Once in a blue moon

Хельга тихо шипит, трёт виски пальцами. Головная боль становится совсем невыносимой, накатывает волнами, то отпуская, то захлёстывая вновь. Однако проситься на выход рискованно — ещё завалится в проходе кому-нибудь на голову. Лучше уж потерпеть, чем устраивать клоунаду из-за каждой ерунды. Звонок раздаётся ровно в тот идеальный момент, когда Хельга уже готова дохлой змейкой уползти под парту. Не позволяя никому себя перехватить, она как может торопливо выходит из класса, натолкнувшись на все углы и чудом удержавшись на ногах. В комнате у неё были припрятаны таблетки, когда-то выданные Чарльзом с пометкой «на очень крайний случай». Сейчас был крайнее некуда. Уже в комнате Хельга-таки позволяет себе сползти на пол, умирая от желания почувствовать хоть какую-то твёрдую опору. Смысла строить из себя жертву нет, но колбасит её вполне ощутимо. Лихорадочно перерыв ящики тумбочки, она выуживает оттуда крохотную прозрачную баночку с жёлтыми, как драже, таблетками, и разжевывает одну из них. Она одновременно горькая и кислая, как перец, облитый лимонным соком, но действует очень быстро. Странная штука. Не исключено, что и нелегальная — слишком уж по мозгам даёт. Видимо, пара таких «конфеток» может обеспечить вполне себе полноценные вертолёты, ну а штуки три обеспечат уже бесславную смерть где-нибудь у унитаза. А может, это плацебо в чистом виде, чёрт разберёт эти профессорские фокусы. Хельга поднимается, слизывая с губ невесть как попавшую на них жёлтую крошку. В голове будто бы пустеет, хотя умного там всё равно ничего не было. Потянувшись, Максимофф неожиданно лёгким и быстрым шагом вылетает из комнаты и… И само собой, куда же без этого, на кого-то натыкается. И почему этим кем-то обязательно должна быть главная зазноба всей школы? — Аккуратнее! — Элисон Блэр стремительно отходит от неё, отскакивает как от прокажённой. — Прёшь, как паровоз. — Извини, — выдавливает Хельга. На языке у неё вертится заманчивое «по сторонам смотреть надо!», но эффект таблетки явно притупляет её способности к ведению конфликтов. Хельга провожает уходящую Элисон задумчивым взглядом. Джин как-то обмолвилась, что та раньше занималась балетом, и получалось у неё неплохо, да что-то не сложилось. Видимо, от сцены она и приобрела всю свою отчуждённую надменность, усугублённую горделивой осанкой — Элисон не горбилась никогда. Она вообще относилась к тому типу девушек, в присутствие которых хотелось молча надеть паранджу и удалиться в угол, чтобы не позориться понапрасну. Слишком красивая, слишком мило-нежно-розовая, слишком идеальная, как суфле со сливками. Вкусно, сладко, но тошнит. — Элисон, — зовёт её Хельга, сама не понимая, зачем она это делает. — Постой. Блэр останавливается, кидая взгляд за плечо, точно Хельга была глупой служанкой, посмевшей отвлечь Её Величество от великих дел. Поняв, что не ослышалась, она всё же обернулась и скрестила руки на груди с истинно светской отчужденностью. Может ей ещё поклониться и ручку поцеловать? — Что, чёрт побери, я тебе сделала? — без расшаркиваний бросает Максимофф. Этот цирк ей уже по горло надоел. — Ты меня с первых дней ненавидишь, и… Элисон фыркает, надменно поджав бледно-розовые губы. Её любовь к мягким, пастельным цветам умело создавала впечатление характеру под стать — впечатление обманчивое и быстро исчезающее. Хельга убедилась в этом первый же день их не сильно приятного знакомства. — Максимофф, — цедит она с неприкрытым раздражением, — тебе драмы в жизни мало? — Хотелось бы поменьше. — Тогда иди куда шла. — Ну уж нет, — Хельга непроизвольно сжимает кулаки. — Я устала от этого дерьма. Из всей школы только на меня у тебя рвотный рефлекс, с самого начала. Мне твоя дружба не нужна, но скажи, почему? Мы даже знакомы не были, Блэр, какого хрена?! От Хельги не укрылось то, как тонкие пальцы Элисон, увитые десятками колец, забегали по ремешку сумки. Блэр старалась выглядеть невозмутимой, но этот диалог явно действовал ей на нервы… А вот она действовала на нервы Хельге. Фактом своего существования. — Рвотный рефлекс? — хохотнув, переспросила Элисон. Смешок вышел натянутым и скомканным. — Идеальная формулировка, мне нравится. На этом и закончим. — Знаешь, Джин была права, — процедила Хельга сквозь сжатые от досады зубы. — Тебя стоило бы называть Поехавшей Сукой, лучше не придумать. У тебя непереносимость женщин? Или мы что-то не поделили, туфли там по распродаже, мячик, парня? Ты хоть… Максимофф резко умолкла, заметив заплясавшие в глазах Блэр испуганные огоньки. Нет, ей не могло показаться — напряжённый взгляд человека, которого только что в чём-то уличили, сложно с чем-то спутать. Расслабленный человек ещё не значит человек открытый. Он спокоен, ему хорошо, и тебе не пробиться сквозь это спокойствие, пока он ничего не боится. Хельга не успевает понять, как это происходит. Её вдруг словно обволакивает чем-то холодным и горячим одновременно, проходящим через голову насквозь — это почти так же, как сверхзвуковые перемещения Питера, но без свиста в ушах. На один короткий миг ноги словно отталкиваются от пола и резко возвращаются обратно, и Хельга наугад хватается за боковые перила, чтобы не упасть. Мир вокруг плывёт, меняясь так стремительно, что глаз за ним не успевает. Знакомый коридор быстро расползается на куски, а вместо него волнами накатывают картины из жизни, которые Хельга никогда не должна была увидеть. Они мелькают как вспышки фотоаппарата, появляясь и тут же исчезая, не давая себя отследить и рассмотреть как следует. Люди, учебники, люди. Высокая, по-кукольному красивая женщина с холодной улыбкой, лохматая собака, стоптанные розовые пуанты. И Курт, лицо которого невозможно перепутать ни с чьим другим. Хельга выдыхает, и что-то выталкивает её наружу, вон из чужого сознания. Она увидела больше, гораздо больше, чем следовало. Прошло секунд десять, не больше — это как наугад прыгнуть в пустоту, не зная, упадёшь в воду или на металлические штыри, и сейчас Максимофф со всей дури напоролась именно на них. Наверное, это из-за неопытности. Или из-за того, что ей прекрасно жилось без знания о том, в кого влюблена Элисон Блэр. Смотреть на мир чужими глазами оказалось чертовски странно. Хельга видит себя — довольно мрачную и угрюмую, но всё же не такую страшную, какой она привыкла себя считать. Курт почти всё время мелькает рядом с ней, и эти воспоминания имеют вызывающе негативную окраску. Курт… Его здесь слишком много. Больше, чем должно быть у просто-одноклассницы, просто-соседки. И, само собой, люди не считают тех, кого они хотят поцеловать, «просто одноклассниками». Влюблённость Элисон заполняет голову плотным душным туманом. На языке отчётливо распускается некая приторность, имеющая фантомный оттенок пушистой сладкой ваты. А может и леденца, неожиданно твёрдого, о который легко расколоть зуб. — Серьёзно? — брякает Максимофф неестественно высоким голосом. — Элисон, это то, о чём я думаю? — Понятия не имею, о чём ты думаешь. У меня нет привычки шариться по чужим головам, как крыса по помойкам. Элисон растирает виски пальцами. Её лицо прорезает гримаса боли — «неожиданное проникновение» получилось совсем не неожиданным. — Ни привычки, ни возможности. Не строй из себя дуру, я видела достаточно. — Тогда дальнейший разговор не имеет смысла, — холодно отвечает Элисон. — Ты узнала, что хотела, поэтому оставь меня в покое. У Хельги хватает ума обойтись без провокаций и подколов, что для неё, в общем-то, необычно. Однако сейчас Элисон не выглядит человеком, готовым к дискуссиям — он выглядит человеком, который хочет кого-нибудь избить. И ошивающаяся рядом ведьма будет вполне подходящей кандидатурой. — Твою мать! — не выдержав, взвивается Хельга. — Ты… Чёрт, да у тебя было миллион возможностей, какого хрена?! Его никто не держал на поводке, и… Ты ненавидела меня из-за этого? Из-за шанса, которым ты даже не воспользовалась?! — Максимофф, ответь честно: ты слепая или тупая? — губы Элисон растянулись в короткой злой улыбке. Кажется, она, обычно холодно-отстранённая, вошла именно в то состояние, в каком люди делают самые глупые свои ошибки. — «Миллион возможностей», как же. Курт с тебя, дуры, пылинки сдувал с самого начала, пока ты тут бегала, задрав нос. Было бы с чего сдувать. Знаешь, я в вас не верю, ни капельки. От таких, как ты, всегда одни проблемы. Но, — она вскинула руки, — я за вас помолюсь на ночь. За то, чтобы у Курта хватило ума тебя бросить до того, как ты утянешь его на своё дно. И если ты ещё хоть раз влезешь ко мне в голову… Элисон круто разворачивается и почти убегает, чеканя шаг, чтобы Хельга не попыталась вновь её остановить. Но она не попытается, ни за что. И так впечатлений достаточно. Ёжась от фантомного холода, Хельга уходит обратно