Охотник на оленей

      — Вставай! — закричала Джун посреди ночи, соскакивая с кровати, сдергивая с меня одеяло и закутываясь в него.       — В чем дело, женщина? — раздетый донага, я разлепил сонные глаза, протяжно зевнул. Сквозняк неприятно холодил мое голое тело.       — Тут кто-то ходит, кто-то ходит! — размахивая руками будто бы в попытке стряхнуть с себя невидимых жуков, Джун заметалась по спальне. — Я слышала шаги.       Я перевернулся на другой бок.       — Да это же Дик. Несет ночной дозор. Вообще-то у него роман с рефрижератором, вот он и ходит к нему каждую ночь, почти как я к тебе. Так что успокойся и ложись, мне без тебя не спится.       Джун, завернутая в одеяло, села на самый край кровати и о чем-то задумалась, прислушиваясь к тишине и завываниям сквозняка.       — Это не Дик. Я хорошо распознаю шаги, и это были не его шаги, — она сгорбилась, и в ночной темени ее фигурка напоминала фигуру задавленной жизнью и снесшей множество невзгод старухи. — Твое ружье все еще под кроватью?       Я приподнялся на постели, обнял Джун со спины и оставил на ее оголенном плече невесомый поцелуй. Она мелко дрожала, но в моих объятиях вскоре утешилась и ободрилась. Мы всегда могли успокоить и исцелить друг друга мягкими объятиями или парой ласковых слов, замолвив при этом пару ласковых друг за друга перед обидчиком, посягнувшим на честь кого-либо из нас.       Тем не менее я недооценил чуткость своей возлюбленной. Оказалось, что ночью к нам и правда наведались — утром в кабинете я не обнаружил древней книги с дьявольским ликом на обложке, хотя помнил, что оставлял ее на столе. Я хватился этой книги, как только мог рассеянный отец хватиться ребенка, волшебным образом пропавшего из люльки. Это не было похоже на ограбление домушниками — те не поскупились бы перевернуть тут все вверх тормашками, обчистить ящики стола и сейф, в котором я, не доверяя банкирам, хранил крупные денежные средства. Все вещи были на своих местах, не хватало только этой проклятущей книги. Мне стало страшно остаться с пустыми руками, без руководства по общению с темными силами преисподней, и оттого я сорвал свое раздражение на Дике, который вернулся домой только под утро.       — Не брал я твоих книг, — злобно отверг он все обвинения, с которыми я на него обрушился. — Если б мне нужно было у тебя что стянуть, то в последнюю очередь я б схватился за какую-то несчастную книжонку. Что тебя в голову трахнуло?       — Это была очень важная книга, — простонал я. — Без нее мне не жить.       — Ты что, оставлял в ней заначки, вот так, клал между страницами? — усмехнулся Дик. — Только полнейший олух ныкает заначки в книги!       — Сам ты, — я надулся, махнул на него рукой. Все чаще я стал задумываться о том, чтобы указать ему на дверь — он слишком долго пользовался моим радушием, слишком прочно обосновался у меня в доме. Пора бы ему перестать жить на иждивении у порядочного, честно выполняющего свою работу и выплачивающего налоги трудоголика и владельца недвижимости, который также в скором времени планировал обзавестись семьей. Пора бы и ему самому обзавестить в этой жизни хоть чем-то. Пора бы и ему чуть напрячься и наконец вылезти из ямы, которую он же сам себе вырыл, на-гора.       — Свободное эфирное время способствует притоку рекламодателей и коммерциализации радиовещания, — отрапортовал я, вперившись в очередную желтую газетенку. Локти на столе, рукой подпираю голову.       — Свободное время способствует сближению с семьей, — в чайнике ароматно заваривался чай, и, не дожидаясь чая, мы с Джун в два рта умяли уже пол бисквитного торта.       — Я не семейный человек, а до примерного семьянина мне тем более далеко.       — На данный момент мы с Диком твоя семья, — сказала Джун, поднимаясь из-за стола и занимая себя нарезкой овощей для рагу. Нож звучно и дробно ударялся лезвием о деревянную дощечку.       — Вы будете моей семьей, когда ты дашь мне согласие на брак, а Дик станет гостеприимным дядюшкой.       Джун хмыкнула и по-доброму усмехнулась.       — Ты совсем не романтичен, дорогой. Даже не рассчитал подкупить меня кольцом и располагающей обстановкой.       — Вот отведу свадьбу Мура, получу свой гонорар и будет тебе кольцо, — я поднялся, аккуратно вытащил у Джун из-под руки нож, предостерегая ее:       — Ну что ты делаешь, счастье мое, пальцы себе поотрубаешь, не на чем кольца будет носить.       Джун не стала отбирать у меня нож, с облегчением переложив свои полномочия на меня.       — Как ты ловко управляешься с ножом, — восхитилась она, вставая на цыпочки, заглядывая мне через плечо.       — Видно, два года в камбузе швейной фабрики не прошли даром, — улыбаюсь я, окунаясь в воспоминания. — Славное было время. Каждый день, возвращаясь обратно в нужду в свои меблированные комнаты — на самом деле это был угол в общежитии, та еще была халупа — я подсчитывал на своих пальцах новые порезы. А однажды стер в кровь подушечку пальца на терке. А еще как-то раз чуть не отхватил себе палец топориком.       — Сходим завтра вечером в кегельбан? — немного помолчав, предложила Джун, заранее, однако, зная, каким будет ответ. И в том вся она — наводящие вопросы и скандалы ни о чем.       — Катать шары в уродской обуви? — откликнулся я. — Будто мне заняться нечем.       Джун не поскупилась на разочарованное фырканье.       — Вот-вот, Дик сказал то же самое. Что не хочет поскользнуться на дорожке и разбить себе грызло.       Я напрягся — что же это, она вперед звала в кегельбан Дика, а не меня?..       Прежде, чем я успел раскрыть рот, чтобы облачить в слова свое возмущение, рубанув с плеча, она горячо призналась:       — Мне одиноко, Фредди. Днями напролет я тоскую, а ты поглощен работой. Дома одна, на пароме одна, по магазинам тоже хожу одна.       — Так пригласи подруг, что тебе мешает, золотце?       — Да не осталось у меня ни одной подруги! — выпалила Джун. — Ты всех их смел. Ликвидировал! Будет тебе потешаться!       — Так. Знаешь, что? — я отложил нож, послал ей игривую улыбку. — А пойдем-ка со мной к Муру на свадьбу! Своим друзьям я представлю тебя как свою официальную спутницу, неплохо бы тебе развеяться.       По лицу Джун было понятно — она бы лучше сходила развеяться в кегельбан.       — Я же тебя знаю, — проворковал я, беря ее за плечи. — Ты на любой вечеринке и в любой компании держишься свободно и просто покоряешь всех своим обаянием.       Джун определенно покорила меня; покорить меня — не поле перейти, а выбраться живым и невредимым из болота. Эталонная светская красавица, однако у богатеев свои эталоны, свой золотой стандарт, свои меры красоты и привлекательности, и чаша весов всегда склоняется в пользу полезности для их местечкового прогнившего бомонда, хотя все их дурацкое золото — только лишь пирит, золото дурачья, но дураки не заметят, а умные не скажут. И как бы долго и много мы с Джун не молчали, нас все равно выставили круглыми дураками. Дураки умеют это лучше всего — выставлять всех вокруг дураками, а выставлять дураками умных доставляет им особое наслаждение, потому что умные никогда не бросятся с пеной у рта доказывать, что они умные.       