Плач по Ионафану

Свет брызнул ему в глаза. В желтом круге плавали знакомые черты, в которые въелась тревога. Анджело. — Прости, что тебя разбудил, но есть новости. Который час пробил? Он задремал впервые за последнее время, сморенный хмелем. В затылке ужасная тяжесть, в висках ноет, в глотке поднимается дурнота. «А ты пей больше», — поддел самого себя. Я и намерен — больше. Намерен напиться вдрызг, как в юные годы, или одурманить себя маковым зельем. Пойти в бордель, взять пару шлюх и удариться в самое гнусное скотство, изваляться в грязи и скверне, преисполниться к самому себе таким отвращением, чтобы проблеваться хотелось, — это займет мои мысли, потому что нынешние невозможно терпеть! Ничего не хочу, если бы мир провалился в пропасть, я бы и не заметил. И мне кажется — не пройдет это, так и буду мучиться до скончания дней. Право слово, удавился бы, если бы не вечный долг, будь он проклят! Трезвею от мыслей, мне нужно назад, в туманную пелену перед взором, в раздробленный воздух и тупое оцепенение, в нем не так больно. Надо сказать, чтоб еще вина принесли. Несет от меня, должно быть, непередаваемо, вон, как Анджело сморщился. Хорошо мне — я ничего не чую, хоть в навозную кучу уткнись. Ничего не чую, ни аромата цветов, ни запаха детской кожи, ни того, как пахли волосы моего брата… Стиснул глаза и прикусил губу, давя стон. — Лауро, ты можешь сейчас говорить? Оставьте меня в покое! Ни о чем не прошу, кроме глубокой тишины. Я всегда любил голос Флоренции, но сейчас он мне отвратителен. Это голос избалованной бабы, которая желает, чтобы примчался любовник ее ублажать, иначе она изменит. Нет у меня сил на любовные игры. Спать хочу, вот что. — Что еще случилось за последние полчаса? — Широко зевнул, не потрудившись прикрыться ладонью. — Землетрясение, потоп, мор и глад? — Письмо от мадонны Клариче из Пизы. — Полициано протянул конверт. — Прочитаешь? Не вставая с кровати, Лоренцо придвинул к себе кувшин с вином. — Прочитай сам и изложи, но покороче. Слогом моя супруга никогда не отличалась. Да и пишет не без труда. Три книжки в ее личной библиотеке, и все богоугодные. Лицо под маской безразличного благочестия. Волосы не двигаются. В постели не шевелится. Благородная кровь, ради которой ее мне сосватали, прокисла века назад, во времена императоров Юлиев-Клавдиев, от которых римские Орсини ведут свой род. Страсти мои тухнут в ее стылой воде… Полициано отставил свечу и распечатал конверт. Лоренцо опрокинул содержимое кувшина себе в рот, не наливая в кубок. Там оставалась-то всего пара глотков. — Она пишет, что доехали благополучно, сама здорова и дети тоже, — отчитался Полициано. — Только у малыша Джованни легкая лихорадка, но мадонна Клариче не беспокоится. Она уже пригласила доктора пустить ему кровь. — Посмотрел на Лоренцо. — Что ей ответить? — Напиши: я здоров, всех целую и благословляю детей. — Он снова зевнул и потер кулаками воспаленные глаза. Встрепенулся: — Да, и прибавь, чтобы не смела делать Наннино кровопускание! Совсем ополоумела, ребенку еще трех лет не исполнилось. Дура, прошипел про себя, какая же она дура, эта римская Орсини, на которой меня женили, ни одного из моих друзей не почтит улыбкой, ни на один карнавал не придет, на людях только губки кривит, чопорная надменная курица, ничто ей во Флоренции не по нраву и меньше всего — я сам, ненавижу, ненавижу все, что из Рима… — Непременно напиши, что я запрещаю ей выпускать кровь из моего сына, — прибавил со злостью. — Она его