mamma mia

На небо пролили чёрную краску и не оставили белых искрящихся точек. В городе душно, воздух хочется взять в руки и слепить плотный ком из грязи и выхлопных газов. Лондон — столица, но какая же это всё-таки помойка.       — У тебя уже не вены, а помойка. Роджер не ощущает под собой мягкого пролёжанного матраса и тёплой подушки, но, когда со скрипом поворачивает голову в сторону звука чьего-то голоса, решает, что лежит у себя в кровати: знакомые стены, знакомый потолок, знакомое окошко и знакомый ракурс. И Фредди на краю кровати, поднявший синее запястье и рассматривающий так называемую «помойку» на сгибе чужого локтя.       — Зачем ты мне это говоришь? Роджеру нравится употреблять, потому что ему нравится эффект. От разных вещей он разный, этот эффект, но все ощущения ему нравятся: от переизбытка энергии до состояния чёртового овоща без конечностей и мозга. Единственное, что Роджеру не нравится — это ощущение после того, как эффект улетучивается. Прилипающее к спине изнутри, навязчивое, вызывающее зуд, судороги. Оно исчезает, когда Роджер забирает поцелуем у кого-нибудь веселую марку или зубами оттягивает хвост ремня, чтобы тот потуже сжимал предплечье. Так что для него проблемы нет, и он совсем не понимает, какого хрена Фредди от него хочет.       — Да я и сам не знаю. Просто иногда забываю, что ты упрямый и тупой мудак. Роджеру хочется дать в эти лошадиные зубы, но, если честно, сильнее хочется поваляться, не чувствуя силы притяжения из-за слишком крепкой травы или, возможно, позабытого укола — в последнее время Роджер не в ладах с памятью, но ощущение полного отсутствия конечностей ему нравится куда больше, чем помнить, почему так кружится голова и так сводит руки и ноги.       — Я хочу полежать.       — Я сейчас вызову скорую.       — Дай мне просто поспать, блять, чувак.       — Если ты закроешь глаза, я вызову медиков. Роджер блаженно закрывает глаза и сладко зевает, потому что в сон клонит от слова пиздец. Он даже не чувствует, как его руку отпускают и она со шлепком падает на его же живот, зато очень отчетливо чувствует, как по лицу прилетает хлёсткая пощечина, вынуждая по возможности быстро открыть глаза; Роджер открывает сначала один, и то наполовину, потом второй, снова закрывает, но через пару мгновений открывает оба, неодинаково прикрывая, лишь бы не закрыть их.       — Охуел?       — Только не закрывай сейчас глаза. Я тебя прошу. Роджер смотрит ему в лицо и хмурится так злобно, как только позволяет поехавшая мимика. Фредди выглядит жалко, потому что ведёт себя, как мамка, не являясь ею. Роджеру хочется уйти и хлопнуть дверью, но сейчас он точно не встанет, как бы сильно он ни злился на эти слезливые глаза и показную строгость, через которую пробивается боль и беззвучный вопль, тихая мольба: «одумайся». Роджеру не от чего одумываться, потому что он в порядке. Он так считает, а потом мнение других — полный отстой.       — Отъебись, Фред. Язык заплетается, пальцы совсем немеют и пропадают из зоны чувств, перед глазами плывёт, а в голове туманится. Противный шмыгающий Фредди исчезает, медленно сливаясь с густой чернотой, его необычно тихий голос звучит всё дальше и дальше, и Роджер просто рад тому, что его оставили в покое. И ему нет дела, что он умирает. И ему неинтересно, почему по закрытым векам нещадно бьёт ебучий солнечный свет, ему плевать, почему так сильно пахнет больницей и чистотой. Он не рад тому, что чувствует спиной мягкий матрас, а затылком — подушку. Он просил, чтобы от него отстали, и, как только получил желаемое, тут же его лишился. Глаза открываются тяжело, но злости сейчас через край, так что её с лихвой хватает и на то, чтобы открыть глаза, и на то, чтобы присесть, мрачно оглядываясь в поисках подозреваемого в нарушении покоя. И Роджеру плевать, что это покой мог стать для него вечным.       — Ты проснулся. Фредди выглядит отвратительно: бледный, хотя всегда был едва ли не шоколадным, тусклый, хотя всегда затмевал своей яркостью любые помещения, практически мёртвый. И Роджеру плевать, что Фред — просто копия его собственного состояния.       — Какого хуя? Ты сдал меня.       — Я хочу помочь.       — Где я вообще?       — В клинике. У Роджера в голове что-то щёлкает, а в следующий же момент он вспрыгивает с кровати и несётся к полумёртвому Фреду, чтобы дать по роже: он сдал его и сдал не просто в больницу, а в ебучую наркологичку. Фредди шипит, но бить в ответ не собирается, просто ловит Роджера, когда у того подкашиваются неокрепшие ноги, и широко обхватывает его, не позволяя бить себя.       — Ты сдал меня! Ты урод! Мудак!       — Потом скажешь мне «спасибо».       — Ты охуел! Меня тут убьют! Я тебе не твой сын, ты не моя мать!       — Потом ты скажешь мне «спасибо».       — Пошёл ты! Но когда Роджер впервые за несколько недель в этой чёртовой клинике просыпается не от судорог ломки, а просто от того, что выспался, он чувствует себя другим человеком. А может и не другим — всего лишь осознавшим малую долю своих косяков и, несмотря на гордость и упрямство, признавший их. Когда Роджер выходит из клиники, крепко сжимая рукой лямку покоцанной сумки с реденькими вещами, и видит беспокойно топающего Фредди неподалёку, ему действительно хочется сказать «спасибо». Но вместо этого вырывается смешок, а пристыженный взгляд опускается.       — Ты пришёл за мной?       — Ну, да.       — Пойдём тогда.       — Пойдём.       — И зачем ты помог мне?       — Да просто ты меня заебал. Роджер смеётся и хлопает по чужому плечу. Фредди выглядит живее, и Роджеру нет дела, что живее него самого сейчас нет никого, а Фред только этому и рад.       — Ну, спасибо. Благодарить Роджер не привык, зато успел отвыкнуть от ощущения чистоты, такой тотальной и нормальной. Фредди вернул его. И сейчас застенчиво прикрывал рукой свои зубы; Роджеру на сей раз совсем не хотелось бить по ним.