mamma mia

Я не переношу тебя. Не совсем ненавижу, но точно не люблю. Недолюбливаю. Причины есть, причин не мало. Ты шумный, ты навязчивый, ты наглый и невоспитанный, пускай это и не совсем твоя вина, но ты надоедливый и вредный, избалованный. Беспринципный.       — Дикки... Отвали, Дикки... — Шепчешь ты, обманываешь. Говоришь, чтобы я отстал, но руками держишься за плечи и жмёшься ближе. Беспринципный. Мне не нравится проводить с тобой время, я не фанатею от твоих заскоков и регулярных психов по поводу и без, не моё это — терпеть крики и успокаивать взрослых людей. Тебя надо успокаивать и терпеть. По-другому с тобой никак, надо признать, даже пытаться не стоит. Ты упрямый осёл, тебя бесит, когда что-то идёт вразрез с твоими фантазиями и желаниями, ты словно ребёнок. И мне нужно тебя успокаивать, чтобы тебя могли терпеть другие, пока я тебя терпеть не хотел. Я просто тебя хотел. А ты хотел меня. Весь такой беспринципный, упрямый, вредный, надоедливый и скулящий — маленький мальчишка, с которым я знал, как обращаться. Я не был с тобой жесток, потому что ты до сих пор был со мной. Жестокость и жёсткость ты не любил, хотя сам был жестоким и жёстким, если правильно воспринимать синие шеи всех твоих девчонок-фанаток, когда они на ватных ногах вышагивали из твоих гримёрок и номеров.       — Я не... Нет... Блять!.. — Что-то там шипишь, шепчешь, шубуршишь — кто знает, что именно тебе хочется сказать и для чего, но руками ты помогаешь мне раздеваться, пока я раздеваю тебя, и все твои «нет» превращаются в краснобуквенное, огромное «ДА».       — Помолчи хоть минуту. Я был бы очень рад, если бы ты действительно нашёл в себе силы закрыть рот хоть на минуту. Я не так сильно ненавижу твой голос, но у тебя как будто совсем не существует кнопки «стоп», так что волей-неволей приходится просить напрямую. Возиться, нежничать и намекать я не хочу. Я просто хочу взять. И ты молчишь, даже закрываешь глаза, и обычно это означает затишье перед бурей твоих скандалов, но сейчас — не обычно. Я держу тебя, ты держишься за меня, и в этом вся разница. Тебе не позволено держать, только держаться. Мне позволено всё. И это работает, это едва не единственное правило, которому ты подчиняешься. Надолго тебя никогда не хватает.       — Чего ж ты там копаешься, Дикки? — Снова шипишь изнеможённой змеёй. Весь такой сходящий — или сводящий — с ума, минуту назад приказывавший мне прекратить. Хотя считаются ли приказами эти девчачьи отказы, всегда пропускаемые мимо ушей? Я не копаюсь и не тороплюсь. Моё дело — брать, моё дело — это моё дело, не попадающее ни под чьё влияние, кроме моего. Не то чтобы ты имел какое-то весомое влияние, когда доставал из трусов мои причиндалы трясущимися ручонками, но брать-то предстояло тебя. Поэтому иногда нужно было запихивать куда подальше всё своё раздражение и стараться не надавать тебе по заднице за ублюдочное поведение.       — Быстрее, — очень странно, что голос у тебя режется только тогда, когда закатываются глаза. Взаимоисключающие вещи или ты просто не можешь выполнять несколько действий одновременно, если это не касается барабанов и микрофона под носом? Не то чтобы я тебе подчиняюсь, мне и самому хочется быстрее. Быстрее избавиться от жгучего, гнилого желания, от стояка, от стояка на тебя конкретно, именно, хочется быстрее закончить с этим, хочется просто сделать и ощутить привычную пустоту, привычное спокойствие и добровольное, мирное отчуждение. Пускай всегда лишь на пару минут. Хотя бы на пару.       — Дикки, — ты бесстыдный, беспринципный, согласный на всё, лишь бы почувствовать себя хорошо. Это ужасно, это мерзко, по правде говоря. Но ты честен в этом. И, может, это важнее всего.       — Джон. Иногда, когда ты без штанов зовёшь меня по имени, а не по настолько же родной кличке, мне сносит башню. Я начинаю вести себя ужасно отвратительно, чтобы мне было ужасно хорошо — ужасно хорошо с тобой, потому что ты храбришься звать по имени. Это нечто сокровенное и такое же честное, хотя изначально ты, как обычно, строил из себя чёрт знает кого — святого, не смотрящего на чужие задницы и ширинки. Или мне всегда сносит башню. Я даже не знаю. Мне нравится, когда ты стонешь моё имя подо мной, но я не люблю это, хотя иногда я остро в этом нуждаюсь.       — Потише, Дикки, полегче, — ты кряхтишь, шипишь, не орёшь и не визжишь — похвально. Но я слышу кличку и башня возвращается. Вот только больше не меняется ничего. Мы трахаемся, ты держишься, я держу. Это ни в коем случае не плохо, это охренительно. Но как же это хреново.       — Ты сегодня какой-то прям... буйный, Дикки, — ты смешлив, когда только потрахался, а ещё болтлив, но это уже, впрочем, как обычно. Разговаривать мне с тобой не очень хочется. В голове пока что вакуум, пускающий с редкими дозами кислорода частички будущей партии на бас. Мне нравится, очень нравится. Только незачем меня прерывать, подлезая под бок с сигаретой в пасти.       — А сейчас как будто сдох. Я выдыхаю и закрываю глаза. Ты смеёшься. Я не хочу терпеть тебя, но я не ору на тебя и не отчитываю. Какой в этом толк — ты безнадёжен, безнадёжен, видимо, навсегда. Я не люблю тебя — недолюбливаю. И не понимаю, почему ты не чувствуешь этого, почему не устраиваешь концертов по поводу нехватки внимания. Если оно тебе, конечно, может быть нужно.       — Ты бы свалил из номера-то, Дикки. На вряд ли оно тебе нужно. Оно нужно мне, и я беру его — тебя, — когда это нужно особенно остро. Я понял. И свалил из номера.