в комнату, напрочь забыв, зачем вообще выходила. Перемена короткая. Не стоит здесь задерживаться, сейчас будет геометрия, и Хэнк не любит опозданий как ты утянешь его на своё дно. Наверное, стоит причесаться, потому что от волнения Хельга всегда теребит волосы хватило ума тебя бросить. Джин, наверное, её ищет было бы с чего сдувать. От неё одни проблемы — допустим, с этим спорить сложно. Но конкретно сейчас она сделает одной проблемой меньше, потому что, видимо, перестанет наконец от неё убегать. Она не знает, куда деться от внезапно нахлынувшего волнения. Идёт в ванную, разворашивает косметичку и зачем-то подкрашивает ресницы. Кисточка больно проезжается по слизистой, и Хельга отчаянно пытается проморгаться, проклиная всё на свете. Потом она мажет губы гигиеничкой, но выглядит это как свиной жир, и Хельга яростно её стирает, но почему-то рукавом, а не полотенцем. Пожалуй, с макияжем всё в порядке, поправлять не стоит. Перед тем, как всё-таки выйти из комнаты, Хельга переживает троекратное «а может остаться», которое приходится безжалостно — ну ладно, не то чтобы очень — подавлять. Сердце колотится как на пробежке, даже в ушах отдаёт, ладони резко потеют, и никакие приказы собраться и успокоиться не спасают. Какое уж там успокоиться, тьфу. К Минотавру идёт, как-никак… В воображении всё смотрелось очень схематично. В реальности Хельга нервничает так, что искусывает все щёки изнутри, и ей даже улыбаться больно. Но она всё равно стучится, впечатывая костяшки в дверь с неожиданной силой, и врывается, не дождавшись ответа, потому что больше всего на свете боится вдруг передумать и сбежать. Курт её ждал, и Хельга понимает это в первую же секунду. Он просто знал, что она придёт, хотя даже сама Хельга сомневалась до последнего. Она неловко жмётся к двери, смущаясь его проницательного, уверенного взгляда, и жалеет, что ген Х не подарил ей способности проваливаться сквозь землю. Вот сейчас было бы очень уместно. — Почему ты молчишь? — выпаливает Хельга, напряжённо и глупо щурясь. — Пытаюсь подобрать слова. — Нахуй их. — Согласен. Хельга не запомнила тех коротких секунд, что прошли между ответом и их одновременными шагами друг к другу. Она просто притягивает Курта к себе с ребячьей невозмутимой требовательностью и впивается ему в губы, задыхаясь собственным волнением. Не так она себе это представляла, не думала, что у неё будут подрагивать руки и подкашиваться колени, не думала, как будет бояться того, что её просто оттолкнут. У неё губы жёсткие, обветренные, похожие на изодранную наждачку, у Курта — поразительно мягкие, ощутимо неровные от закостеневших порезов. Хельга чувствует на языке вкус собственной ярости ни к кому и ни к чему, ярости, которую ей хочется сорвать этим грубым и несдержанным поцелуем. Она сжимает ему воротник так, будто хочет придушить, но лучше бы он её придушил, чтобы найти себе кого-то получше. Ту же Элисон. Только вот в планы Курта это явно не входит, как и роль безропотного подчиненного. Хельга порывистая, взбешённая самой собой, Курт — спокойный, не поддающийся этой дрожащей неудержимости, которой пустологовая ведьма пытается скрыть свои чувства. Он пальцем очерчивает контур её подбородка, мягко, так осторожно, будто она сделана из сахарной ваты, и Хельга не может просто стряхнуть с себя эту заботливую нежность. Понемногу замедляясь, она позволяет Курту перехватить инициативу, хотя умоляет саму себя этого не допустить. Ей не нравится неизвестность, не нравится не чувствовать почву под ногами… И как так выходит, что с ним она в буквальном смысле постоянно над этой самой почвой?! Момент, когда её прижали к стенке, она почему-то тоже пропустила. Безумие передаётся воздушно-капельным, определённо передаётся. Или перескакивает от одного к другому, как пьяная блоха. Этот психоз скользит между ними дрожащей молнией, и по тому, как сжимаются пальцы у неё на затылке, Хельга понимает, что он охватывает и Курта тоже. Она уничтожила в нём всю мягкость и не жалеет об этом. Ей нравится вкус его злости. Двое суток назад Курт перевязал её волосы, чтобы они не мешались на кухне. Осторожно собрал в хвост, пропуская через резинку, закрепил, чуть потянув. Кто бы мог подумать, что этот сценарий повторится и так быстро? А кто бы сказал, какие поправки внесут в сценарий прошедшие сорок восемь часов? Например то, что сейчас Курт, деликатный, предупредительный, оттягивает вниз её косу, чтобы Хельга не могла, по её обыкновению, выскользнуть и убежать. Не прокатит. Дыхание прерывистое, лёгкие спирает от недостатка кислорода. У Хельги чуть подрагивают колени, ещё чуть-чуть и она просто повиснет на Курте как тряпичная кукла — вряд ли он будет против. Она больше не сдавливает его воротник, не наскакивает как охотник на добычу, только тянется всем телом навстречу. Почти нежная, почти послушная. Почти. Ей больше не хочется его обманывать, ей осточертели свои же капканы и бесконечные кошки-мышки. Хельга въелась в собственную чёрствость, она привыкла жить цинизмом, ставшим чем-то больше, чем она сама. А что будет, если отрезать это от неё? Будет ли это та же Хельга Максимофф? И эта Хельга, ласковым котёнком жмущаяся к Курту — кто она, чёрт возьми, такая, откуда взялась? Незнакомка. Добро пожаловать. Кажется, они сейчас выломают нахрен эту треклятую дверь. Они оба свихнулись, они помешались друг на друге и на своих чувствах, Хельга — на уязвимости, Курт — на одержимости. Хельга прикусывает его губу, будто надеясь отрезвить, вернуть в реальность, но это только распаляет их ещё сильнее. Хочется больше, хочется грубее. Вырываться, чтобы быть успокоенной, убегать, чтобы быть пойманной. Грёбаный мазохизм. Только в таком положении ей не вырваться, и до догонялок дело не дойдёт — на талии кольцом сжимается хвост, обвивающий их обоих. Святые угодники, Курт зарычал. Негромко, коротко, Хельга, быть может, и не распознала бы этот рык, не держи она пальцы у него на горле. Она бы никогда не подумала, что это зловещее, почти угрожающее рычание может так заводить. До грёбаной дрожи в коленках. Эмоции скачут, меняются слишком быстро, и Хельга за ними не успевает. Она чувствует слабость ускользающего оцепенения, бешенства, постепенно исчезающего из их несдержанных прикосновений, и не знает, чего хочет теперь. Не думать о происходящем и плыть по течению было, быть может, и приятно… Но ещё приятнее было осознавать каждую миллисекунду с кристальной точностью, ощущать эту невесомую и жизненно необходимую нежность, появившуюся из дикой ярости. Они одновременно размыкают поцелуй, смотрят друг на друга пустыми и затуманенными глазами. Слова, только что вертевшиеся на языке, улетучиваются в никуда. У Курта чуть припухли губы, и это видно даже несмотря на шрамы и синюю кожу. «Твоя работа», — ехидно шепчет подсознание, и Хельга снова и снова проводит по ним большим пальцем, точно заметая следы. — Не уходи. Его шёпот жжёт ей кожу. Не просьба, не приказ, не предложение — крик о помощи, молитва на мёртвый алтарь. «Уйдёшь — я умру». — Ни за что на свете. — Ты останешься? Здесь? Он не говорит «со мной». Почему тогда Хельга это слышит, почти чувствует, почему она видит, как эти слова эфемерным грузом повисают между ними? — Еслиостанешьсяты, — Хельга берет его лицо в свои ладони безо всякой осторожности. Каждый надрез, каждая крохотная полоса когда-то была открытой раной, и кажется, что сейчас они вновь откроются, разом, молниеносно, если только она уберёт руки. — Чтобымыбыливместе. Из своей комнаты ему, что ли, уйти? Идиотка. …Останешься со мной? Они замирают, даже не обнимаясь, а скорее опираясь друг на друга. Так иногда ставят книги, которые упадут при малейшем крене, потому что центр тяжести сместился куда-то в никуда. Наконец-то. Минута долгожданной слабости, без лжи, без фокусов, без пыли, наконец-то покой, грёбаная искренность. — Звучит чудесно. Если он обнимет её хоть чуть-чуть крепче, точно рёбра сломает. Нормальные люди в таких ситуациях пытаются отстраниться, а Хельга вот тянется за ещё одним поцелуем. Ну, она и не человек, ей можно. — Как по-немецки «бабочки в животе»? — шепчет она, мягко скользнув губами по его щеке. Курт чуть отстраняется — дыхание у него сбитое и прерывистое — и по-смешному предусмотрительно поправляет её излохмаченную причёску. — Schmetterlinge im Bauch. — В таком случае эти шметалине сейчас отплясывают долбаный тектоник. Курт фыркает, утыкается носом ей в макушку и сам же растрёпывает волосы заново — все «труды» насмарку. Дежавю. Утром Хельга испытывала то же самое, когда не хотела вылезать из постели, понимая, что этот опыт может быть первым и последним. Теперь же уходить не страшно, чёрта с два этот поцелуй будет у них последним. Видимо, ночёвка в собственной кровати ей больше не грозит.

