mamma mia

Джон не любит ругаться и шуметь, Джону не нравится разбираться в том, в чем можно не разбираться, не его это — орать и выяснять отношения, когда их можно не выяснять. Он смотрит на Роджера, визжащего на       — Кусок дебила! Фредди, на Роджера, сжимающего кулаки и челюсти на пустоте в надежде сжать кулаки и челюсти на чужой шее, пока Фредди манерно хамит в ответ, пока все это не начинает казаться абсурдным, а причина не забывается. Без причины остаётся крик Роджера, закатывающиеся глаза Фреда и потираемая длинными пальцами ровная переносица Брайана. Джон посиживает на диванном подлокотнике, тихо вздыхает и непричастно поджимает губы, иногда подёргивая головой в такт вымышленной мелодии, которую он мог бы даже напеть ребятам, если бы не постеснялся совсем не музыкального голоса и в студии не звучали эти звенящие маты.       — Все. Расход, давайте прекращайте, — Брайан не выдерживает первый, первый из них двоих, потому что не любит всего вот этого в разы сильнее, чем Джон, потому что не любит до такой степени, что готов кинуться во все вот это с головой, лишь бы в кратчайшие сроки вернуть всем покой. Джон не любит, ему не нравится это вот все, да ему и плевать: он-то может без этого обойтись, ему не нужно драть себе горло, чтобы кому-то что-то доказать. Он спокойно живет без этого, он работает без этого, мирно полеживая на мягких или жёстких — как повезёт — диванчиках и подпирая щеку кулаком. Ему эти ссоры не сдались и даром, Джон только позёвывает и потягивается, ненароком уклоняясь от пролетающего над головой графина с водой или барабанной палочки. Но он смотрит на красное лицо Роджера и не может оторвать взгляда, потому что орать, ругаться и истерить — это то, без чего Роджер не может. Джон буквально ощущает на себе зуд чужих ладоней, потому что бесцветочная ваза до сих пор стоит на месте, совсем целая, такая хрупкая и красивая, а Фредди до сих пор не заткнулся, не признал его правым, и плевать, что он никогда не затыкается и не признает его правым чисто из принципа, плевать, как и Джону на все эти крики — ваза должна полететь в       — Пустая твоя башка! пустую парсовскую башку, не найти встречи с черепушкой — Фред тоже не пальцем деланный, реакция у него, как у его любимых кошаков, — и разбиться о стену под замысловатым узором дешевых обоев.       — Расходимся, алло! — Уже кричит Брайан, прыгая на месте и взмахивая руками. «Пора уходить». Джон мог бы поработать ещё, но нечего делать одному басисту в студии, так что вещи его собираются следом за вещами Брайана, пока подлокотник выпрямляется, оправляясь от веса его тела. Джон смотрит на матерящегося Роджера и невольно улыбается тому, как тот зол. Его спор не разрешен, вопрос открыт, а Фредди даже не получил по пустой своей башке, и, кажется, Роджер готов просто взорваться, подорвать каждого, кого видит, и целое здание, потому что в нем столько злобы и желания её выплеснуть, что хватит на целую тонну дрожащих от жизни злыдней-чихуахуа, потому что ему это нужно, потому что он не может без этого, потому что по-другому он и не хочет. Джон отводит взгляд и не стирает с лица улыбку, потому что Роджер совсем другой, совсем не похож на него, едва ли не полная противоположность, и это так странно.       Странно, потому что смотрит Роджер точно так же, потому что мнётся в дверях с той же нерешительностью, потому что чистит зубы по утрам с такой же медлительной и вязкой сонливостью. Потому что, вообще-то, они очень похожи, и Джон знает это, Джон уверен в этом, как и в том, что они очень не похожи.       — Ну, все, не бухти ты так, — Джон подпирает подбородок кулаком и сладко зевает, пока неотрывно глядит на снующего туда-сюда по его кухне Роджера. Роджер хреновый хозяин, чай у него тоже получается хреновым, да и настроение у него в целом хреновое, потому что — Как же меня заебало каждую репетицию орать на него. как же его заебало каждую репетицию орать на Фредди. Роджер устало шлепается за стол, гремит чашкой с хреновым чаем, с шипением обжигает губу и озлобленно ставит её обратно, чтобы остыло. У них не то чтобы отношения, не то чтобы любовь, не то чтобы совместная жизнь. Но Джон ласково тянется к хмурому лицу, снисходительно гладит впалую щеку и тепло чмокает в от вредности сжатые губы. Роджеру не то чтобы это нравится, но в непринуждённо заботливых руках он позволяет себе вымученно замычать и требовательнее прижаться к шершавой ладони у собственного лица.       — Даже чай хреновый, — выпускает хрипловатый уставший смешок, глядя на улыбчивое и спокойное лицо Джона напротив. А Джон смотрит и улыбается, потому что не улыбаться не получается. Роджер выматывается в этих ссорах, устаёт, пыхтит и укладывает голову на многострадальный стол, чтобы через какое-то время все-таки допить этот хренов чай и с хрустом потянуться, потому что это — ритуал перед курением в открытую форточку.       — Все нормально? — Джон знает, что все нормально, все очень даже хорошо, но при этом он также знает, что Роджеру нужен этот ненужный вопрос. Нужен, чтобы задорно обернуться и пакостливо пустить в центр комнаты горький дым, чтобы улыбнуться и по-шалопайски растрепать длинные волосы на затылке.       — Конечно, — съедает половину согласных, потому что любит не только выглядеть, как шалопай, но и звучать, как оный. Джон смотрит и улыбается в быстрый смазанный поцелуй, потому что, если бы они с Роджером были слишком разными, он бы не знал, что все, что Роджеру нужно — это эти в целом ненужные мимолетные чмоки и бурные скандалы на репетициях.       — Ты же не можешь без того, что тебя так бесит, — смеётся Джон, заранее зная, что услышит в ответ.       — Ты, это, не умничай тут, Дикон, — смеётся Роджер. И все действительно нормально, потому что рядом с ним Роджер вполне может обойтись без ругани и разбитой утвари. И все действительно хорошо, потому что им просто так хочется.