Чёрный — цвет обычный, универсальный, подходящий чему угодно и поэтому очень скучный. На памяти Курта не было ни одного человека, которому бы не шёл чёрный, как впрочем и человека, которого он бы украсил. Хельга стала первой. Правда, кроме чёрного она практически ничего и не носила.
На контрасте её кожа становится совсем фарфорово-белой, а глаза сверкают как горный хрусталь. Хельге бы очень пошёл пудрово-розовый, но ей мягкие оттенки не нравятся, как и всё, что хоть как-то относится к слову «нежность». Такое не происходит просто так, конечно. Люди не становятся колючими по щелчку пальцев, и уж тем более не могут так просто эти свои колючки потерять. Для этого нужно и терпение, и желание, и упорство — хорошо, что у Курта этого было достаточно.
Как только они зашли в школу, Хельга сбежала якобы переодеваться. Курт подозревал, что она просто не хотела, чтобы их видели вместе, но вслух этого не сказал. Она обещает вернуться через несколько минут, и, догадываясь, что они растянутся на полчаса, Курт идёт на кухню и разогревает им ужин. Его старшеклассники готовили ещё вчера, чтобы не заниматься этим сегодня, и, конечно, не прогадали.
— Ты там умер или хомячишь всё в одиночку? — нетерпеливо кричит Хельга у него под дверью, едва Курт телепортируется в комнату с двумя тарелками. — Если умер, то я достану из-под земли, потому что я голодная как собака, слышишь?
— Умрешь тут с тобой, — с усмешкой бормочет Курт, открывая дверь.
Хельга заходит, почти нервно теребя рукава предсказуемо чёрного свитера. Кажется, что она будто нарочно выбрала самую глухую одежду из всех возможных: эти самые рукава полностью закрывали её запястья, а горловину свитера Хельга натянула почти до ушей. Слегка пушащиеся от влажности волосы она, не расчёсывая, разбросала по плечам. Но смущённой она не выглядела или умело это скрывало — быть может, Курт просто себя накручивает.
— У тебя чисто, — говорит Хельга, оглядываясь. — По крайней мере по сравнению с моей. Знаменитая немецкая педантичность?
— Не
исключэно, — Курт пожимает плечами. У него, в общем-то, было не так много вещей, чтобы их можно было разбросать. — Какой чай будешь?
— Любой, только не ягодный и без сахара.
Окинув взглядом все горизонтальные поверхности, Хельга почти падает на большое мягкое кресло и скрещивает ноги по-турецки, одновременно перенося к себе одну из дымящихся тарелок и подвязывая волосы растянутой резинкой. Курт невольно вспоминает свои старые рисунки — Хельга с ромашками, Хельга в смешных шерстяных носках — и понимает, что теперь, кажется, такое действительно стало возможным.
Курт передаёт ей тёртый сыр к макаронам, сразу сказав, что сам ест без него, и Хельга почти радостно высыпает тарелку целиком. Получается скорее сыр с макаронами, а не наоборот, и ей, судя по всему, так нравится больше. Надо будет запомнить.
Едят они в тишине, но в тишине приятной, а не угнетающей. Хельга почти воинственно стучала вилкой, нанизывая на неё макароны, а Курту просто нравится на неё смотреть, и он не отводит глаз, даже помня о том, что её это раздражает. По крайней мере, так было раньше.
— Никогда не видела, чтобы в чай клали яблоки, — Хельга задумчиво выуживает дольку из чашки и тут же её сгрызает, — так все в Германии делают?
—
Nein, просто так вкуснее.
Насколько Курт помнил, Хельга предпочитала кофе. За время их пути в Институт она никогда не брала себе ничего другого и пила залпом, едва ли чувствуя хоть какой-то вкус. Вряд ли кофе был единственной причиной тому, что она ночи напролёт считала углы по комнате, но мог быть одной из.
— Непривычно, но мне нравится. Мы вроде убирали в холодильник остатки тортов, да? Подожди секунду, я принесу…
— Я сам.
Курт исчезает быстрее, чем Хельга успевает даже встать с кресла, и по возвращению ожидаемо натыкается на её возмущение, пусть и довольно недолгое.
— Я в состоянии сама добраться до кухни, — говорит она, отрезая от торта два равных куска. В нос бьёт поразительно густой запах шоколада, смешанного с цитрусом — кажется, в коржи добавляли апельсиновую цедру.
— Зачем, если я это сделаю быстрее?
— Потому что…
…потому что это не свидание…
— …ты не обязан, — заканчивает она, но как-то неуверенно. Редкий случай, почти нонсенс: Хельга Максимофф была не настроена на перепалки.
— Что такого в обычных проявлениях вежливости?
— Мы это уже обсуждали, — нахмурившись, отвечает Хельга. — И, если ты это так хочешь услышать: нет, я к подобному не привыкла. Ко всему этому… джентельменству.
«Джентельменство». Если бы её реакция на подобное касалась только его, это было бы одно дело, но Хельга любую заботу свой адрес воспринимала в штыки. Этим, судя по всему, и объяснялось её нежелание ехать в Институт: патологической привычкой верить в какой-то подвох. Сколько раз нужно сделать что-то, чтобы выработать привычку? В конце концов, захочешь ли ты летать, если тебе раз за разом будут подрезать крылья?
— Привыкай, — с очень серьёзным лицом говорит Курт, и они одновременно смеются, рассеивая возникшую на миг неловкость. Хельга качает головой, и её кое-как завязанный пучок забавно болтается из стороны в сторону. А ещё у неё все губы в шоколаде, и она постоянно их облизывает, лишь сильнее размазывая крошку по губам.