Короче, Джун мои не осведомленные о собственных ничтожестве и скудоумии друзья приняли за дурочку из низов, которая не знала слова «этикет», не подавала пытливым незнакомцам руки и никогда не устраивала встреч для ножа и вилки, даже за обедом не устраивала. Мадемуазель, туго-натуго затянутая в корсет и с вычурными буклями на голове, при знакомстве подала Джун руку будто бы для поцелуя, и та, не допуская и мысли о том, что эта юная миловидная особа намеревается ее объегорить, дружелюбно ее пожала. Раздосадованная провалом, Мадемуазель сгинула, а я между тем сыпал перед по-идиотски счастливым Муром поздравлениями и пожеланиями, как чайной заваркой из прорванного излохмаченного пакетика, — Мур дружелюбно болтал головой, одним глазом смотря на меня, а другим кося в сторону своей невесты, белое подвенечное платье у нее было что безе. Увидев ее позже на общей фотографии со свадьбы, Дик сказал, что лицо у нее-де знакомое, и вообще, все проститутки — на одно лицо, а она из этих самых, у нее на лице написано, что из этих самых.       При знакомстве Мадемуазель сказала Джун, что у нее знакомое лицо. Джун бы не пошел белый, никогда он ей не шел.       — При юной мадемуазель не хватает вооруженной охраны, — прошептала Джун, держась за мою руку.       — Она и так при вооруженной охране, — я поднял голову, кивнул ею в сторону одного из десятерых, разбросанных по залу. — Видишь того молодчика? И вон того. Они все тут при браунингах.       В детстве нас учили плаванию, забрасывая далеко-далеко, туда, где под ногами глубоко-глубоко, посередь реки или озерца, и тут уж ты либо выплывешь и выживешь, либо позволишь судороге, подобной глубоководному чудищу, утянуть себя на дно. Так и я поступил с Джун, притащив ее сюда, в круговерть фальшивых улыбок и слащавых лобызаний щека об щеку, — отправил ее на самое дно. Ей-богу, она бы лучше сыграла этим вечером в кегли, чем позволила втянуть себя в беспощадную игру на поражение с неписаными правилами.       Весь вечер я скакал перед орлеанским высшим светом как шут — на потеху королю и свите, чувствуя себя, однако, не тамадой, а конферансье в цирке, прикрывая свое нежелание глядеть на эти обрыдшие упитые рожи желанием выпить за здоровье молодых. За столом я — кто, если не я? — произнес праздничный тост, благословляя Мура и его жену на мифическое «долго и счастливо», и всем столом в трапезной Флауэрса мы долго чествовали новобрачных. Эта свадьба могла бы быть моей, не оттолкни я тогда Мадемуазель, откровенно бы я ее не отвергни. И на сей раз удача не обошла меня стороной, она улыбалась мне улыбкой Джун, пусть и улыбка у моей Джун сегодня была для приличия.       Я порядком захмелел, и Джун вывела меня под руку на воздух под предлогом того, что мне нужно подышать. Я не проронил ни слова, играя в гляделки с Тенью, пока мы с любимой в ногу шагали по приусадебному парку Флауэрсов, огибая внезапно выраставшие на пути колонны зеленой изгороди, накручивая круги и «восьмерки»; затем так же, нога в ногу, прошлись под сводами берсо — крытой аллеи, охваченной со всех сторон кудрями вьющихся растений. Блуждая под звездами, мы миновали пустующий флигель — слуги в торжественном зале сбились с ног, обслуживая хозяев и их разгулявшихся гостей, — но не заблудились, а вышли к буйно цветшему розарию и потонули в цветах. Лепестки роз ласкали мне губы, шипы их кололи мне пальцы, когда я продирался сквозь розовый куст. Джун тоже похожа на розу: верхняя губа — один лепесток, полная нижняя — другой, и все нутро у нее — в шипах, так просто не схватишься, не сорвешь, если рвать — то только с корнем, заставив ее позабыть о своих корнях.       Я протянул руку, чтобы сорвать, и красная роза уколола меня. Жаль, был бы чудесный подарок для Джун. Розарий восславлял Бога*, и неповадно было мне, отступнику похлеще любого протестанта, будь он лютеранин или анабаптист, посягать на Его цветы. Сразу после Мендельсона, ровно в три часа пополудни, оркестр, приглашенный Флауэрсом на торжественное бракосочетание его доброго друга Мура, играл Шуберта, а я вспомнил старую молитву. Глупости, у молитв нет возраста, а стары тут только я да звезды, что неустанно подмигивают сверху.       