Душа из стекла

      Наутро после бессонной ночи Кейси сносят ласковым ураганом, оплетают мягкой удавкой рук − ей обнимают лицо, гладят по скулам и едва не расцеловывают в лоб, как давно не виденного, но трепетно любимого родственника; Кейси с трудом давит порыв отшатнуться в угол (укусить, оцарапать, брыкаться и кричать, кричать, кричать, отвращая от себя любой мерзостью, на какую способна) − пусть руки, касающиеся ее, бережные и пахнут жасмином и белым чаем у запястий, но выработанный за годы рефлекс почти превратился безусловный. − Он доволен тобой и доволен нами, милая. Мы будем вознаграждены, − мурлычет Патриция, заправляя пряди волос ей за уши, и улыбается она так же, как улыбалась в подвале, скидывая с плеч полотенце и возглашая о дюжине нечестивых девушек, которую Зверь получит в следующий раз. Торжественно улыбается. Предвкушающе. Кейси дурно от этой улыбки.       Патриция восторженно-нежно гладит ее по острому колену и говорит, что слюна тигров обладает антисептическими свойствами. − Обязательно заплету тебе что-нибудь этим вечером. Куплю магнолий, тебе должны пойти, − рассеянно добавляет она, пропуская одну из каштановых прядей меж указательным и средним пальцем, играется, как кошка с клубком пряжи, наматывая ее и отпуская обратно. − Почему ты не ешь? Завтрак стынет.       Кейси сглатывает слюну, давя возбужденный аппетит.       Перед носом у нее благоухает стопка оладий с зелеными яблоками, залитая кленовым сиропом в два или три слоя; тарелка греет колени сквозь ткань штанов, поблескивая в янтарном свете ламп. − Я добавила корицы, − предпринимает Патриция еще одну попытку, игриво щурясь, и это уже бесчестно. Корицу Кейси обожала. − Не голодна, − врет она бесстыже и красноречиво поднимает взгляд, надеясь, что Патриция додумает остальное.       "Звери лучше едят в знакомой обстановке".       Патриция благополучно всё вспоминает и меняется в лице: жесты приобретают искусственную плавность, мимика черствеет, тон ожесточается. − Тебе надо набираться сил, дорогая, нога не заживет так просто, − произносит она неодобрительно, мучаясь сомнением. С одной стороны, глупо потакать баловливым капризам и прихотям, удуманным, совершенно очевидно, лишь для выхода из комнаты; вдвойне глупо − потакать им вновь. С другой − деваться Кейси все равно некуда. Да и в прошлый раз она была до отрадного послушна. − Впрочем, не пристало леди орудовать вилкой и ножом, сидя в кровати, м? Пойдем, позавтракаешь за столом, − говорит она, режа острой узкой улыбкой, складывающейся, как нож, и крепко берет ее за запястье, утягивая вслед за собой.       В коридоре, как и в комнате, повсюду блестит, отливая кофейной бронзой, ореховое и вишневое дерево, им устлан пол и обиты стены, глядевшие на гостей по-кошачьи узкими зрачками щелей и слепыми бельмами, оставшимися от свешенных картин. На панелях − оспины проеденных термитами дыр, родимые пятна от годичных колец, веснушки сросшихся сучков. Изредка попадаются окна, заколоченные новыми фанерными досками или завешенные прибитыми к рамам шторами, и двустворчатые двери с висящими на ручках замками, скрывающие, судя по высоте, довольно просторные помещения. Один раз они проходят мимо широкой лестницы с изысканными резными балясинами, как в английском родовом поместье, и Кейси окончательно теряется в своих догадках о том, что это за место и почему оно заброшено. − Тебе молока или яблочного сока? − любезничает Патриция, как только они минуют очередной проем и оказываются в тесной, хорошо оборудованной кухне, напоминающей помещение для охранника или консьержа. Стол маленький, стул один. Электрическая плита, микроволновка, хромированный чайник с носом-свистком, новая желто-зеленая губка для мытья посуды на крае раковины.       