Исход

      У Серпа болела голова. И ныла каждая мышца. Еще чесалась пробившаяся щетина. Да вообще все чесалось. Мерзкое такое ощущение, словно под кожей кто-то ползает. Вымыться бы…       Он изо всех сил старался не обращать внимания на призраков за окном. А потому взялся наблюдать за похожим на воробья послушником.       А что еще оставалось? Только смотреть: Броня просил его пока не трогать.       Пацан же, не подозревая, что у кого-то уже есть на него планы, окончательно уверовал, что убивать его не собираются, успокоился, повеселел и теперь бегал за Броней хвостом, едва не в рот ему заглядывая и повадками больше напоминая щенка, чем человека. Серп кажется даже разок слышал его звонкий, какой-то нереальный, учитывая обстоятельства, смех.       Призраки, меж тем, по-прежнему маячили на границе зрения - торчали в кустах поодаль и пялились вырванными и выжженными дырами вместо глаз. Теперь их было четверо.       Раньше Серп не боялся мертвецов - по крайней мере, настоящих, реальных. Но эти своей молчаливой неотвратимостью вызывали оторопь. Их назойливое присутствие заставляло дергаться и поминутно оглядываться. От одного взгляда в их сторону у Серпа потели подмышки, и шевелился короткий ежик волос на затылке. Хотелось бежать, куда глаза глядят - лишь бы подальше. Вот только бегать в Рыжем Лесу себе дороже. А он еще не настолько свихнулся, чтобы не понимать разницы между реальностью и глюками…       Бороться с подступающей паникой неплохо помогал и приказ Старшего. Следуя ему, Серп оставался в безопасности комнаты, стараясь далеко от Моржа не отходить. Правда, уже не пытался с ним заговаривать: все равно бесполезно.       За последние сутки Морж ни разу не попросился в туалет, не требовал его развязать, не проявлял интереса к еде и воде. И не проронил ни звука, когда Серп, надеясь хоть на какую-то реакцию, принялся его щекотать, щипать, и даже разок съездил по морде - не сильно, но ощутимо. Тогда же выяснилась еще одна забавная особенность - от удара голова Моржа мотнулась, да так и осталась в том же положении. Серп хмыкнул и рискнул развязать брату руки, для начала сложив их в молитвенном жесте. И не ошибся - Морж сохранял любую приданную ему позу.       Какое-то время Серп развлекался, меняя положение его рук и ног, и любуясь получившейся живой скульптурой, но это быстро надоело - какой интерес играться с безучастной куклой? Была еще мысль отрезать Моржу что-нибудь не особенно важное - мизинец, к примеру - и посмотреть на реакцию. Но за такое Бродяга наверняка порвет экспериментатора на британский флаг. Да и Морж потом спасибо не скажет.       В том, что брат очнется, Серп не сомневался: как бы он не выебывался на публику, а в своего Старшего верил не меньше остальных. Рано или поздно Бродяга найдет способ все исправить.       Так что Серп просто перестал обращать на Моржа внимание - сидит и сидит, молчит, не отсвечивает, проблем не создает. А что не жрет-не спит, так то - Бродягина забота. Серп по части мозгоебства - полный ноль, и помочь при всем желании не может.       Тем неожиданнее было, когда Морж вдруг пришел в себя - поднял голову и прошептал что-то пересохшими губами.       В первые секунды Серп, грешным делом, подумал, что брат был ранен, но этого никто не заметил, рана серьезно загноилась, и сейчас открылась: от разлившейся по комнате гнилостной, почти трупной вони заслезились глаза, а на языке осела тошнотная маслянистая пленка.       - Чего? - удивленно переспросил Серп.       - Они уже здесь! - хрипло прокаркал Морж и расхохотался.       Серп оглянулся, и едва не заорал: дохлый свободовец стоял прямо под окном, заслоняя собой свет. Именно он и был источником вони.       Серп отшатнулся, поскользнулся на какой-то дряни и шлепнулся на задницу, с ужасом наблюдая, как мертвяк растягивает разбитые губы в злорадной ухмылке.       - Да еб твою мать! - рявкнул он, надеясь криком разбить наваждение.       Не вышло - свободовец никуда не исчез.       Серп старался не приглядываться, но все равно уловил в гниющих провалах глазниц белесые взблески и суетное движение личинок. А жужжание привлеченных призрачным - а призрачным ли? - мертвецом мух почти оглушало, и в то же время убаюкивало, погружая в какой-то созерцательный транс.       - Эй, - в комнату сунулся Броня, из-под его руки выглянул послушник, - Чего орешь? Кстати, Бродяга вернулся. Тихий сказал, там колодец есть. Чистый. Сполоснуться можно. Пойдешь?       Серп кивнул и поднялся - нарочито медленно, в надежде скрыть свой страх. На всякий случай, перед выходом бросил взгляд на Моржа - тот сидел в прежней позе, будто и не говорил ничего всего секунду назад.       А что, если не говорил? Может, тоже привиделось?       Серп качнул головой, отгоняя панические мысли - этак недолго совсем разувериться в собственной способности воспринимать реальность.       Бродяга вернулся не с пустыми руками: теперь у них было вдоволь всего, что нужно для жизни. Значит, они здесь и правда застряли.       Броня тут же доложил Старшему, что взял «под защиту» послушника. Бродяга не возражал. Серп тоже хотел было подойти, но решил дождаться удобного случая: при всех признаваться, что у него проблемы с головой, не хотелось.       Притащенный хабар сбросили в общей комнате - на шаткий письменный стол в углу. Обилие и разнообразие еды и прочих ништяков предсказуемо вызвало оживление. Тихий и Броня со смехом делили шоколадки и разбирали патроны, и Серп не хотел упустить свою долю.       На шум пришел Сильвер, застыл в дверях бедным родственником. Бродяга кивнул ему, разрешая присоединиться, и посоветовал взять еды еще и на Винта.       Сильвер робко улыбнулся и молча вошел в комнату. Серпу он показался каким-то вялым, заторможенным, словно ужасно не выспался. Или может, это у него с голодухи, кто знает?       Совершить паломничество к колодцу Бродяга разрешил в два захода: кому-то нужно охранять беспомощного Моржа - мутантов никто не отменял. Серп, к своему удивлению, оказался в первой группе счастливчиков, вместе с Фомой, Броней и его пацаном. Сам Бродяга, Тихий и Сильвер с Винтом шли вторым рейсом.       Сомика это решение явно обрадовало. А вот Фома хотел возразить, но Старший так на него зыркнул, что тот лишь вздохнул и полез в рюкзак за запасным бельем: то ли переодеться решил, то ли в качестве полотенца использовать.       Серп тоже достал чистую майку с трусами. Подумал, и добавил к ним свежие носки.       Тянуть с походом не стали. Шли молча, быстро, и осторожно - прислушивались, поглядывали по сторонам и под ноги, хотя в поселке было тихо. Даже слишком. Зловещую, какую-то угрожающую тишину разбавляли только тихий треск и шипение аномалий.       Фома привел их в густые заросли, поднял деревянную крышку, под которой обнаружился поблескивающий отраженным небом темный провал. Постояли, поглазели.       Первым решился Серп. Он стащил обувь, разделся, развесил одежду на ближайшем кустике и придирчиво осмотрел себя на предмет различных укусов, но ожидаемо ничего не нашел. Значит, все-таки нервное…       Броня на просьбу помочь ухмыльнулся, кивнул и со злорадным удовольствием опрокинул на него полное ведро ледяной воды. Серп не почетно пискнул и застыл, приходя в себя, пока Броня набирал еще и обливал зажмурившегося Фому.       - А у меня мыло есть, - робко подал голос послушник, - И это… бритва еще. Если хотите…       - Хотим, - кивнул Серп, стуча зубами...       В целом, все вышло неплохо: обратно они шли, хоть и трясясь от холода, зато мытые, бритые и в чистом белье.       «На базе» обнаружилось, что умница Тихий вскипятил воду и даже заварил всем чаю. А еще - что мертвец за окном никуда не делся. Он радостно оскалился, заметив Серпа. И того передернуло от омерзения: во рту дохлого свободовца тоже копошились опарыши.       