Хельга встаёт, прохаживается по комнате, покачиваясь с носка на пятку. Её образ, окружающая её странная аура деструктивной обреченности, резко противоречат этой полупустой аскетичной комнате, но в то же время они идеально друг другу подходят. Кажется, будто сюда ворвался сам хаос, смотреть на который пусть и опасно, но очень хочется, и совсем скоро от любых границ и рамок останется святое «ничего». Таких людей, как она, немного. Они существуют вне жизни, не оглядываясь на других и идя по своей системе координат, изломанной вдоль и поперёк. За ними хочется бежать как за пылающей кометой, вот только догнать не всегда удаётся, а забыть, кто ты и что ты, очень просто.
— Если бонусом к этому идут ночи без кошмаров, то я всеми руками за.
В её голосе мгновенно исчезает и намёк на иронию, хотя такое, казалось бы, невозможно. Своими насмешками, своим саркастичным цинизмом Хельга упорно открещивалась от мира, прячась в них как в непробиваемой броне. Курт чувствует, как нелегко ей расставаться со своими доспехами, почти физически ощущает её панический подсознательный страх, который она разбавляет беспорядочными шагами. Решить всё и сразу Вагнер, конечно же, не сумеет. Но он может попытаться.
Курт делает единственное, что сейчас в его силах — молча протягивает ей руку. Хельга, кажется, только этого и ждала. Второе приглашение, правда, в этот раз танцевать они будут друг у друга в головах.
Хельга растягивается на кровати, с явным наслаждением сминая под пальцами мягкое покрывало, и настойчиво тянет Курта на себя, вцепившись ему в свитер. В её взгляде решимость смешивается с бесконечной, нечеловеческой почти усталостью, и, будто не желая, чтобы он это видел, Хельга отворачивается, но спиной требовательно прижимается к нему. Так спокойнее.
— Что тебе снится? — спрашивает Курт, уткнувшись носом Хельге в макушку. От её волос пахнет мягкий цитрусовой ванилью, и сквозь этот запах не пробивается уже приевшийся к ней дымный ментол. Он исчез, растворился как наваждение.
— Мама, — подумав, отвечает Хельга. — Брат, сестра, тётя Линда. Города, дома, сигареты, одноклассники, леса, мой старый кот, игрушки, праздники… Всё вместе. Я просыпаюсь и ничего не помню, а потом вспоминаю всё как по инструкции. Иногда не ложусь обратно, чтобы это не повторялось.
Курт это знал. Стена, разделяющая их комнаты, была недостаточно плотной, чтобы он не слышал нервные шаги Хельги и лёгкое поскрипывание половиц под ними. Иногда это случалось под утро, иногда посреди ночи. Как-то раз она, не переставая, бродила всю ночь, и Курт даже постучался к ней, надеясь помочь. Хельга, само собой, не открыла и ничего не сказала — притворилась спящей.
— Но мама чаще всех, — продолжает она после короткой паузы. — Почти каждую ночь. Я всё время пыталась себя убедить в том, что она не виновата, что у неё не было выбора и так далее, но больше не хочу её оправдывать. Хотя навскидку мне трудно назвать… конкретные примеры. Помню, как мы ссорились из-за моих волос, потому что она заставляла меня их красить. Краску она выбирала самую тёмную, и всё это было раз в месяц, чтобы корни не отрастали. Они, правда, всё равно отрастали, — Хельга коротко хмыкает. — Волосы, конечно, испортились, висели как дохлые сосульки. Я не сразу научилась этому… фокусу с их восстановлением, только в Грейтауне. Собственно, мы с мамой с тех пор и не виделись. По телефону говорили пару раз, да и всё.
Раскиданные на покрывале локоны в полутьме выглядят дымно-пепельными, почти серыми. Под лунным светом они переливаются, как раздроблённый хрусталь, при обычном меняют цвет до перламутрового. Курт осторожно наматывает одну прядь на палец, но она, слишком мягкая, не держится и соскальзывает обратно. Красить такие волосы, да ещё и в чёрный? Безумие.
— Она всегда меня боялась. Думаю, тебя таким не удивить, — Хельга невесело хмыкает, прикусывая чуть распухшую губу. — С моим братом всё было как-то проще… Он, по крайней мере, никому навредить не способен, и жил как обычный человек. А из-за меня у мамы была куча проблем. Постоянные переезды, ужасная работа, мои приступы, от которых дома ходуном ходили. В один день она… Чёрт, не помню, как ей это удалось, но она убедила меня оставаться дома. Что-то вроде добровольного ареста, и он был нихрена не добровольным, потому что я была ребёнком и боялась сделать лишний шаг без её позволения. Я сидела взаперти четыре года, а потом разнесла этот дом по кусочкам, и, наверное, это единственное, о чём я ни капельки не жалею. Вот это мне снится каждую грёбаную ночь, не считая всего остального, и я сейчас нахрен разревусь, если об этом заговорю, поэтому можно я просто помолчу, хорошо?
Её голос дрожит, натянутый как тетива. Обрываясь почти на полуслове, Хельга умолкает и уставляется в пустоту.
«Колючая». Так Курт мысленно характеризовал её в первые дни их знакомства, и только теперь он убедился в неточности этого суждения. Хельга не была ни колючей, ни злой, ни равнодушной — она была надломленной, покалеченной как уроненная кукла. Вроде и стоит, и на застывшем личике нарисован красивый румянец, а от любого неосторожного движения она сложится пополам, потому что фарфоровые ножки надбиты и не склеены. Сколько раз нужно «уронить» человека, чтобы и ему, как кукле, ноги переломать? Немного. Меньше, чем кажется.
