***
Расписание дня младших и старших учеников пусть не сильно, но всё же отличалось — так, официальный отбой у старших был на час позже, в одиннадцать вечера. К половине двенадцатого школа начинала затихать. Из редких комнат ещё слышалась музыка или разговоры, где-то беспрерывно скрипели дверьми, кто-то бегал по лестнице или открывал окна, но в большинстве своём дети ложились спать, утомленные уроками и тренировками. Сейчас же, почти в половину второго, в коридорах стояла едва ли не звенящая тишина, нарушаемая лишь воющим за окном ветром. По старой привычке Хэнк прошёлся по коридорам, чуть напрягая слух. Если он чувствовал бегущий по ногам холод из отдельной комнаты, то заходил, тихий как кошка, и осторожно закрывал опрометчиво распахнутое окно. Иногда подходил к мирно сопящим ученикам и с отеческой нежностью поправлял их одеяла, поднимал упавшие с постели мягкие игрушки и клал их обратно, под локти владельцев. Хэнк не удивлялся тому, что практически у каждого ребёнка в Институте был какой-нибудь плюшевый медведь, слон или осьминог — дети, живущие вдали от дома, старались иметь при себе хоть какое-то напоминание о нём. Старших учеников это, разумеется, тоже касалось. Маккой совершал ночные обходы не просто так. Зная, сколько его учеников регулярно видят кошмары, он хотел в трудную минуту оказаться рядом с ними. Один раз, когда шестилетней Элли Пирс приснился страшный сон и она никак не могла успокоиться, он просидел с ней до самого утра, а потом весь день ходил как оживший мертвец, едва переставляя ноги. Элли, которая бегала по стенам и умела видеть в темноте, сама себя гордо называла Летучей Мышкой, но до слёз боялась «подкроватного монстра». Кошмары же у старших детей были головной болью всего преподавательского состава. Когда они посещали Джин Грей, Институт трясло как при землетрясении, Сэм Гатри однажды вылетел из окна, разворотив при этом всю стену, Карла Хилл едва не устроила глобальный пожар… Теперь к ним добавилась ещё и Хельга Максимофф, от снов которой содрогались всё стекла. Разумеется, Хэнк и не думал никого из них винить. Он их понимал. Понимал и жалел, а ещё всеми силами старался помочь. Комната Рэйвен располагалась в самом конце отведённого преподавателям крыла, и, насколько знал Хэнк, это была та самая комната, в которой она жила в детстве. Под дверью виднелась узкая полоска света — если бы Маккой не был уверен, что в такой час Рэйвен не спит, ни за что не пришёл бы. Перед тем, как постучаться, он неожиданно понял, что нервничает как мальчишка. — Войдите, — послышался слегка озадаченный голос. Вряд ли Рэйвен ждала гостей в такой час. — Привет, это… Это я. Не скрывая своего удивления, Рэйвен вскочила из-за стола, и высокое кресло, на котором она сидела, со страшным грохотом повалилось на пол. — Хэнк? А… Привет, — с неубедительно равнодушным лицом она помогла Хэнку вернуть кресло на место и тут же сделала осторожный шаг назад. — Что-то случилось? Она была одета в обычные пижамные штаны и пушистый зелёный свитер, от которого сейчас нервно отщипывала катышки. На столе стояла недопитая чашка крепкого чёрного кофе, валялись обёртки от протеиновых батончиков и две пустые банки с газировкой. Рэйвен, смущаясь, скомкала несколько фантиков и торопливо запихнула в карман. — Нет, всё в порядке. Извини что так поздно… Просто, ну, знаешь, днём столько дел, — Хэнк, всегда спокойный и сдержанный, сейчас почему-то не мог разговаривать без запинок и слов-паразитов. Рэйвен торопливо закивала, и на её губах заиграла широкая, но неискренняя улыбка. — Я хотел извиниться. По-настоящему, я имею в виду, не как тогда. — Я тоже, — с явным облегчением сказала она. — Прости, что накричала на тебя… И, ну… Прости, в общем. Я была на нервах и немного погорячилась. — Это мне стоит просить прощения, — Хэнк впился ногтями в ладонь. — Всё случилось так внезапно, я разозлился, вспылил… Этого больше не повторится. Даркхолм сильнее сжала ткань свитера, с которого продолжала яростно сдирать катышки одной рукой. Другой она то поправляла растрёпанные волосы, то снова комкала фантики в кармане. За все годы их