Пухлощекие ангелы белого мрамора с черными прожилками — кажется, что они такие же надтреснутые, как и этот старый дуб, к которому мы вышли — на постаментах, увитых своенравными розами, поднимают луки и целятся в меня. Сердце у меня одно, а у крылатого лучника в колчане еще полно стрел. Ангельский арфист перебирает струны и воздает молитву. Радуйся, Мария.       Я не захмелел. Я в стельку пьян.       Джун опустилась на качель, подвязанную к дубовой ветви. Под ногой у меня хрустнул цветок — переломилась веточка, к подошве туфли налипла пара блеклых лепестков, — всюду эти розы.       — Я им не понравилась, — поделилась Джун, вдыхая полной грудью влажный воздух, неторопливо раскачиваясь под старым дубом с треснутой корой. Вот же ветошь.       Я немного подтолкнул ее на качели. Ну да, оспаривать сей факт не было смысла. Простолюдинка и кафешантанная простушка, она им не понравилась. По лицу у нее видно, что развратная женщина, к тому же представил я им ее как свою пассию. Моя пассия не приходилась им по вкусу еще до своего появления в моей жизни и в моем ложе. Они должны были осудить ее — таков уж у них придворный церемониал, осуждение — такой же ритуал, что и извечные измазывания рук слюнями.       — Они всегда так одеваются или я отстала от моды? Будто бы много лет не видела ничего, кроме «Марии Терезии». Как медведь, на годы впавший в спячку, не учуявший весны, но вышедший наконец из берлоги и обнаруживший, что пищевая цепь в лесу теперь задом наперед, а солнце встает к ночи и заходит под утро.       Точно так. Маскарад.       — Но какой прекрасный сад! — не теряя, однако, страстности и жизнелюбия, впрочем, как и всегда, восхитилась Джун, отталкиваясь ногами от земли и приподнимаясь над ней на пару футов. — Он был бы еще прекрасней, если бы не одержимость хозяина или садовника розами.       — Это розарий, — я икнул, раскачивая Джун и покачиваясь. — Тут не растет ничего, кроме роз.       — Значит, земля неплодородна, — как из-под земли донесся до меня музыкальный голос Джун.       — Что, прости? — я еще раз икнул.       — Господин Флауэрс неплодовит, говорю, — терпеливо повторила она. — Не спорю, розы — это красиво. Много роз — это хорошо. Но разве хорошо не знать ничего, кроме роз?       Я помолчал, тугодумя, озадаченно ероша жесткие от лака волосы. Слишком интересную она высказала мысль, чтоб обдумывать ее на пьяную голову.       — Плохо, наверное, — легко согласился я, вяло пожав плечами.       Джун засмеялась, протянула ко мне руки и чуть не навернулась с качели. Я подхватил ее — охотничий рефлекс сработал на отлично — и прижал ее к своей груди, поближе к сердцу.       — Я люблю тебя, милый, — выдохнула она мне в грудь, согревая словами и дыханием мне разбухшее от чувств и алкоголя сердце. В тот миг я не видел ее глаз, жаль, что не видел, а впрочем, все равно, слов мне оказалось достаточно. Она не стала врать мне в сердце, не стала бы она и подавно лгать мне в дьявольски зоркие глаза. С ума сойти, в трех кратких словах — больше силы, чем во всех существующих псалмах и церковных гимнах, которыми нас так пичкали в школе.       Вдали взрезали ночное небо шпили конических башен Флауэрсовского особняка. Сейчас в главном зале играли Брамса. Из всех его произведений Флауэрс признавал лишь «Венгерский танец», из всех танцев — лишь вальс, а из всех цветов — лишь розы. До безобразия простая партитура.       Наутро кто-то просверлил в моей голове дыру коловоротом. Верно, то нагрянула мигрень, подкралась, как кошка, и выпустила коготки. Или мне чего подмешали в шампанское.       — Ты перепил, — поспешила остудить мою ярость на Флауэрса и новобрачную чету Муров моя ненаглядная Джун.       — Не помню, чтобы я пил, — пробухтел в ответ я, потирая виски. — C'est le délire.       — Non, pas de délire, — помотала лохматой от сна головой Джун. — C'est la gueule de bois**.       — Ты думаешь?       — Уверена.       — Проклятье…       Я ссыпал анальгиновые таблетки себе в ладонь — шрам не затянулся, но стоило принять их вовнутрь, как боль в голове понемногу начала отходить.       — Не помню, чтобы я пил, — я взял Джун за руку, поднес к губам, расцеловал поочередно костяшки пальцев. Свои присутствием она нивелировала любую физическую боль и отгоняла душевную, как всемогущая панацея.       — Зато я помню, — Джун перехватила мою руку и мазнула губами по шраму на ладони. — В общей сложности ты произнес девять тостов.       — Я пьяница, — скорбно заключил я. То был один из тех дней, когда совсем не хочется вылезать из постели. В постели меня согревала теплом своих тела и души Джун, и оттого вставать мне не хотелось вдвойне. Сила притяжения у Джун была больше, чем у нашей планеты.       — Не кори себя, — велела она мне, устраиваясь удобнее на моей груди, не отпуская моей руки, пока другой я зарылся в ее мягкие волосы, пропускал пряди между пальцами. — Давай я буду называть тебя пьяницей, — она хихикнула мимоходом и вмиг посерьезнела: — Откуда у тебя на ладони рубец? Еще такой глубокий и длинный, — взаправду длинный, от ребра ладони до большого пальца.       Я отвел взгляд.       — Не помню, — я помнил.       — Врешь, — беззлобно поддразнила меня Джун. Одной рукой она сдавила мне щеки, повернула мою голову, посмотрела в мои испуганные глаза: — Человек не может не помнить так много.       — Возможно, я не человек, — я таинственно повел глазами, не выдержав ее взгляда.       — Возможно, — она отпустила наконец мои щеки. Переплела свои пухлые пальцы с моими длинными и костлявыми. — Таких людей, как ты, еще поискать.       — Но ты же нашла, золотце.       — А я и не искала. Я отчаялась найти, помнишь? Ты сам меня нашел.       Я наклонился и поцеловал родинку на ее груди. Джун снова взяла меня за щеки, подняла мою голову и втянула в страстный глубокий поцелуй.

***

      Я поудобнее перехватил ружье — винтовку Спенсера с прикладным магазином из фирменного оружейного магазина Вестингауза, хотя сначала меня переманивали винтовкой Генри с подствольным магазином их конкуренты из Ремингтона, — и выстрелил точнехонько по пустой бутыли из-под пива, та разлетелась на стеклышки. Джун взвизгнула от раскатившегося по лесу выстрела, закрыла руками уши, поджала босые намозоленные от продолжительного бродяжничества по лесу, перешагивания через коряги и подворачивания на ямах ноги, вся сжалась в дрожащий комок. Она сидела в отдалении на поваленном дереве и взвизгивала при каждом выстреле, и смотрела на нас с Диком тяжело, с укоризной. Верховой ветер разгулялся высоко в кронах деревьев, гремел листвой, но не доходил до нас, не мог нас обдуть.       — Глаз у тебя наметан, — похвалил Дик, раздумчиво оглаживая щетину на щеках. Для тренировки я сгреб всю его драгоценную коллекцию пустых бутылок, оставляя его в беспомощности наблюдать, как она обращается в стеклянную поблескивающую на солнце мозаику у него под ногами.       — Все дело в точности прицела, дорогой, — пояснил я ему, когда мы склонились над винтовкой. — Смотри. Спусковая скоба — предохраняет от случайного нажатия спускового крючка. Даже если ты ее уронишь, не убьешься.       