По возвращении второй группы замерзших купальщиков Серп не выдержал и отозвав Старшего в сторонку, вкратце обрисовал свою проблему.       - Потерпи немного… - вздохнул Бродяга, ничуть, впрочем, не удивившись: - Антипсихотиков в аптечке не предусмотрено. Постарайся держать себя в руках, и помни, что все это - не настоящее, просто отходняк от постоянного пси-давления.       Серп оглянулся - торчащий за окном мертвец никак не желал казаться ненастоящим. Бродяга тоже глянул в ту сторону и скривился, будто мог видеть, что там стоит.       - У меня пока нет возможности вам помочь, - добавил он, - Но как только появится - я все поправлю.       - А что тебе для этого нужно? - спросил Серп: - Погоди, это что, у всех так?       - В той или иной степени, - кивнул Старший, - Только проявляется по-разному: тревогой, злобностью, даже излишней… скажем так, симпатией…       - Но Броня не выглядит психованным, - поделился Серп наблюдением, - Как и Тихий, кстати.       - Тихий всегда отличался отличным самоконтролем, - заметил Бродяга, - Броня, в силу специализации - тоже. К тому же, он мастер сублимации - нашел подопечного и теперь нянчится с ним. Все лучше, чем на людей кидаться.       - Ага, и только Морж изображает памятник самому себе. Ну и Фома на тебя слюной истекает. Может, выебешь его уже, а? - хохотнул Серп, - Смотреть же тошно.       - Нет, - качнул головой Старший, - Незачем закреплять.       - Так у него это не просто хотелка, а целый симптом? - присвистнул Серп, - Эк его распидорасило-то!       И - заржал над собственной шуткой. Бродяга лишь рассеянно улыбнулся, сканируя взглядом каждого из своих подчиненных. Он словно пытался определить, что происходит в их головах, откуда ждать возможной беды, и сколько они еще продержатся.       - Получается, оно само пройдет? Или мы ждем твоей возможности? - спросил Серп, - Ты кстати, так и не ответил, что тебе нужно, чтобы она появилась.       - Я уже говорил - отдохнуть, набраться сил, - сказал Бродяга, - А для вас это считай, еще и прощальные каникулы. Если мы собираемся влиться в сталкерское сообщество или даже уйти из Зоны, нам придется принять новые, точнее, старые правила: нельзя убивать за то, что чье-то мнение не совпадает с твоим. Нельзя насиловать людей, даже если они слабее. Желательно, кстати, вообще не воспринимать мужиков, как секс-объекты. Для большинства из них это по-прежнему что-то ужасное и оскорбительное. Неверные скорее простят тебе убийство, нежели интерес к представителям своего пола.       - Дикость какая! - возмутился Серп.       - Согласен, - кивнул Бродяга, - Но и «Монолит» - далеко не идеал здорового общества. А со своим уставом в чужой монастырь не лезут…       - Стоп! - до Серпа вдруг дошло, - То есть, получается, пока мы здесь, все это можно?       Он украдкой глянул в сторону комнаты, где спрятался от излишнего внимания пацан-послушник.       - Ну, можешь оторваться напоследок, - усмехнулся Бродяга, проследив его взгляд, - Но - без садизма. Пора потихоньку возвращаться к нормальности.       - Понял, - кивнул Серп, впервые с «пробуждения» искренне и благодарно улыбаясь Старшему.       Впрочем, его планы могли и подождать.       Он внимательнее присмотрелся к своим, пытаясь угадать, кого и чем кроет. Пока что сомнений не вызывали только по-прежнему ни на что не реагирующий Морж, да Фома. Последний сидел поодаль и сверлил Бродягу влюбленным взглядом.       Серп ему даже посочувствовал - это ж надо так влипнуть! И выбрал же объектом страсти не абы кого, а Старшего Брата! Лучше бы Броню, или Тихого там - с ними хоть договориться можно. А с Бродягой… как добиваться того, кто заведомо выше тебя по рангу, чьему слову ты привык беспрекословно подчиняться, чей приказ ты физически не можешь нарушить? Наверно, это почти так же, как любить бога. Скажет Бродяга - отвали, Фома и не полезет - зачахнет в тоске, но ослушаться не посмеет.       