Хельга поворачивается — глаза у неё сухие, но напряжённые — и кладёт голову ему на грудь, не говоря ни слова. Точно так же ведут себя замёрзшие кошки, когда садятся на колени и начинают вертеться, требуя себя погладить. Хельга, конечно, не мяукала, но иногда она действительно напоминала капризную и своенравную кошку, которая гуляет сама по себе, но обижается, если ей пренебречь. Однако сейчас эта кошка выглядит несчастной и подавленной, и когда Курт смыкает руки у неё на талии, она только прижимается ближе и устало закрывает глаза.
— А тебе что снится? — бормочет она, едва размыкая губы. — Не могу больше выедать тебе мозг своим нытьём.
— Не говори так.
— И всё же?..
Лаконичное «ничего хорошего» её, кажется, не устроит, а жаль. У Хельги и своих проблем достаточно, чтобы грузить её чужими.
— Сложно сказать, — Курт с неохотой заставляет себя вспомнить последние несколько ночей, особенно богатых на кошмары. Ему кажется, что он слышит ржавый скрип собственных мыслей, тяжёлых и закостеневших. Быть может, ему станет легче, если он ими поделится? — Чаще всего, наверное, арена. Нас выпускали на неё каждый вечер и заставляли драться друг с другом, а в остальное время держали в клетках. И… Во сне это всё повторяется. Я снова оказываюсь за решёткой, бросаюсь на прутья, пытаюсь кого-нибудь убить и так до бесконечности. А потом просыпаюсь и…
— Пытаешься вдолбить себе, что это прошло и уже не повторится? — Хельга, кажется, выдавливает из себя скупую полуулыбку. — А потом понимаешь, что хрен это когда закончится, потому что не можешь это отпустить, несмотря ни на что?
Её голос не выражал обыденных для таких разговоров сочувствия или, тем более, жалости. Хельге явно не нравилось это чувство в любых его проявлениях, да и кому из них оно было нужно, в конце-то концов? Достаточно было того, что она его понимала — просто и безоговорочно, без пафосных речей и упрёков о том, что ему бы пристало сначала в себе разобраться, а потом уж другим помогать. Меньше часа назад Курт почти соврал ей, сказав, что отпустил своё прошлое, а она ничем не дала понять, что распознала этот странный обман. Она хотела помочь ему так же, как и он — ей. Кажется, большего было и не нужно. Спокойное, расчётливое почти понимание… и её рука на шее, пальцы, очерчивающие бугристые линии старых ран.
— Всё верно, — шепчет Курт, и, поддавшись себе, откидывает голову на подушку. Прикосновения Хельги успокаивают, действуют как вода на раскалённое железо. Иногда его шрамы просыпались, вопили, горели, взывая к себе. Хельга же заставляла их молчать. — Но в последние дни стало легче.
— Мне тоже. Сегодня я спала как ребёнок, без снов.
— Ты сильно смутишься, если я скажу, что сегодня мне снилась ты? — говорит Курт почти задумчиво, и Хельга приглушённо смеётся, чуть хрипя на выдохах. Умолкнув, она мягко трётся щекой о его свитер — точь-в-точь котёнок, ищущий ласки.
— Нет. Меня… сложно чем-то смутить.
Судя по всему, Хельга тоже вспомнила о вчерашнем танце — весомом доказательстве тому, что смутить её очень даже просто. Курт деликатно решает ей об этом не напоминать и даже заставляет себя спрятать разоблачительную улыбку.
— Слушай… А тогда, на дереве, сколько ты сидел, после того как я уснула? — внезапно спрашивает она, чуть приподняв голову. Кажется, будто она хотела сказать это уже давно, но почему-то не решалась.
— Я не засекал.
Ungefähr… Час, наверное, может и больше.
— И не замёрз?
Замёрз, конечно. Там было холодно, как в Преисподней, у него даже хвост онемел. Но сидеть, держа Хельгу в объятиях и на коленях, было слишком приятно. Потом, правда, всё равно пришлось спускаться — не хотелось, чтобы она простыла на ледяном ветру. Курт перенёс её в комнату и оставил на кровати, и в эту ночь они будто поменялись местами, и теперь уже он избороздил комнату вдоль и поперёк, пытаясь утихомирить бушевавший в голове пожар.
Все эти подробности, разумеется, ей знать не обязательно.
— Нет.
Хельга бездумно проводит ногтями поперёк его шеи, будто хочет горло ему перерезать. Зависающее между ними периодическое молчание каждый раз становится всё более нервным — они оба чувствуют, что хотят сказать, но не решаются и раз за разом откладывают на потом. А может, это чувствует только Курт, и всё произошедшее останется для него куцым незавершённым воспоминанием, расколовшимся о чужое равнодушие.
— А если я сейчас засну, — тянет Хельга, и в её только что тёплом голосе вновь слышатся привычные насмешливые нотки, — ты перенесёшь меня в мою комнату?
Хельга обычно предпочитала более тонкие методы, а тут, видимо, решила играть в открытую, потому что даже для неё этот вопрос был слишком провокационным. Тут как ни отвечай — нарвёшься или на грубость, или на злой сарказм, поэтому единственным приемлемым вариантом оставалось обернуть всё против неё.
— Ну ты ведь не спишь, — говорит Курт с холодным спокойствием, — так что, судя по всему, моё мнение здесь вторично.
Она фыркает, нисколько не растерянная, и вновь мягко прижимается к нему щекой. Ей, очевидно, нравилось, когда её слова и действия резко контрастировали друг с другом.
— Тогда я остаюсь, сбегаю только за книгой. Сама, — Хельга резко подрывается, и, соскользнув с кровати, идёт к балкону. В коридоре то и дело слышались голоса, и перспектива свернуть себе шею явно казалась ей более привлекательной, чем столкнуться с их обладателями. Курт, однако, всё равно идёт за ней, просто желая убедиться, что вечер не закончится спонтанными похоронами.