Джун скучающе наблюдала за нашим обсуждением как за деятельностью микроорганизмов под стеклом микроскопа, сгорбившись, подпирая голову рукой, туфли валяются на земле за ненадобностью, у одной из туфель сломан каблук.       — Шестнадцать выстрелов в минуту, — воодушевленно продолжал я, преисполняясь гордостью за собственную состоятельность, — и не нужно перезаряжать после каждого выстрела, как на самозарядных карабинах.       Джун измученно зарычала, и мы обернулись на этот рык, ожидая самостоятельно вышедшей к нам на опушку крупной добычи — медведя, которого в нашей местности по определению было не сыскать, или койота, не угодившего бы в так и не установленный нами капкан, — но то оказалась лишь моя возлюбленная, изможденная горячо любимым мною развлечением для мужчин. Лесополоса под Новым Орлеаном, конечно, не чета охотничьим угодьям под Хьюстоном, но и здесь можно было кое-что словить.       — Поехали домой, мальчики, — прохныкала Джун. — Я так больше не могу. Я устала. И совсем не понимаю, о чем вы толкуете между собой.       Я доверил ружье Дику, сел перед Джун на корточки и принялся мять ей ноги до хруста в костях точно тесто, разглагольствуя о предохранительных прелестях своего нового карабина. Она была одета совсем не по случаю, в свободное, до колен, гипюровое платье. В своих брюках-гольф, портупее и цветных носках я рядом с ней был как влюбленный в принцессу нищий.       — То есть, если я огрею тебя прикладом по хребту, оно не выстрелит?       — Ты все правильно поняла, голубка, — радостно закивал я.       — Фред, — позвал меня Дик. Ствол у него под рукой глядел в небесный круглый проем, очерченный кронами деревьев и усеянный плывущими по небу белыми облаками с перламутровой каймой, а сам он указывал куда-то меж древесных стволов. — Там что-то мелькнуло. Меж деревьями.       Я тут же бросил ногу Джун, не обращая внимания на женский болезненный, как от вывиха, вскрик, бросился к застывшему Дику и выхватил у него ружье.       — Сегодня не с пустыми руками, — хихикнул я и с ружьем наготове, приставив приклад пристрелянной винтовки к плечу, под слышимые только мной звуки трубы и барабана замаршировал в глубь леса, в сумрачную непролазную и поросшую мхом чащобу.       Самое сложное в этом деле — поразить цель в движении, а животное — оно всегда в движении. Но в этом и есть прелесть охоты — обуздать природу и скорость, обмануть время. Нагнав свою четвероногую жертву, я открыл пальбу по ускользающей мишени. Человека пристрелить легче, чем оленя, легче выхватить его ружьем, потому что у него всего две ноги и их стягивает точно веревкой очеловеченный, обмозгованный, вовсе не инстинктивный страх. Уже вечером на своей кухне я разделывал добычу, безрогую оленью тушу — рога я спилил и украсил ими большую комнату. Джун и Дика пришлось прогнать вон на улицу, и они так и ходили взад и вперед по проспекту — Джун хромала на вывихнутую ногу, Дик заботливо ее придерживал, — ни слова друг другу ни говоря и дожидаясь, когда же ужин будет готов.       Из тьмы вынырнула Тень и с улыбкой вручила мне утерянную книгу. Я улыбнулся ей в ответ: не волнуйся, скоро мы выйдем за дичью покрупнее. Тень была лучше агента из бюро находок — вознаграждения за свои услуги не требовала, не исчезала в никуда, не нужно было спускаться к телефону или телеграфировать, чтобы выйти с ней на связь. Она всегда помогала мне.       Как и я. Я был готов помочь каждому, кто бы об этом попросил. Каждого прохожего, каждого знакомого и незнакомца я встречал улыбкой, и сквозь нее они даже не могли разглядеть, какой я на самом деле. Они не раскусили, что там, у меня внутри, их домыслы оставались лишь домыслами. Меня раскусила Джун — и будьте уверены, она поплатилась за это. Но не совсем так, как вы можете подумать. Мы оба облажались.