***

Хельга идёт к Джин, предварительно заскочив на кухню и сделав им по чашке какао. По каким-то сокровенным причинам Грей не пила ни кофе, ни чай, зато на спиртосодержащие у неё никаких запретов не распространялось. — Падай, — весело командует подруга, едва Хельга переступает порог, и с помощью телекинеза забирает у неё дымящуюся чашку. — Спасибо. Джин сидела на кровати в окружении раскрытых глянцевых журналов и внимательнейшим образом штрудировала один из них, лежащий у неё на коленях. Её интерес к миру моды был вызван пусть пока смутными, но не совсем уж бесплотными мечтами о карьере дизайнера — она призналась в этом недавно, страшно смущаясь и краснея. — Я знаю, — говорила она тогда, — что у нас многие хотят здесь остаться, работать с другими детьми. Карла, например. И понимаю, что профессору будет тяжело, если я далеко уеду… И что успеха в этом достичь тяжело, там и без меня хватает шизанутых… Но если не попытаюсь — всю жизнь буду жалеть. Сидя здесь и рассказывая мелким о годах, потраченных впустую. Хельга садится, чуть не раздавив открытую шоколадку, незаметную среди нагромождения журналов, и берет в руки первый попавшийся. С обложки на неё пристально взирает Ким Алексис, по-неестественному белозубая и отутюженная, во всём блеске этой фарфоровой глянцевой жизни. Сквозь её глаза — огромные и синие, как у куклы Барби — прямо-таки лучилось невероятное довольство всем и вся, и, наверное, на кого-то это действовало удручающие. А чтобы добить себя окончательно, можно перелистнуть страницы и почитать про юбочки по цене автомобиля, повздыхать над ушедшими годами и тихо-мирно застрелиться. — Мне ничего здесь не нравится, — Джин скривилась, царапнув по странице ногтём. Оставшийся на бумаге след символично перечеркнул пополам фотографию тощей модели. — Пустая мода ни для кого. Нормальные люди такое, — она кивком указала на разворот, — не наденут даже в пьяном угаре. А рекламируют это всё креветочные вешалки, от взгляда на которых сводит желудок. — Обиднее то, что этих вешалок называют идеалом. — Именно что. Надеть на чучело хламиду и сделать пару снимков много ума не надо, вот только от этого ни хламида, ни чучело симпатичнее не станут. А весь мир смотрит за этими бездарностями, раскрыв рот, и никого это не возмущает! Джин небрежно листает страницы, пестреющие разноцветными стикерами. На каждом из них были какие-то пометки, зарисовки, а иногда и просто бурный мат, тщательно подобранный и прописанный. Хельга читала книги с карандашом, отмечая интересные цитаты, а Джин переделывала модные журналы под себя — у них было больше сходств, чем могло показаться на первый взгляд. — На тебя посмотришь и в голове начинает играть реклама «Кармекса», — ухмыляется подруга. — Помажь губы чем-нибудь, на них живого места нет. Хельга досадливо передёргивает плечами, чувствуя подобие того, что более скромные люди называют смущениям. Губы у неё и правда выглядели не очень — как будто она часа три сосредоточенно грызла железо на морозе. — Смотрю, у вас всё пошло по плану, — Джин опускает взгляд обратно в журнал. То лихорадочное возбуждение, в котором она пребывала утром, сейчас уже спало, да и бессонная ночь своё дело сделала. — Кто первым признался? — Э-э-э… Никто?.. Интересно, как сейчас выглядят её глаза? Максимофф поклясться готова, что они слегка безумные, и зрачки у неё, скорее всего, расширены. Неосознанно она кладёт ладонь на шею — ей мерещатся пальцы Курта, с нежностью скользящие по её ключицам. — Никто, — повторяет она уже с уверенностью. — Ни первым, ни последним. Без этого как-то обошлись. — Так даже лучше, — по-философски хмыкает Джин, — и проще. Хотя я всё ещё не могу поверить в то, что у вас что-то получилось. Хуже вас пару сложно было представить. — Ты нас больше всего и сводила. — Вы хорошо смотритесь, это раз. Мне интересно, на что ещё способен его хвост, это два — разузнай как можно быстрее. Но я за вас рада, — она улыбается устало, но искренне, — честно. И когда я приду в себя, расспрошу уже нормально. Но, пожалуй, чуть позже. В возникшей на миг тишине слышен только дрожащий полузвук соприкасающихся со страницами пальцев. Джин вела себя несколько странно, обрубая едва начавшийся диалог, и у Хельги были подозрения на этот счёт, которые она, впрочем, высказывать не спешила. Ей же легче — не надо подбирать слов и краснеть как идиотка. Джин достаточно умна, чтобы это понять всё из тех нескольких фраз. — Не могу здесь больше торчать, — жалобно тянет Грей через пару минут, переводя тему,— скоро повешусь от скуки. Хочу в город. Мы тут все скоро или свихнёмся, или сопьёмся. — Здесь напрашивается кое-какая закономерность, — Хельга чертит в воздухе схематичную серебристую диаграмму. — Как только профессор объявляет о том, что хрен вам, детишки, сидите под замком, резко подскочил уровень… м-м-м… Разврата. — Блядства. — Допустим. Нас ведь не могут держать взаперти вечно? Или произведут торжественную раздачу презервативов, дабы уровень мутантской рождаемости не подскочил? Джин коротко улыбается — судя по всему, мысль её зацепила. Прежде чем начать собственные рассуждения, она отламывает от шоколадки щедрый кусок и разгрызает его, хрустя как белка орехами. — Сложно сказать. Думаю, никто из преподов всерьёз не раздумывал над этой стороной вопроса. До изоляции… Слово-то какое противное… В общем, раньше всё было немного проще. Раз в пару недель мы гоняли в город, развлекались кто как мог, а потом возвращались и типа ничего не было. Постоянных отношений никто не заводил, насколько я помню, а вот случайные связи были у всех. Учителя не могли не знать, как всё обстояло на самом деле, — Джин равнодушно хмыкнула, — но всё было тихо. — Совсем как у амишей*, надо же. — Именно. А учитывая тотальный дефицит женского пола во всём этом серпентарии, драки неизбежны. А так как драться будем не мы, а за нас, мы будем спокойно наблюдать за процессом естественного отбора и выбирать из выживших… Да шучу я, шучу. Какая разница, Сиро вот всё равно, кого и за что об стенку приложить. Хоть какое-то развлечение будет. Не зная, куда деть руки, Хельга тоже берёт себе кусочек шоколада и медленно рассасывает его, стараясь игнорировать ядреную горечь. То ромашковый чай, то вот чёрный шоколад — в этой школе жили одни извращенцы. Во всех смыслах. — Я знаю, о чём ты хочешь меня спросить, — спокойно говорит Джин, — у тебя всё на лице написано. «Почему ты так к Реми?» и «как ты можешь быть такой сучкой?». Предвещая дискуссии: можешь меня заплести? А потом я отвечу. Подруга подсаживается поближе, и Хельга, приподнявшись на коленях, стаскивает с её волос резинку. Отрастив длинные волосы, она научилась делать мало-мальски приличные причёски, только вот из-за патологической лени эти навыки оказались ненужными. Тётя Линда пыталась её приучить заплетаться по утрам, но эта затея предсказуемо потерпела крах, не выдержав конкуренции с желанием поспать. — Джин, — Хельга медленно собирает пряди с её исцелованной шеи, — у меня в жизни есть только одно правило: никогда и никого не осуждать. Тем более друзей. — А себя ты в эти «никого» включаешь? Сдаётся мне, что нет. Но спасибо. В этом мире сложно найти человека с такой позицией, тем более когда дело касается чего-то околопостельного. В голосе Грей, вечно неунывающей и энергичной, вдруг зазвучали глухие нотки. Она плотно сжимает губы, откидывается назад, напряжённая чуть больше обычного. Видимо, складывающаяся ситуация задела её больше, чем казалось на первый взгляд. — Я не считаю тебя сукой только потому, что ты переспала с кем-то. — Но тебе жалко Реми. Или мне показалось? — Он мальчик взрослый, как-нибудь разберётся, — акт женской солидарности в исполнении Хельги звучал донельзя цинично. — За что его жалеть? За секс с красивой девушкой? Действительно, это страшные мучения. Джин задумчиво проводит рукой по наиболее ярким засосам, точно оживляя в голове воспоминания о прошедшей ночи. С её шеи они ещё долго не сойдут — у рыжеволосых кожа очень тонкая, придётся ближайшие пару недель ходить в шарфах. Хельга тоже ничем не могла помочь: она только-только научилась заживлять с помощью магии мелкие порезы, и то получалось через раз. — Сама не знаю, что на меня нашло, — криво усмехнулась Грей. — Может, у меня просто давно ни с кем не было. А Реми, судя по всему, ещё и влюбился, и… Знаешь, это всегда ощущается немного по-другому, более… нежно, что ли. Но я не уверена, что смогла бы с ним встречаться. С утра она пела немного другую песенку. — Ты и не должна, если не хочешь. Никаких клятв вы друг другу не давали, общих детей не намечается… Не намечается ведь? — торопливо добавила Хельга, заглядывая в лицо подруги. — Джи-и-ин? Стремительно побледнев, Джин уставилась в пустоту. Однако паника в её глазах быстро сменилась облегчением: — Не должно. Твою мать, не пугай меня так больше, иначе я бы прям тут на радостях и родила. Со стороны они, должно быть, смотрелись довольно воинственно. Просто вылитые амазонки перед боем, плетут косы и рассуждают о мужской несостоятельности. У Хельги ещё и расческа была в зубах зажата — хоть сейчас иди рубить конечности. Это было недалеко от правды, потому что Рэйвен обещала им устроить сногсшибательную тренировку. В самом, чёрт бы его побрал, прямом смысле этого слова. — Готово, — Хельга не без удовольствия окидывает взглядом свою работу. Получилось лучше чем обычно, пусть и слегка неаккуратно. Переплетённые между собой витиеватые косы смотрелись особенно хорошо в тёмно-рыжем цвете, а сама Джин с ними выглядела как эльфийская принцесса. Сравнение будет особенно ярким, если сегодня на тренировке будет стрельба из лука. — Спасибо. Боже, ты просто волшебница, — Грей резво вскакивает с кровати и несётся к зеркалу. — У меня от одного взгляда на это чудо пальцы сводит, ты… Хельга смотрит на Джин какими-то совершенно другими глазами. Подруга крутится перед зеркалом, с восторгом поправляет сложную причёску, подкрашивает губы нежно-розовым, улыбается сама себе, и ей, чёрт возьми, здесь не место. Она не вписывается ни в какие рамки, она слишком красива и талантлива, чтобы сидеть на одном месте и перечиркивать «Vogue» снизу вверх до посинения. Ей нужно больше, гораздо больше. Учительница? Какая, к чёрту, учительница? Всё равно что запрячь единорога в плуг. — У нас скоро тренировка, — невпопад выплёвывает Хельга, просто чтобы что-то сказать. Ей почему-то кажется, что Джин может услышать её мысли просто так, без взлома сознания. Они словно вылетают прямо из головы, носятся по комнате, считая углы, застревают в змеиных переплетениях рыжих кос. — Сегодня снова будут спарринги, Рэйвен обещала. Мысль о том, что сегодня у них занятие исключительно женским коллективом, тоже радости не добавляет. — Хотела бы попробовать с Куртом? — растягивая воротник, Джин осторожно снимает кофточку. — Я про подраться. — Мне всё равно, кто и через что меня швырнёт. Я и так в курсе, что он меня сильнее. — С таким настроем ты не одного боя не выиграешь. А пора бы. Хельга неохотно кивает. Она всё хотела попросить Рэйвен потренировать её отдельно, чтобы хоть поменьше позориться на общих занятиях, но возможности не попадалось… Да и желания, честно говоря, было немного. Не любит она драться, не любит кого-то бить. Каждая тренировка — гимн насилию, акт тестовой жесткости. Наслаждаться этим не получается, может, оно и к лучшему. Они вместе идут на поле — взбодрившаяся Джин, насвистывающая что-то под нос, и Хельга, нервно кусающая и без того распухшие губы. По законам всех жанров она сейчас должна испытывать совсем другие эмоции, но обещанные бабочки в животе взяли перерыв, уступив место привычному уже чувству неумолкаемой тоски. Скорей бы этот день закончился. Во время обычных, совместных тренировок, стоит шум и гам, все отпускают шутки и громко переговариваются. С женским же коллективом, немногочисленном и не очень дружном, воцарялась удручающая тишина, нарушаемая лишь окриками Рэйвен. Вдобавок ко всему сегодня все как одна оделись в глухое и чёрное, и происходящее всё больше напоминало дискотеку на поминках. В покойниках недостатка не будет, в этом можно не сомневаться. На отработку приёмов Хельге в пару достаётся Карла Хилл, по своему обыкновению спокойная и отрешённая. Она быстрая и ловкая, ей ничего не стоит уложить на лопатки дилетантку вроде Максимофф, но она этого не делает. Осторожно ставит подножки, помогает вставать, бьёт вполсилы. Это не нравится Рэйвен, это не очень эффективно, но Хельга всё равно ей благодарна. Приятно получать от людей подобие заботы, особенно зная, что главная мясорубка впереди. — Очень мило погарцевали, — ядовито цедит Рэйвен, выстраивая их в шеренгу. На лицах у всех тлеет алый румянец, лихорадочный и некрасивый, все нестройно и прерывисто дышат, горло царапает ноябрьский воздух. — Когда мы захотим поиграть в «Лебединое озеро», я дам вам знать. Это, по-вашему, шутки?! Даркхолм почти кричит и точно не почти злится — с женской командой у неё слишком много проблем, которых и возникать-то не должно. Моральные принципы, неустойчивое психическое состояние, неуверенность в себе и прочая хрень, абсолютно лишняя на поле боя. Да и в жизни в целом, наверное, тоже. — По парам, — Рэйвен категорично скрещивает руки на груди. — Карла с Джин первыми. И хватит себя жалеть. Они выходят вперёд с сосредоточенными, но спокойными лицами, почти одновременно встают в боевые стойки. Обе знают, что это необходимость, обе просто хотят поскорее разойтись. Джин — не то что Карла, ей нравятся тренировки, она способная, сильная. Но в чем кайф драться с тем, кто это ненавидит? Разве что в реализации садистских фантазий. Хилл всем своим видом как бы говорит: «давай покончим с этим как можно быстрее», и возразить ей нечего. Это — самая естественная реакция, самая нормальная. Дерутся они почти на равных. Джин сильная и опытная, но Карла быстрее и ловчее её, она с лёгкостью отпрыгивает от резких ударов и умело держит выгодное расстояние. Грей подстраивается под её тактику, не давая взять себя измором, и двигается продуманней. На балет это уже никак не тянет. Они ожесточаются с каждой минутой, с каждой секундой. Сбивают друг друга с ног, наваливаются, сжимая