Расстояние между балюстрадами совсем небольшое, примерно в длину широкого шага. Хельга перескакивает с одной на другую на носочках, явно рисуясь, и Курту на ум снова приходят приевшиеся уже ассоциации о котах и заборах. Обратно она возвращается минут через пять, и кроме книги, зажатой под локтем, у неё в руках — кто бы мог подумать! — зажигалка.
— Иди внутрь, хорош меня караулить, — беззлобно цедит Максимофф, сжимая зубами выуженную из кармана сигарету. Она вновь вскарабкалась на балюстраду и теперь с лёгкостью профессионального канатоходца мерила её шагами, напрочь забыв о недавнем страхе высоты. Для человека, который никогда не занимался танцами — по её собственному случайному признанию — она двигалась удивительно грациозно.
Спрыгивает Хельга тоже сама, игнорируя протянутую руку. Под мышкой она зажимает потёртый томик Хемингуэя, явно из старой школьной библиотеки, а вследствие демонстрации акробатических трюков у неё покраснели пальцы, и, заходя внутрь, она яростно растирает их друг о друга. Шлейф дымного ментола просачивается за ней следом и застывает, по привычке, видимо, въедаясь в ведьминскую кожу.
— «Фиеста»? — спрашивает Курт, когда Хельга садится на кровать и перелистывает страницы задеревеневшими пальцами. Она качает головой:
— «По ком звонит колокол». Слишком счастливая история для Хемингуэя. В конце ведь кто-то из них умрёт,так?
— Не хочу портить тебе впечатление.
— Значит, точно умрёт. Так всегда бывает, если герои хорошие и заслуживают счастья. Они спасают кучу людей, кормят голодных и устраивают мир во всём мире, а потом с разбегу совершают фристайл-прыжок в бассейн авторских страданий и умирают в агонии, напоследок сообщив код от запуска ядерной ракеты и попросив заботиться о братьях-сёстрах и голодных хомячках в квартире у соседа.
—
Oh Gott. Зачем так радикально?
— Радикально? У тебя на полке стоит «Молот ведьм», Торквемада хренов, вот только тебе и говорить о радикализме, — Хельга зловеще улыбается, растягиваясь на кровати. — Что, думал, не замечу?
Интересно, какую аналогию выдала бы Джин, если бы слышала всё сказанное. Хоть ситком снимай: салемская колдунья пришла в гости к инквизитору и вежливо принялась обсуждать подробности литературы о Гражданской войне в Испании.
— Когда ты успела?.. Но, в общем-то, неважно. Во времена инквизиции меня сожгли бы первым, и…
— Нас всех сожгли бы к чёртовой матери, а на пепелище воздвигли бы живописный сортир, — бодро заключила Максимофф, утыкаясь в книгу. Невесть откуда достав погрызенный карандаш, она подчёркивает какую-то строчку и делает пару пометок на полях. — Всё, дай дочитать, тут опять драма начинается. Она, правда, и не заканчивалась…
Последние слова Хельга бурчит себе под нос и тут же выпадает из реальности, полностью погружаясь в чтение. Её глаза скользили по страницам с невероятной скоростью, чтобы, видимо, быстрее добраться до ожидаемо несчастливого финала. Резко возникшую тишину нарушает только слабый скрежет грифеля, когда карандаш касается пожелтевших от старости листов.
Курт садится в изголовье кровати и открывает скетчбук на новой странице, оставив позади ещё несколько незаконченных эскизов. В этом его блокноте рисунки разнообразием не отличались. Какой-нибудь фанатичный криминалист-недоучка мог бы принять это за дневник сумасшедшего — целый альбом, посвящённый одной девушке и разбавленный лишь парой-тройкой мрачноватых пейзажей. Хельга, несомненно, дала бы такое же определение, если бы оценила масштаб трагедии, но это Курт как-нибудь переживёт. Тихо усмехнувшись, он делает первый штрих.
У неё свитер крупной вязки и смешные клетчатые штаны, и Вагнер скрупулёзно прорисовывает каждый изгиб ткани, то и дело стирая лишние линии. В первых работах он не гнался за натуралистичностью, дорисовывал Хельге украшения или сложные узоры на одежде, а сейчас ему хочется нарисовать её в точности такой, какая она перед ним.
— Распусти, пожалуйста, хвост, — говорит он. — Если тебе нетрудно.
Хельга едва заметно улыбается и, ленивым жестом стащив с волос резинку, взлохмачивает их, разбрасывая по плечам. Глаза у неё по-прежнему опущены, и, что удивительно, она даже ничего не говорит. Хемингуэй обязывает.
Карандаши скрипят по бумаге почти в унисон. Хельга обводит в круг целый абзац и что-то пишет между строчек, размашисто и торопливо. Курт делает наброски заднего плана, специально нечёткие, чтобы не отвлекать внимание от фигуры нарисованной девушки, а страницы книги, которую она читает, он разрисовывает миниатюрными ровными закорючками. Теперь, кажется, это будет его любимая работа. Ничего выдуманного, потому что больше выдумывать не надо. Он нарисовал фотографию.
Из размышлений его вырывает звук захлопнувшейся книги. С отстранённым лицом Хельга отодвигает её от себя и переворачивается на спину, уставившись в потолок. Изгрызенный карандаш она задумчиво крутит между пальцами.
— Не хочу читать до конца, — бросает она в пустоту, будто говоря сама с собой. — Не сейчас. У них всё так хорошо… Могло бы быть. А сейчас я дочитаю, и выяснится, что Мария погибла, или Роберт Джордан, или они оба. Пусть будут вместе хотя бы до утра.
— Думаешь, завтра всё будет по-другому?
— Плевать я хотела на завтра. Нам до него тоже дожить надо, чёрт его знает, может, Восток прямо сейчас долбанет по нам ракетами и уже через пару часов весь штат превратится в дымящуюся кучку пепла.