уморит! Мало нашей крови в последнее время пролили? — Хорошо, я напишу, — торопливо сказал Полициано. — Ради бога, не волнуйся! Я не волнуюсь. Я не знаю, на кого ненависть выплеснуть… Ощутил его съежившееся напряжение. Заметил второй конверт. — Что? — спросил остро. — Еще одна беда из Рима? — От твоего дяди Джованни Торнабуони. — Читай. — Махнул рукой. — Да я знаю уже, что услышу. Интердикт? Полициано бегает глазами по строчкам. Краска стекает с его лица. — Не только, — он шепчет. — О, Лауро… И тогда Лоренцо смеется. «Да будет проклят он в жизни и в час смерти…» Грозно и торжественно звонит колокол. «Да будет проклят он во всех делах его, когда он пьет, когда он ест, когда он алкает и жаждет, когда он постится, когда он спит или когда он бодрствует…» Страница вырвана, имя твое вычеркнуто из Книги жизни. «Да будет проклят он во всех частях своего тела, внутренних и внешних. Да будет проклят волос его и мозг его, мозжечок его, виски его, лоб его, уши его, брови его, глаза его, щеки его, нос его, кисти рук и руки его, пальцы его, грудь его, сердце его, желудок его, внутренность его, поясница его, пах его, бедра его, колена его, ноги его, ногти его…» Преломляется и тушится свеча, знаменуя исход души в вечную тьму. «Чтобы Христос, Сын Бога Живого, проклял его со всем Своим могуществом и величием и чтобы небо и все живые силы обратились на него…» Хор пастырских голосов подхватывает: — Fiat, fiat, fiat! Да будет так, да будет так, будет так! «Да подаст ему Господь покаяние». Его святейшество Сикст Четвертый отлучает Лоренцо ди Пьеро ди Козимо де Медичи от Церкви. Его святейшество налагает на Флоренцию интердикт до исполнения требования: выдать ему означенного Лоренцо Медичи для сопровождения в Рим, куда он поедет в цепях на суд. Иначе горите в аду. В аду, думает он. И что я новое там испытаю? Святой отец, все Медичи отправляются в ад — безбожники, язычники, ростовщики. Там все и встретимся в седьмом круге, где я от деда получу нагоняй. В рай пойдет лишь один из нас, и это значит, что я больше никогда его не увижу… Грозно и торжественно звонит колокол. Благовест разносится с Санта-Мария-дель-Фьоре, поднимаясь чередами высоких волн. С вершин тосканских холмов сползли грязно-белые снежные шапки, деревья окрасились первой зеленью. Солнце молодо, небо прозрачно. В ореоле весеннего дня Джулиано похож на ангела. Встряхивает копною черных волос, говорит горячо и страстно, сжимая Лоренцо запястья. Он говорит, что архиепископ Сальвиати приехал во Флоренцию ночью, будто разбойник. Что в его свите слишком много вооруженных солдат, и к ним прибилась кабацкая шваль в отрепьях, люди с вечно голодными злыми глазами. Что кардинал-племянник Риарио приехал нежданно, но неспроста. Его руки беспокойны. Дотрагиваются повсюду, пытаясь удержать. Нынче ночью, продолжает горячечный шепот, нынче ночью — разве ты это не слышал? — нынче ночью на виа Леоне ревели наши флорентийские львы. Будто их убивают! — Брат, не ходи к мессе. Мне все это не нравится. Лоренцо отвечает ему со снисходительной насмешливостью. Как же я не пойду, дурачок? Риарио воспримет это как оскорбление. А нам следует примириться со святым отцом и его проклятущим святым семейством. Кардинал привез для меня договор от Сикста. Разве я тебе не сказал? Прости, из головы вылетело. Позже дам тебе на подпись, хорошо? — Timeo Danaos et don ferentes, — упрямо отвечает Джулиано. Боюсь данайцев и дары приносящих. — Я все-таки выучил тебя началам латыни. — Лоренцо