Once in a blue moon

Звуки пианино превратили коридоры старого особняка в заброшенный викторианский замок, лишь местами освещённый маленькими тыквенными фонариками. Тихие аккорды прерывал только скрип половиц под ногами и порывы ветра, бьющегося в окна. Ночь выдалась зловещей, пусть виноват в этом был не только Хэллоуин. Для учеников праздник удался, а вот преподавателям расслабляться не приходилось. Такая она, профессия «учитель» — нервная, напряжённая, и, самое главное, круглосуточная. К половине третьего ночи ученики начали медленно разбредаться, по-счастливому уставшие от долгих игр и танцев. Некоторые засыпали прямо в холле, убаюканные перестуком клавиш, но потом, разбуженные друзьями, уходили. Элисон Блэр будить никто не стал, и Хэнк отнёс её наверх, чтобы она не спала на жёстком диване. К тому моменту Эмилия от спокойных композиций перешла к совсем печальным — Хэнк, спускавшийся обратно, слышал надрывную мелодию из «Орфея и Эвридики». До этого вечера Эмилия никогда не играла на пианино, да и почти не упоминала о том, что умеет. Она обладала полезным даром очернения границ, умудряясь одновременно дружить с человеком и держать его на расстоянии. Так, Хэнк работал с ней бок о бок вот уже пятый год, но почти ничего не знал о её жизни до Института. Она была из Канады, родилась в богатой семье, и, по слухам, мечтала быть актрисой, однако неведомым образом стала вести английскую словесность в закрытой школе для мутантов. Этому явно способствовал Чарльз, однако и он не распространялся, откуда был с Эмилией знаком. Джин однажды беззлобно назвала Институт приютом всех обиженных, и Хэнк тогда подумал, что в этом есть своя правда. Никто из них не оказался здесь от хорошего стечения обстоятельств, никто не шёл к этому специально, и у каждого за спиной был целый ворох болезненных воспоминаний. Кого ни возьми, хоть ребёнка, хоть учителя, а за улыбками у всех стояла горечь и пустота: разбитые мечты, ушедшие люди, одиночество и неприятие обществом. Одна газетёнка даже окрестила школу лепрозорием. Жестоко, но небезосновательно. Сев на ступеньки, Хэнк слушает переливчатую музыку и почему-то чувствует себя как никогда слабым. Эмилия ведь была права: они не смогут вечно прятать детей как щенят в корзине, оберегая от любого ветра. Среди старших можно было по пальцам пересчитать спокойных и неконфликтных учеников, а большинство так и рвалось на подвиги — один Сиро чего стоил с его тремя драками на дню. Выпускать их в мир опасно, держать здесь ещё опаснее… Сплошной замкнутый круг. Руки Эмилии замирают над клавишами, едва мелодия подходит к концу. Она по очереди разминает пальцы, чуть подрагивающие от долгой игры, а затем вполоборота бросает: — Всех цыплят пересчитал? — Почти, — Хэнк пожимает плечами. — Большинство уже спят. — Этот мир тебя не заслуживает, — хихикает Лидвелл, потягиваясь. Под глазами у неё синевато-серые круги, но уставшей она не выглядит, скорее даже наоборот, будто звук клавиш мог наполнить её новыми силами. — И мы тоже. Больше всего на свете я боюсь, что дети считают меня плохим учителем и не могут с этим ничего поделать. Как ты умудрился стать идеальным, скажи на милость? Великое предназначение, что ли? Если его предназначение — это быть худшим наставником на свете, то возможно. — Предназначение… — тянет он, будто пробуя слово на вкус. — У меня на руках тридцать детей, которые каждый день воюют сами с собой и требуют меня им помочь, а единственное, что я могу, так это делать ошибки и всех подводить. Какое тут к чёрту предназначение? — Ты делаешь больше всех вместе взятых. — Значит, мы все делаем недостаточно. — Я не могу слышать это от того, кто отдал бы жизнь за любого из них, — Эмилия выдавливает из себя горькую улыбку. — Тебе нимб голову не жмёт? Забавно, как их всех, учителей Института Х, объединял один и тот же иррациональный страх сделать недостаточно. Так было всегда или только после их первых потерь? — А ты? Ты бы за них жизнь отдала? — спрашивает Маккой, отлично зная ответ. — Даже не думая, — признаётся она, прикусывая губу. — Тогда ты всё делаешь правильно. Они умолкают, отворачиваясь друг от друга, будто этот разговор был чем-то неправильным и постыдным. Так оно, наверное, и было — на них было слишком много отвественности для того, чтобы уныло рассуждать о смысле жизни и колебаться над каждым шагом… Разве что иногда, тёмной ночью и без лишних ушей. — Рэйвен на кухне, — роняет Эмилия, бережно закрывая крышку пианино. — И тебя есть прекрасный шанс сделать на одну ошибку меньше. А вот я пойду спать. — У тебя тоже, — Хэнк ловит её удивлённый взгляд. — Тоже есть шанс. Чарльз в кабинете. — И давно ты…? — Секунды две как. А догадывался со времён вашей красивой ссоры на собрании, — Эмилия небрежно фыркает, не задетая и не расстроенная. — Спокойной ночи. Подмигнув ему как шпиону на спецзадании, она встаёт и ногой отодвигает маленькую табуретку. Её туфли лежали рядом, и, подхватив их, она уходит. Последним, что слышит Хэнк, становится короткий стук и затяжной скрип — так скрипит дверь в кабинет Чарльза. Хэнк тоже не собирается задерживаться. Погасив