Хельга сжимает губы в тонкую линию и скрещивает руки на груди с таким видом, словно эти самые ракеты должны были вот-вот взорваться, и всё, что им оставалось — подведение жизненных итогов и замаливание грехов.
—
Ihre Gedanken sind ein kontinuierlicher Radikalismus*, — насмешливо говорит Курт, и, поймав её раздражённый взгляд, старается придать голосу чуть больше серьёзности. — Я уверен, что ты бы смогла остановить и развернуть хоть миллион ракет, и до
дымящихся кучек нам очень далеко.
— Единственное, что я могла бы сделать, так это ручкой им вслед помахать, — криво усмехается Хельга. — И раз уж это последняя ночь в моей жизни, я хочу в кои-то веки выспаться и явиться в Ад в боевой готовности. Подвинься.
Хельга стягивает свитер через голову, оставаясь в чёрной майке, и прицельно бросает его на кресло. Шерсть электризует её волосы, и они, и без того всклокоченные, превращают её голову в большой одуванчик. Хельга приглаживает их торопливыми, небрежными движениями и кое-как заплетает в косу, тут же отброшенную за спину.
Она чуть заметно дрожит — в комнате холодно. У неё все плечи в мурашках, которые Курт чувствует несмотря на то, что его ладони испещрены бугристыми шрамами, и под ними, острыми и шершавыми, кожа Хельги ощущается особенно мягкой, почти бархатной. Идеальная игра контрастов, невесомая нежность к уродливой грубости. Когда Хельга была рядом, Курт чувствовал себя каким-то… целым. Как пазл, утерянная деталь которого наконец-то нашлась.
Ему нравится, как Хельга по-собственнически прижимается к нему всем телом, нравится, что ткань её майки очень тонкая, гораздо тоньше чем на вид, её неровное дыхание и мягкий ванильный запах и то, как она вздрагивает от щекотки, когда он скользит рукой по её рёбрам, и она вся, невыносимо-наглая, вредная и упрямая, нравится, в конце концов, как легко он в неё влюбился. И он наконец-то готов признаться в этом самому себе, устав отрицать очевидное и маскироваться под «обычный интерес». У людей с обычным интересом крыша не едет.
— С тобой как-то спокойнее, — шепчет Хельга, требовательно накрывая его руку своей. — Не так страшно засыпать.
—
Natürlich. Какой монстр сунется под кровать, в которой
уже есть кто-то хвостатый? — Курт подтягивает одеяло Хельге почти до макушки, и она подползает выше, утыкаясь носом ему в шею. — Кажется, я только что изобрёл лекарство от кошмаров.
Если бы все лекарства были такими, Курт захотел бы болеть всю оставшуюся жизнь. Забавно даже: в первые дни их знакомства Хельге подходило куда более ёмкое слово «яд». У жизни и времени просто фантастическое чувство юмора.
— А ещё мне кажется, что я в тебя влюбился, — говорит он так тихо, что сам едва слышит свой голос. Но его, конечно, не может не слышать Хельга… Которая уже уснула или просто притворилась спящей. И пускай. Она с ним, она ему доверяет, она рядом здесь и сейчас — поразительно мало нужно человеку для счастья. Даже если он не совсем человек.
Во сне Хельга дёргается, что-то шепчет, ворочается и пинается, вздрагивает и замирает на несколько минут, не успокаиваясь, а будто замерзая в собственных кошмарах. Она нервно вскидывает руки, пару раз заезжая Курту по челюсти, сжимается в комок и тут же пытается отодвинуться подальше. Простыня под ней сбивается, а одеяло она то и дело пытается сбросить, чтобы через несколько секунд начать ёжиться от холода. Лоб у неё горячий как печка, не исключено, что температура — надо будет уговорить её не ходить на занятия, хотя когда она кого слушалась…
«Мама». Бессвязное бормотание Хельги то и дело прерывается этим рассеянным «мама», произносимым почти отчётливо. Наяву она говорила о своей матери с пустым равнодушием, просто констатируя факты, сейчас же её шёпот — мольба о помощи. От неё волнами исходят отчаяние и тревога, которые Курт чувствует на уровне подсознания, а воздух вокруг них то тяжелеет, то резко леденеет. Хельге страшно, и она вцепляется ему в плечи как утопающий в спасательный круг, а ему страшно осознавать, что такие ночи для неё — обычное явление.
Теперь многое стало ясно.
Курт оставляет последние попытки уснуть и просто лежит, мягко обнимая Хельгу за подрагивающие плечи. Ему нравится вот так просто охранять её сон, зная, что она его никуда не прогонит и что он стал ей нужен точно так же, как и она всё это время была нужна ему — вся, целиком, без остатка.
Они проводят вместе вторую ночь подряд. Единственное, что сейчас хочет Курт — попросить у Вселенной, чтобы эти ночи никогда не заканчивались.
***
Чёрт, как же приятно просыпаться не одной.
Хельга не хочет вставать, одеваться, идти совершать подвиги во благо нации или хотя бы шевелиться. Ей тепло как никогда, ни в одной клеточке тела не осталось привычного мёртвого холода, разбирающего её изнутри, потому что она как огнём согрета этими сильными надёжными руками и ровным дыханием, скользящим по затылку. Все те бесконечные дни злых пробуждений, слёз на подушке и боли в голове просто исчезают в никуда, их будто и не существовало. Сквозь шторы на пол сочится скупое осеннее солнце, и хочется взять этот миг и намотать его как верёвку на кулак, чтобы он длился целую вечность.