кулаки наготове, осыпают ударами, не жалея, не стараясь сдержать сил. По рёбрам, в лицо, подсечка. Надсадные хрипы, злые вскрики, проскальзывающий мат — не похожи они на дружелюбных одноклассниц, ни одна, ни вторая. Скорее на психопаток, которые сейчас головы друг другу поотрывают. — Довольно, — резко командует Рэйвен, и кулак Джин застывает в дюйме от окровавленного носа Карлы. Она бы его сломала, нет сомнений. — Вставай. Хельга облегченно выдыхает, растирает окоченевшие пальцы, которые сжала, чтобы в любую секунду оторвать их друг от друга. Каждый раз, когда при ней дерутся, она испытывает смутное чувство вязкой тревоги. Может, это дань памяти хромой Илзе, которую толкнули с лестницы в такой же вот драке, только куда более глупой. Или маме с сестрой — после приступа Хельги в Мэриленде у них осталось по паре шрамов. Чёрт его разберёт, это подсознание. Карла зажимает нос тряпкой, встаёт, опираясь на руку Джин. Выглядят они, мягко говоря, не очень, и чувствуют наверняка также, однако с поля не уходят. Очень уж им хочется полюбоваться на то, как Хельгу сейчас будут в битое мясо превращать. Нервно поджав губы, Максимофф выходит вперёд, завязывает хвост потуже. Она даже смотреть на Элисон не хочет, потому что исходящие от той волны ненависти чувствуются так ясно, что при желании их можно затянуть на шее. Ещё бы. А в глазах у неё — холодная пустота и ледяная ярость, острая как наточенный нож. Ей сделали больно, теперь больно хочет сделать она. Так, как умеет, как делала десятки раз до того… И никогда прежде — с таким явным удовольствием, с предвкушением как у ребёнка в конфетной лавке. — Приготовились. Максимофф, стойка неправильная. Ноги шире. Начали! Отсчёт пошёл. От первого удара Хельга успевает увернуться. Крепко сжатый кулак рассекает воздух в дюйме от её лица, а она отскакивает… Не туда, разумеется. Невнимательная, непредусмотрительная, всё как обычно. Бедное тело, раз за разом расплачивается за каждую глупость. Сейчас «платили» рёбра, в которые Элисон бьёт так, словно хочет нанизать на их обломки лёгкие. И, нет сомнений, она действительно об этом мечтает. Не все же мечты должны быть красиво-воздушно-возвышенными? Может, это и есть самая что ни на есть благородная. Хоть мир чище станет. За дело, за дело, за дело… Хельга поступила в школу тридцать с лишним дней назад. Все шестнадцать лет своей развесёлой жизни она была неспортивной и малоподвижной, ненавидела бег и не смогла бы даже нормально отжаться. Элисон провела здесь последние три года. Стрелять она так и не научилась, а вот в остальном времени точно не теряла. Жаль только, что всё это подтверждается именно сейчас. Единственной стратегией, которую можно с натяжкой назвать приемлемой, будет просто держать Блэр на расстоянии. Хотя, в общем-то, это просто оттянет неизбежное. Рэйвен не закончит бой без видимой победы, Элисон не отступит, пока не выместит всю свою злость. Для неё, Хельги, при любом исходе всё будет плачевно. В какой-то момент она абстрагируется от происходящего, словно смотрит на него со стороны. Ставит малоэффективные блоки, отскакивает, получает ещё и ещё. Кулак, локоть, подножка, снова кулак. Губа немеет. Ей удаётся заехать Элисон по носу — слабо, рука соскользнула. А вот Блэр времени нисколько не теряет, и Хельга снова летит на землю, чувствуя, как скула взрывается болью. Правильной, заслуженной. Ещё, ещё, ударь ещё, сильнее, больше, как делала мама, ещё, ещё… — Закончили! Хельга смотрит на небо, сочащееся невидимым светом. Слишком ярко. — Нет, — бормочет она, отворачиваясь. Мир переходит в неправильную плоскость, ограниченную истоптанным полем со смятой ржавой травой. На языке снова тлеет металлический вкус. Кажется, кровь идёт из губы. Или из носа, или со скулы, или отовсюду сразу. — Мы не закончили… — Блэр, у тебя с башкой всё в порядке?! — кричит Джин. Её тёплые руки неведомым образом оказываются где-то возле затылка, потом мелькают перед глазами, закрывая ополовиненный мир. — Ты что творишь?! В ответ Элисон Хельга не вслушивается. Может, его и не было вообще. Теперь вместо рук Джин появляются ботинки, одна пара, другая. Какие-то из них точно принадлежат Блэр, тяжёлые, армейские такие. Ими наверняка приятно ломать носы, и позиция удачная. Сделала бы она это, не будь рядом всех остальных? О да, вне сомнений. И Хельга бы не предприняла ни единой попытки свернуть ей шею. Она чувствует себя уроненной игрушкой, которую, поваляв по полу, пытаются вернуть в обычную стойку. Только бы пальцы были целы, на всё остальное как-то и плевать. Хельга осторожно сжимает их по очереди, и они слушаются, пусть и с неохотой. С колдовством придётся повременить, что поделать. — Я в порядке, — неубедительно хрипит она, облизывая губы. Крови на них неожиданно много, страшно даже представить, какое чудо предстанет перед ней в зеркале. Ни разу она ни в порядке. И чёрт с ней с головой, заливающейся как погремушка, с разбитым лицом и со всем телом, ноющим и воющим каждой грёбаной клеткой. Не в них дело. — Не дёргайся, у тебя может быть сотрясение, — Рэйвен осторожно кладёт ладонь ей под затылок, всматривается в зрачки. Кажется, с ними что-то там поменяться должно. Увеличиться. Уменьшиться, может. Расползтись по всему глазу, растечься чёрными чернилами, глубокими, непроглядными. — Видишь меня? Лучше б не видела. Всё повторяется, всё точно так же, как и было раньше. Схема стара как мир: тебе делают больно, чтобы потом возиться, лечить, притворно сочувствовать. Мама делала точно так же, и каждый раз как в первый. А Хельга, дура, ещё и велась. «Я же хочу как лучше». «Ты ведь знала, что всё этим кончится», — думает она, мутно всматриваясь в расплывчатое лицо Рэйвен. — «Знала, что Элисон меня не любит, видела, как всё проходит… Ты её не остановила». Каждое мысленное слово вызывает болезненный укол. — Угу. Она буквально умоляет сознание встать на место, чтобы не унижаться и не играть в павшего воина, но больше всего на свете хочется просто отключиться. И желательно никогда отсюда не вставать, потому что твёрдая как камень земля кажется невероятно мягкой и уютной. Знатно же Элисон её поваляла. Может, когда-нибудь Хельга пожмёт ей за это руку. — Хватит, — шипит она сквозь зубы, когда Рэйвен берёт её на руки и поднимает легко, как ребёнка. На земле было приятнее. — Я сама. — Помолчи, — обрубает Даркхолм. Для неё это всё — ошибка, помеха незаконченной тренировке, трата времени. Хотя, собственно, она получила именно то, что хотела. Все они получили, все трое. Зацепило даже Карлу с Джин, которые, наверное, сейчас выглядели абсолютно лишними. Хельга проваливается-таки в мутную полудрёму, напоминающую скорее прочерк в сознании. У неё наверняка нет ни переломов, ни разрывов, но и сил, чтобы с отрезвляющим «хватит ныть» дать себе подзатыльник, тоже нет. Наверное, это сделает Рэйвен, раз уж у неё хватило терпения дотащить её до комнаты и даже на кровать положить. Ей бы в грузчики податься. — Жить будешь, — без обиняков заявляет она, — ничего серьезного. Пару дней отлежишься, через неделю снова сможешь заниматься. Лежи смирно, я всё