Охотник на оленей

      Я никогда не рассказывал Джун о своих снах. Называл только самые безобидные детали, остальное она придумывала сама: с возрастом у нее развилась не только паранойя, но и воображение. Я никогда не рассказывал ей, что по ночам перед нашим ложем разворачивается ожесточенная бойня: со всех сторон нас, мирно спящих, обступают покойники — мои покойники, и их раскидывают тени. Это сражение не на жизнь, не на смерть, но на время — до первых петухов, до звона будильника.       У Джун во снах все было иначе — никаких битв, никакой крови. Только изнеможденная женщина, повесившаяся на перилах, да мертвый брат. Обгорелый труп.       — На него нет управы, он непобедим, — нашептывала мне Джун, придвинувшись ночью в постели ближе. — Он досаждает мне в моих снах.       Ну, и еще мать, повесившаяся на перилах внутренней лестницы в доме, что выстроил старик моей благоверной с полвека назад на Манчаке. Вил семейное гнездышко, а по итогу из-под молотка вышло последнее пристанище. Такая вот юдоль.       Дик без лишних слов съехал с моей — с нашей с Джун — квартиры; он все понял по одному лишь моему взгляду. Он снимал квартиру с неким буяном каджуном из Лафейетта, любителем домашних шумных вечеринок, этот малый закидывался таблетками и устраивал настоящее шоу. Снимал, однако, недолго, и полугода не прошло, когда он заявился ко мне и с порога, не отряхая обуви, не снимая шляпы, возвестил:       — Я драпаю отсюда, пока ты мне башку не снес.       Я нервно сглотнул. И даже немного пошатнулся. Белки глаз у меня испещрило красными трещинами.       — Погоди, что ты только что сказал?       — Ты что, тугоухий? Уезжаю я, уезжаю!       Я вдруг страшно разозлился. Пар шел у меня из ноздрей, он вздымался, сгущая надо мной непонимание. Во мне закипел гнев.       — Никуда ты не уедешь, — попытался остановить я Дика, прекрасно зная, что никакие уговоры тут уже не помогут. И даже схватил его за руку, будто пытаясь воспрепятствовать разлуке физически.       Дик отнял у меня руку.       — Ей-же-ей, да ты свихнулся. Ты посмотри на себя, дуралей.       Тем же вечером он забрал манатки со съемной квартиры и сел на поезд до Арканзаса.       Может, он был и прав, и я малость разошелся после той праздничной ночи. Пусть мы и гуляли чуть ли не с утра, но именно ночью мне стало все равно, в кого засаживать любимый охотничий нож, кого лишить этим ножом земной жизни. Это все Тень да ее прожорливые друзья — чем больше душ, тем они жирнее. Я вынужден был их подкармливать, будто уточек в парке, кидая им жизнь за жизнью, точно хлебные крошки.       Был март, и численность населения в Новом Орлеане с его наступлением резко перевалила за полмиллиона. Неизбежный наплыв туристов со всей Америки был обусловлен ежегодным карнавалом Марди Гра. На праздник — настоящий праздник, с киосками, вымпелами, громкой популярной музыкой и жареной кукурузой — высыпал весь город, на пестрых улицах образовалась давка, но мне до всего города не было дела: с установленной на обычно пустующей площади сцены в гудящей толпе я разглядел лица Джун и Дика. Оба глядели на меня, и то был первый и последний раз, когда я видел улыбку Дика, удалого и драчливого, как в наши лучшие годы, искреннюю, счастливую улыбку; увидел и подумал — с такой лыбой ему впору сниматься для рекламы зубного порошка.       