Она заставляет себя открыть глаза и вглядеться в часы на стене, чтобы ухватить у этого дня ещё хоть немного надежды на блаженный покой, но треклятые стрелки неумолимо движутся к девяти. В половину десятого ей надо быть у профессора, Хельга это хорошо помнит, а лучше бы забыла. Надо идти к себе. Надо умываться. Надо подкраситься, одеться, надо настроиться на занятие. Надо послать в задницу все эти «надо» и оставаться здесь — вот это действительно надо. Только это на самом деле имеет хоть какой-то смысл, краткий миг счастья в бешеной веренице событий. Как будто у неё был выбор…
— Курт, — тихо зовёт она и тут же решает его не будить. Аккуратно расцепляет руки на своей талии и сползает с кровати, стараясь не скрипеть пружинами. Не стоит, наверное, так его оставлять… Но и проходить через все эти неловкие объяснения, взгляды-перегляды вот вообще не к месту. Потом. Вечером, завтра, чёрт-знает-когда, но только не сейчас. Подхватив с кресла свитер и книгу, Хельга уходит как вороватая проститутка, только что бумажник не прихватив.
Перед тем, как выйти из комнаты, она осматривает коридор на наличие признаков жизни. Её растрёпанный вид просто не оставлял простора для фантазии.
Хельга приводит себя в порядок по-армейски быстро, если так можно назвать смену одного старого свитера на другой. Чтобы не выглядеть совсем уж мрачной, она подводит глаза не чёрным, а тёмно-коричневым, хотя что там ни намалюй, результат всё равно будет средненьким. Волосы Максимофф убирает в пучок уже на пути к кабинету профессора, и так по ней вроде и не скажешь, что ещё каких-то пятнадцать минут назад она дрыхла как подбитая.
Чарльз говорит «проходи» ещё до того, как костяшки её пальцев коснулись дверного косяка. В первые дни здесь подобное Хельгу пугало, сейчас стало поспокойнее.
— Доброе утро, — говорит она, по привычке проходя к облюбованному креслу. В этом чопорном староанглийском кабинете она никогда не чувствовала себя уютно, и предпочла бы другое место для занятий, хотя вслух этого никогда не говорила. Не то чтобы это было проблемой для телепата, само собой, но и Хельга не была настолько капризной. Не на болоте и ладно, со всем остальным можно и нужно мириться. А кресло было высоким и неправдоподобно мягким, и познавать азы телепатии, сидя в нём, было как-то легче.
— Доброе, — Чарльз приветливо улыбнулся ей и направил кресло к журнальному столику, у которого они обычно занимались. — Хорошо, что ты выспалась, у нас много работы. Не хочешь чая, перед тем как начнём?
У всех мужчин этой школы была очаровательная манера предлагать чай в любой непонятной ситуации. У Хельги же была вовсе не очаровательная манера этот чай разливать, опрокидывать на себя, бить чашки или пить, прихлёбывая как свинья из корыта, поэтому она благоразумно отказалась. Чарльз, однако, всё равно настоял на том, чтобы она съела конфету, как и всегда перед их занятиями — мол, чтоб мозги работали. Её мозгам уже ничего не могло помочь, допустим, но эти конфеты были слишком вкусными для того, чтобы всерьёз упираться.
— Как твои успехи в упражнениях? Начинает получаться?
Упражнениями они называли всё то, что по идее должно было помочь Хельге начать полностью себя контролировать. По словам Чарльза, сейчас их основной задачей было научиться использовать силы без их визуализации — колдовать без финтифлюшек, проще говоря. Хельга часами просиживала перед листком бумаги, пытаясь сложить его силой мысли, но такими темпами получиться у неё мог разве что остеохондроз.
— Если бы.
— Ничего страшного, — Чарльз ободряюще улыбнулся, — мы никуда не опаздываем. Но сегодня я хотел бы попробовать кое-что ещё.
Хельга встретила эти слова без энтузиазма. Если тактика «чем проблем больше, тем легче их решать» хоть с кем-то прокатывала, то явно не с ней. Однако раз профессор это делает, значит так надо — вот эту простую истину она быстро усвоила, причём безо всяких посредников. Сложно не доверять человеку, который вытащил тебя из дерьма, отмыл и ещё пытается сделать всё, чтобы ты не нырнул в эту задницу обратно.
Чарльз подъезжает к столику с противоположной стороны, монотонно поскрипывая инвалидным креслом. В следующую секунду на этом столике оказывается небольшая шкатулка из слоновой кости. Она, видимо, принадлежала какой-нибудь сентиментальной родственнице профессора — на крышке был вырезан витиеватый цветочный орнамент.
— Что ты видишь? — спросил Чарльз вполне серьёзным голосом.
— Э-э-э... Шкатулку. — Хельга нахмурилась. — Закрытую.
— Отлично, — Чарльз одобрительно кивнул, будто он был воспитателем, занимавшимся с умственно отсталым ребёнком. — Не прилагая никаких физических действий, ты не можешь увидеть, что внутри неё, верно? Но вот так, — профессор надавил пальцем на замочек и ненадолго приоткрыл шкатулку, — всё становится куда проще.
Хэнк как-то обмолвился, что на одном занятии они проведут эксперимент Шрёдингера, но без котовредительства. Чарльз, видимо, решил не ждать и устроить мини-сеанс прямо здесь. Смысл всего этого был по-прежнему туманным,
— Человеческий разум — такая же шкатулка. Для обычных людей он статичен, потому что всегда закрыт, и они не могут на него повлиять, прямо, во всяком случае. Однако телепаты имеют некоторое… преимущество. Мы обходим привычные барьеры, и человек даже не может понять, что что-то не так, — профессор засунул под крышку невесть откуда взявшуюся иголочку. Она упала внутрь и звонко стукнулась о твёрдую кость — внутри, видимо, было пусто. Очень символично в контексте того, что под ней сейчас подразумеваются чьи-то головы.