свет и предсказуемо налетев на какой-то стул, он идёт к кухне. Рэйвен сидит прямо на кухонной стойке, держа в руках недоеденный кекс с розовой глазурью. Рукава её кремовой блузки были небрежно смяты и закатаны до локтей, и при каждом движении рук несколько крупных браслетов со звоном стукались друг о друга. — Не знаю, кто это готовил, но это божественно, — сказала она, слизнув крем с кончиков пальцев. В уголках её губ виднелись следы засохшего шоколада. — У нас очень талантливые дети. «У нас». Красиво звучит. — Я стараюсь их не хвалить, но иногда трудно сдержаться, — Хэнк встал напротив, оперевшись на тумбу. На подносе стояли ещё два кекса, но он к ним не притронулся: кажется, у Рэйвен были на них вполне конкретные планы. — Сегодня, например. Жаль, ты не видела, как танцевали Джин с Реми. Им бы на сцене выступать, с такой-то пластикой. Рэйвен немного замялась. Прежде чем что-то сказать, она сделала несколько глотков из стоящей рядом бутылки с вишнёвым пивом. — Ну, я видела… Просто не следила. — Ты же сбежала, как только Эмилия села играть. — Смотрела с лестницы, — Рэйвен почти виновато отвела глаза. — Но, знаешь, там была пара… поинтереснее. С этим не поспоришь. Реми и Джин, конечно, выглядели эффектно, как и Летиша с Майклом, но Курта с Хельгой им было не переплюнуть. Дело было не в мастерстве, а в самом факте случившегося — их натянутые отношения ни для кого секретом не были. Если бы Хэнк не видел это своими глазами, ни за что бы не поверил. — Он хорошо танцует, — сказала она невпопад. — Не в меня пошёл, в общем. В голосе Рэйвен зазвенела глухая тоска, которую она спешно залила ещё одним глотком. Несмотря ни на что, Хэнк никогда не спросит, в чем её истинная причина — в упущенных возможностях или же в воспоминаниях о том, кто наградил Курта этим талантом. Демоны умеют танцевать? Может, и любить они тоже умеют?.. — Кто же не научится, выступая в цирке столько лет? Хэнк осторожно пытается увести мысли Рэйвен в другое русло, и это срабатывает. Её взгляд чуть проясняется, а губы в размазанной шоколадной крошке растягиваются в слабой улыбке, быстро, впрочем, исчезнувшей. — Меня не это удивило… То есть, это тоже, но совсем чуть-чуть, — Рэйвен задумчиво вытирает уголок рта. — Почему Хельга? Не спорю, она красивая, просто… Быть может, учителям и не пристало обсуждать подобные вопросы, но приличия сейчас заботили Хэнка меньше всего. Когда Рэйвен говорила о Курте, она будто оживала, и он не хотел портить этот момент. — …просто они совсем разные, — Даркхолм передёрнула плечами. — Я не говорю, что она плохая или что-то в этом роде, нет. Но она совсем… другая, что ли. Более жёсткая, циничная. Мне казалось, что они как раз из-за этого друг друга и не переносят. Хэнк вспоминает их с Хельгой первую встречу. Она не показалась ему необычной — всего лишь уставшая напуганная девочка в грязной куртке. Маккой был готов к тому, что легко с ней не будет, и, в общем-то, не ошибся. Таких, как Хельга, называли трудными подростками — как правило, те, кто не умел видеть хоть немного дальше собственного носа. Учитывая всё произошедшее, она ещё неплохо держалась. — Противоположности притягиваются, — услышав это, Рэйвен закатила глаза. — Знаю, что звучит банально, но всё же. — Возможно. Я просто всё ещё не свыклась с мыслью о том, что теперь в ответе не только за себя… Знаешь, ведь маленьким он был совсем слабый, — Рэйвен задумчиво стаскивает с запястий браслеты, один за другим, и бросает их на стол. — Кроха, не больше твоей ладони, тощий как котёнок, еле дышал и не издавал ни звука. Я думала, что он не проживёт и нескольких часов и требовала себя быть к этому готовой… Не знаю, как он выжил — чудом, наверное. Первые два месяца он болел так часто, что я была готова молиться хоть Аллаху, лишь бы всё закончилось хорошо. Со временем стало легче, конечно. Месяцев в пять Курт начал телепортироваться — перемещался на пару дюймов и каждый раз долго плакал после, он тогда даже ходить не умел… Говорить он учился уже без меня. Её глаза оставались сухими, а в голосе не было дрожи — лишь болезненная, пустая тоска. Рэйвен умолкает, покусывая губы и будто ругая себя за излишнюю откровенность. Возможно, она никогда и никому не расскажет, почему она оставила Курта, и её нельзя за это осуждать. Такие тайны подобны могилам на старых кладбищах, про которые забывают осознанно, пряча в самые глубины разума, чтобы хоть как-то унять тупую боль просто от их существования. — Ты хочешь рассказать ему правду? — спрашивает Хэнк, и их взгляды на миг пересекаются. — А что, если он случайно узнает сам? — Не знаю, — честно отвечает она и снова берёт в руки браслеты, чтобы, видимо, унять нервную дрожь и не обдирать лак с ногтей. — Каждый день просыпаюсь с мыслью, что вот сегодня я соберусь, нормально с ним поговорю, чтобы хоть как-то расположить к себе, а как увижу, впадаю в ступор. Я просто трусиха, вот тебе и ответ. Мы с ним хорошо общаемся, а моё признание всё разрушит, потому что он меня возненавидит и будет прав. Я всё надеюсь, что подвернётся шанс на какой-нибудь тренировке, но там немного… не до того. — Как