знакомства Хэнк никогда не видел её настолько рассредоточенной. Возможно, она… Нет. Ей просто, как и ему, неловко. И они, в конце концов, коллеги. С коллегами надо поддерживать лояльные отношения. — Так что, — Рэйвен протянула ему руку с зажатой между пальцев оберткой, и Хэнк не удержался от смешка. — Друзья? Друзья они, как же. — Конечно. Кожа на её ладони грубая и жёсткая на ощупь, ногти обрезаны совсем коротко, а на костяшках темнели следы ежедневных рукопашных тренировок. Рэйвен редко меняла облик, выбрав для себя одно лицо и «носив» его постоянно, и не отказывалась от всех остальных следов обычного человеческого тела. Пожимая ей руку, Хэнк больше всего на свете хочет слегка потянуть за неё, чтобы Рэйвен прилетела к нему в объятия. Но он этого, само собой, не делает. — Ну что, как тебе учительские будни? — говорит он с непринужденной улыбкой. Издав протяжный стон, Рэйвен упала в кресло и уронила голову на руки. — Ужасно, — мычит она сквозь пальцы. — Думаю, что я скоро сдохну. У меня ничего не получается, и ученики меня ненавидят, и я худший учитель на свете, потому что единственное, что остаётся от моих занятий — это порезы и синяки. Господи, да как вы с этим справлялись столько лет?! Хэнк смеётся и пожимает плечами, про себя думая, что вести силовые тренировки действительно трудно, особенно если речь идёт про не совсем обычных детей. Куда уж необычней. — К этому привыкаешь, а к детям легко найти подход… Со временем. Они тебя уважают, а для начала это неплохо. Рэйвен с раздражением потянула горловину свитера, будто он был плотно затянутой удавкой. Маккой чувствовал, что её что-то беспокоит, что-то, о чём она не хочет говорить, и со злобой осознавал, что помочь ничем не может. Если он начнёт её расспрашивать, они немедленно поссорятся снова, а наводящих вопросов Рэйвен терпеть не может. Как и вмешательств в свою неприступную личную жизнь, частью которой Хэнк больше не являлся. Коллеги и друзья, коллеги и друзья, только коллеги, просто друзья… — Я просто хочу быть хорошим учителем, — устало говорит она, сминая жестяную банку. — Правильным. Таким, какого не было у меня, в общем. И я, чёрт возьми, понятия не имею, как им стать. — Никак, — с лёгкостью отвечает Хэнк. — Правильные учителя есть только в фильмах про кунг-фу, в жизни мне с ними общаться ещё не доводилось. Просто не старайся быть идеальной, потому что… потому что ты и так идеальна… — …детям не нужен этот идеал. Они — самые необычные существа на планете, их нельзя подгонять под рамки. И давать им штампованных преподавателей им тоже нельзя. Им нужно не это, Рэйвен. — А что тогда? — спрашивает она почти вызывающе, гордо вскинув подбородок. — Семья. Как бы банально это ни звучало, но своих идеальных героев они ещё успеют найти… если к тому времени будут в них нуждаться. А семья им нужна здесь и сейчас, и наша главная задача — ей стать, — Хэнк с трудом удерживал серьезное лицо. Говорить пафосными лозунгами было слегка непривычно. Рэйвен цинично фыркает, швыряет банку в дальний угол и без того захламлённой комнаты. Ему показалось, или в её глазах блеснули слёзы? — Семья… Со своей семьёй бы разобраться, — внезапно она шмыгает носом и тут же начинает яростно растирать предательски увлажняющиеся глаза. Рэйвен плачет. Рэйвен — стойкая Рэйвен, железная Рэйвен — плачет. — Неделю назад я, можно сказать, познакомилась со своим сыном, которого бросила в детстве. Он родился, а я не знала, что с ним делать, и ненавидела его за то, что меня оставил его отец. И я, блять, отомстила… — Хэнк порывается с места и, поднимая Рэйвен как безвольную куклу, прижимает её к себе. — отомстила ребёнку! Ушла, я ушла от него, ушла на семнадцать лет, Боже… Она даже не плакала, а буквально рыдала, уткнувшись ему в грудь и до треска ткани сжимая его футболку. Рэйвен трясётся как лист на ветру, бормочет что-то несвязное, а Хэнк держит её за плечи, не позволяя осесть на пол. — Тшш, — шепчет он ей на ухо, осторожно поглаживая её волосы. — Всё хорошо, не плачь… Ни черта ни хорошо. Макушкой она едва достаёт ему до подбородка, и от неё неуловимо тянет лёгкой хвоей и дымом