«Мы». Телепат здесь был один, а рядом с ним восседало бесталанное и необучаемое нечто, которое способно исключительно на парикмахерские фокусы. Каждодневные тренировки стабильно вылетали в трубу, без помощи рук Хельга ни одной мысли прочитать не могла, о каких преимуществах он говорит вообще?
— Но мы не учитываем третьего пути. Представь, что шкатулка сейчас откроется сама по себе, но ненадолго. Буквально пара секунд и ты уже видишь, что в ней лежит, и этого вполне достаточно. Не так ли?
Хельга откидывает крышку магией и тут же отпускает её. Взглядом она успевает зацепить какие-то свёрнутые пожелтевшие бумажки, похожие скорее на магазинные ценники, чем хотя бы на короткие записки. Странно даже. Вот так посмотришь в чью-нибудь голову — мельком, сквозь пальцы — и увидишь там секрет всей жизни, конспект по биологии или заевшую песню из рекламы нижнего белья, и ещё не знаешь, что из этого хуже.
— И как она открывается «сама по себе»? В минуты расслабленности?
— Это было бы слишком просто, — Чарльз почти снисходительно улыбнулся. — Расслабленный человек ещё не значит человек открытый. Он спокоен, ему хорошо, и тебе не пробиться сквозь это спокойствие, пока он ничего не…
— Боится, — вырывается у Хельги. — Потому что… Испуг непредсказуем, и ты не знаешь, чего ожидать.
— Верно. Однако запомни: это работает только первые пару секунд. Если не проникнуть в сознание сразу, оно закроется, и придётся, если можно так выразиться, «брать штурмом». А этот вариант для нас пока недоступен.
Хельга ёжится, нервно теребит в руках резинку для волос. Что-то неосязаемое будто царапает ей рёбра изнутри — сложно в такое поверить, но это, кажется, совесть. Вовремя она пробудилась, нечего сказать. Однако… Чёрт, у неё нет ни малейшего желания рыться в чужом грязном белье. Тут даже не столько совесть, сколько вполне оправданный страх наткнуться на что-то, на что натыкаться не следует. Никогда нельзя узнать, что прячет в себе хороший на вид человек — и Хельгу, кажется, такое красивое неведение вполне устраивало.
— Всё в порядке, — наверное, если бы расстояние позволяло, профессор взял бы её за руку или вроде того, — освоить это тяжело, но ещё тяжелее научиться с этим жить. Ты справишься.
— Я могу не учиться, — тихо говорит Хельга, не совсем уверенная в своих словах. — То есть… Вы уверены, что это необходимо?
Чарльз окинул её неопределённо-прозрачным взглядом. Будь на его месте кто другой, можно было бы ожидать вспышку гнева, но профессор никогда не повышал голос на учеников. Забавно, что в предыдущих школах Хельги так делали абсолютно все преподаватели.
— Хэнк тебе ещё многого не рассказал, как я погляжу. У него свои методы, конечно, но я приоткрою завесу тайны: твои силы растут гораздо быстрее, чем мы ожидали. Ты можешь этого не чувствовать… Пока что. Однако потом могут возникнуть некоторые сложности — не лучше ли разобраться с ними с самого начала, чем устранять последствия?
Сложности. Хельга сама по себе одна большая сложность, чего уж греха таить.
— И, говоря об этом аморальном пути, — продолжал Чарльз, — он всё же является относительно безопасным как для тебя, так и для
принимающего, — Хельга могла поклясться, что он хотел сказать «жертвы». Ну-ну, мистер Безопасность-Наше-Всё. — Со временем он станет для тебя абсолютно естественным, и с этим необходимо смириться.
Звучит омерзительно.
Хельга молчит, угрюмо отколупывая лак с ногтей. Чувство безысходности, о котором она так надеялась забыть, вновь душит её, наваливаясь на горло. Никуда не деться, не уйти. Сиди с этим, вживайся в собственное тело, заставь себя к нему привыкнуть, и, будь добра, куда-нибудь засунь навязчивое желание нацепить намордник покрепче. Вот он, истинный лик безысходности — бежать от клетки, чтобы сесть в неё по доброй воле. Грёбаный замкнутый круг.
Профессор, уловив её состояние, решает перейти к базовым упражнениям и больше не задаёт вопросов. Хельга ему за это благодарна. Она заставляет себя встряхнуться, снисходит до ромашкового чая — гадость редкостная — и ещё сорок минут сосредоточенно пытается подвинуть книгу силой мысли. То есть спускает ещё сорок минут жизни в унитаз и уходит, давясь гневом и отчаянием на всё и всех.
Если бы её попросили описать себя одним словом, Хельга просто сказала бы — «никчёмная». Или «бесполезная». Или «жалкая». А если бы пятью — «моя мама была чертовски права».
***
Хельга едва не опаздывает на урок и залетает в класс ровно в тот момент, когда ещё можно обойтись без извинений. Глаза она малодушно прячет в пол — кажется, если она сейчас поднимет их на Курта, провалится под землю. Ни дать не взять девица пуританских нравов.
— Привет, — шепчет ей Джин, но тут же умолкает, едва учительница, Летиша Дэвидсон, называет тему урока. Великая депрессия, символизм прямо-таки прёт со всех щелей. Обхохочешься.
Джин злобно постукивает ручкой о парту, прикусывает губы. Для раннего утра она кажется чересчур взбудораженной: первые уроки она обычно проводила в состоянии полутрупа, а тут сидит живее всех живых и вертится как юла. Да и причёсана Джин была как-то странно, Максимофф никогда прежде не видела её такой растрёпанной. Кажется, прошедшие сутки не только у Хельги были насыщенными.
—
П-с-с, — слышит Хельга в голове. Телепатическое общение давалось ей непросто, а вот Джин его освоила много лет назад и вовсю этим пользовалась. —
Меня слышно?
