Once in a blue moon

Когда они приехали в Институт, его спасительница, frau Даркхолм, требовавшая называть себя просто Рэйвен, спросила, есть ли у него хоть какие-то вещи — книги, одежда, что угодно. У Курта не было ничего, и он прекрасно об этом знал. Но отвечать всё равно было очень неловко, не лучше, чем появляться на пороге своего нового дома грязным оборванцем. И поэтому когда в своей новой комнате Змей обнаружил едва ли не целый шкаф вещей — его размера! — он даже не знал, кого благодарить. Курт не хотел никому показывать того, как ему непривычны новые обстоятельства. У него впервые была отдельная комната (даже с балконом!), хорошая одежда и возможность учиться, он никогда до этого не ходил в школу и практически не общался со сверстниками. Вагнер искренне надеялся, что не выглядит чужаком и старался как можно быстрее влиться в школьный коллектив. Преподаватели говорили, что на первых порах ему будет очень тяжело, если до этого он учился как попало, и они не ошиблись. Курт все свободные часы старался уделять учебникам, чтобы как можно быстрее наверстать упущенное, и многих его рвение, как и необыкновенно падкая на детали память, даже удивляли. Учёба ему нравилась, а её доступность ещё больше. Разумеется, разговаривать исключительно на английском было сложно, но по сравнению со всем остальным это казалось мелочью. Никому из своих новых знакомых и учителей, включая Хэнка, Курт не мог рассказать о том, что его голову занимала отнюдь не физика с химией, формулы по которым он так старательно заучивал. Со стороны он, наверное, выглядел полностью поглощённым занятиями, вот только последние дни все его мысли были посвящены его новой однокласснице, замкнутой, неприступной и недружелюбной Хельге Максимофф. С детства Курт любил про себя характеризовать своих знакомых одним прилагательным, лучше всего описывающим этого человека. Так, Хэнка можно было назвать добродушным, Рэйвен — сосредоточенной, а Джин — яркой. Прилагательное для Хельги появилось в тот самый раз, когда Курт увидел её впервые, загнанную, уставшую и несчастную. Колючая. Она была именно такой, не злой, не жестокой, а колючей, колючей как вьющиеся кусты терновника, на который, по легенде, бросается маленькая птица в своей последней песне. Курт читал этот роман, правда, не остался под впечатлением. К тому же... Ничто из книги не подходило под описание Хельги Максимофф. Грех. Грех есть беззаконие, грех есть слабость, грех — это то, ради чего люди сворачивают с Пути Истинного , — вспоминает Курт священные трактаты, прочитанные им давным-давно, — грех прекрасен, но ужасной, убивающей красотой, красотой яркого и ядовитого цветка; грех сладок точно мёд, и, вкусив его однажды, его хочется всё больше и больше, но грешник будет уже неспособен различить яд в меду… . И она, Хельга — человеческое обличье этого греха, цветка со смертельно опасными лепестками, к которому невольно тянется рука. Курт постоянно ловил себя на мысли, что не может отвести от неё глаз. Ещё в машине, когда она угрюмо сидела на заднем сидении, он то и дело поглядывал в зеркало заднего вида, чтобы как будто случайно зацепиться взглядом за её хмурое лицо. Лоб наморщен, нижняя губа искусана, а глаза, огромные и светло-серые, смотрят с холодом и подозрением. А ещё Хельга могла начать грызть ногти, или закусывать прядь сначала коротко обрезанных, а потом длинных волос, или же задумчиво теребить многочисленные кулоны, которые она надевала все и сразу. — Что? — чаще всего говорила она, сощурившись. Её раздражали эти гляделки, да и, кажется, он сам её тоже очень раздражал. Курт неизменно отвечал «ничего» и торопливо отворачивался к окну, чувствуя, как Хельга сверлит взглядом его затылок. Она явно не доверяла ни ему, ни Хэнку, и во всём её виде не было ни намёка хотя бы на малейшую благодарность. Курт понимал, что Хельга, в отличие от него, не хочет ехать в Институт, но не понимал почему. Чем плохо быть окружённым своими и жить в безопасности, ничем не выделяясь от остальных, в конце концов? Но спрашивать её он об этом не стал бы, потому что Хельга Максимофф — это какая-то очень сложная музыкальная шкатулка, которую не то что открыть не получается, но даже