Кейси соглашается на молоко и, покуда Патриция хозяйничает, хлопая выдвижными ящиками, дверцами шкафчиков и холодильником, нащупывает взглядом примостившееся у хлебницы свежее печатное издание. Газетенка региональная и оттого худая, страниц на десять пресной прессы местных новостей. С крупным, кричащим заголовком на первой полосе.       "На кирпичной фабрике обнаружены тела двух похищенных девушек".       Зрачки жадно прилипают к буквам, цепляясь за засечки романского традиционного шрифта, но едва складывают увиденное в слова − "подозреваемых по-прежнему нет", "продолжаются поиски", "департамент призывает к бдительности", слова, слова, слова... Едва Кейси удается вчитаться, Патриция, незаметно подкравшись, с устрашающе-громким хлопком переворачивает газету, и, медленно выдохнув через нос, одаривает окаменевшую Кейси безвинной ласковой улыбкой. Ставит на стол оладьи и молоко с плавающими в нем черничными ягодами. − Тебя не должны тревожить эти пустяки, − воркует она, томно опустив веки. И напоследок, придержав ее за затылок, невесомо целует в висок.       Ощущается, как прикосновение револьверного дула.

***

      Зверь отдает ему свет почти что из рук в руки и молчаливо удаляется во мрак, уступая место. Принимать его – и дар, и проклятие, от которого не посмеешь отказаться и в самой отчаянной дерзости. Великая честь, великая ответственность − и столь же великая боль.       Изношенное всемогуществом тело делается слабым и непослушным, опустошенное до дна. Его ломит от усталости, им трудно овладевать, его предательски шатает, как после затяжной болезни. В висках стучит, во рту кислота и горечь. Безумно хочется пить.       В прошлый раз ему было не так плохо.       В прошлый раз звон в ушах умолк почти сразу, а головокружение улеглось следом, – боль уняли обстоятельства пробуждения, вероятно, лучшие, что случались на его памяти. Острые девичьи колени были не самой мягкой подушкой, но обнаружить себя лежащим на них щекой, – неудобно согнувшись, с затекшей шеей и ноющими коленями, – было одной из тех немногих неожиданностей, которым Дэннис был искренне рад.       Кейси спала поперек кровати, упершись лопатками в стену, скосив плечи и неуклюже уронив голову. Покрывало было сбито, подушка в перьях – зрелище столь далекое от приятно-опрятного, что запястья ломило желанием всё поправить, поправить срочно и кардинально. Дэннис поддается порыву – но как осуществить задуманное не знает: тянется то к плечам, то к коленям обрубленными жестами, растерянно и раздраженно отдергивает руки, примеряясь, как бы переложить девчонку поудобнее и не разбудить в процессе.       После долгих метаний, угрызений совести и взыгравшей гаптофобии*, голову на предназначенное ей место он укладывает вместе с поднятой за края подушкой, ноги – за оттянутые у щиколоток штанины; точность ювелирная, уважение личного пространства беспрекословное – тела он не коснулся даже вскользь, даже безобидным случайным «едва». Набросив Кейси на колени угол флисового пледа, Дэннис критически оглядывает свою работу, морщится и наклоняется исправлять оплошность: пальцы снимают со щек упавшие пряди, портившие всю симметрию, и, осекшись, там и остаются, не сумев избежать контакта – тепло кожи одурманивающе-сладко греет кисть, отдает в запястье. Не жжет пальцы, не прошивает гусиной кожей, которую хочется немедленно стряхнуть, не вызывает ни легчайшего оттенка отвращения. Дэннис завороженно ведет рукой от подбородка до скулы, запоминая ощущение, и воровато смыкает ладонь в кулак, ликующе унося с собой отпечатавшийся на ней след.       