повисла у меня на шее, языком умело разомкнула мои губы, запустила его ко мне в рот, вытягивая из меня вместе с воздухом остатки души. До нас донеслось людское ворчание: кто-то угрюмо сделал нам замечание, ропща о безнравственности молодежи, но для нас не существовало других. Этот мир был нашим, и только.       Ту ночь мы провели вместе. В одной комнате, в одной кровати. И следующую тоже. И последующую. С Джун не страшно было забыться, ей не страшно было отдаться, не страшно было позволить ей вести, помыкать мной, как ей того хотелось, не страшно и вовсе не унизительно предстать перед ней обнаженным. Ее руки на моих плечах, и она притягивает меня ближе к себе, вплотную, тело к телу, и мы растворяемся друг в друге, тонем в перинах и в сладостной неге и пытаемся растянуть удовольствие на всю ночь или хотя бы на несколько долгих упоительных часов. Ее ноги на моих плечах, ей хорошо со мной, и потому я позволяю себе отмести сомнения, стыд за собственное худощавое неказистое тело, за неумелость и робость, и за преодоление страхов получаю скорое вознаграждение. Мне приятно, очень приятно. И все это только благодаря ей и ради нее.       А она — она была как некогда увядший, но вновь распустившийся цветок. Скинув в темноте кружевное одеяние, она увлекала меня за собою, и мы любили друг друга при полной луне. Пыхтя над ней, я не забывал, однако, любоваться ее лицом — оно сплошь состояло из деталей, на которых можно было заострить внимание. Да хоть на заостренном не уступавшем в длине моему носе. Не сравнить с плоским, невыразительным лицом Мадемуазель или с безликостью Мэгги. Лежа на Джун, я пытался ее поцеловать, но от волнения натыкался на ее нос и колол ее щеку своим. Она наклоняла мою голову и целовала меня сама. Тела наши сотрясала крупная дрожь.       Изможденный бурными ласками, изнемогший от продолжительной безустанной близости, выдохшийся, но запредельно счастливый, обретший любовь, я поднимался с постели, разрывая горячие объятия, забывался и оттого чуть не высовывался на балкон голый. Джун нежилась в постели, ее клонило в сон, но, когда отупевший от страстного похмелья я чуть не вышагивал на балкон, она поднимала распатланную голову и заливалась смехом, тут же останавливая меня и вразумляя. Я шкодливо улыбался ей и падал к ней в кровать, и, навалившись на нее, любовно ее щекотал. Хохоча, она безуспешно отбивалась от щекотки и один раз даже пнула меня промеж ног. Сокрушенный ударом, я свалился на нее и завыл от боли, и все жаловался, что не смогу с ней спать, если она продолжит в том же духе меня увечить. Джун долго извинялась и целовала меня в макушку, хоть саднило у меня в другом, более сокровенном и уязвимом месте.       — О чем ты думаешь? — Джун вышла на балкон в своем китайском халате и приняла у меня сигарету. Стояло необычно морозное для середины лета раннее утро, необычно тихое для Нового Орлеана. Мне хотелось взрезать тишину, крича о своей любви так, чтобы весь чертов город услышал, воздавая благодарность за нее всевышнему и лукавому.       — Думаю, что сейчас у меня есть все, о чем я когда-либо мечтал.       — Хорошо, — откликнулась Джун, держась на порядочной дистанции. За ночь мы пресытились друг другом, и теперь нам хотелось одного — изголодаться друг по другу за день, чтобы вновь насытиться друг другом ночью. Странный взаимный вампиризм.       — О чем же ты мечтал когда-то?       — О тепле.       — И потому приехал в Орлеан? Мне казалось, тепла и в Техасе в избытке. Обычно к нам приезжают из любви к джазу и изысканной кухне.       — А что с человеческим теплом? — риторически вопросил я, наталкивая ее на верную мысль. — За ним-то я сюда и приехал. Что-то воззвало меня приехать. Может, сердце. Может, оно знало, что тут я обязательно встречу тебя. А для меня нет ничего дороже тебя.       — А я мечтала выйти замуж за священника.       Я оторопело на нее покосился.       — Да, вот такие бредовые мечтанья, — не спасовала перед моим безмолвным неодобрением Джун. — Я увидела его соплячкой на дегустации отцовского вина. По-моему, он был анабаптист. Или меннонит, что-то в этом духе.       — Меннониты — те же анабаптисты.       — Не суть важно, — уклонилась Джун, не желая дискутировать о религии.       — Отступники, — раздумчиво произнес я, с внутренним содроганием напоминая себе свою богобоязненную католичку-мать. — Как все протестанты.       — Мой отец очень уважал Мартина Лютера, — веско отозвалась Джун.       — Он был баптист?       — Нет. Мой отец был методист. Не суть важно.       — И как у него было со смирением и кротостью?       Уголки губ Джун недовольно опустились.       — Со смирением и кротостью у него все было отлично, можешь не сомневаться.       — А что же с ними у тебя, дорогуша?       