и подойти непросто. Да и неизвестно, что в ней, в этой шкатулке, прячется. Может, прекрасная мелодия, а может и ржавые пружины. На самом деле Вагнер мог даже с точностью назвать тот момент, когда он осознал, что в ближайшее время Хельга Максимофф его мысли покидать не намерена. До этого он списывал всё на тесный салон автомобиля, в котором глазу было просто некуда деться, и случайные совпадения, но именно тогда всё началось по-настоящему. Правда, что такое это «всё», Курт описать не мог. Это был поздний вечер после их приезда, уже переходящий в глубокую ночь. Отоспавшись днём, Курт никак не мог заснуть и как сомнамбула бродил из угла в угол, не зная, чем себя занять. Он осмотрел и облазил всю комнату от пола до потолка, и, не найдя никаких потайных дверей или тайных ходов, принялся перебирать стоящие в шкафу книги — тоже скорее от скуки, чем от желания читать. — Oh mein Gott, — пробормотал Курт с лёгкой полуулыбкой, когда разглядел, что книгой является трактат «Молот ведьм». Самое то на ночь полистать. В ящиках стола лежали канцтовары — ручки, тетради, блокноты и так далее. Один из блокнотов оказался скетчбуком, и, поняв это, Курт заулыбался. Он невыносимо скучал по рисованию, по возможности выместить всё накопившееся хоть куда-нибудь, где это никто не увидит… И, видимо, сегодня Змею будет не до снов, потому что он берет карандаш и скетчбук, бережно касаясь их как самого дорогого в своей жизни, и телепортируется на кровать, уже открывая первую страницу. С какой-то нервозностью Курт начинает грызть карандаш и, естественно, откусывает от него кусок. Иногда он забывал, какие острые у него клыки, зато люди вокруг на склероз не жаловались и всё прекрасно помнили. Будь у них память похуже, он, может, и за решеткой бы не сидел. Но рисовать это ему сейчас не хочется — слишком часто дни в клетке возвращаются ночными кошмарами. И он точно не может сказать, что происходит в его голове, поэтому грифель словно сам себя водит по плотной бумаге кремового цвета, и изогнутые растушёванные линии вдруг складываются в чётко очерченный силуэт. С листа на Курта смотрит девушка. И он даже не будет пытаться обмануть себя, утверждая, будто он только что нарисовал не Хельгу Максимофф. Вот только Хельга на листе совсем, ни капельки не похожа на Хельгу настоящую. Не похожа настолько, что вряд ли кто-нибудь узнал бы её, взглянув на рисунок, и дело не в портретной схожести, а в странном образе. Неужели та Хельга, которая сейчас спит где-нибудь этажом ниже, надела бы легкое воздушное платье и подвязала бы волосы лентой? Стала бы гулять по полянам, собирая ромашки, делать из них венки? Такое и в бреду представить сложно. А вот то, как она ломает пресловутые ромашки пополам в стебле или как залпом выпивает стакан чёрного кофе — это запросто. Она так делала в поездке. Должно быть, это сильно врезалось Курту в память. Он думает о том, что ему надо перестать об этом думать, раз за разом прогоняя себя по этому бессмысленному кругу. А его рука осторожно дорисовывает на платье не-Хельги узор из мелких растений, и сама девушка, решает он, должна стоять по колено в высоких полевых цветах, в которых бы ни за что на свете не стояла настоящая Хельга. Потому что она наверняка ненавидит цветы, потому что она, вроде бы совершенно обычная, почему-то разительно отличается от всех девушек, что Курт встречал до неё. Или, быть может, ему кажется? Они ведь едва знакомы... И его почему-то волнует, что она любит, а что нет. И — Боже! — зачем-то хочется думать, что цветы она на самом деле любит, а зачем, он не понимает. Вагнер захлопывает скетчбук с неожиданной злостью, оставляя недоделанный рисунок запертым в страницы. Ему не нравятся, решительно не нравятся эти глупые мысли, и он хочет хотя бы попытаться их прогнать, потому что какое-то внутреннее, неосознанное чувство шепчет ему, что так надо. Надо и всё. Часы стрелок ползут к полуночи. Курт гасит лампу, чуть не сбивая её хвостом и упрямо зажмуривает глаза, натягивая одеяло до затылка. За последние несколько месяцев это его едва ли не единственная хорошая кровать, вот только сон не шёл как ни крути, хоть на потолке засыпай… …он попробовал и в итоге свалился на пол. Курт