у него успехи, к слову? — Своеобразно. Он очень сильный для подростка, но явно стесняется это как-то использовать, — Рэйвен лукаво, но скупо улыбается. — С девчонками его в принципе ставить бесполезно. Сначала он просто отказывался, потом начал им так поддаваться, будто это не бой, а салочки. Джентельмен, чтоб его. Мне иногда кажется, что у него от меня вообще ничего нет, кроме внешности, конечно. Конечно, Рэйвен не видела себя со стороны, поэтому и не могла сравнить. У них с Куртом было гораздо больше общего, чем могло показаться на первый взгляд, просто это сходство не бросалось в глаза. У них был одинаковый смех, жестикуляция, движения, осанка и тысячи других мелочей, важных и неприметных. А ещё, как ни странно, почерк. Хэнк не поленился и нашёл старые документы, заполненные рукой Рэйвен, и сравнил их с тетрадью Курта по литературе, взятой у Эмилии. Манера письма у них была абсолютно идентичная — легко можно было подумать, что и документы, и тетрадь принадлежали одному человеку. Услышав это, Рэйвен говорит, хмыкая: — Надо будет взглянуть. Хоть где-то мне пригодились уроки чистописания… А что до них с Хельгой — согласись, они были бы красивой парой, как с библейской картины. У неё мягкие черты лица, да ещё эти волосы… Просто ангел во плоти. Особенно пока молчит. Лицо Рэйвен чуть светлеет от озарившей его улыбки, и Хэнк не может на это не ответить. Ему нравилось видеть её оживающей от болезненной прострации прошлого. Женщина, приехавшая сюда месяц назад, была ему совсем чужой, а сейчас перед ним сидела Рэйвен, его Рэйвен, будто все прошедшие годы были лишь иллюзией. Поддавшись эмоциям, Хэнк подаётся вперёд и ловит её руки, всё ещё липкие от глазури. — С ними разобрались, — Хэнк мягко переплетает их пальцы, — а мы? Мы были бы красивой парой? Рэйвен щурится, словно не веря своим ушам. На короткий миг она согласно сжимает руки, чуть подаваясь вперёд, но тут же высвобождает их — решительно, но не резко. — Были бы, — говорит она почти шёпотом, — но не сейчас. Мне нужно время, Хэнк, но не день и не два. Не хочу впутывать тебя в свои проблемы… Поэтому ничего не обещаю. — Я ждал двадцать лет. Мне не впервой. Упершись руками в столешницу, Рэйвен смотрит на него со странной смесью недоверия и благодарности. Её только что яркая улыбка становится будто ополовиненной — один уголок рта оставался приподнятым, друго же медленно опустился вниз. — Потрясающе, — Рэйвен снова прикусывает нижнюю губу. В другой ситуации это можно было бы счесть за флирт. — То есть ты всерьёз думала, что после твоих слов я отдам честь, поклонюсь и уеду в закат на трёхколёсном велосипеде? — со смешком роняет Хэнк. — Поразительная неисправимость. — Это звучит как тост. — Значит, будем пьянствовать. Хэнк идёт к холодильнику и достаёт оттуда ещё две бутылки пива, вишнёвого для неё и обычного для себя. Поставив их на столешницу, он передаёт Рэйвен ещё один кекс. — За твоё ангельское терпение, — она салютует ему пивом, — и за мои бесконечные капризы. — И за Курта с Хельгой. Им терпение тоже понадобится, — Хэнк поднимает было бутылку, но Рэйвен тут же останавливает его взмахом ладони: — За любовь. Тут он спорить не будет. — За любовь.

***

Ночные кошмары совсем не похожи на те, что видят герои в кинофильмах. Там всё ярко, наглядно и просто, после плохого сна все ритуально делают глоток воды и начинает бегать по дому взад-вперёд, чтобы потянуть экранное время. В реальности же всё куда скучнее, но, наверное, страшнее. Кошмары подобны глубокой грязной луже, в которой намертво увязаешь при первом же падении. Душный плен, несколько часов тупой монотонной пытки, которая закончится лишь для того, чтобы вскоре начаться снова. Кошмары — это тесный лабиринт в самые потаённые уголки сознания, в те, что люди прячут даже от себя самих, а потом оказываются запертыми в них до самого утра и ещё долго не могут заставить себя жить как прежде. И никаких тебе резких пробуждений, сбитого дыхания и «это только сон» — просто встаёшь и заново собираешь себя по кускам, потому что иначе никак. Не романтично, по-прозаичному и без красивой музыки. Хельга уже успела забыть о том, каково это — спать спокойно. Может, поэтому она предпочитала засиживаться допоздна в надежде хоть как-то оттянуть тревожные часы, но чаще всего это не помогало. Пару раз она пыталась себя «починить», влезала в сознание, перерывая память, но в итоге получала только жуткую головную боль. Видимо, нужно было действовать иначе, только вот чёрт его знает, как. Как, например, устранить что-то, если ты не знаешь, что это такое? Хороший вопрос. Был бы ещё лучше, существуй на него ответ. Ей снится разное, редко что-то конкретное. Чаще всего это просто калейдоскоп событий, бессвязное мелькание воспоминаний, приправляемое неясным бредом. Её сны объединены лишь тем, что все они или говорят о чём-то прошедшем, или о чём-то, напротив, не случившемся. Днём Хельга старательно гонит от себя злые мысли, тушит их в сигаретах, пустом смехе и собственном враньё, а ночная тьма это обнуляет, раз за разом возвращая её к нерешенным, заброшенным проблемам. Если чёрное