обработаю. Возражать ей не хотелось. Хельга безропотно позволяет стянуть с себя спортивную кофту вместе с майкой, хотя в глубине души и ворочается истинно пуританский порыв прикрыть грудь руками. Викторианские нравы всегда просыпаются в самый неожиданный момент — не постеснялась же она к Курту в кровать завалиться. Только что с разбегу не прыгнула. Рэйвен чуть приподнимает её лицо за подбородок, как маленькой, и мягко прикладывает к разбитой губе смоченную в спирте ватку. Хельга молчит. Не хватало ещё заскулить для полноты картины. Даркхолм ненавидит слабость, наверняка ненавидит, а значит, и нытиков тоже. Пощиплет и перестанет. — Да уж, — бормочет она себе под нос, беря новую ватку, — попортили тебе мордашку. И не смотри на меня так, ты сама виновата. — Я?! — от возмущения Хельга почти срывается на крик, о чём тут же жалеет. Если конечности от потасовки вполне себе оправились, то от головы такого ждать не приходилось, и она снова взорвалась приступом тупой боли. Рэйвен почти снисходительно фыркает. Надо же, она может не только орать, вот это сюрприз. — Да, — спокойно подтверждает она. — Ты подставлялась. Некоторые удары специально не блокировала, хотя вполне успевала. Вряд ли кто ещё это понял, но я знаю, что такое игра в поддавки, поэтому не строй из себя дурочку. Хельга устало выдыхает, трёт висок, задевая кровоточащую скулу. Спорить нет ни сил, ни смысла. Хочется разве что по-детски разрыдаться, обвинить во всём кого-нибудь другого и убежать, хлопнув дверью, как делают подростки в ситкомах. Всё, что делает Рэйвен, слишком похоже на Джессу Максимофф, долбаное дежавю впивается в горло как зубчатая пила. Помнится, один раз от её пощёчины у Хельги тоже осталась разбитая губа, и ей точно так же пришлось сидеть на кровати и сопли на кулак наматывать, пока её приторно-сахарно обрабатывали спиртовой салфеткой. Интересно только, почему она тогда не взбесилась и не вышвырнула любимую родительницу с балкона. Сейчас, наверное, дело бы именно этим и кончилось. — Может, я всё-таки сама? — раздраженно бурчит Максимофф, пытаясь отодвинуться. Рэйвен, судя по всему, вознамерилась ей дыр в лице понаставить. Пальцы у неё точно деревянные, в движениях нет и намёка на ласку — сразу видно, дралась она больше, чем бисером вышивала. — Гордость играет? — Нет. Не люблю, когда со мной возятся. — Ты поэтому позволила Блэр тебя отмудохать? — скорее с любопытством, чем с насмешкой спросила Рэйвен. — Любишь пожёстче? Оставь это для постели, а на поле должна бить ты, а не тебя. Хельга раздражённо уклоняется от очередного прикосновения. Ноет как от калёного железа, и слова не лучше. Не хватало ещё с этой поехавшей постельные пристрастия обсуждать. — Так получилось, — неубедительно отвечает она. — Это никуда не годится. Ты слишком отстаёшь от остальных, — Рэйвен нахмурилась. — И такими темпами никогда не догонишь. — Спасибо, учту. Максимофф скрещивает руки на груди. Иррациональное желание хоть как-то укрыться от пронзительных глаз Рэйвен всё же берёт над ней верх. Майку, грязную и потную, надевать как-то глупо, накрыться нечем, вот и сидит дура дурой, как на допросе. — Будем заниматься отдельно, — вдруг решительно говорит Даркхолм. — Не нянчиться же мне с тобой после каждого занятия. Отдыхай, вернёшься в строй — начнём сначала. И больше без поблажек. Да были они, эти поблажки-то? Каждый день как турнир по боксу. Однако эти мысли Хельга предусмотрительно держит при себе — если жизнь её чему и научила, то только этому. Рэйвен хмыкает и внезапно, потянувшись к подушке, сажает Хельге на колени её плюшевого медведя. — Забавный. У меня в детстве был почти такой же, — она поджимает губы, точно пронёсшиеся в голове воспоминания были не самыми радужными. Знакомое чувство. Хельга обнимает медведя машинальным, непроизвольным жестом. На фоне его белой мягкой шёрстки костяшки её пальцев со следами засохшей крови смотрятся особенно романтично. Так и тянет расковырять их снова, чтобы попросить обработать спиртом и их тоже. Но Рэйвен встаёт, истолковав её молчание по-своему, и идёт на выход. Кажется, это был их самый длинный за всё время разговор. — И да, Хельга, — Даркхолм оборачивается, открыв дверь. Любуйтесь все кто пожелает, тут как раз полуголая ведьма на кровати развалилась. — Не знаю, что у вас там с Элисон… Но в следующий раз, будьте добры, решайте это на словах, а не на кулаках. Ясно? Вопрос явно риторический. Хельга безразлично пожимает плечами и отворачивается к стене, чувствуя себя оторвой, которую родители отругали за пляски допоздна. По собственному опыту она уверенно могла сказать, что подобные развлечения ничем хорошим не заканчивались. Дверь надрывно хлопает, и Максимофф медленно, боясь снова упасть — развлечение у неё сегодня такое — бредёт к ванной. Если она не смоет с себя всю эту дрянь, не очистится хотя бы физически, точно подохнет. Не одно так другое. Мысли, мысли, мысли. Всё, что у них есть — это мысли, достояние, нереалистичное сокровище. Хранишь его под боком, как Дэйви Джонс своё гнилое сердце, а потом в них влезают, перетряхивают, шарятся в них грубым ночным вором и уходят, вытерев руки. Их ценность обнуляется, они становятся ничем, мысли — всего лишь мусор, когда они принадлежат не одному. Хельга вспоминает последний урок истории. Великая депрессия, мелодично-тягучий голос учительницы, смазанный неровный конспект. На доске висел плакат со столбчатой диаграммой, изображающей долларовые скачки в связи с гиперинфляцией. Хельга смотрела на неё и представляла, как ложится на эту ломаную чёрную линию и съезжает лицом вниз, крепко зажмурившись. В конце пути, врезавшись в стену — к тридцать четвёртому году ситуация в стране улучшалась, и линия ползла вверх — её кожа превратилась бы в кровавую тряпку. Так, наверное, и выглядело лицо Курта, пока его шрамы не зажили. Она встаёт под душ, прижимается пылающим лбом к его стеклянной дверце. Хочется сползти по ней вниз и сидеть, обмотав вокруг шеи мокрые волосы как шарф, который можно в любой момент затянуть потуже. Хельга включает воду похолоднее — получается обжигающе-ледяная — и с остервенелой злостью трёт кожу жёсткой мочалкой, намеренно проезжаясь по всем синякам, свежим и старым. В каждый из них въелась Элисон Блэр с её вязкой и душной любовью, мама с ножницами, которые она сжимала, обхватив кольца всей ладонью, обожаемая сестра, Рэйвен с её садистской жалостью и бесконтрольная магия. Хочется вымыть это всё, стереть со своего тела. Раз и навсегда. У шампуня аромат ванили, сладкий, нежный. Гель пахнет клубникой, крем — карамелью. Хельге всё равно кажется, что от неё разит кровью. Она протирает перекисью разбитые костяшки, губу, висок, слушает, как они надрывно ноют и колются. Запах не уходит. Она трёт снова, снимая с себя заодно следы мнимой заботы, делает всё заново и успокаивается только тогда, когда лицо саднит ещё сильнее чем прежде. — Ты больная, — шепчет Хельга своему отражению. Распухшие губы едва шевелятся, снова трескаются. Отвратительно. — Больная. Поехавшая на голову. Отбитая. Что, нечего сказать? Отражение, сволочь такая, молчит.