Засмеявшись, Джун помахала мне, и я задорно подмигнул ей, ни на минуту не отрываясь от микрофона. В тот год меня милостиво назначили ведущим карнавала и предложили за кривляния на радость горожанам немалую сумму, такую, какой нам с Джун бы хватило, чтобы провести уик-энд на Брайтон-Бич. Весь вечер я из лихого базарного зазывалы перевоплощался в королевского глашатая — когда на расчищенную от людей и экипажей дорогу выводили, точно полк солдат на плац для строевого смотра, головную платформу, увенчанную признанными королем и королевой Марди Гра, — и обратно в уличного крикуна. Быть может, я казался почтенной публике неказистым, нескладным шутом, но в мозгу у меня работал счетчик. Десять минут я провел, распевая хвалебные оды королеве — ею, кто бы сомневался, объявили Мадемуазель — и ее королю, не известному мне юноше, кой держался под руку с повзрослевшей мисс Флауэрс очень уверенно и так же, как она, уверенно, твердой рукой, приветствовал своих верноподданных в африканских масках; или то был электорат, но вряд ли в Орлеане действовала концепция честных выборов, когда дело доходило до Марди Гра, — а вообще-то монархия и не предполагает воцарения кесаря на выборной основе. Этот принцип сыграл на руку Флауэрсу, который еще за два месяца до карнавала объявил во всеуслышание, что королевой изберут его дочь, и что она-де въедет в город с таким блистательным, неведомым римским императорам триумфом, что это точно станет достоянием светской хроники.       А пока Мадемуазель на своей здоровенной и дорогущей, но медлительной платформе, украшенной инсталлированной триумфальной аркой, собирала лавры и купалась во всеобщем внимании, я мог позволить себе для поддержки опереться на трость, сознавая, что силы у меня уже не те, что в юности, и сносить шум, многоголосый и многочасовой гомон с каждым годом становится все трудней и трудней.       Отработав свой час, я юркнул за сцену и быстро переоделся в карнавальный костюм: нацепил стетсон и сапоги со шпорами и прямо исполнился энергией и ковбойской удалью. Охотничий нож хорошенько припрятал. На выходе меня встретили Джун и Дик. Джун смешала в своем наряде несколько разных стилей: на ней была блуза на китовом усе, а поверх — модное во времена молодости наших матерей модерновое платье благородного цвета сосновой хвои, на светлых кудрях, как королева Марди Гра на своем троне, восседала стильная шляпка клош, а обута Джун была в разные туфли. Это образ увлеченной высокой модой простушки из техасской глубинки. Дик же напялил обугленные, изодранные обноски в заплатах и пятнах, но со шляпой своей не расстался.       — Я философствующий бездомный, — авторитетно накануне объяснил он нам, пораженным подобной нетактичностью. — Бутылка — часть моего образа. Без нее я буду просто бездомный, а кому интересен простой бездомный?       Наконец встретившись, мы быстро смешались с толпой.       — Хорошо выступил, Фред, — прокричал Дик, снимая передо мной шляпу и театрально раскланиваясь.       — Бог мой, мальчики, вы видели королевскую платформу? — смеялась Джун, размахивая зонтом от солнца. Стояла по-летнему жаркая вешняя ночь, и душный, тяжеловесный воздух хотелось выплевать вместе с легкими.       Продвигаясь вперед по улице, мы то и дело останавливались, чтобы поглазеть на заклинателей змей и чревовещателей, на петушиные бои, на людей ростом с нью-йоркские небоскребы — своими цилиндрами они проскребали в черном небе рваные продолговатые дыры. Где еще увидишь дядю Сэма, отца-вдохновителя американского отечества, на ходулях, как не в Новом Орлеане!       Я укусил Джун за ухо, чтобы привлечь ее внимание.       — Ты хочешь есть? — спросил я. — Я пойду куплю еды, захватить чего-нибудь?       — Да, прихвати мне содовой! — крикнула Джун, зажимая уши руками — то ли оттого, что где-то неподалеку прогремела хлопушка, то ли во избежание еще одного укуса.       — Хорошая идея, красотка, — одобрил Дик, похлопывая Джун по плечу. — И мне тоже возьми.       — Ну давай тогда сюда деньги, друг, товарищ! — я заплясал на месте от нетерпения.       Дик фыркнул.       — Не по-товарищески это, дорогой.       Я кивнул.       — Дай мне знать, когда найдешь место, где бесплатно разливают содовую!       — Ну и жадюга! — ахнула Джун. — Жалко тебе пяти центов, Фредди? Иди куда шел, и без двух содовых не возвращайся. Или я сама заплачу за нашего глубокоуважаемого господина философа! — весело пригрозила она.       