Когда со света он возвращается в полумрак их общей комнаты ожидания, его встречают угрожающе поджатые губы и злые зеленые глаза с ореховыми крапинками – очаровательная частичная гетерохромия, ничуть не умалявшая строгости прищура и обещаемых им последствий. Убранные в пучок пшеничные волосы, карминовая, в бордовый оттенок блузка под матовый цвет помады; Патриция подходит к нему, гневно стуча каблуками, снимает перчатку с правой руки и без предисловий отвешивает пощечину – по всем правилам и канонам, наотмашь, тыльной стороной ладони. А когда в ответ не видит в нем ни грамма раскаяния – бьет еще раз, прямо по слабой, обращенной к ней улыбке, мечтательной, ни о чем не сожалеющей.       Будь они во плоти, у Дэнниса была бы рассечена губа. – Не смей. Ты слышишь меня? Не смей даже смотреть на нее, – цедит она, разом растеряв всякую манерность, но Дэннис только поправляет съехавшие от затрещин очки. Смотрел, смотрит и будет смотреть – она не может запретить ему еще и это.       ..В этот раз никаких утешающих обстоятельств нет и в помине.       Дэннис, откашлявшись, перекатывается на нагой живот, стискивает зубы и, напрягшись, отжимается от пола, вставая в упор присед. Между делом осторожно озирается и обустраивается в освобожденной, притихшей странно голове, упорядочивает и разграничивает мысли, по привычке пытается восстановить дырявую хронологию событий до текущего момента и с удивлением понимает, что что-то.. помнит. Отсутствие амнезии оглушает его на несколько секунд.       Воспоминания − единственное, что у них осталось личного. По-настоящему, действительно своего, на что никто иной не мог посягнуть, и без разрешения владельца воспоминания были неприкасаемы и неприступны, укромно упакованные в укрытом уголке мозга. За семью печатями и тринадцатью замками, запароленные и зашифрованные − ими делились только добровольно или при крайней необходимости: в том случае, когда дело касалось безопасности Кевина, и личности единогласно голосовали за "взлом" ради общего блага.       Так, вообще говоря, прознали о наклонностях Дэнниса. Так Дэнниса отстранили от света.       Иногда свет делили на двоих или троих, ютясь кружком у пятна по обоюдному соглашению, и тогда о приватности, разумеется, не шло и речи. Так часто поступали Барри с Джейд, близнецы, и Дэннис − с недавних пор − с Патрицией и Хедвигом, слышащих то же, что слышал он, наблюдавших из-за плеча все то же, что наблюдал он, нашептывающих свои замечания в уши. Стыдно было только первые пару раз. Потом в оголении мыслей даже виделось некоторое удобство.       Но со Зверем всё было сложнее.       На опосредованном участии, которое практиковала Орда, лежало строжайшее, непререкаемое табу, и когда Он занимал тело Кевина, все отступали от света шагов на пять или на шесть. Дэннис поворачивался спиной, Хедвиг закрывал ладонями лицо и иногда подглядывал сквозь разведенные пальцы, получая от Патриции нагоняй. Но в то же время смотреть на произошедшее позднее не возбранялось, пусть и под Его неусыпным контролем, не дававшем разглядеть те подробности, которые им знать не стоит.       Сегодня негласно установленный распорядок был нарушен, и Дэннис не понимает почему; воспоминания лежат в его голове с самого пробуждения, на самом видном месте, целые, развернутые, только мысль протяни. Воспоминания бьют обрывками, откровенные и ослепительные, как удары молний, и Дэннис позволяет себе усомниться в их неподдельности те считанные мгновения, что поднимается на ноги и расправляет плечи.       Зверь прихватывает ей кожу на шее, как детенышу шкирку.       