***

Джин останавливает Курта в коридоре, чуть оттесняя к стене. Вид у неё потрёпанный, но это объяснимо — у девушек сейчас была тренировка, на которой их гоняли ещё больше, чем на объединённых занятиях. Холодно проигнорировав Реми, она сказала: — Если кратко — Хельгу поставили в пару к Элисон и превратили в битую котлету. Она сейчас у себя, и думаю, будет не против твоей компании. — В битую… Что? — Курт нахмурился, пробежался глазами по толпе учеников и вновь уставился на Джин, поджавшую губы. В её косе, спускавшейся по плечу, застряло несколько иссохших листочков. — Так-так, подожди, ты ведь женщин не бьешь? — Грей обернулась, будто у неё за спиной стояла Элисон, на которую Курт собирался напасть. — Всё не так критично… Ну почти… — Не бью, — мрачно ответил он. — Спасибо, что сказала. Курт исчезает, телепортируясь прямо к двери Хельги. Джин остаётся наедине с Реми, от которого она убегала весь предыдущий день, но ему уже не до того. Постучавшись — неожиданно резко, без привычной осторожности — и получив тихое «да-да», он переносится через порог. Замки созданы явно не для торопящихся. Хельга лежит на кровати, свернувшись калачиком и подтянув колени к груди. Услышав негромкий хлопок, она осторожно поднимается на локте и даже пытается поправить волосы, мокрыми прядями налипшие на лоб. Каждая костяшка в кровь, кожа вытерта, стёрта о чужие кулаки. На правой губе кривой кровоподтёк с размётами краями, медленно наливающийся фиолетовым и похожий на след от черничного варенья. Разбиты обе скулы, левая бровь. Как будто все её слова, все воспоминания вдруг разом собрались в одном месте и вырвались наружу. — Как я выгляжу? — почти непринуждённо выдавливает она, кое-как садясь на кровати. — Красотка, что и говорить. Если что, у меня ничего не сломано, жить буду. Он садится на кровать и осторожно берет её руку в свою. Сгибать кисть ей ещё долго будет больно — на каждом пальце по две-три отметины. У него, должно быть, такие же, только не проявляющиеся. — Тебя ни на минуту оставить нельзя, — говорит он, качнув головой. — То с балкона упадёшь, то вот на Элисон… — Рэйвен назначила мне отдельные тренировки. И сказала не вставать с кровати остаток дня. Хельга умолкает, пытается закусить губу, и, поморщившись, успокаивается. Глаза у неё чуть покрасневшие, усталые, неподвижные — кажется, она недавно плакала или просто тёрла их, как она часто делает. Они снова изменили оттенок, стали совсем прозрачные. Цвет чистого, измельчённого стекла, какой ни один карандаш передать не сможет. — Не смотри на меня так, — хмуро цедит она. — Это скоро пройдёт. — Пара синяков не сделают тебя другим человеком, — с ехидной улыбкой, зная, что её это смутит, Курт касается губами кончиков её пальцев. — Правда, целоваться будет больно. — Ничего, я потерплю. — Вот и терпи лёжа, — Курт встаёт, — а я пока за чаем схожу. Хельга с глухим стоном роняет голову обратно на подушку. — Что за чайные фетишисты живут в этой грёбаной школе?! — шипит она и кидает в него плюшевого медведя, которого он ловит хвостом и кладёт ей под бок. Хельга раздражённо отмахивается. — Ты прям как Рэйвен, она мне также его подсунула и сбежала. Вы случайно не родственники? Садистские наклонности у вас явно одного характера. — Что ж, это многое бы объясняло, — он снова улыбается. — Frau, извольте подождать, я ненадолго. — Если ты пошёл бить морду Элисон, я даже отговаривать не буду! — кричит она ему вслед, когда он уже переносится на кухню. Засыпая заварку в чайник, Курт думает о том, что его принципы ненасилия слегка устарели. Некоторые представительницы прекрасного пола определённо заслуживали получить по пятой точке — само собой, когда остальные синяки заживут.

***

Поздний вечер. Официального отбоя ещё не было, но ученики, необычайно измотанные долгим днём, на подвиги не стремятся и сами разбредаются по комнатам. Хельге это было на руку — никто не побеспокоит. Выждав минутку, когда в коридорах воцарилась более-менее стабильная тишина, она осторожно выходит из комнаты и идёт вглубь Школы, ближе к кабинету истории, недалеко от которого располагался телефон для учащихся. Идти приходится долго, потому что быстрые перемещения теперь не по её части, ну на денёк так точно. Можно было, само собой, и Курта попросить помочь, но Хельге не хотелось, чтобы он знал о предстоящем звонке. В конце концов, нет же ничего криминального в разговоре с семьёй?.. Или в том, что она, устав от вечных разрушений, решила хоть что-то починить — худо, бедно и с изолентой? Наверное, нет. Аппарат красивый, новый, яркого красного цвета. В Школе было два телефона «общего назначения», у некоторых же учеников в комнатах стояли свои, если они поддерживали нормальные отношения с родственниками. Когда Хельга сюда поступила, профессор спросил у неё, нужен ли ей такой, и она честно ответила «нет». Верное решение — вряд ли что изменится после одного звонка. При надавливании резиновые кнопочки едва заметно скрипят, поддаются с трудом, будто отговаривая Хельгу от такого рискованного шага. Номер она переписывает с листочка, который уже третий час почти не выпускала из рук и наизусть выучила нехитрую комбинацию. После недолгих гудков в трубке слышится осторожное «алло». Не мама, слава Богу — всего лишь младшая сестра. — Привет, Лира, — говорит Хельга по-фальшивому спокойно, как диктор на радио. — Это Хельга. — Хельга? Ого. Я… Рада тебя слышать, — отвечает Лира без капли радости в голосе. Он у неё тоже немного изменился, стал ниже, хотя всё ещё был довольно писклявым. — Ты совсем не звонишь. Где пропадала? Максимофф нервно накручивает на палец телефонный провод. В последний раз они с сестрой разговаривали месяца два назад, в Грейтауне, и то тетя Линда позвала к телефону. Никаких особых сожалений это не вызывало. Как-то уж так мистически сложилось, что живя под одной крышей больше тринадцати лет, между ними не проскользнуло и тени того, что обычно называют сестринской любовью. Чужие люди, соизволившие быть рожденными одной женщиной. Раньше говорили, что они похожи — такое чувство, что это было в другой жизни. Хельга как-то привыкла считать её вечно маленькой, а ведь в апреле сестре уже исполнится пятнадцать. — В школе. Ну, знаешь… — Знаю, мама рассказывала, — Хельга почти воочию увидела, как Лира морщит свой маленький веснушчатый нос. Интересно, она перебивала её из ребяческой непосредственности или из желания поскорее отделаться? — Она сказала, что это хорошее место и что теперь ты всегда будешь жить там. Хельга сжала зубы. Не то чтобы она многого ожидала от своей матери, само собой, но и подобный приговор звучал неутешительно. Можно сказать, это была слегка завуалированная просьба держать свой зад подальше от их нового распрекрасного дома. Не больно и хотелось. — Э-э-э… Да, наверное, — неуверенно промямлила она, совершенно теряясь. Глупо, но она всё же надеялась, что сестра будет хоть немного рада её услышать. — Как у вас дела? — Всё отлично, — бодро отрапортовала Лира, — по крайней мере лучше, чем раньше. Мама, правда, пару недель назад рассталась с… ну, с мужчиной… В общем, ты поняла. Его звали Стив, мне он даже нравится. Разок приходил к нам. Не знаю, что уж там случилось, но мама ходит злая. Тётя Линда сейчас живёт здесь, она ведь тебе говорила, что уехала из Грейтауна? Конечно говорила… Представляешь, мне дали роль в школьной постановке! Я… Ногтём Хельга царапает едва запёкшуюся рану над бровью и удовлетворённо выдыхает, когда та начинает ныть от боли. Слушать радостный щебет Лиры было так странно-невыносимо — словно частичка её излюбленных кошмаров вдруг материализовалась на другом конце провода. Было бы здорово лишить себя всякой связи с семьей, просто оборвав этот вьющийся кусок пластмассы. И ни будет тогда ни ненависти, жгучей и едкой, ни любви — болезненной, ненормальной, тяжелой. Просто ничего. Автоответчик. — …Роль хотели отдать другой девочке, но я очень долго репетировала, и все сказали, что я играла просто волшебно! До спектакля ещё два месяца, хотя мы уже готовимся вовсю. Мама сказала, что поможет мне сделать платье. Дездемона обязательно должна быть в белом, иначе никак! Тогда остальные костюмы должны быть других цветов, и… Хельга решила не спрашивать, какой умник придумал ставить «Отелло» в качестве рождественского спектакля. Она пыталась представить себе Лиру — невысокую, нескладную, тощенькую, с вечно спутанными волосами — в виде Дездемоны, но никак не могла. Должно быть, с их последней встречи сестра сильно изменилась, хотя вряд ли за год у неё мог прорезаться актёрский талант. Или же с её исчезновением на всю семью снизошло благословение Господне, рог изобилия и манна небесная. — Да, это просто