А вот Тихий вел себя еще тише, чем обычно: старался держаться в сторонке от остальных, избегал даже случайных прикосновений, точно боялся рассыпаться. А еще - постоянно принюхивался, причем - к себе, - будто считал, что от него воняет. И с тревогой всматривался в окружающих - видимо, по той же причине. Что бы это значило?       Серп подобрался ближе и тоже принюхался. Тихий, заметив это, отшатнулся.       - Ты тоже чуешь, да? - спросил он со скорбью в голосе.       - Что именно? - уточнил Серп.       - Я гнию изнутри, - почти беззвучно зашептал Тихий, - Когда мы ушли из Припяти, я… заразился чем-то. Может даже все мы. Но я - точно… Чувствуешь вонь? Я превращаюсь в зомби. У меня черви в легких... И в печени. И в сердце. Сотни личинок. Я чувствую, как они шевелятся. Я отравляю все вокруг. Не стой рядом, иначе ты тоже…       Серп окинул Тихого взглядом - тот выглядел вполне нормально, разве что чуть бледнее обычного - еще раз принюхался, но никакой вони не учуял. Тихий явно бредил: первым делом зомби теряли себя - память, способность бояться, мыслить, чувствовать боль и что там еще представляет собой личность. А уже потом начинали гнить, да и то, в основном потому, что не имели ни желания, ни возможности ухаживать за собственным телом. И это знал - ну или догадывался - каждый сталкер, даже бестолковые новички-туристы с Кордона. Но Тихий словно забыл об этом - настолько убежденно он звучал.       Серп не представлял, что сказать и, опасаясь неосторожным словом усугубить состояние, молча отошел к Броне.       - А тебя что мучает? - спросил он здоровяка.       Не то чтобы ему все еще было интересно. Просто хотелось отвлечься от пугающих откровений Тихого - а ну как тот не ошибается? Вдруг они реально заражены каким-то хитрым паразитом или вирусом, который потихоньку выжирает им мозги, заставляя видеть пугающих призраков? Или, как в случае Фомы, до потери пульса жаждать чьего-то внимания?       - Голоса, - нехотя буркнул Броня.       - Серьезно? - ухмыльнулся Серп, - А губа-то не дура: это ж классика!       - Пошел ты, - устало вздохнул тот.       - И что говорят? - не отставал Серп. То, что именно большому парню достались голоса в башке, почему-то казалось ему очень забавным и даже знаковым: Серп всегда думал, что подобные вещи - удел пускающих слюни дебилов. А об умственных способностях Брони он был невысокого мнения, - Ну они же с тобой, наверно, разговаривают? Приказывают убить нас всех или?..       - Советуют выдавить тебе глаза, - неожиданно зло перебил Броня, - Говорят, так ты отлично впишешься в компанию своих новых приятелей.       - Каких приятелей? - удивился Серп, глянув в сторону окна - мертвяки торчали на прежнем месте. - Откуда ты?..       В этот момент комнату в очередной раз заполнила невыносимая вонь разложения. Дохлый свободовец за окном - точно все это время ждал, когда о нем вспомнят - вытянул руку, и Серп ощутил на своем горле невесомое прикосновение склизких холодных пальцев.       Он бросился наружу, в поисках Бродяги, надеясь, что сила и авторитет Старшего защитят его от обретшего пугающую материальность глюка.       Тот нашелся в соседней комнате, в компании послушника.       - Сомик останется здесь, - зачем-то сообщил он.       Серп лишь кивнул, украдкой вздохнув от облегчения: сюда призрак дохлого свободовца еще не добрался.