В моем сне горилла правила стенобитной машиной. Она дергала рычаги один за одним, как ей вздумается, мотая огромный бетонный шар туда-сюда, и цепь, привинченная к нему, извивалась, выгибалась. Здание фабрики рухнуло, обрушилось, как подкошенный великан, и на минуту город — не Орлеан, нет — исчез, потонул в поднявшемся буране. Фабрику выстроили по кирпичику еще до Гражданской войны, положив на нее жизни нескольких рабочих… Чтобы что? Чтобы разрушить, снести? Под моими ногами лежали стены. Стены, в которых я когда-то почти жил. Я еще слышал, как перекрикиваются рабочие, я слышал запах трудового пота, гул машин, треск ткани, я видел, как из труб валит дым — в кухне варят харчи для рабочих. У фабрики были глаза-окна, рты-двери, жилы-коридоры, по которым, точно капилляры, циркулировали рабочие, и я среди них, я иду среди них, вон же он, я, юнец в пропитавшемся потом тряпье. Теперь я стою в обломках фабричных зданий и складов, в груде кирпичей, и ржавеют рельсы у меня под ногами. По этим рельсам подвозили вискозу и шелк, а теперь этот шелк никому не нужен…       — Видишь, как несется тот скрипучий рыдван? Уйди с дороги, покуда он тебя не снес.       — Куда они так торопятся?       — В театр, куда же еще. Для приличных господ это единственное увеселительное заведение, наипаче в другие им ходу нет.       — У нас в школе ребята бывали в театрах. Ничего особенного.       — Будет тебе болтать. Лучше молчи и смотри, как фонари зажигают.       — И все-таки… Я каждый день вижу, как зажигают фонари, но что там, в театре, не видел ни разу…       — Какой надоеда! Что ваши сестры говорят о театральных актеришках? Что говорит ваш директор? Его преосвященство не станет вкладывать в головы детям такие недостойные мысли!       — Я никогда не слышал, чтобы сестры говорили о чем-то, кроме экзаменов и Бога и того, что мы все попадем за наши шалости в ад. Я никогда не слышал, чтобы директор Хайерхоф вообще о чем-либо говорил, он — прославленный молчун.       — Значит, и на уроках ты ничего не слушаешь. Сестры не порют вас только потому, что ваша школа — для богатых католиков. Вам будто бы дозволено бедокурить, сколько влезет! Знаешь, для чего твой отец ходил на балет?       — Зачем же?       — Затем, чтобы пялиться на женские ноги. Ноги, торчащие из-под коротких пачек. Где еще можно увидеть такое? Иначе балет бы был для него и таких, как он, смертной тощищей, верь мне, чучело ты этакое.       — Эй, что там за крики? — изогнула черную прорисованную бровь Джун, сжимая стаканчик содовой. Я пожал плечами, но сердце у меня буйствовало, и кровь бежала по венам быстрее. Я вытер окропленный охотничий нож платком, но платок выронил в толчее сбежавшихся на женские вопли гуляк. Та размалеванная, с лошадиной улыбкой, она-то и подняла крик первая. Другие лишь коротко вскрикивали и тут же обмякали, корчась от поглощающей все их существо боли. В веселой, взбудораженной празднеством толпе никто не мог меня вычислить, никто не мог понять, что же это за неизвестный убийца свирепствует, и хорошо.       Тени были довольны.       Но эта с лошадиной улыбкой, со смехом, больше напоминающим конское ржание, с пышной гривой красных волос, смешала копытами мне все карты. Народ мигом переполошился, волна тревоги уже докатилась до нас и захлестнула округу, поднялась паника. Люди стали одним вопящим клубком конечностей.       — Убийство! Убийство!       Я схватил Джун, перекинул ее через плечо и рванул прочь с площади.       — Что… Что происходит? — кричала она, теряя при тряске зонтик, туфли, содовую и самообладание. Только сигарета за ухом крепко держалась за ее волосы.       