Джун иронично, злорадно рассмеялась. Как так вышло, что наши нежности вовсе не плавно перекатились в насмешливый спор? Мы будто мерились, кто кого перещеголяет в колкости.       — А я с юности отличалась непокорностью и даром убеждения. Так что с кротостью у меня не ладилось.       — Что же произошло потом? — намекнул я на долгие годы, проведенные ею под игом жестокосердного старшего брата.       — Потом? Потом оказалось, что мой анабаптист верный муж своей жены и кормилец своих детей, — ловко переиначила мои слова Джун. — Все мужчины — подлецы.       — И даже я?       — Ты еще больше других, — неприкрыто оскорбила меня она. — В постели целуешь, а одевшись — зубоскалишь. Слабо в постели со мной тебе зубоскалить? Слабо зубоскалить нагишом? И убери эту противную улыбку, меня от нее воротит.       Улыбки я не убрал назло ей.       — Сегодня же ты отвезешь меня домой, — нахально заявила она. — Я уже за все с тобой расплатилась. За шмотки могу добавить сверху, правда уже не натурой, а налом.       За нее будто бы говорил кто-то другой. В плавный и связный поток речи Джун влился грубый уличный жаргон, почти идентичный Элиасовскому. Я отшатнулся как от пощечины. И показал ей кукиш — почти притер его к ее носу.       — Вот тебе, — понизив голос, сообщил ей я, тоже переходя на жаргонное хамство. Может, это более эффективный способ прижучить ее. — Ни шиша ты более от меня не получишь.       — Липа! — вскричала Джун, хлопнув меня по сложенному под ее носом кулаку. — Я еще получу от тебя все, что мне надо.       — Это с чего же, милая?       — Хотя бы с того, что ты меня любишь, — усмехнулась она, козыряя бесспорным аргументом. Заключив последним словом, кое осталось за ней, наш разговор, Джун скрылась внутри. А потом, в мое отсутствие, она сбежала. Я обегал всю квартиру, заглянул в каждую комнату по нескольку раз, искал ее в шкафах и под кроватями, но тщетно. Сбежала, пришло на ум страшное осознание. Сбежала, оставив меня со свербящей раной в сердце.       Я ринулся на ее поиски: исколесил весь город, наведался в каждое местечко, где собирался народ и легко можно было затеряться в толпе, но ее нигде не было. Она как провалилась. Ну куда, куда она могла деться? Неужели обида ее на меня оказалась столь сильна? Неужели она отправилась к себе на Манчак на попутках — вновь бедствовать в родительском обветшалом, продуваемом всеми ветрами и провонявшем болотом, пылью и сыростью доме?       Домой я вернулся злой и уставший и грубо вырвал у Дика из рук дожидавшееся меня письмо. Письмо было от Джун, бережно завернутое в конверт и перетянутое лентой. Я спешно вскрыл его ножом и принялся изучать ровные строчки. Аккуратно выведенные буквы с многочисленными завитками плясали у меня перед глазами. Текст на первый взгляд отпечатанный на машинке, но я знал, что Джун собственной рукой выводила все эти буквы, до того изящные и округлые, что можно было подумать, будто она всю жизнь посвятила исскуству каллиграфии.       Мой милый Фред,       Я пишу это письмо под утреннюю песню малиновки, даже не зная, удосужишься ли ты его прочитать, но несмотря ни на что надеюсь, что все-таки прочитаешь. Я никогда не говорила тебе о том, что творится у меня на душе, и сегодняшним утром поплатилась за это. За окном поет малиновка, и мне грустно оттого, что я никогда не смогу петь, как она. Согласитесь, Фредди, поистине прекрасно то, что наполнено жизнью, а во мне жизни оставалось не так много, когда я была вынуждена петь в «Марии Терезии» почти каждый день. Природа — вот искуснейший творец, и не сравнятся руки человека с ее мастерством. Не сравниться человеческой культуре с самым ничтожным детищем природы, будь то жалкая букашка или капля росы на травинке. Человек — венец творения природы, одна из работ, не более; Бог создал его всего за один день уже на исходе своих сил. Люди пытаются диктовать друг другу правила, а у природы свои законы мироздания, эволюции, все-то она создала, и, как подвластно ей ширить пустыни и болота, так и человек полностью находится в ее власти. Это не значит, что нам следует забросить творчество, отказаться от стремления к идеалу, от попыток создавать, ничего подобного. Создать что-то, даже если оно не всем придется по вкусу, — уже величайший дар. Вы пишете стихи, Дик давеча показал мне несколько карточных трюков, ну а вот я не в силах что-либо создать.       Когда я осознавала, как же ужасен мой удел, и впадала в панику, я вспоминала, что я всего лишь женщина, творение природы, мое предназначение — радовать глаз, дарить мужчинам свою красоту. Но когда появились вы — появился ты, Фредди, — я ощутила себя бесполезной и такой важной одновременно, будто от меня зависит судьба человечества. Я знаю, все эти стихи, эти подарки — взамен ты жаждешь любви как вознаграждения, и я готова всю свою любовь отдать тебе без зазрения совести. Иногда меня одолевают сомнения, но мне некому больше дарить свою любовь, кроме одного тебя. Как я любила своего брата! А может, я лишь его боялась, прикрывала страх любовью, точно ширмой? Подобно глупой птице, что считает клетку домом и страшится вольной вышины.       