ментоловых сигарет. Двадцать лет назад Рэйвен носила мини-юбки, брызгалась сладкими цветочными духами и цепляла в волосы разноцветные заколки. К новой Рэйвен, уставшей, измученной и разочаровавшейся в этом мире, привыкнуть непросто. Когда она оставила их, Хэнк изо всех сил старался её забыть. Они с Чарльзом жили в полузаброшенном поместье, жили как отшельники, забытые всеми и гонимые властями. Рэйвен вернулась именно тогда, когда он решил, будто смог, наконец, её отпустить, спасла их всех и исчезла вновь. И вот теперь, спустя целую вечность, она плачет у него на руках, потому что жизнь оказалась ни капельки не такой, какой они её представляли тогда… А Хэнк, перебирая её спутанные волосы между пальцев, вдруг понимает, что двадцать прошедших лет — совсем не повод хоронить, казалось бы, давно угасшие чувства…***
Ночи становились всё холоднее, и, затягиваясь, Хельга обжигала горло ледяным колким воздухом, от которого стыли пальцы и стучали зубы. Однако даже холод не был достаточно веской причиной для того, чтобы отказать себе в единственной за день возможности покурить. Хельга сделала глубокую затяжку и выпустила изо рта огромный клуб дыма. Поступив в школу, она твёрдо решила завязать с пагубной привычкой, но пока дело ограничилось сокращением количества сигарет. Может, из-за этого её тренировки больше напоминали акт средневековых пыток… Забавно. По пути сюда она была уверена, что меняет жизнь к лучшему, что с этого момента всё будет хорошо и радужно, что, в конце концов, хоть что-нибудь станет «как надо». Шляясь по лесам, Хельга поклялась себе, что если решит эту проблему, то наладит отношения с матерью и младшей сестрой — и, судя по всему, на эту клятву можно было благополучно забить. Чарльз предлагал ей позвонить домой, но она отказалась наотрез, и в итоге он сделал это сам. Господи, да единственное, что она в принципе может — это всех подводить и всё разрушать, не человек, а сплошное разочарование. Глупая школьница и никудышная колдунья. Хорошо, что из этой школы её ещё не выпнули… Когда за её спиной скрипнула дверь, Хельга даже не обернулась. — Привет. Курт подходит к перилам своего балкона, легко вспрыгивает на них, опираясь на хвост. Вид у него усталый, черно-синие волосы взъерошены и стоят торчком. Хельга равнодушно скользит по нему взглядом и кивает, снова затягиваясь. Ей неплохо и без компании сиделось. — Ты когда-нибудь бросишь курит? — Курт пристально смотрит на неё немигающим взглядом, отчего Хельгу продирает мороз по коже. Вот только навязчивых вопросов она терпеть не может, от кого бы они там не исходили. — Тебе-то что? Мой балкон, хочу и курю. — Через несколько лет у тебя зубы будут… — Как у тебя? — Максимофф почти наслаждается тем, как Курт дёргается от её слов. Он сжимает руки в кулаки, опускает глаза, и, наверное, ему обидно. Не наверное, а точно. Просто нехер лезть в её дела, нехер раздавать советы, когда у самого клыки как у Дракулы. — В следующий раз просто молчи, — припечатывает она, — и обойдёшься без грубости. Я не только о себе, а вообще. Никто не любит, когда вмешиваются в его личную жизнь. И никто не любит долбаных святош. Курт резко поднимает голову. Ночная тьма, сливающаяся с его кожей, вдруг особенно чётко выделяет эти его жуткие глаза, два ярко-желтых янтаря, пылающих злобой и болью, и мраморные перила, в которые Курт впивается руками и вокруг которых обвивает хвост, едва ли не трещат от его хватки. Кажется, сейчас он бы с радостью обвил хвост вокруг её шеи. — Никто не любит долбаных сук, — шипит он, и Хельга чуть не сваливается, услышав это. Сейчас он бы точно не стал её ловить. — Поэтому от тебя все и шарахаться! А ты… Ты… Сука. Ей больно. Больно, как и ему. А Курт осекается. Неосознанным жестом вскидывает руку, будто пытаясь отменить всё то, что он сейчас выпалил. Шепчет свою неразборчивую хрень на немецком, и, сука, когтями царапает мрамор, оставляя на нём глубокие борозды. Качает головой как марионетка на привязи. И наконец испаряется в дымящемся облаке, новоявленный Мефистофель прямиком из Преисподней. И почему, почему блять ей так хочется плакать?!..