Остановился я на безлюдной улице около старого фонтана, не такого большого, как тот, что на площади, и с позолоченным от монет дном. В другой день он был бы местом притяжения для влюбленных парочек, но сегодня всех притягивала площадь — и она же ужаснула их своим крутым, внезапным превращением.       — Что это было? — вытаращила на меня потемневшие глаза Джун, когда я поставил ее на ноги. — Фред!..       — А черт его знает, — соврал я не моргнув глазом. — Но разве плохо беспокоиться о твоей безопасности?       Джун пожала плечами и, достав из-за уха сигарету и пытаясь ее раскурить, опустилась на бортик фонтана.       — Не знаю я, что произошло, правда, — я подсел к ней, мягко взял ее за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. — Ты мне веришь?       — Значит, скоро узнаешь, — отозвалась она, отмахиваясь и разглядывая свои босые ноги. — Ты же первый обо всем всегда узнаешь. Мать моя женщина, как же жарко! Как в июле на День независимости!       С этими словами она вдруг поднялась и полезла в фонтан. А я вспомнил, как мы с ней по ролям вслух читали «По эту сторону рая» Скотта Фицджеральда. Я был ее Эмори Блейном, а она — моей Розалиндой. Теперь мы вдруг стали четой Фицджеральд — я был ее Фрэнсисом Скоттом, а она — моей Зельдой. Зельда Фицджеральда тоже по молодости купалась в фонтане. Но вероятность того, что Джун знала об этом, была невелика. Она не читала модных журналов, не следила за жизнью звезд. Наверное, потому что сама в каком-то роде была звездой, и звездная жизнь ее порядком пресытила, но не смогла испортить.       Что же, я бы не так удивился, если бы к нам сейчас подъехал «кадиллак» с известным писателем за рулем, а его жена с разбегу запрыгнула в фонтан и не расшиблась об дно — но ведь через бортик перешагнула не Зельда, а Джун. Я остолбенел, и даже затылок под стетсоном у меня смущенно побагровел.       — Ну же, иди сюда! Кто нас увидит? — Джун, хохоча, приподняла подол платья, задирая юбку так высоко, что было видно подвязку, и, похоже, не мне одному было видно — я ощутил, как весь город — все, кто остался дома или уже в ужасе прибежал домой с праздника — вдруг оставил свои неотложные дела и прилип к окнам. А Джун все смеялась и брызгала на меня из фонтана — вода срывалась с кончиков пальцев и оседала у меня на жилете.       На последовавшее за нашим ночным купанием утро у орлеанцев только и разговоров было о резне на Марди Гра. Все заголовки пестрели резней на Марди Гра. Все оркестры трубили о резне на Марди Гра. И все приемники жужжали об этом — они не жужжали бы, если бы не я.       — Первого нашли на танцевальной площадке. С него и начался весь переполох, — сказал Дик, попивая у нас утренний кофей и не притрагиваясь к вафлям. — Ну, как нашли. Баба, которую он снимал, вдруг заметила, что отплясывает с жмуром. Только что был живой человек, а тут — жмур, представляете?       — Какой кошмар! — выдохнула Джун, крутя в пальцах сигарету. Она тоже не коснулась вафель.       — Ну, она завизжала, оттолкнула его, и он так и грохнулся, повалив за собой еще кучу людей. Сначала посмеялись, — пересказывал Дик то, о чем слышал сам от очевидцев, — а потом та баба как заорет! Ну, они и поняли, что устроили лежбище с трупом. Под ним вот такенная вот лужа крови была. Кончились танцы, в общем. Весь Марди Гра из-за них свернули.       — А как же он — и вдруг мертвый?       — Кто его знает! Сдох бы сам — не было бы крови. Прикончил его… кто-то.       Тут Дик так выразительно посмотрел на меня, что я поперхнулся кофе.       — Потом другого нашли. У киоска. Весь в колотых ранах. У другой перерезано горло. Черте-те чего творилось. В полиции думают, что все — дело рук одного… человека. И все — одним и тем же ножом.       — Ты слушала сегодняшний эфир? — спросил я у Джун по возвращении домой. Она выпутывала заколку из волос. Опять ходила куда-то, пока я был на работе.       — В городе орудует маньяк. Орудует ночью. Тебе лучше воздержаться от ночных прогулок в одиночестве.       — А как же вечеринки того придурка из Лафейетта у Дика на квартире? — подмигнула она мне; понимала, что мне не по нраву, когда она бегает веселиться одна. Ведь старые озабоченные искатели любовных приключений не дремли, да и среди молодых охотников проводить Джун с вечеринки было не меньше. Даже в гардеробе варьете они не упускали своего шанса, подавая ей пальто и муфту, даже тогда, когда я стоял рядом и страшно ревновал, и еле удерживался, чтобы не дать пинка под оттопыренное перед моим носом жирное гузно.       — Перебьется, — холодно отрубил я.       Во снах Джун представала передо мной иной: хлопочущей по дому хозяйкой с папильотками в волосах, с пылесосом в руках; пока она сидит за «зингером», в духовке моего прихода ожидает шарлотка, а на газовой конфорке варится воск. Эта Джун не ходила по клубам и вечеринкам, не собирала за собою по дороге домой вереницу назойливых кавалеров, не давала мне повода, чтобы заподозрить ее в измене или непотребном поведении, она не высовывалась из машины на полном ходу, размахивая крепдешиновым платком и бутылкой сливочного ликера, во время наших еженощных автомобильных прогулок, не надевала смеха ради мужской одежды и не клеила усов. Эта Джун сама пекла хлеб, не подавала мужчинам руки при выходе из трамвая, отвергала любое предложение выпить — даже за счет заведения или очередного ухажера. Та Джун была не легкомысленной девушкой, а зрелой и, что называется, в трезвом уме женщиной. Но настоящая Джун — та, что спала рядышком со мной, пока я предавал ее с ней же в своих видениях, — радовала меня своим присутствием, волновала своей любовью и согревала заботой гораздо больше, ощутимее и слаще, чем рачительная домохозяйка из снов. К счастью — именно к счастью — эта домохозяйка, примерная жена, обреталась лишь во снах, на границе фантазии и яви.       Джун не была идеальна, но я и не искал идеальную женщину. С идеалом слишком быстро заскучаешь.       — Его отыщут, — заверял Флауэрс всех и каждого, кто спрашивал его о давешнем неприятном инциденте на карнавале. Он пытался убедить в этом весь город, прильнув к микрофону в рубке моей радиовещательной станции. — Не могли же мы устраивать досмотры на входе! Это было бы попросту неуважительно по отношению к дамам. Но, стало быть, раз уж этот проклятый безбожный душегубец оказался той ночью на карнавале, в самой гуще людей, значит, у него был билет. И приобрел он его в городской кассе. Пока что это все, что нам известно об этом… человеке, если его можно так называть.       — Вы считаете, что серия загадочных убийств на карнавале — дело рук одного человека? А как же версия о том, что на промысел в ту ночь вышла целая банда? Бутлегеры нынче…       — Я не знаю, кто говорит о банде. Я знаю лишь, что за дело взялся детектив Брайсон из местного филиала федеральной конторы, и он настаивает на том, что в происшедшем повинен один человек. Мужчина. Молодой мужчина, потому что смог очень быстро перемещаться по площади. Больше ничего не могу вам сказать.       Резня на Марди Гра — нет, вернее, великая казнь, большое жертвоприношение — подмочила репутацию Флауэрса, и ему пришлось вылезти не только из кожи, но и из своих туфель кожи аллигатора, чтобы вернуть себе былые славу, страх и обожание горожан и орлеанской аристократии. Он с еще большим рвением взялся за организацию благотворительных концертов и приемов, на которых собирались пожертвования в разнообразные фонды, на сцены концертов он выпускал талантливых молодых музыкантов и гибких некогда безработных танцовщиц, не обделяя среди них и темнокожих, он устраивал вернисажи и помогал еще зеленым художникам, не привыкшим к подобным подаркам судьбы, продавать картины втридорога заскучавшим богатеям.       