Оттягивает зубами, вбирает под язык и, сидя на пятках, обнимает со спины, крепко обхватив самого себя за предплечья − тем же неумолимо-стальным капканом, какой окольцовывал доктора Флэтчер. Прижатая лопатками к груди, притянутая меж коленей, она только сейчас перестает дрожать; загривок, в который он тычется носом, бесплодно ластясь, весь помечен, а когда места на нем уже не остается, то хлопок трещит по швам, легко расползаясь под пальцами до середины девичьей спины, украшенной родинками и рубцами.       Шрамы Он не клеймит − и без того красивы, − но одобрительно проходится по ним языком, как будто зализывает раны или чистит мех.       Кейси походит на бездомную кошку, так боящуюся удара, что не дает себя погладить; одомашнить, при(р)учить к себе. Кейси в Его руках едва дышит и от каждого безобидного, бескровного укуса у себя на сонной артерии дергается, точно шею хотят перегрызть, а в каждом из прикосновений − смертельная опасность; она не всхлипывает больше, как в первые минуты оскорбительно-грязных подозрений, но держит руки крест-накрест у себя на груди, не давая ни обнять, ни отогреть как следует, озябшую от вечной мерзлоты страха за свою жизнь и не желающую быть от него избавленной. От одного намека на близость ее ум затуплялся, тело деревенело, а то прекрасно надломленное, вынудившее окрепнуть и воспарить, плавилось, плакало и делало уязвимой.       Главная слабость любого сломленного − трещина, его породившая.       К трещине липла колючая, осколочная крошка раздробленного стекла: дотронешься − закровит. В своем намерении стряхнуть его Зверь не учел ее инстинкта выживания, первобытного, почти животного, въевшегося в нее глубже любого другого рефлекса − кошка шипела, царапалась и жалобно мяукала, когда была неспособна ни на первое, ни на второе. Зверь не учел того, что на признание хозяина потребуется время.       Временем, впрочем, Он обладал в избытке.       ..Зверь прижимается к ее шее лбом, трется переносицей и впервые за вечер пускает кровь, не удержавшись и чуть ощутимей сомкнув на коже зубы: от теплой соли на языке к горлу ластится урчание, едва не переросшее в скулеж.       Кейси не издает ни звука.       Дэннис, пребывая в оцепенении и шоке, опирается рукой о стену и близоруко щурится, вспоминая, где оставил рубашку, когда, осматриваясь, замечает ее фигуру в противоположном углу − немую и неподвижную. Кейси сидит, поджав к себе колени, сгорбив спину, а перехватив его взгляд, молча стягивает через голову испорченную разодранную футболку, не дожидаясь приказа, который несомненно бы последовал. Обнажает плечи, лопатки, холмики позвонков − ровные, аккуратные, так и тянет посчитать пальцами.       Дэннис недоверчиво, пораженно моргает − удивляясь не столько упредительной послушности Кейси, сколько собственной реакции − и когда, приблизившись, принимает из ее рук протянутую футболку, то сосредоточенно сжимает губы, избегая соприкосновения пальцами, как удара током.       Дэннис − чистый, истый визуал (а отвращение ко всему запятнанному, неопрятному или искривленному, подаренные обсессивно-компульсивным расстройством, не оставляли, вообще говоря, ни особого выбора, ни места для брезгливого наслаждения кинестетикой), и по возможности предпочитает наблюдать, а не вступать в контакт. Нарушение личного пространства по сути своей для него рискованно ("Кевин Венделл Крамб! − мать впивается в предплечье до синяков, выдергивая его из укрытия платяного шкафа; отвешивает затрещину так, что в ушах звенит, или же бьет по ребрам ремнем, выжимая всхлипы, но не слезы; плакать нельзя, будет только хуже,− Кто разлил лимонад в гостиной?"), неприятно и часто негигиенично − случайного прохожего в засаленных брюках и изгаженной толстовке ведь не обрызгаешь с ног до головы антисептиком и не протрешь влажной салфеткой.       