месиво мыслей на миг и расступается, из него появляются люди, все как один давно ставшие частью прошлого. Начинается всё с тех, кто когда-то пострадал от её, Хельги, рук. Город первый — Гейтерсберг, в него семья Максимофф переезжает из Балтимора. Первый класс, подруга Илзе, курносая, худенькая и с забавно выступающими передними зубами. Они совсем ещё дети, и ссорятся из-за какой-то глупости — кукол, быть может, не поделили — и рассердившаяся Хельга сбрасывает Илзе с лестницы. У неё сложный перелом и неправильно сросшаяся кость, о чём Максимофф узнаёт уже потом, от мамы. Через две недели после случившегося они уезжают из Гейтерсберга, а Илзе навсегда остаётся хромой. Второй город, Роквилл. Хельга ходит в специальную школу для «трудных детей», настоящий рассадник малолетних отморозков. Среди них она, в общем-то, самая нормальная, но до этого уже никому дела нет. Кучка местных хулиганов не даёт ей прохода, и Хельга стабильно возвращается домой с разбитыми губами или коленями. В один день, взбесившись, она впервые применяет магию в доселе неизвестном ей ключе и влезает в сознание своего главного обидчика, буквально отключая ему память, которая так и не вернётся. Хельга в эту школу тоже не вернулась — они снова уезжают, меньше месяца спустя. Город третий, Бетесда, полузаброшенный, почти город-призрак. Хельга ходит в обычную школу, в которой она, что неудивительно, становится поводом для насмешек. Она выглядела странно, если не сказать жутко — угрюмая, всегда в заношенной одежде, с измочаленными дешёвой краской чёрными волосами и периодически отрастающей «сединой». В кошмарах Хельги мелькают нечёткие лица одноклассников, искажённые насмешками, до неё долетают нестройный хор их голосов, выкрикивающих оскорбления. Ей портят тетради, ставят подножки, а однажды выливают на голову пузырь канцелярского клея — одни держали за руки, другие за шею. Хельга искусала губы в кровь, сдерживая рвущуюся наружу магию, и не иначе как чудом всё обошлось. Волосы, конечно, пришлось сбрить, а Хельга перешла на домашнее обучение. Проходит год, и Джесса Максимофф наконец получает нормальную работу. Они опять переезжают — в пригород города номер четыре, Аннаполиса. У них нормальный, не разваливающийся дом, к ним приезжает доселе живший с тетей Питер, денег становится больше, а Хельга решила поиграть в сказку и превратиться в блядскую Рапунцель, заточённую в башне. Башней становится тесноватая комната на втором этаже, драконом — уставшая от непутёвых детей, испортивших ей жизнь, Джесса Максимофф. Всё как по сценарию. Хельга смутно помнит те четыре года, как если бы они тоже были просто сном. Она много пишет, строчит как заведённая всё подряд, иногда в блокнотах, иногда на руках и ногах. Читает запоем, много и беспорядочно, всё, что под руку подвернётся. Пытается сочинять стихи, нелепые и бездарные, клеит какие-то поделки, красит ногти, слушает WDIL на полусдохшем радиоприёмнике. Питеру не до неё — у него старшие классы, новая жизнь, он один из самых популярных в школе парней и девчонки штабелями на него вешаются. Иногда он приводит их домой, и, чтобы не слышать их разговоры и радостный смех, Хельга выворачивает колёсико радиоприёмника до упора и упорно заставляет себя вслушиваться в дребезжание прерывающихся голосов. На WDIL одни мертвецы — то Биг Боппер, то Ричи Валенс, то Бадди Холли — за окном или дождь, или мокрый снег, а Хельга затягивается своими первыми сигаретами, украденными у мамы. Постоянной эта привычка станет ещё нескоро — раз в два дня ведь за постоянную не считается, верно? Она неделями не выходит на улицу, и её кожа начинает выцветать как оставленная на солнце бумага. Волосы, и без того поврежденные, становятся совсем жухлыми, но всё же отрастают до плеч. Хельга подкалывает их у ушей пластмассовыми розовыми заколками, когда-то купленными в дорожном магазинчике. — Нам надо тебя снова покрасить, — однажды говорит мама, сидя у неё в комнате. Она пришла непонятно зачем и минут десять уже топталась в дверях и то ли не замечая, то ли не желая замечать отчётливого запаха дешёвых сигарет. Хельга качает головой, мама настаивает. Они ссорятся, орут друг на друга в их излюбленной манере — Джесса кричит, Хельга слушает, а от сдерживаемой силы у неё в голове стучит как отбойным молотком. Обычный семейный вечер. Семейные проблемы. Главное — семья. В семье не без урода. Мама уходит, хлопнув дверью так, что фоторамки на стене жалобно трясутся. Хельга бросается было за ней, но останавливается, понимая, что это бесполезно, и замирает посреди комнаты. Только что затихнувший дождь начинает моросить снова, и подгоняемые ветром капли залетают в распахнутое окно, падают на лежащий на тумбочке открытый блокнот, размывают спутанные чернильные строчки. От набегающих слёз Хельга ничего толком не видит и наощупь находит на столе канцелярские ножницы. Обхватив их плотные пластмассовые кольца, она изо всех сил рвёт волосы о тупые лезвия и яростно смахивает их на пол. Некоторые падают ей за шиворот и тут же начинают покалывать спину. Хельга подходит к зеркалу лишь когда шее становится непривычно