Ты надеешься на взаимность, и надежды твои не бесплодны. А те, другие? Они ведь тоже присылали мне дорогие подарки. И почему-то мне не хочется любить их за это. Я не любила их, когда отправлялась с ними в постель, не любила их и после, когда они оставляли мне деньги, но почти боготворила их за то, что они уходили без лишних нежностей. Тебе повезло, ты мужчина, и не понять тебе, как это мерзко, когда после проведенной ночи они зовут тебя деткой или лезут целоваться. Ночью я становилась слепа и глуха и не чувствовала своего тела, а когда все заканчивалось — одним лишь телом чувствовала. Вот бегут по голой спине мурашки, когда они гладят тебя по ней, вот в ладони, в которую они тебя целуют, зудит как от ожога. Но и в постели было не лучше — вот он залезает на тебя, неимоверно тяжелый, чуть гляди раздавит. Залезает на шлюху, а сам мнит себя скалолазом, покорившим вершину. Каждое его движение как удар розгами, меня высекают, точно провинившуюся рабыню. Ошибается тот, кто говорит, что все то, что делают шлюхи, не больно. Кто сказал, что это не больно? Час от часу я находила себя плачущей. Серьезно, лучше жизнь битой рабы, чем жизнь проститутки.       Из всех мужчин в своей жизни я любила только лишь брата, но и это была не любовь, а ее подобие. Кривоватый, вымученный шарж. Мне так хотелось любить, что я готова была любить его, не своего брата, а то отвратительное чудовище, коим он стал. Он любви боялся. Мужчины, которые тоже рвались отдавать свою любовь и чей выбор пал на меня, — уже я боялась их любви. Это все от безысходности, вся эта адская карусель. Но появился ты, Фредди, свет мой, мое спасение, и вызволил меня из этого ада. Не передать словами, как велика моя тебе благодарность, и еще сильнее моя к тебе симпатия. Прю говорила, что ты само зло, но от тебя исходит только добро. Прю никогда раньше не ошибалась, и уж не знаю, кому верить, — духам или собственному сердцу? У меня нет сомнений, что мне ты зла не причинишь.       Пораженный глубокомыслием любимой женщины, тронутый ее нежным обращением и доверием, я еще долго бездеятельно сидел за столом с этой искусно начертанной по изжелтевшей бумаге исповедью в руках. Я плелся к себе мимо ванной комнаты с письмом Джун в кармане рубахи, когда звук воды, пролившейся из крана, бросился мне наперерез сквозь запертую филенчатую дверь в ванную. Дик уехал по делам, и, ругнувшись про себя, я решительно постучался. Джун мгновенно открыла — она стояла в халате и босая на холодной метлахской плитке, которой был выложен пол ванной. Смертоносная женщина с убийственным взглядом.       — Не мог бы ты стучать, прежде чем врываться?       — Я стучал, — взъелся я, глядя вниз на прядь ее волос, прилипшую к шее. — Хотя мог и без стука ворваться.       — Конечно, стучал, — сердито согласилась Джун. — Иначе бы я тебе не открыла.       — Где ты была все это время, черт возьми? Я объездил весь город, перелопатил всю квартиру!       — Скажем так, я научена прятаться, — Джун скрестила на груди руки. — Страшно стало меня потерять?       — Прости меня, — навалившись для поддержки на дверной косяк, я обрушился на Джун с пылкими извинениями, глядя в ее лиловые глаза, ища в них прощения. — Я… больше не сделаю тебе больно. Не причиню тебе зла. Никогда. Я так хочу, чтобы ты осталась со мной. Навсегда. Прощаешь?       Джун молчала. Я вконец измучился, ожидая ее ответа.       — Как долго это твое «навсегда»?       — Длиною в жизнь. И после смерти.       — Это обнадеживает, — благосклонно улыбнулась Джун. — Приходи ко мне сегодня ночью.       Я с облегчением выдохнул — прощен.       Что ж, это оказалось намного легче, чем представлялось ранее.       Но свое прошлое мы с ней после того зареклись обсуждать. По утрам я пробуждал ее поцелуями, касался губами матовой кожи, она целовала меня в ответ, подпитывая энергией на целый день, а я приносил ей завтрак в постель, и мы даже кормили им друг друга с рук. Мы обменивались взглядами, полными любви, и книгами, которые читали: я заканчивал Вашингтона Ирвинга и начинал Луизу Мэй Олкотт, а Джун заканчивала Луизу Мэй Олкотт и начинала Вашингтона Ирвинга. Вдвоем мы посещали танцы, где лихо отплясывали фокстрот и чарльстон, а также ходили вечерами на премьеры свежих немых кинокартин и нашумевших черно-белых мультипликаций, о которых печатали во всех киножурналах, или же уже втроем, пригласив Дика, играли в карты или чекерс.       Так, в горе и радости, мы провели вместе несколько лет. Но, как бы сильно ни хотел я наконец остепениться, Джун так и не вышла за меня замуж. И после в том я весь свой жалкий остаток жизни винил только себя.