А потому иррационально испытываемое желание хоть чего-то коснуться, неожиданно-острое, с трудом подавляемое, до зуда в кончиках пальцев, как если бы тянуло задвинуть выпирающий из книжного шкафа журнал или поправить неровно стоящую вазочку в кабинете доктора Флэтчер, − ставит его в тупик.       Дэннис на пробу воображает − свою ладонь у нее на шее, ключице, яремной впадине, кожа горячая и сухая, чистая, мягкая на ощупь, − находит мысль преступно-приятной и заключает, что сошел с ума. Вероятно, еще тогда, в клетке подвала, удерживая усыпленную баллончиком Кейси у себя на плече, когда подумал, что объятия, может статься, это не так уж и плохо. С правильным человеком в чистой одежде.       Взгляд соскальзывает с коленей на маленькие босые ступни, сложенные одна на другую, с острых локтей на предплечья, упирается в черную резинку топа, взбегая по ступенькам ребер. Дэннис представляет, как плавно они перекатываются в такт играющей музыке, а сухожилия напрягаются на запястьях, описывающих в воздухе нежные круги; кожа бы покрылась мурашками и волосы щекотали бы ей голые плечи, уместившиеся бы у него под ладонями целиком, − но дальше мыслить не решается; он ведь не один в своей голове.       Ревновать к тому, кого благоговейно вознес в сан бога, к недостижимо-прекрасной, неуязвимой, высшей форме жизни, непростительно-лицемерно и гнильно − оскорбительная, святотатственная ересь, к тому же просто глупость, коих он не терпел. Но Дэннис расширенными завистливыми зрачками прослеживает оставленные Зверем метки − ему так прикасаться никто не позволит; ему вообще к ней прикасаться непозволительно.       Патриции можно − она женщина.       Хедвигу тоже − он ребенок (шутки шутками, но он ее даже целовал).       Ему же, имеющему постыдно-скверный опыт в общении с юными девушками, маниакальную чистоплотность и внушительный список фетишей, нельзя с категорической строгостью.       Патриция, заслышав дерзновенно-громкие и возмущенные мысли, укоряет его в кощунстве с поистине жреческим запалом: лицезря дела рук Зверя, они обязаны ощущать лишь благоговение и трепет. Во всех его действиях − свой великий план и умысел, и все они должны быть почтены и приняты с восторгом.       Дэннис раздраженно парирует, что из всех деяний Зверя Патрицию сейчас истинно радуют лишь растрепанные девичьи волосы, и она в смятении умолкает.       Дэннис помнит, с каким нематеринским удовольствием проскальзывали шелковые пряди под чужими руками (ну как, чужими; плоть от плоти, кровь от крови, единая костяная клетка и черепно-радиовещательная коробка), и посредническое прикосновение неотмываемо въедалось в отпечатки пальцев, чтобы по пробуждении обострять и без того немалый синдром Понтия Пилата*. Дэннис помнит, как тянуло прециозную и жантильную, вышколенную леди совершенно невоспитанно уткнуться в мягкие волосы носом; как пробирало в чужой-своей груди от едва доносящегося, легкого запаха шампуня − вообще говоря, мужского и принадлежащего самому Дэннису, но источаемого ее волосами. Патриция, должно быть, издевалась и, очень вероятно, злорадствовала, в опьяненно-нежных и оттого откровенных мыслях проболтавшись о намерении продолжать свое куафёрово дело под разными предлогами на ежедневной основе, а намерения Патриции − не из тех вещей, которыми шутят; своим увлечениям и убеждениям она отдавалась со всей страстью, как умели только ревностные адепты и фанатики. До одержимости.       Дэннис, вообще говоря, даже не счел бы положение дел несправедливым, − в конце концов, он отдавал себе отчет, что его перверсии не так безобидны, как патрициевы, и сам к себе испытывал отвращение, возбуждаясь не от тех вещей не при тех обстоятельствах, − если бы запрет постепенно не покрыл и простую потребность возможность видеться. Патриция весьма неохотно уступала ему свет, не вполне доверяя заявлениям, что он держит себя в руках, и это уже было нечестно.       