широко зевает, и, набрасывая на плечи спортивную кофту, бредёт на балкон. Сквозь незадёрнутые шторы на пол падали бледные лунные лучи, и посидеть под ними на свежем воздухе казалось неплохой идеей. Луна стареющая, и небо, всё чаще заволакивающееся чёрными осенними тучами, вновь откроет её нескоро. Надо наслаждаться моментом. Ручки стеклянных дверей натужно скрипят, когда Курт их поворачивает. Балкон сделан из настоящего мрамора красивого кремового цвета, что так приятно холодит ступни, а причудливые балясины увиты пересохшим плющом, который, скорее всего, весной будет ярко-зелёным. Вагнер дышит полной грудью, и ночной воздух обжигает ему горло холодом, обволакивая кожу как шёлковой тканью. Здесь, в Америке, осень не то что в Европе: она холоднее и суровее, но, несмотря ни на что, ей хотелось восхищаться. — Не спится? Курт чуть ли не подпрыгивает от неожиданности, резко оборачиваясь. И в эту же секунду он очень захотел немедленно телепортироваться, унесись как можно дальше отсюда и от Хельги Максимофф, с совершенно невозмутимым видом сидящей на мраморных перилах. — Мне тоже, — она пожала плечами, невесть откуда доставая сигарету. — Э-э-э… Добрый вхечер. Хельга хмыкает и чиркает зажигалкой, свешивая с балкона обе ноги. Она сидела так непринужденно, словно между балюстрадой и землёй и не было пятнадцати футов высоты. Дым, точно дыхание дракона вырвавшийся из её рта, сливался с её волосами, которые под тусклой луной принимали цвет отполированного жемчуга. — Ты давно куришь? — спрашивает Курт, не зная, о чём с ней говорить. Хельга вела себя так, будто по-прежнему сидела здесь одна, и он чувствовал себя лишним. — Не очень. Начала когда к тёте переехала, — девушка отклонилась назад, и концы её волос почти коснулись мраморных балясин. — Только не надо мне говорить, что это вредно и бла-бла-бла, не порти настроение. — И не думал. Эй, осторожнее, — Хельга качнулась уже вперёд, едва не сорвавшись, — ты упаст можешь. Здесь высоко. Максимофф в ответ на это даже не смеётся, а хохочет, громко и заливисто, но в её смехе слышны издевательские нотки. Закусив губу, она вдавливает окурок в гладкий мрамор, и ещё тлеющие искорки летят вниз, угасая по пути. Хельга окидывает Курта медленным, будто бы изучающим взглядом… И, оттолкнувшись, прыгает вниз. Змей реагирует мгновенно, быстрее, чем сам от себя ожидал. Он телепортируется туда, где секунду назад была Хельга, и, поминутно обвивая хвостом перила, ловит её, не успевшую даже балкон пролететь. Курт изо всех сил прижимает её к себе, едва осознавая, что только что случилось… А она смеётся. Продолжает сдавленно хихикать, уткнувшись ему в плечо. Её дыхание опаляет ему шею, oh Gott, оно не тёплое, оно горячее как пламя в костре… — Bist du verrückt?! — кричит он, от злости переходя на родной язык. — Ты сумасшедшая?! Какого… Хельга с нахальной улыбкой смотрит в его глаза, и её от лунного света словно бы сверкают изнутри. Но блеск в них, хоть и манящий, переливающийся как водный блик, злой и ядовитый, кружащий голову, и пахнет от неё ледяной мятой и сигаретным дымом, и, наклоняясь к нему, Хельга тихо говорит: — Курт, — она срывается на шёпот, — а ты в курсе, что я умею летать? Дьявол. Вагнер смотрит на неё ошалевшим взглядом, продолжая крепко сжимать её плечи, прикрытые тканью длинной футболки, и понимает, что только что попался в донельзя глупую ловушку. Идиот. Просто идиот. А она с невозмутимым видом хватается за перила и, отталкивая его руки, перепрыгивает их, продолжая нагло, как вредная ведьма, улыбаться. Её шутка, кажется, удалась, только вот Курту что-то совсем не весело. Хельге до этого дела нет. Покачиваясь, она делает несколько слепых шагов по балкону, продолжая издевательски кривить губы, а потом бросает почти в пустоту: — Сладких снов. Она исчезает так же внезапно, как и появляется, почти впрыгнув в комнату и потоком магии захлопывая дверь. Блестящие искры расползаются по стеклу и гаснут так же, как и огонёк сигареты, а дымчатый переливающийся туман всё ещё вьётся и стелется по мрамору, растворяясь в ночном воздухе… И именно тогда, сидя, вцепившись обеими руками в засохший плющ, Курт понимает, что окончательно и бесповоротно пропал.