***

      «Сомик останется здесь» - вроде обычная, ничего не значащая фраза. Но для самого парня она должна была бы звучать унизительным приговором.       Бродяга пришел к нему сам. Его давящее присутствие едва можно было выносить: угрожающая мощь звенела вокруг Старшего, словно он - высоковольтный трансформатор.       И - без лишних церемоний, прямо сквозь штанину закатал Сомику в бедро полный двухкубовый шприц чего-то ядреного. Сделал он это легко, со сноровкой, что бывает у медсестер со стажем или бывалых наркоманов: Сомик даже дернуться не успел.       Он хотел было спросить, что это такое, но встретился с Бродягой взглядом - и передумал. Побоялся вообще рот открывать.       После укола все ожоги и порезы зазудели и зачесались, словно в них муравьев насыпали.       А потом Бродяга заговорил. Не вслух, да и вообще - не словами. Просто в голове Сомика само собой стало появляться понимание, чего до него хотят. Прежде Старших с такими пугающими способностями ему встречать не доводилось.       «Говорил» он по делу, без обиняков. Прямо и честно. То, что Бродяга даже телепатически честен, Сомик понял сразу: так не соврешь.       Старший предложил ему выбор. Сам по себе уже этот факт был неожиданным. В Монолите у послушников выбора не было - никогда.       Сомику предлагалось решить - молча, без истерик, торга и лишних понтов. Решить так, чтобы самому поверилось. Он мог уйти прямо сейчас на все четыре стороны и выживать, как получится. Мог даже в «Монолит» вернуться, если имеется горячее желание. Либо остаться при Бродягиной группе на прежних правах. То есть, без прав...       …Ничего не изменилось - как был Сомик расходным материалом, так им и остался. В равные, полноправные братья ему уже не попасть, даже если в клан вернется. Это он знал наверняка. И позывной его дурацкий - Сомик! - словно выжженное клеймо: несерьезный, невзрачный, неопасный неудачник. Сплошные «не». Судя по всему, вне «Монолита» он тоже мало что из себя представлял, если уж не дорос даже до полноценного Сома. И для братьев-соклановцев по-прежнему оставался секс-игрушкой, потенциальной жертвой, живым пайком на случай голодухи, в конце концов, но полноценным человеком, равным - нет уж. Не будет этого. Он и сам не мог представить себя равным этим... им... сильным и в своем праве. Не дорос - и вряд ли когда-нибудь дорастет.       Здесь, в лесу, куда не дотягивалась воля Монолита, где не было Его живящей силы, Сомик ощущал себя пустым, звонким и бессмысленным, как елочный шарик из тонкого стекла. Единственное, за что он еще как-то цеплялся - страх и почтение, которые внушал одним своим присутствием Бродяга. Для Сомика он был вполне подходящей заменой Монолиту. Примерно как Папа Римский - полноправный представитель Бога на земле.       И ничтожному ли Сомику с ним спорить?! Чего-то ждать от него, чего-то просить?       Едва Сомик об этом задумывался, становилось страшно до одури. Сам Монолит, в лице Бродяги был так близко, так... его твердые и незыблемые, словно у Пулковского телескопа, зрачки - напротив его дрожащих, мельтешащих, которым лишь бы сбежать...       Сомик смотрел Старшему в глаза, пытаясь вспомнить свое имя - и никак не мог. Прошлое размылось в какую-то кашу. Как в мультике про осьминожек, которых папы перепутали. Вот и он - такой же осьминожек, которого потеряли и забыли. И сам он себя забыл...       ...В голове был сущий винегрет. Лезли какие-то воспоминания - что-то совсем несущественное: отрывки книг, огрызки фильмов, ошметки мыслей и разговоров. Хирургически точно препарированная память зацикливалась, раз за разом проигрывая бессмысленные эпизоды, и разум, страдая от собственной обрывочности, пытался восстановить бреши - хотя бы додумать, дофантазировать. Но не получалось - хоть плачь.       А Бродяга стоял перед ним - и как бы над ним. Он стоял надо всеми, если уж на то пошло. Почти-Бог... И в глазах его - Бог.       ...Скрыть бы от него свои мысли, содержание своей башки. Но не получится: Старший в его голове - как у себя дома. Такого, как Сомик, он может щелчком пальцев заставить танцевать ирландский степ. Или совершить харакири.       Впрочем, Сомику не привыкать.       Он смутно помнил - сейчас, в эту минуту, а до властного взгляда Бродяги и не думал вообще - как однажды уже видел кого-то похожего. Тот тоже внушал страх и уважение.       