Среди начинающих художников был и Динги де Вивид — он выставлял такие картины: треугольники на овальных холстах и овалы на треугольных. Особо он гордился одним наиболее ранним своим произведением, напоминающим высокохудожественную мазню Пита Мондриана. Все вокруг говорили, мол, в этом есть зерно, а я сомневался, что оно даст хотя бы самые маленькие и слабенькие ростки.       Но вход на флауэрсовские вернисажи был свободен, и там подавали бесплатное шампанское. И, пока Джун с восхищением осматривала картины местечковых творцов-авангардистов, я понемногу пьянел.       Худшее нагрянуло, когда Джун неведомым мне образом завела дружбу с Динги де Вивидом; впрочем, не стоило удивляться, с мужчинами, особенно первыми встречными, она всегда скоро ладила. С горящими глазами она рассказывала мне, как он называет ее своей музой, как, впервые увидев ее на лестнице, он достал альбом и начал работать над набросками для своей новой картины, на коею она же его вдохновила; как он глубоко мыслит, как видит то, чего не видят другие, как он в своей студии помогал ей раскладывать мольберт, как он держал ее дрожащую руку с кистью в своей неколеблемой руке.       Не прошло и недели со дня их знакомства, как она стала работать у него натурщицей. Динги де Вивид, этот светоч живописной мысли, давал уроки юным художникам, и Джун — моя Джун! — служила у него реквизитом. Я изводился от ревности, а он привозил ее домой на машине — белом «роллс-ройсе». Да, будучи избранником свободолюбивой мисс Хартли, я был вынужден мириться с ее мимолетными увлечениями; но как же тяжело мне было смириться со своей участью!       — Дорогуша, — сказал я с ноткой грусти, осматривая Джун — усталую, но счастливую, захмелевшую, с расстегнутой рубашкой, меж пол которой выглядывала бусина на бюстье, в ложбинке между грудями. — Мне вдруг стало интересно, знаешь ли ты, чем отличается «роллс-ройс» твоего любовника от моего несчастного «форда»?       Джун молчала, потупившись. От нее сильно пахло парфюмом и вином.       — Ручной сборкой. Его собирают вручную, по-старинке, а не на конвейере. И поэтому он стоит бешеных денег. А теперь скажи мне, откуда у молодого и, спору нет, популярного, но все же бедного художника «роллс-ройс»?       Джун вскинула голову и прохрипела:       — Не в машине тут дело. Ты хочешь, чтобы я сидела на цепи и лишний раз не тявкала. Этого не будет, заруби себе на носу. То, что я хочу свободы, не значит, что я не люблю тебя. Я говорила тебе это уже тысячу раз и повторяю сейчас: я люблю тебя. Люблю, невзирая на твой скверный характер.       Она говорила правду, ибо ее интрижка с тунеядцем-мечтателем так и не переросла в роман. А в другой день к нам заехала Мадемуазель собственной персоной. Облаченная в модный парчовый костюм — двубортный пиджак и юбку-карандаш, — она фыркнула, протягивая мне холст с намалеванным на нем портретом своей семьи.       — Невообразимая наглость! — возмутилась она. — И для этого вот, мягко говоря, шедевра мой брат бросил все дела и приехал из Лондона?       Я молча оглядел четыре белых пятна — по пятну на каждого члена семейства Флауэрсов — и расхохотался. Подпись «Динги де Вивид» в углу еще больше меня раззадорила.       — И ничуть это не похоже на нас, — пожаловалась Мадемуазель.       — Но вы же образцовое белое семейство! — веселился я.       Мадемуазель хмыкнула и кинула растерянной Джун на колени выпуск «Татлера» за два месяца вперед.       — Возьмите, — сказала она так, будто бы ее интереса здесь не было, но и без подхалимства и привитого родней, вкушенного с молоком матери фарисейства, без язвительного смешка. — Прямиком из лондонской редакции. В Америке «Татлер» не так-то просто найти.       Мой урок пошел ей на пользу, а разбитое сердце сделало из нее человека.       — Фи! Верите или нет, но с самого начала я знала, что этот де Вивид — только никчемная богема! И за какие заслуги в нем узрели талант? — Мадемуазель с чистоплюйством поморщилась, затем добавила непринужденно: — Нет ему места на нашем фамильном кладбище!       Не глядя на нее, Джун тем временем машинально раскрывает журнал, разглаживает страницы, как ноты на пюпитре, а затем вдруг сбрасывает журнал с колен — тот покорно соскальзывает, — встает, повертывается к нам спиной и направляется к выходу на террасу. Там, пока никто не видит, она зажмуривается, взъерошивает волосы и шепотом, как в исповедальне, бубнит себе под нос о том, как она устала.       — Посмотри, сколько волос я теряю, — сидя за трельяжем днем позже, отражаясь одновременно в трех зеркалах и в каждом не видя себя, Джун продемонстрировала мне щетку, полную мягких, вьющихся волос.       — Ты теряешь их, потому что волнуешься, — осмотрев щетку, выпрямился я.       — Я волнуюсь, потому что теряю их. Не подменяй понятия.       — Но ведь оно так и есть. Вот я нередко нахожу у себя седые волосы. Все из-за стресса.       — А я старею с каждым днем, — вклинился Дик. — День у меня идет за год. Новый день — новая морщина. Как, думаешь, я узнаю о наступлении нового дня?       — Смотришь в календарь? — Джун глядит на него краем потухшего глаза.       — Нет, в зеркало. Новый день — новая морщина.       — Пить надо меньше, — Джун резко подалась вперед к пудренице, показывая тем самым, что беседа окончена и всем нам будет лучше, если мы оба сейчас же покинем ее будуар.       Дик заметно сник от ее грубости, сник так, точно был унижен любимой девушкой, и я сжал его плечо.       — Не расстраивайся. Лучше полюбуйся, как волосы на твоих руках эстетично переливаются на солнце.       — Господи, умри, Фред, — он отмахнулся и нахмурился, но то было не искреннее недовольство, скорее дань некогда отведенной ему роли, потому что тут же он улыбнулся, и сведенные к переносице брови не могли воспрепятствовать рождению этой улыбки.       — Это самое милое, что я слышал от тебя на этой неделе!       Дождавшись, когда Джун напудрилась и уложила вазелином волосы, мы втроем погрузились в машину и тихим ходом устремились к вокзалу. Между каждым из нас троих висело, как гирлянда из гирь, тяжелое молчание. На вокзале пахло радостью встречи, прощанием и усталостью от долгой дороги; привокзальный оркестр давно разогнали, а в сберкассе через дорогу царило деловое оживление. Загруженный углем и людьми, которых запускали в нутро вагона когортами, поезд запыхтел, засвистел чайником, обдал нас разгоняющим табачный дым паром и тронулся, застучал колесами по рельсам и медленно покатился под гору, поднимая с платформы в воздух билетики, брошюры и прочую бумажную дрянь. Я провожал его в чаду, с тупым чувством, что он уже не вернется никогда, никогда не причалит к орлеанскому перрону, что он будет без остановки блуждать по Америке подобно призраку, и его увидят на вокзале в Мичигане, а вскорости — в прериях Юты на оставленной человеком, заросшей железной дороге, и стук колес заглушил для меня все остальные звуки — крики людей, скрип чемоданов, переливчатый звон оркестра, чириканье птиц, ругань в бюро регистрации, лай бродячих псов, нескончаемый лепет Джун.       И Дик… Он будет жить в купе, курить в тамбуре, пока в поезде не закончится уголь, а в нем самом — жизнь. Он потухнет, как звезда, и погибнет в дороге. Но нужно уметь отпускать. Раньше же у меня получалось.       — Он ведь вернется? — Джун трясла меня за руку, отвлекая от молчаливого созерцания стелющей по небу черный след точки, в которую превратился поезд, уже покинувший город и медленно взбиравшийся на эстакаду, увозивший Дика куда-то… куда-то прочь из заболоченной, расположенной в низине Луизианы. Мы не стали попусту челомкаться на прощание, просто пожелав друг другу удачи.       Я посмотрел на Джун и ничего не ответил. Впервые мне было нечего ей сказать.