***

За всю свою жизнь Рэйвен успела перепробовать много профессий, но она никак не ожидала, что именно учительская станет самой сложной. Прошло всего пять дней с её первого урока, а она уже чувствовала себя выжатой как лимон. И как вообще люди с этим справляются? Когда Рэйвен сказала, что хочет остаться и помогать, Чарльз предложил ей вести тренировки — рукопашный бой, стрельба, легкая атлетика и так далее. Она согласилась не раздумывая, а теперь жалела об этом, потому что, видимо, надо было проситься учить детей рисованию. После череды уроков она окончательно разуверилась в наличии у себя педагогического таланта (как и в том, что новое поколение мутантов хоть на что-то способно). В свой первый рабочий день Рэйвен решила вести журнал с отчётами, чтобы следить за происходящим и учиться на своих ошибках. Читая то, что получилось, она даже не знала, плакать ей или смеяться: 10/5 Урок первый, стрельба из лука. Было десять человек, у всех десяти синяки от тетивы. Руку Элисон Блэр пришлось перевязывать. Урок второй, ближний бой. Сиро Ёсида и Джон Праудстар устроили драку, разнимающий их Серхио Муньос сломал три пальца. 10/6 Урок первый, огнестрельное оружие. Карла Хилл случайно уничтожила 1/6 всех мишеней. Урок второй, стрельба из лука. Две порванные тетивы. Урок третий, легкая атлетика. Без происшествий. 10/7 Урок первый, стрельба из лука. Было два человека, остальные заболели из-за вчерашней легкой атлетики. 10/8 Урок первый, ближний бой. Курт весь урок пытался доказать, что насилие — это плохо. Урок второй, лёгкая атлетика. Половина класса отсутствовала. Разумеется, Рэйвен знала, что у неё будут возникать проблемы, но не ждала их всех и сразу. Ей казалось, что ученики уже её ненавидят, а совсем скоро они переубивают друг друга прямо на уроке. Чарльз над ней посмеивался и утверждал, что это всё временно, но пока что Рэйвен чувствовала только смертельную усталость и навязчивое желание послать всё к чёртовой матери. Она не справлялась нигде и ни в чём, ни как преподаватель, ни как друг, ни как родитель. С Хэнком она так и не помирилась (они натянуто извинились друг перед другом и с тех пор только перекидывались сухими фразами по рабочим делам), она сторонилась Чарльза и даже представить себе не могла, как подобраться к Курту. Сказать ему всё как есть было выше её сил, как и осознавать собственную трусость. Замкнутый круг. Воспоминания, замаячившие в голове зыбким туманом, накрыли её сами собой. От реальности она устала. Хотелось... Хотелось ненадолго оказаться в прошлом. — Ты какая-то сама не своя в последнее время, — усмехнулся Эрик, поглаживая её темно-рыжие волосы. За окном медленно занимался холодный зимний рассвет, ложащийся на стекло тусклыми розоватыми лучами. Можно было ещё поспать, но сон никак не шёл. Они жили в старом особняке Эммы Фрост, что великодушно пустила их в эту заброшенную обитель. Теперь они были вчетвером: Эрик, Эмма, Азазель и она, Мистик. Ангел захотела начать всё сначала, попробовать переписать собственную историю, вычеркнув из неё всех, кто мешал. С трудом создав поддельные документы, она уехала куда-то в Южную Америку, и с тех пор о ней ничего не было слышно. Не то чтобы Рэйвен по ней тосковала, нет. Просто было неприятно осознавать, что их осталось так мало. — Правда? — Рэйвен постаралась сделать безучастный голос. Если Эрик и заметил что-то неладное, то виду не подал. Однако она всё же почувствовала, как рука, держащая её за талию, чуть напряглась. — Да, и думаю, причина ясна нам обоим, — он сухо рассмеялся. Обычно так смеются люди, которым на самом деле ни капельки не смешно. Рэйвен сжала зубы. То, о чём говорил Эрик, о чём он думал в последние несколько недель, было для неё страшной правдой, секретом, о котором хотелось молчать до конца своих дней. Ей хотелось, чтобы они и дальше продолжали делать вид, будто всё в порядке, что они влюблены друг в друга и вместе сражаются с этим злым и враждебным миром, но это было бесполезно. Кажется, игры кончились. В конце концов, этот разговор ведь должен был когда-то случиться… — В немецкой мифологии это довольно