Его тянет к Кейси точно так же, как тянет их всех, точно так же, как их тянуло к доктору Флэтчер − к тем единственным, кто принимал их всех и каждого не фрагментами одного целого (а именно этим, по мнению большинства психотерапевтов, они и являлись; черновые эскизы индивидов, осколочно-неполноценные, утрированные, фальшивые), а независимыми личностями, которые не делили ничего общего в характерах и установках за исключением первого и главного своего предназначения.       Оберегать Кевина. Каждый − по-своему.       Врожденное, непоколебимое понимание смысла своего существования; преимущество, большинству недоступное. Быть может, именно эта их особенность и создавала впечатление их искусственности, обесценивая неповторимость и разуверяя докторов, но это ведь не значило, что ни для чего иного им жить не хотелось. Что им не хотелось жить вовсе и их всех нужно спаять воедино, пошинковав и стряхнув в один мешок.       ..Ему хочется спросить про то, как умерла Карен; без мучений ли, видела ли Кейси ее тело − его не было рядом, но он обязан знать. Меньше всего на свете он желал ее смерти ("Считаете, мы уникальны?" − "Ты мне нравишься, Дэннис"), − и будь у него чуть больше времени, будь они чуть дольше знакомы лично, он непременно смог бы ее убедить; смог бы объяснить, образумить, оправдаться, удержать на их стороне. Она ведь сама уже понимала и верила, эту веру лишь надо было укрепить − он читал ее статьи, слушал ее лекции; видел меж строчек и слов идею, которую она осмеливалась доносить, умело окружив мягкими "быть может" и "нельзя исключать возможности" из уважения к чужим непоправимо-упертым воззрениям.       Ему хочется сказать, что он не хотел крови, что выбора не было, и их вынудили − обстоятельства, мир, его изуверство, высокомерие, унизительный скепсис, − и что он успокаивает себя временами этой мыслью, надеясь, что как только их действия принесут плоды, ему полегчает.       Ему хочется узнать про шрамы, рассмотренные украдкой, пока она была без сознания, − и рассказать о своих, с годами побледневших и отончавших, невидимых, если не знать, где искать; Дэннис единственный помнил, в каком исступленном безумии они наносились, и понял бы любое происхождение тех, что отпечатались на ней. "Узором прекраснее кружева," − вторя Зверю, шептала Патриция, называя полотно ее тела шедевром искусства и атласной картой звездного неба, но он с ней согласен не был. В шрамах прекрасного было мало.       Прекрасно было исподнее.       Ему хочется, непреодолимо хочется..       "Танцуй".       "Танцуй-танцуй-танц"...       Мысль предательски рикошетит эхом от барабанных перепонок, слишком поздно обрываясь усилием воли. Патриция снисходительно усмехается где-то в висках, трогательно складывая узкие ухоженные ладони на сердце и качая головой.       "И как после этого доверять твоим словам, милый? Когда ты похищал Священный ужин, то тоже говорил мне, что все под контролем".       Дэннис, одевшись, уязвленно поджимает губы и, ничего не говоря в свое оправдание, направляется к двери. Футболка в руках комкается в раздражении и бессильной злобе, и Патриция больше не решается с ним заговорить − в редчайшие моменты Дэннис опускался до порчи вещей вместо их починки, чистки и оправления. − Дэннис, постой.       Мужчина замирает, разом успокоенный, как окаченный ледяной водой, не донеся пальцев до ручки. Это второй раз, когда она зовет его по имени, и первый, когда обращается по нему прямо. Нельзя игнорировать.       