холодно. Она выглядит омерзительно, хуже чем когда-либо, у неё вся голова в проплешинах, только вот ей уже на всё наплевать. Рывками стягивая с себя ночнушку в грёбаный цветочек, она переодевается во что-то простое и удобное — кажется, в рубашку с джинсами, сейчас уже не вспомнить. В памяти всплывает только ярко-красная бандана, которую она повязывает на голову, и безвкусные копеечные серьги. Она с трудом втискивается в оконный проём и как может аккуратно прыгает вниз, но не удерживается на ногах и падает, обдирая ладони. Кое-как поднявшись, она перемахивает через штакетник и устремляется прочь. Слёзы под дождём не видно, а его ледяные капли проникают сквозь бандану и приятно холодят пылающий лоб. Хельга идёт по следам рассказов брата, обрывков его разговоров и случайно подслушанного из других. Она не раз слышала о некой «Чайке» — клубе, в котором отрывались местные детишки, естественно, незаконном. Каким боком она его тогда нашла, для неё было загадкой и по сей день. Видимо, это были первые проявления её «колдовской» интуиции. Она просто пересекла весь городок и вышла к лесополосе, а там набрела на полуразрушенный двухэтажный дом, её очевидную цель. «Чайка» оказалась обыкновенной дырой, набитой полуголыми укурышами. Хельгу здесь могли знать от силы два человека, но её появление никого не удивило — все просто были слишком пьяны. Из дохлых колонок визжало попсовое диско, и дрыгающиеся под него подростки грозились каждую минуту провалиться под прогнивший пол. Вонючий дым самокруток и удушающая темнота сокращали видимость до нуля, а окончательно добивал запах алкоголя, дешёвого и доступного. Среди них всех Хельга была единственной, не испытывающей ни экстаза, ни эйфории — всего лишь брезгливость и отвращение. Ей не хотелось быть здесь, но возвращаться в ненавидимый дом хотелось ещё меньше. Между бухими детишками и материнским — весьма облезлым — крылом она выбирает первое. Первый в её жизни алкогольный опыт выдался на редкость паршивым. Обычно все начинают с шампанского или вина, а Хельга начала с тёплой водки, омерзительной и на вкус, и на запах. Напилась она моментально, выглушив пару «стопок» на дне мятого пластмассового стаканчика. После этого мир, и без того расплывчатый, совсем потерял какие-либо очертания и погрузился в неровную пьяную тьму. То, что было дальше, сохранилось в памяти в виде мутных пробелов. Она пьёт, пытается танцевать, делает вид, что ей весело, хотя ей паршиво как никогда. Тьма. Она спотыкается, падает и еле встаёт обратно. Тьма. Её держит за руку какой-то парень. Тьма. Они вдвоём в комнате, музыка доносится отдалённо, а Хельга еле стоит на ногах. Тьма, просвет. Хельга не помнила лица того парня, но знать она его просто не могла. Кажется, он был достаточно высоким, и от него тоже пахло куревом. Не таким девчонки обычно представляют свой первый секс, да и в фильмах всё как-то посимпатичнее. У Хельги всё обошлось без лепестков, свечей, кружев и Марлона Брандо, и уж тем более без вздохов-ахов и заверений в любви. Был продавленный диван, потные руки и тяжелое дыхание, и длилось всё это удовольствие минут пять. Хельге было стыдно и противно, её тошнило от водки и себя самой, а ещё у неё весь зад был исцарапан торчащими пружинами, и на бёдрах налились тонкие синяки от чужих грубых пальцев. Хельга хорошо запомнила эти синяки, потому что через неделю, в день её рождения, она смотрела на себя в зеркало и думала, что выглядит ужасно. Ей исполнилось пятнадцать. Вся эта дрянь — ночная. Хельге абсолютно наплевать на это, пока её голова не коснётся подушки. Она слышит, как кто-то настраивает радиоприёмник на WDIL, и ей всё равно. Кто-то говорит про травлю в школе, а она молчит, но ничего не чувствует, ничего и никогда. А потом наступает ночь, в которой Хельга раз за разом будет сбрасывать с лестницы курносую девчонку, а потом трахаться с незнакомцем на скрипучей кушетке, и наутро ей хочется застрелиться, лишь бы не видеть этого вновь. Но сегодня Хельга встаёт без этих мыслей. Ей ничего не снилось. Она проснулась на своей кровати, впервые за несколько недель не испытывая желания никого убить. У неё не трещит, как обычно, голова, на щеке нет следов от засохших слёз — она просто открывает глаза и чувствует себя нормальным, здоровым человеком. В последний раз такое было в детстве, если было вообще. Хельга окидывает себя мутным взглядом, чешет глаза. На пальцах отпечатываются чёрные тени, и она машинальным жестом вытирает их о покрывало. На ней по-прежнему чёрное платье, смявшееся до состояния куриной задницы, но куртки нет, как и обуви. Последним воспоминанием до пробуждения были мерцающие огоньки, а значит, на кровать её доставили в виде ручной клади. — Какая прелесть, — бурчит Хельга, когда, добравшись до ванной, видит в зеркале свою жуткую рожу. Выглядела она так, будто красилась в темноте и под сильным градусом. На часах — половина четвёртого, почти вечер, и раз Джин здесь до сих пор не появилась, она тоже отсыпалась. Хельга чувствовала, что сейчас совет подруги нужен ей как никогда раньше, но будить её не хотелось. Быть может, оно и к