Как и Бродяга, он был Старшим Братом, возлюбленным сыном Монолита - так объяснил позже Илай, Исповедник, приставленный к их отряду. Когда пришел тот Старший - имени его новобранцам не сообщили - все притихли. Он и рта не открыл, а они уже ощутили собственную греховность и ничтожность. Даже Илай почтительно склонил голову, не смея возразить.       Старший без лишних слов взял одного из послушников за ворот, точно нашкодившего котенка - тот и не рыпнулся. Посмотрел на свою добычу пристально, и парень совсем скис. Так и увел его - будто тряпку унес. Больше того бедолагу никто не видел. И как-то очень легко забылись и имя его, и внешность, словно и не было такого никогда. Разве что Илай по своей «замполитской» должности разъяснил новобранцам, что парень тот был неверный - лазутчик и замаскированный враг. Думал-де в клан внедриться, всех обмануть, а не вышло.       Сейчас Сомик даже сомневался, случилось ли это на самом деле, или просто приснилось.       Илай тогда еще сопроводил свое разъяснение кратенькой лекцией: мол, Старший Брат для всех младших - это почти как сам Монолит. Сомневаться в нем, спорить, перечить - добром не кончится. Если Старший что-то спросит, отвечать нужно четко, быстро и по существу, а главное - правдиво. Потому что ему дано отличать правду от лжи, и лжецов - карать нещадно. Если Старший прикажет - выполнять, не думая и себя не жалея. Потому что он и без слов сумеет заставить, и сопротивляться не получится.       И - заставляли. В клане подобное было в порядке вещей. Правда, обычно не Старшие - у каждого из них в полном подчинении свой отряд имелся, так что на послушников они внимания обращали не больше, чем на тушканов.       А вот любой из младших, что еще вчера таким же шныриком бегал, мог - с разрешения Исповедника, конечно - и насчет быта напрячь, и с поручениями загонять, и даже нагнуть приглянувшегося неофита в позу известного членистоногого. Признаться, по мнению Сомика, последнее было приятнее, чем чистка ботинок или отдраивание закопченных кружек и котелков. Секс с полноценными монолитовцами крышу сносил капитально и вызывал что-то вроде привыкания. Илай, к примеру, успешно дрессировал своих новобранцев, в качестве поощрительного сахара используя собственный член. А послушники, что крысы с электродами в центре удовольствия - готовы были трахаться, не прерываясь на сон и еду. Так что дрессировка работала, как часы.       Однажды Сомик набрался смелости, подгадал момент, когда их Исповедник был благодушен и расслаблен, и спросил: зачем все это - разврат, трахоебля, резня и кровопролитие самому Монолиту? В конце концов, Он же - Бог, верно? А тем, кто служит Богу, предписан целибат, пост, аскеза, пот лица для хлеба своего и прочее смирение плоти - ну, все, как полагается.       Илай долго смеялся, и Сомику стало даже стыдно за свои вопросы. А потом объяснил - он был тогда действительно добр, да еще и Сомика по-своему выделял - уж не за упругость задницы ли? - и его объяснение рвало в клочья все, что Сомик помнил до прихода в Припять, всю ту древность да замшелость понятий о себе и о мире.       Монолит - истинный Бог. Не библейский комплексант, которому только и подавай бессмысленных испытаний. Нет, чем ближе к Богу - тем меньше страданий и лишений. И больше удовольствия. А Старшие Братья так вообще ангелы, блаженствующие внутри Света Его.       Монолит живет каждой жизнью возлюбленных детей своих. Он слышит каждую боль и каждое наслаждение во славу свою. Где двое возлежат во имя Его, там и Он - третьим. Жить в Монолите - это жить с Богом. Радуй Его послушанием, делай, что должно, и Он не оставит милостью своей.       - Вот представь, ящеренок, - сказал тогда Илай. - Если б я тебя там, на Большой Земле, взял да поимел у всех на виду, что б тебе было, окромя позора, потери самоуважения и вскрытия вен? А все потому, что там, - тут Исповедник размашисто ткнул пальцем в горизонт, - Бога нет. А здесь есть. С Ним все в удовольствие, даже самое низкое служение. Потому при Монолите - истинно непосредственное, во всей своей полноте, счастье человеческое. И счастье плоти, и счастье духа, и счастье разума.       - Счастье разума?       - Подумай, мелкий: сколько у тебя сомнений было от твоего так называемого разума? Не припомнишь, наверное. Обо всем сомневался. А здесь - все уже за тебя предрешено, все расписано. Живи - и радуйся. Разве что жертвуй свою радость Монолиту - в том и смысл. И, да, - Илай схватил Сомика за плечо цепкими пальцами, притянул к себе, заглянул в глаза, словно обжег головней горящей: - когда тебя в жертву приносят, или погибаешь во славу Его в бою, это - славная смерть и великое служение!       И мечтательно закатил глаза.       После того разговора Сомик служил, как проклятый. Вернее, как осененный, призванный. Виделась ему за собой некая Великая Миссия. И за всяким своим неудовольствием, за всякой своей болью и унижением видел он испытание веры. Проходил их одно за другим, и за каждое ставил себе мысленно «плюсики в карму». Как же такое рвение, усердие, да благочестивость - и останутся без воздаяния уже на этом свете? Его Бог с ним - так чего ж ему бояться?       И Сомик не боялся ни боли, ни смерти. Вообще ничего не боялся. Он был не одинок - обогрет и обласкан своей новой семьей, действительно нужен и - счастлив.       А потом пришли неверные. Илай хотел увести отряд из города - ближе к ЧАЭС, под защиту Монолита. Не получилось - они попали в засаду, Исповедник погиб, забрав с собой четверых долговцев. А без командира послушники растерялись, и их просто перестреляли, как щенков. Чудом уцелевший Сомик остался совсем один.       За Бродягой он увязался сам. Надеялся, что опытные и сильные братья возьмут над ним руководство, выведут, выручат, вернут ему устоявшуюся жизнь и ускользающий смысл бытия. Ему позарез нужен был Старший, потому что сам он оказался пылинкой, почти пустым местом. Вне клана Сомик словно в воздухе таял, как мультяшное привидение.       Ну а вместо заботы, смысла и определенности он получил Рыжий Лес. Растерянный, никому не нужный - не по своей воле отступник.       Мучительнее всего было то, что Сомика не интересовали ни прежняя жизнь без Монолита, ни обещанная Бродягой свобода. У него не осталось собственных привычек, интересов, устремлений... того, что не дает неверным познать истинную общность, делает их слабыми. Все, чего Сомик хотел - это служить Монолиту. Но именно этого его и лишили.       Поначалу он вообще не верил, что они покинули клан. Посмели! Без постоянного присутствия Монолита было тошно, страшно, одиноко. Почему же остальным не так же? Почему они не торопятся вернуться?       Сам Сомик не просто нуждался в Нем - он по-настоящему любил своего Бога. И любовь эта росла и крепла с каждой медитацией, с каждой тренировкой, с каждым убитым неверным, с каждым жертвоприношением. С каждой наградой, полученной от Исповедника. Неужели же у других все иначе? Почему тогда Монолит попустил такое в клане?       А уйти Сомик не мог. Рвался обратно, но понимал: сам не дойдет. Да и Бродяга... хоть и есть в нем что-то глубоко еретическое, но свет силы Монолита в глазах его ярок и чист, он власть и право имеет. Потому Сомик и оставался с ним.       Ведь по сути, кто он такой? Подошва пищевой цепочки, низшая ступень иерархии - ниже только подопытные. Вот и вел себя Сомик, исходя из привычных понятий: то есть, не выпендриваться, права не качать и приносить жертву Монолиту кротостью и смирением.       Поэтому, когда в первый же день Винт и Сильвер позвали его с собой, он пошел. А что ему оставалось? Слово братьев, пусть и младших - приказ. Сомик же - всего лишь послушник, а значит, должен быть послушным. Вот он и был.       Но одного послушания Винту оказалось мало.       