—
Слышно, — поднапрягшись, отвечает Хельга. —
Всё в порядке?
Джин задорно улыбается. Её глаза, подведённые по-необычному густо, словно светятся изнутри, и выглядит она вполне счастливой.
—
Ещё как. Боже, нет, я больше не могу терпеть, — голос Джин становится слишком громким даже мысленно, —
мы переспали.
—
Что?! С кем?!
Хельга так удивлена, что произнести это, несмотря на побаливающую голову, не приносит никаких усилий. Она даже не сразу вспоминает про Реми и то, что Джин с ним, собственно, танцевала в Хэллоуинский вечер — претендентов на сердце её подруги хватало. Может, это ещё и не Реми, чёрт её разберёт.
—
А с кем ещё? — почти возмущается Джин. —
Ну, хотя, много с кем… Неважно.
Быстро убедившись в том, что на них никто не смотрит, Джин отодвигает волосы назад. Темно-фиолетовые засосы моментально бросаются в глаза, особенно яркие на бледной коже — их никакой пудрой не спрятать, хотя Джин, видимо, пыталась. Хельге на ум даже приходит нелепое сравнение про Млечный Путь.
—
Неплохо. По Реми не скажешь, что он такой… бодрый, — Хельга лукаво улыбается. Дня три назад Джин самозабвенно доказывала, что флегматично-меланхоличные парни типа Реми в сексе хуже моллюсков (откуда она знала про секс с моллюсками, Хельге выяснить не удалось). Видимо, пустых рассуждений было недостаточно, и пришлось проверять теорию на практике.
—
Ни по кому не скажешь, пока не окажешься в постели, — Грей деловито поправила горловину свитера и вновь занавесилась волосами. —
Но я всё равно была приятно удивлена.
—
Я тоже. Не успела я обзавестись подругой, как её прибирает к рукам ушлый француз.
В словах Хельги нет и намёка на серьёзность. Джин была фантастически гордой, и понятие «отношения» просто не могло вместиться в её систему координат. Но если и существовал такой парень, который смог бы эти рамки потеснить — ну ведь он наверняка есть — то им явно был не Реми. Хотя, конечно, всякое случается… Однако Джин в ответ на это лишь пренебрежительно фыркает.
—
Секс это очень хорошо, конечно, но не когда к нему вдобавок идёт гора условностей и статус чьей-то зайки-киски-лапули-и-меня-сейчас-стошнит, — непримиримо заявляет она. —
Осталось донести это до него.
—
А вы так рьяно кувыркались, что рот сам по себе закрывался? Стоп, подожди, а главный-то вопрос…
—
Нижний фронт в полном порядке! — бодро отрапортовала Джин, трясясь от смеха, и Хельге тоже пришлось заткнуть рот кулаком. Бедный Реми, сидит себе на первой парте и знать не знает, что его тут пилят на составляющие…
—
Джин, мне нужны чётко математические разметки.
—
У меня не было времени с сантиметром бегать, Хельга, твою мать, были дела и поважнее. И вообще, хватит пудрить мне мозги. Кое-кому должны были уже спеть немецкую балладу о вечной любви, нет? Или ты думаешь, что я забыла?
Хельга обречённо качает головой и начинает активно изображать ведение конспекта. Интересно, что, по сути, Хэллоуин для них обеих закончился потеснённой кроватью. Ещё интереснее, что весь глинтвейн готовили Курт с Реми, и вот поди докажи, чего они туда намешали…
—
Ну-у, только не ори, башка сейчас треснет. Мы так-то тоже переспали, но без секса, — торопливо добавляет Хельга, видя, как брови Джин резко подскакивают вверх. —
Просто спали.
—
«Просто спали»?! Ты издеваешься?
—
…и говорили.
—
Знаешь, у нас в краях это зовётся мозгоёбством.
Мозгоёбством определённо было то, как резко Джин вкручивала свои мысли Хельге в голову. Максимофф напряжённо трёт виски, понимая, что ещё хоть одна фраза обеспечит её страданиями до конца дня, и шепчет об этом уже по-нормальному. В конце концов, будуарные разговоры вполне себе ждали до перемены.
—
Не жди, что я просто так отделаюсь, — отвечает Джин и с делано смиренным видом утыкается в тетрадь. Интересно, такого смирения от Хельги ждал профессор, или чуть понатуральнее? Жаль, что она у него не спросила.
Хельга устало подпирает голову кулаком, стискивает зубы так, что они недовольно скрипят. Задрало. Всё задрало. И в первую очередь — профессор, лучший учитель на свете, каждый визит к которому становится очередным гвоздём в собственное «я». А на втором месте встанет опрометчивая слабость по имени Курт Вагнер и полное непонимание того, что с ней делать.
Она чувствует на себе его взгляд — пристальный и слегка укоризненный — и неохотно поднимает глаза в ответ. Ей стыдно. И за вчера, и за позавчера, и за сегодня, ей стыдно за себя и за то, как она с ним поступает, стыдно за то, что он чертовски этого не заслужил. Только вот как выпутаться из паутины, которую сама же и накрутила? Или руби, или плети дальше.
—
Доброе утро, — шепчет она ему в мысли. Курт удивлённо вздрагивает, и Хельга улыбается, несмотря даже на адскую боль. —
Прости, что сбежала.
У него самая добрая на свете улыбка, и никакие клыки её испортить не могут. Даже наоборот — без них всё было бы совсем иначе, потому что только Хельге Курт улыбается так искренне и открыто.
Хорошо. Слабость не опрометчивая. И, кажется, насквозь глупая ведьма отлично понимает, что с ней надо делать.
«Прощаю», — говорит Курт одними губами, и Хельга неведомым образом это слышит. — «Доброе».