популярный сюжет для сказок, — простым и совсем будничным голосом начал Леншерр. — Юная дева влюбляется в кровожадного демона, а её родители молятся Богу, чтобы тот уберёг их непутевое дитя от бесчестья. Читала такое когда-нибудь? — она молчала, а он продолжал наседать: — И как, нравится? Быть в главных ролях, а, Рэйвен? Мистик натягивает одеяло до подбородка, вдруг понимая, что очень замёрзла. Хлипкие оконные стекла явно не выдерживали натиска вьюжной ветреной зимы, но раньше это было не так заметно. — Не надо, — шепчет, почти хрипит она. — Прекрати. — Расскажи мне хоть десять лет назад, что демоны и дьяволы — это не порождение фантазии полоумных старух, а реальность, я бы ни за что не поверил, — говорил он, словно не слыша её. Его рука больно сжала её рёбра. — Но теперь демон, самый настоящий демон, с хвостом и рожками как у козы нерезаной, спит в соседней комнате, и я делюсь с ним едой, а скоро, судя по всему, буду делиться ещё и девушкой. Забавно, не так ли? Ну же, милая, — Эрик с силой прижал её запястья к подушке, и Рэйвен испуганно заёрзала, — развей мои сомнения. Скажи, что это неправда, давай. Что же ты молчишь? Просто скажи. Давай: «это неправда, Эрик, тебе кажется», это ведь так просто. «Эрик, мне больно», «Эрик, я хочу быть с тобой», «Эрик, сегодня хорошая погода» — что угодно, только не это. Сказать, что это неправда, и будет неправдой. Рэйвен ненавидит врать. — Перестань, — тихо просит она, почти бормочет, напуганная его яростной ревностью. Никогда ещё Эрик не был таким, никогда не терял своего хладнокровия и спокойствия. Сейчас же он словно с цепи сорвался. — Ты уже ничего не изменишь… Он смеётся. Снова. И молчит, с каким-то сумасшедшим остервенением накручивая на пальцы её жёсткие волосы. Локон за локоном, локон за локоном. А потом Эрик просто отпускает её, словно ничего и не было. Вскакивает с постели, меряет комнату неровными шагами, ходя от стены до стены как заведённый и даже не глядя на неё, сжимающую край одеяла и трясущуюся от холода. Ещё чуть-чуть, и у него не останется Рэйвен, той самой девушки, в которую он влюбился как мальчишка. Вместо неё будет партнёр и друг, коллега, товарищ по войне. Расчетливая и смелая Мистик. Рэйвен, которая считала их связь чем-то нерушимым и недосягаемым, вдруг понимает, какой же хрупкой и эфемерной она была на самом деле. Оборвать её оказалось гораздо проще, чем казалось… — Я не буду держать тебя, — говорит Эрик, хватая со стола дешёвые сигареты. Это её сигареты, ведь он не курит, никогда не курил. До этого утра. — Иди. Здесь недалеко, две-три комнаты. Или зови его сюда и развлекайтесь тут хоть сутки напролёт. Вот только добром это не кончится. Или ты действительно считаешь, что порождение Ада способно на какие-то чувства? Он набрасывает куртку прямо на голое тело и идёт к двери, не оборачиваясь. На его скулах играют желваки, пальцы сминают сигарету и она падает, разломанная, на пол. А Рэйвен почему-то смотрит на постель, ещё сохранившую тепло его тела, с отпечатком его головы на старой подушке. — Даже в тех сказках, Рэйвен, конец был не всегда счастливым, — Леншерр дёргает ручку так, что едва не вырывает из двери. — А мы не в сказке. Жизнь — сплошной сраный реализм. Когда Эрик ушёл, оставив её одну, Рэйвен не могла не понимать, что всё кончилось, но в душе лелеяла глупую надежду на то, что это просто временный разрыв. Расстались на время, отдохнули друг от друга и начали строить всё заново. Тоже почти сказочный сюжет, провалившийся из-за её глупости. Они снова стали друг другу коллегами, поддерживающими рабоче-деловые отношения, и пришлось с этим мириться. Сейчас, озираясь назад, Даркхолм понимала, какой же на самом деле была идиоткой. Она всё сделала не так, начиная с того что бросила Чарльза и заканчивая тем, как несправедливо и жестоко обошлась с Куртом. Можно было придумать десятки тысяч оправданий к каждой её ошибке, можно убедить в этом окружающих, но не себя саму. И если Рэйвен ещё могла себе простить и Чарльза, и Эрика, и даже Азазеля, то свою вину перед сыном она осознавала слишком ясно, чтобы даже пытаться.