Он оборачивается, ожидая вопроса. − Какое.. какое сегодня число? − Тридцатое, − отзывается он тут же, не видя в информации ничего запретного, и терпеливо ждет дальше. Мало. Этого мало.       Большее не заставляет себя ждать и не разочаровывает, ударяя, судя по всему, куда-то под горло или в солнечное сплетение. Потому что дышать внезапно становится трудно. − Вы не сможете держать меня взаперти вечно. Рано или поздно придется или отпустить меня, или убить. Почему откладываете? Почему не делаете ни того, ни другого?       "Потому что так сказал Он, а мы обязаны исполнять любую Его волю," − расплывается в умильной улыбке Патриция и предлагает Дэннису быть столь же кратким: ответить то же самое и не вдаваться в подробности. Девочка пока не понимает, и нет нужды объяснять ей то, до чего она сама прекрасно дойдет со временем.       Дэннис ее мнения не разделял. − Потому что ты − напоминание, − осторожно произносит он. − Живое свидетельство того, что у мира еще есть шанс. Пока ты здесь, Зверь помнит, что есть и другие, нам подобные, и Его голод утихает. Он намеренно усмиряет его. Если же мы тебя отпустим.. или убьем, − пожимает он плечами, будто роль это играет несущественную. Чушь, конечно. Они не причинят вреда тем, кто сломлен. − То голод пробудится вновь. Придется рисковать, выслеживая для Него новый Священный ужин. Но мы не кровожадны и не одобряем жертв, если есть возможность избежать их. К тому же, − добавляет он сухо, но хрипло; сглатывает горлом. − Если ты окажешься на свободе, то непременно донесешь в полицию. Нас начнут искать, и это поставит Кевина под угрозу. А это неприемлемо, − сталь звенит в его голосе и вплавляется металлическим отливом в радужку − Кейси помнит похожий на отцовском охотничьем ноже, под чьим обманчиво-легким нажимом расходилась бархатистая оленья шкура и гладкие мышцы под ней; расходилась ее собственная кожа под дядиной рукой. Черты лица у него напряжены и заострены, заточены будто о шлифовальный круг, и послание в них так отчетливо и знакомо, что она не может его не разобрать.       "Осторожно, стекло. Порежетесь, не трожьте".       Хочется сделать ровно наоборот хотя бы из уплаты долга. Зверь ведь тянул к ней руку сквозь стальные прутья − расслабленную и умоляющую, горячей ладонью вверх. − Я не хочу навредить Кевину. Ты это знаешь. И я не донесу в полицию. Ты это знаешь тоже, − осторожно начинает она, неловко поднимаясь на непослушные, негнущиеся ноги. Дэннис хмурится и складывает руки на груди. − Я солгу дяде, что ушла с дня рождения Клэр и узнала о похищении только из новостей. Я уже сбегала из дома, он поверит мне. Я буду приходить к вам, к Нему, делать все, что от меня потребуется, а если вы увидите, что я обратилась в полицию, сможете убить меня и скрыться в тот же день. Никакого риска, − в древесных, обугленных по краям дочерна глазах стоят слезы; она порывисто шагает к нему, застывшему в мрачном сомнении, и в отчаянии накрывает ладонью жилистое предплечье, впиваясь в него короткими ногтями. − Дэннис, пожалуйста. Прошу, пожалуйста.       Льдистый взгляд холодно застывает на ее руке, обдавая ознобом. Бесстрастный, ничуть не пронятый. Будь он осязаем, иней затрещал бы у нее на ногтях и костяшках морозом. − Мы обдумаем, − помедлив, уклончиво отвечает тот и мягко высвобождается из умоляющей хватки; пальцы едва-едва, обманчиво обнадеживая, задерживаются на тыльной стороне ее ладони, ничего, на самом деле, не гарантируя и не обещая. Легко касаются и исчезают, как будто бы ничего и не было. − Патриция принесет ужин.       Дверь за собой Дэннис прикрывает так тихо, как если бы покидал комнату спящего ребенка. Сердце у него колотилось, как ополоумевшее.