лучшему? Пора бы уже, в конце-то концов, научиться думать своей головой, пусть и несколько дефектной. И, раз на то пошло, делать это надо не здесь, слишком уж манящая за окном погода. Хельга выходит на улицу, дышит, пропуская через лёгкие отрезвляющий колючий воздух. Дневной свет безжалостно уничтожает всё таинственное и прекрасное, с лёгкостью разрушая самые красочные иллюзии. Громады чёрных деревьев, разлапистых и облетевших, казались красивыми в ночи, а сейчас лишь навевают тоску. Хельга скользит по ним торопливым взглядом и проходит мимо, рефлекторно вжимая шею в плечи. Лишь когда она проходит широкую спортивную площадку и углубляется в лесистые аллеи, ощущение напряжённости понемногу сходит на нет. В роще царит призрачная полутьма ранних, укрытых туманом сумерек. Воздух здесь разряженный, как на большой высоте, и голова от него почему-то идёт кругом. Где-то вдалеке кричит ворона, а под ногами шелестит мокрая листва, которую Хельга подкидывает носками ботинок. Мёрзнут руки. В одной из них Хельга несёт блокнот, свой дневник, к которому она давным-давно не прикасалась. Начатый в нём рассказ был безжалостно заброшен, и Хельга не надеялась к нему вернуться — вместо вдохновения у неё была только злость и обида. А этим утром она встала почти с боевой решимостью, зная, что наконец-то его закончит, что у неё, чёрт возьми, появилось желание что-то делать, потому что этой ночью она спала не в прошлом, а в настоящем. Выдыхая холодный пар, Хельга пускает по земле россыпь мерцающих искорок. Невесомой паутинкой они стелятся по земле и убегают вглубь тумана, уводя её за собой. Искры неспокойны, они налезают друг на друга, дрожат, торопя Хельгу идти за ними, и она идёт, интуитивно подчиняясь, как ни странно, себе самой. Старый илистый пруд, у которого они разговаривали с Джин в день их знакомства, Хельга видит ещё из-за деревьев. Несколько шальных огоньков бегали по мёртвой глади его застоявшейся воды, почти сплошь укрытой гнилыми листьями и кувшинками, и подмигивали ей издалека. На ветру тихо поскрипывали старые качели. А на небольшой скамеечке, покрытой мхом, сидел Курт и с неприкрытым интересом рассматривал скользящие по земле искорки. — Играешь в Тесея? — спрашивает он с тенью улыбки. — У тебя неправильная нить, ты вышла прямо к Минотавру. В руках у него тоже был блокнот, но, кажется, не для письма. Курт переводит взгляд на раскрытые страницы и осторожно делает несколько штрихов сжимаемым в руке карандашом. — Все эти мифы были придуманы глубоко озабоченными людьми, — не спрашивая, Хельга садится на скамейку, но на самый край. — Там сплошная порнуха. Минотавр, к примеру, был рождён… — Я в курсе, — поспешно говорит он, и Хельга хохочет так, что роняет тетрадь на землю. Она уже почти отвыкла от того, как Курт стеснялся любой ерунды, а тут на тебе подарок под ёлочку. От её смеха Вагнер смущается ещё больше, но здесь Минотавры были, кажется, ни при чём. Хельга уже давно заметила, что он так реагирует почти на любой смех в своём присутствии, но влезать в расспросы не хотела. Да и сейчас не стала бы, в общем-то. Возникшее на секунду неловкое молчание Хельга решает самым простым путём: — Ты рисуешь? — она нагло подаётся вперёд, и перед тем как Курт прикрывает блокнот, успевает захватить взглядом силуэтный, но нечёткий набросок. — Забей, рисуй дальше. Мешать не буду. — Рисунок не закончен, — Курт пожимает плечами. — Потом покажу, если хочешь. А ты?.. — А я страдаю жёсткой графоманией, — честно отвечает она. — Но эти опусы уж точно никому не надо видеть. Курт крутит в руках короткий чёрный карандаш, смотря даже не на Хельгу, а как бы сквозь неё. Кажется, что мыслями он не здесь, а где-то далеко, и, восприняв это как сигнал, девушка раскрывает тетрадь. Однако в ту же секунду он тихо говорит: — И ты ушла страдат в рощу, к которой ходьбы полчаса? — Мне уйти? — мигом раздражаясь, Хельга порывается встать. Ну его нахер, это вдохновение, здесь в округе куча маленьких полянок, она вполне и без компании посидит. План был хорош, если бы не одно длинное такое «но» в виде помешавшего ей хвоста, будь он неладен. — Останься, — Курт мягко, будто бы извиняясь, подтолкнул её обратно на скамейку. Хельга смерила его колючим пронзительным взглядом, но промолчала. В крайнем случае она всегда может зашвырнуть его в пруд, а пока и так неплохо сидится. Курт перелистывает страницу, и, время от времени бросая на Хельгу короткие взгляды, делает быстрые штрихи. Ей даже комментировать это лень, слишком она погружена в свою работу, от которой уже давно успела отвыкнуть. Буквы сами собой складываются в слова, а те — в предложения, длинные, местами перегруженные метафорами и оборотами, нагромождающиеся друг на друга. У Хельги спутанные мысли, она пишет не задумываясь и торопясь поскорее излить всё на бумагу, и, видимо, перечитывать она это не будет, чтобы не ужаснуться собственного бреда. А пока… — Красками вышло бы лучше, — вдруг говорит Курт, и Хельга удивлённо поднимает глаза. Он задумчиво разглядывает что-то, что только что нарисовал, и неуверенно качает головой. Поймав её взгляд, Курт протягивает ей