треплет его по щеке, словно ребенка. — Милый, не бойся. Нам ничего не грозит. Сикст желает с нами снова дружить. Он сделает нас опять папскими банкирами, а я дам разрешение Сальвиати проследовать в Пизу, в котором отказывал ему два года. Пусть сидит там архиепископом и обирает бедных пизанцев. Дрянной человечишка, но да что ж поделать? Зато король Людовик прислал письмо, в котором называет меня «любезным родичем». Как думаешь, это намек? Он довольно смеется, глядя на своего молодого красивого брата, прекраснейшего из флорентийских юношей. — Ты отправишься во Францию. Уладишь дела в Лионе, поедешь ко двору короля. Очаруешь графиню, герцогиню, принцессу. Помяни мое слово, однажды Медичи будут на троне. — Что ты говоришь? — пугается Джулиано. — Почему нет? — Он вскидывает голову и вдруг чувствует дух деда за своей спиной, ощущает его присутствие, как наяву. — Козимо был королем Флоренции во всем, кроме названия. Я ему унаследовал. Мой сын станет кардиналом, а затем папой. Получит тиару и престол святого Петра. Твой сын… — Нет, нет! — В глазах Джулиано встает во весь рост ужас. — Ты слишком многого хочешь! Нельзя получить все и не заплатить ничем. Нельзя, нельзя! Молит, обнимает, целует в губы. Не ходи к мессе… Я отправлюсь во Францию, в Африку, на край света. Женюсь, на ком скажешь. Покорюсь тебе, как всегда покорялся. Только не ходи. Шип проворачивается в сердце. — Да что с тобой? — бормочет Лоренцо, дыханье клокочет в горле. — Джано, не надо, мы не одни… Они не одни. Их обступили плотным кольцом. И Анджело Полициано, и Браччо Мартелли, и Пьеро Аламанни, и Джиониджи Пуччи, и Бернардо Руччелаи, и Франческо Нори смотрят, завороженные этой страшной, невыносимой, не братской почти что нежностью. Лоренцо говорит: милый, милый, я должен пойти, отпусти меня, как ты мне дорог, шепчет он в его нежный полуоткрытый рот, и металлический голос колокола летит над Флоренцией… Он стоит у окна. Виа Ларга залита топким сумраком. Рыхлое и жидкое небо постепенно твердеет. Черная морось стучит об мостовую. Бух-бух. В дверь стучат. Входит Анджело Полициано. — Лауро, капитан городской стражи к тебе. Примешь? Не оборачиваясь, делает знак: проси. За его спиной человек снимает шапку с головы, ломается в поклоне. — Мессер Медичи, поймали Якопо Пацци. Он бежал, переодевшись, но крестьяне опознали его, схватили и выдали. — Волнуется. — Знайте, мессер, вся Тоскана готова служить вашей семье! Затем, овладев собой, сухим официальным тоном спрашивает: — Что прикажете делать с ним? Я не отдал ни одного приказа, никого не предал казни, но, наверное, они все-таки убили меня в Санта-Мария-дель-Фьоре, во время прерванной мессы. Джулиано и меня, как и хотели. Что ж, вы получите то, что хотели. С избытком. — Повесить, — отвечает Лоренцо. В беззвездной безлунной черноте блистают сполохи молний. Мешанина туч разражается громом. Трубный глас. — Анджело, — окликает он Полициано на пороге. — Приведи мне художника. Не Сандро, не хочу тревожить его безмятежность, он после не сможет красавиц писать. Позови его приятеля из мастерской Верроккьо. Того, который рисует уродов вроде меня. Того, который препарирует трупы. Потерев лоб, вспоминает имя мастера, чьи глаза глядят сквозь тебя, как слепые. — Леонардо да Винчи. Пусть нарисует мне Пацци повешенным, когда тот корчится в муках. Заплатишь ему, сколько скажет. «Да подаст ему Господь покаяние». А потом начинается дождь — весенний, сильный и яростный, словно Бог бьет землю по лицу. Конец