Он вообще был странным, особенно для монолитовца - настроение его менялось мгновенно и самым непредсказуемым образом: он то смеялся и лез обниматься, то швырялся всяким мусором и обещал живьем скормить «неполноценную тварь» каким-нибудь мутантам. Впрочем, это не мешало ему трахать безответную «тварь» так, что к вечеру Сомик уже еле ходил на дрожащих и подгибающихся ногах. Ладно хоть Монолит не оставил благословением: ощущения по-прежнему были крышесносные.       Хорошо еще, что Сильвер внимания на них почти не обращал, и третьим влезть не пытался. Видимо, его брат и прежде отличался склонностью к эксгибиционизму.       Но когда Винт вчера вечером прямо в процессе впервые выкрутил Сомику руку и неглубоко, скорее, дурачась, полоснул ножом, удовольствия это, вопреки обыкновению, не добавило.       Конечно, Сомик привык и к боли. Но здесь, вне власти Монолита, терпеть ее оказалось не так приятно. Десятый порез был уже мучительным - даже не столько сам, сколько его ожидание. Когда же Винт раскалил нож над свечкой и прижал к бедру Сомика, тот понял, что кроме Старших, теперь боится еще и боли. Конечно, сопротивляться он и не думал - вздрагивал, скрипел зубами, но покорно терпел пытку: если полноправный монолитовец решил, что послушник заслуживает подобного, значит, так оно и есть. Но его молчаливая безропотность, казалось, только больше злила Винта.       А сегодня он почему-то решил, что провиантом группа Бродяги делиться с ними не планирует. Сильвер, выслушав его доводы, не то чтобы согласился, но попытался успокоить: всегда же можно выйти на охоту, благо в Рыжем Лесу живности - не протолкнуться. Винт отмахнулся и предложил далеко не ходить, а просто срезать с Сомика пару кусков мяса. Поначалу вроде как в шутку - тот, мол, должен заботиться о старших по званию. Сомик какое-то время даже вежливо смеялся в нужных, как ему казалось, местах. Но Винт не успокаивался, говорил и говорил - бессвязно, лихорадочно - о том, какая нежная на вкус человечина, как ему ее не хватает... А в глазах его все сильнее разгорались хищный азарт и злое предвкушение. Сильвер, к ужасу Сомика, спорить и не пытался, наоборот - поглядывал с тем же нездоровым интересом. В конце концов, эта идея так захватила Винта, что он схватился за нож. Именно в тот момент, впервые на своей памяти, Сомик воспротивился приказу. Даже порывался бежать. Пока Винт не выбил им окно…       Он уже и не надеялся остаться в живых, когда Броня с Серпом играючи спасли его от взбесившегося людоеда. А еще Броня чем-то напомнил Сомику Илая - хоть они и не были похожи даже отдаленно - но, помня об Исповедниковом милосердии, он рискнул проявить инициативу. Не угадал, и все же не был за это наказан...       Итак, Бродяга предлагал ему выбор: уйти или остаться. Уйти - это верная смерть. Дорога Сомику одна: в Припять. Но туда он не дойдет, даже будь Монолит ему щитом и опорой. А попытайся он выйти к неверным… первый же сталкерский отряд раскатает одинокого монолитовца в лепешку. Это в лучшем случае. В худшем - он попадет в плен. Плен это почти наверняка боль, страшная и мучительная. А ее Сомик - благодаря Винту - хотел бы избежать. Но и остаться - это снова, снова и снова служить подстилкой и мальчиком для битья, рисковать оказаться ужином, быть раскромсанным на ломтики забавы ради и много чего еще.       Впрочем, Бродяга пообещал, что по прошествии примерно недели Сомиков статус изменится. И станет легче. И захочется той самой свободы, которой все они грезят. Даже объяснил, что сейчас он - заготовка или, скорее, куколка, что в определенный срок должна стать полноценной личностью. Вроде как та уже изначально в нем заложена, а нынешнее его состояние - что-то типа наркоза или медицинской комы, необходимой Монолиту для тонкой настройки сознания.       У Сомика не было причин не верить Старшему. Конечно же, он согласился остаться. Пусть бесправный, зато - с братьями по вере - единственной доступной ему семьей.