блокнот. — Но вроде и так неплохо. Хельга тихо присвистывает. Неплохо, чтоб его и его наивную скромность. Она, конечно, мало смыслит в карандашных эскизах. Трудно оценивать кого-то, когда не можешь нарисовать ничего сложнее ромашки, но здесь экспертом быть не надо, чтобы признать, что руки у Курта росли не оттуда, откуда хвост. Конечно, она сразу же узнаёт себя на рисунке, и она ещё больше удивлена тем, как за каких-то двадцать минут Вагнер на грёбаном эскизе сумел передать почти фотографическое сходство. Он ей очевидно польстил, а может, просто не захотел оставлять в блокноте обычную страхолюдину. Но Хельге нравится, и не признать это глупо, пусть и не очень хочется. — Вау, — выдыхает она, — нихрена себе. — Нравится? — Очень. Прямо как портрет Анны Клевской, помнишь ту историю? — не скрывая улыбки, Хельга осторожно проводит по кончиком пальца и немного смазывает расплывчатые штрихи. — Генрих Восьмой женился на ней, потому что ему понравился её портрет, а, увидев её вживую, он развёлся. Назвал фламандской кобылой, причём сам был к тому времени жирным как кабан. — Не наговаривай на себя. — У меня, представь себе, тоже есть зеркало. — Ты это мне сейчас говоришь? — Курт фыркает, только вот Хельга понимает, что ни черта ему не смешно. Он не пытался вызвать у неё жалость, нет. Просто горечь в этих словах было не скрыть ни за какой иронией. На ум вдруг приходят долгие часы поездки до Института. Курт сидит на переднем сидении, Хельга, умирающая от скуки — на заднем. Вагнер разговаривает с Хэнком, время от времени осторожно, не разжимая губ, улыбаясь. Когда он сталкивается взглядом со своим отражением в стекле, то резко, почти стыдливо отводит глаза. До этого дня Хельга никогда не задумывалась об этом всерьёз. — Ты не выбирал, быть мутантом или нет, — почти жёстко говорит она, не зная, что сказать. Вряд ли бы он оценил, начни она заверять его в стопроцентной схожести с Кларком Гейблом. — Никто не выбирал. Ты ведь таким родился, от тебя ничего не зависело. Курт молчит, будто обдумывая её слова. Хельга видит, что ему есть, что ответить, но, кажется, он не уверен, хочет ли говорить это ей. — Не совсем. С этим, — Вагнер проводит пальцами по узорам на лбу, — я не рождался. Стоп. Максимофф глупо хлопает ресницами, переосмысляя услышанное. Она неуверенно рассматривает Курта, словно впервые видит, и ей совсем не хочется верить своим внезапным догадкам. Быть такого не может. — Это… Это шрамы? — спрашивает она, вскидывая брови. Курт неохотно кивает. В мыслях у Хельги слышится одно — «пиздец». Без лишних слов, просто пиздец. Она подсаживается поближе, и Курт застывает как камень, внимательно следя за её движениями. Хельга прикусывает нижнюю губу и морщится, когда на ней проступает маленькая ранка, но тут же об этом забывает, быстро её облизнув. На языке раскатывается слабый металлический привкус. Рукой Хельга осторожно тянется к его лицу. Она ждёт, что он отодвинется, но Курт сам подаётся вперёд и прижимается щекой к её ладони. На этой щеке нет и дюйма целой, ровной кожи — она сплошь покрыта витиеватыми шрамами, будто под эпидермисом кто-то изъел глубокие тоннели. Хельга скользит по ним пальцами, на кончиках которых видны следы карандаша, но они не отпечатываются на тёмно-синем. Ведьма и демон. Надо же, почти библейский сюжет. — Как так вышло? — почти шепчет она, кладя вторую ладонь ему под подбородок. Хельга чувствует, что её руки холодные, почти ледяные, но Курт не отстраняется. Долбаный мазохист. — Фанатики. Моя первая приёмная семья состояла в секте, а я… На мне ставили эксперименты. Вагнер произносит это просто, будто про погоду говорит. Эксперименты, фанатики, секта — будничное дело, проходим на биологии. — Дьявола вызывали? — Изгоняли, скорее. Хельга присматривается к узорам, вырезанным на щеке. Теперь они уже не кажутся ей бессмысленными — они слишком явные для того, чтобы ничего не значить. Помимо неясных завихрений можно разглядеть странные символы, чем-то напоминающие латиницу, но всё же незнакомые. — «Жертва», — говорит Курт, когда она касается небольшого четкого креста на лбу. Можно было подумать, что это символ Людей Икс, но у него нашлось иное толкование. — Чуть выше «жестокость», а под ним «гроза». — Я тебя читаю. Как шрифт Брайля, — Хельга позволяет себе короткую полуулыбку и тут же её гасит. На его чёрно-синих волосах поблёскивают капли тумана, отражающиеся в свете затерянного в деревьях фонаря. Кожа тоже чуть влажная, как после бега, но необыкновенно мягкая и горячая, и на одну тонкую нетронутую полосу приходятся три, изрытые бугристыми шрамами. Ни одного живого места. Нелюди. — Мне было около шести, — он словно читает её мысли и отвечает прежде, чем она спрашивает. — Удивительно, что я всё хорошо помню. — И… Чёрт, как ты после этого способен верить в Бога? — не выдерживает Хельга и почти резко отнимает ладони, сжимая их в кулаки. — Ты думаешь, что это было заслуженно?! — Не думал, что ты веришь в мировую справедливость, — усмехается он, качая головой. Крохотные капли нанизаны ему на волосы как роса на траву. — Вряд ли. Но для меня это было… испытанием. — Чёртов Ницше с его грёбаными тезисами! — Ницше тут ни при чём. — Но что тогда при чём?! — Хельга нервно комкает конец шарфа, не зная, куда деть нахлынувшие эмоции. — Ты не жалеешь, не думаешь об этом, не хочешь, в конце концов, им отомстить?! — А что бы это изменило? Максимофф стягивает шарф, ставший вдруг как удавка в низком тяжёлом воздухе. Слова Курта мигом всколыхивают тени прошлого, преследующие её из года в год — тени, за которыми она гоняется в попытках уничтожить. Они мучают её, они всю душу ей выжрали без остатка, а он, с которым поступили как с подопытной крысой, просто взял и обо всём забыл. Католическое смирение, чтоб его. Недостижимый и недосягаемый идеал. Абсолютное безумие, проще говоря. — От мести ещё никому легче не было, — тихо говорит он, но Хельга тут же его перебивает: — Бред. — И тебе тоже. Послушай, Helga, — Курт ловит её руку и сжимает своей, точно успокаивая. Хрен его пойми как, однако это почему-то срабатывает. — Пусть это хоть трижды не моё дело, не моя жизнь и не моё прошлое, но я понимаю, о чём ты сейчас думаешь. И даже несмотря на то, что я ничего не знаю в подробностях и ты, если хочешь, можешь снова меня послать, вот только обидой и злостью нельзя ничего исправить. Niemals. Что бы тебя не мучило, если это не отпустить, рано или поздно оно тебя убьёт. Иначе никак. Или ты, или проблемы. Третьего не дано. Он резко умолкает, видимо, ожидая бурного гнева, но Хельга тоже молчит, и только искусанные губы свидетельствуют о том, что услышать это ей было непросто. Весь её боевой запал куда-то исчезает, она сидит, сжавшись как от страха и вцепившись ему в руку как в последний оплот надежды. Кажется, можно обойтись и без сравнений. Тут и без «как» всё ясно. — Мне не выбить прошлое из башки, — резко бросает она чуть срывающимся голосом. — И уж тем более не забыть. — Я же смог. Значит, сможешь и ты… Если разрешишь помочь. Хельга сдавленно хихикает, выжимает из себя злой смешок, только чтобы не разрыдаться прямо здесь. Ей не вытащить из себя эту ёбаную карусель искалеченных жизней, животной ненависти и бесконечного страха — это давно стало частью её самой, въелось в мышцы и кости, это управляет ей каждый день, это самый мерзкий и самый ужасный наркотик, без которого она уже не может жить… Или всё-таки может? К чёрту. Он ведь прав, к сожалению, он прав настолько, что у неё нет ни одного аргумента против. Если только не считать аргументом неуместную слезу, которую Курт стирает с её щеки невесомо лёгким прикосновением. — Ты какой-то слишком святой, — бормочет Хельга и ничуть не возражает, когда Курт притягивает её за талию поближе к себе. Она кладёт голову ему на плечо, чтобы он не видел глупых слёз, которые никак не хотят остановиться, и задерживает дыхание, чтобы не начать ещё и всхлипывать. Курт это не комментирует, не пытается утешать — просто молчит и крепко прижимает к себе. Сейчас она никуда не упадёт, конечно… Но точно упала бы, не окажись его рядом. Не сегодня так завтра, или через месяц, или через год. Она бы никогда не справилась в одиночку. В конце концов, ведьмы ведь призывали духов себе на помощь?.. Круги рисовали, резали девственниц, варили зелья. А Хельга никого не призывала — за ней пришли сами. Никудышная из неё ведьма… Или дух слишком хороший. — Ну всё, — Хельга решительно вскакивает и торопливо вытирает глаза рукавом свитера, стыдясь своей минутной слабости. Больше всего она рада тому, что Курт не попытался усадить её обратно, как, наверное, сделал бы любой другой парень. — Идём домой, нас, наверное, обыскались. — Половина ещё спит, но ты права, — Курт тоже встаёт и галантно вручает ей чуть было не забытую тетрадь. — Всё равно слишком темно для рисования. Они уходят, не говоря больше ни слова, но молчание это не неловкое, а скорее приятное. Хельга старается не смотреть в его сторону, идёт, всматриваясь в сумеречный лес, настолько же красивый, насколько и пугающий. Сизый туман превращает мир в зыбкую бессмысленность, сжирает и небо и землю, всё, что есть впереди — глухая стена, вязкая и удушающая, свисающая с деревьев рваной вдовьей паутиной. Идти сквозь неё не хочется, но, в конце концов, сколько можно убегать от всего подряд? У Хельги это вошло в привычку. Пора бы с ней уже покончить. От земли тянет могильным холодом, а где-то над головой вновь надсадно каркает ворона, тоже, наверное, потерявшаяся в темноте. Хельга поднимает голову вверх, будто стараясь отыскать в невидимом небе несчастную птицу, но рукой она нерешительно прикасается к руке Курта, тыльной стороной. Она у него изрезана, он весь изрезан с ног до головы, он — чёртов памятник бесконечной человеческой жестокости. Хельга не уверена, что когда-нибудь сможет, как он, отпустить всё произошедшее, не такой она человек. Но она очень сильно постарается. Ни Курт, ни Хельга в чудеса не верят, но, кажется, одно чудо сегодня точно свершилось. Безо всяких клятв и заклинаний, без крестоцелования и невыполнимых обетов. Они просто идут рядом, вместе, не одни, шаг за шагом и даже не держась за руки. Всего-то, какая мелочь, прижавшись друг к другу костяшками пальцев.