замечательно, — говорит она как может дружелюбно. Игра неубедительная, не быть ей Дездемоной. — Ты большая молодец. — Может, ты могла бы приехать? На постановку? — неожиданно выпаливает Лира, и кажется, искренне. — Мы так давно не виделись… Много лет назад, в детстве ещё, Хельга иногда называла Лиру «кнопкой». Милое домашнее прозвище, которое, правда, никем больше не поддерживалось и не прижилось. С годами отношения между ними как-то сами собой обледенели, и кнопка-Лира канула в небытие. Неясно только, зачем Хельга вспомнила об этом сейчас. — Не уверена, что получится. Прости. Сейчас у нас некоторые сложности с выездом, — отвечает Хельга, опираясь спиной на стену. Натянутый провод слегка касается шеи. — Мне жаль. Возможно, в другой раз или немного позже. — Ну ты всё же уточни. — Само собой. А ты не могла бы позвать… позвать Питера к телефону? Он ведь дома? — Да, только подожди немного, — в трубке послышались шорохи. — Ты скажи, как будет известно. Я буду рада тебя видеть. Отвечать на это не хотелось, да и было, наверное, нечем. Хельга не могла всерьёз поверить во внезапно просунувшуюся к ней любовь, но и злиться на Лиру за ложь было бы глупостью. Она тоже хороша. Как старшая сестра, она явно должна была проявлять больше внимания и быть заботливее — в какой же момент у них всё пошло не так? Хельга ждёт довольно долго, нервно постукивая ногтями по гладкой телефонной крышке. Когда в ухо ей буквально вкручивается громкий голос Питера, она даже вздрагивает от неожиданности. — Привет пропавшим, — говорит он, наверняка улыбаясь. — Я уж думал, ты там подохла. — Не дождёшься, — Хельга тоже улыбается, непроизвольно и резко. — Теперь уж точно. Как у вас там? От Лиры ничего толком не узнать, всё о своей постановке трещит. — Она и тебе успела?.. Тут весь дом на ушах. Она заворачивается в какую-то простыню и пытается репетировать, причём до вчерашнего дня — с черепом в руках. Я ей намекнул, что это не из той пьесы, а она разобиделась и мне объявлен бойкот. Намёки Питера всегда были из серии «не обижайся, но ты та-а-акая страшная!» и обычно сопровождались наивным «а-что-такого-я-сказал». Хоть что-то в этом мире не меняется. — Губишь юное дарование, — Хельга скептически хмыкает. — Ты не ответил на вопрос. — А, это… — Питер несколько замялся. — Ничего особенного. Я подрабатываю в местном кинотеатре, ну ты помнишь, я рассказывал. Линда тоже горбатится по мелочи, но она скоро собирается съезжать. Наверное, обратно в Пенсильванию. Я пересдам экзамены, надеюсь, попаду-таки в колледж… Зато ты, говорят, вовсю борешься с мировым злом? Или чем там в вашей школе занимаются? Раз на то пошло, не она борется со злом, а зло с ней. Но не мировое, а так, местное. — Контрольные по химии никуда не делись, но зато я научилась взламывать замки. И кодовые, и моноблочные, и сувальдные, так что если нужно ограбить банк, ты знаешь, к кому обратиться. Может, скоро смогу отжаться пару раз. Ещё меня тут вальсу научили… Но это так, внеклассное. Внеклассное. Неплохое такое «внеклассное», плавно перетёкшее в «постельное»… — В последние несколько месяцев по телевизору и в газетах тишина. О мутантах, я имею в виду. Раньше был постоянный трезвон, а щас помалкивают, — Питер тоже замолчал, будто обдумывая сказанное. — И в задницу их, так спокойнее. Может хоть сейчас отстанут. В голосе брата послышались усталые, совсем не свойственные ему нотки. Да и не было в нём былого задора, оптимизма — это был голос человека, который давным-давно не смеялся и словно забыл, как это делается. Питеру ведь даже не было двадцати, а он как будто отжил вдвое больше. Хельга мягко проводит пальцами по воздуху, представляя, как она взъерошивает его волосы, на оттенок темнее, чем у неё, и чёлку, вечно стоящую дыбом. — Слушай, — роняет он с неуверенностью, — ты… Ты могла бы переехать сюда. Комнат достаточно, ходила бы в школу вместе с Лирой. Или хотя бы весной, как закончишь год… — Питер, — как может мягко прерывает его Хельга, чувствуя, как в горле медленно поднимается ком, — сам знаешь, что никак. И не в тебе дело. Думаешь, мы с мамой долго продержимся под одной крышей, не поубивав друг друга? Замолчи, Питер, пожалуйста, замолчи, не уговаривай меня, замолчи… — Она изменилась. Скучает по тебе. Я тоже скучаю, и Лира, и Линда. Если её синяки когда и затянутся, то ещё нескоро, потому что она снова впивается в них ногтями, царапает как кошка когтеточку. Нравится ей, как они визжат, ругаются прямо у неё на лице, прорезанным кривыми дорожками из ниоткуда взявшихся слёз. Словно кто-то взял и из шланга обрызгал, предварительно накапав в глаза лукового сока. Хельга прижимает руку ко рту, вдавливая костяшки пальцев, красно-фиолетовые, точно гуашью обмазанные, в зубы. Жаль, что нельзя раскусить собственную кость, разгрызть себя целиком. — Эй, ты чего там разнылась? — стой Питер рядом с ней, наверное, шлёпнул бы по плечу. — Хорош рыдать. Помнишь, ты сама говорила: ведьмы… — Не плачут, — Хельга торопливо смазывает слёзы, осторожно касаясь разбитой губы и скул. Может, так они заживут быстрее. В сказках слёзы всегда обладали какой-либо чудодейственной силой, правда, у злых героев они обычно прожигали поверхности как серная кислота. — Извини. — Ерунда. Это ты извини, мне не стоило давить. Может, переведём тему? Хорошая идея. Хельга встряхивает головой, приказывая себе перестать распускать сопли, и изо всех сил изображает веселье. Рассказывает, что учиться интересно, хоть и очень тяжело, что дерётся она хуже всех, упоминает что-то про Хэллоуин — нет, всё-таки быть ей Дездемоной, такой талантище пропадает. Питер слушает, постоянно перебивая, травит какие-то байки и она даже смеётся в ответ. Он не предлагает позвать к трубке маму, Хельга не просит. На такой подвиг её точно не хватит. Прощаются они теплее, уже без той неловкости, которая проскользнула в первые минуты диалога. Хельга мысленно рисует карту штата, представляя, сколько бы Питеру потребовалось времени, чтобы добраться до неё. Мало, мало до ничтожности, он — быстрейший мутант на планете, ему это ничего не стоит… Но она молчит. Быть может, так будет безопаснее, раз им даже не разрешают покидать территорию. Молчит и Питер, за всё время ни разу ничего не сказавший о своих способностях, будто начисто о них забыв. А вот Хельга не забыла, что когда Лира позвала его к телефону, она ждала почти минуту. Примерно столько и нужно обычному человеку, чтобы дойти из другого конца дома, наверное, но никак не ему. Она кладёт трубку, с нажимом возвращает её в выемку и уходит торопливым шагом, почти бежит. Как будто боится, что пресловутый провод выскочит из аппарата и ужалит её как гадюка.

***

Героический подвиг перемещения с одного балкона на другой в этот раз провернуть не удалось. С «принимающей» стороны её ждал Курт — мягко говоря, недовольный. — Тебе сказали лежать и отдыхать, а ты носишься туда-сюда как цирковая блоха, — укоризненным тоном сказал он, скрестив руки на груди. Хельга, уже успевшая сесть на перила со своей стороны, равнодушно передёрнула плечами: — Вот уйду к себе и буду лежать. Ещё и мелом двери очерчу, чтоб всякая нечисть не залезала. — А мне двери не мешают. Ну иди уже сюда, Julia, — Курт телепортируется ей за спину и без особых церемоний, но с редкой для парня осторожностью берёт на руки. Вот так умыкнут из спаленки и поминай как звали всю девичью честь. — Какая я тебе нахрен Джулия? — раздраженно ворчит она, уютно устраивая голову у него на плече. Одно другому не мешает. — Шекспировская, «Romeo und Julia». Джулийета. На немецком пьеса звучит очень красиво. До знакомства с Куртом Хельга не задумывалась о том, что ей может нравиться немецкий язык. Он всегда казался слишком резким и грубым, особенно по сравнению с типичным североамериканским выговором. У Вагнера же был мелодичный, но всё же чуть хрипловатый и низкий голос, да ещё и этот акцент… Получалось нечто сильное, граничащее с жёстким, и невероятно возбуждающее. Быстро же развеялись стереотипы о святости и неприступности. — О да, у нас определённо есть что-то общее. Ей тоже постоянно читали нотации, так что в конце концов пришлось заколоться, лишь бы все отвалили. Хотя у неё тоже характер был не сахар, та ещё долбаная сука. Если Курт и смутился, то виду не подал, только чуть сжал сильнее руки. — Я уже извинялся, — говорит он в ответ на её донельзя хитрую — и страшную, с уродливым кровавым синяком — улыбку. — Можешь сказать, что я невыносима, только занеси уже внутрь. Холодно, — Хельга требовательно цепляется пальцами за его расстёгнутую куртку. И не надоедает же ему её таскать, не худенькая, в конце концов. — Вполне выносима, я же терплю, — говорит он с таким видом, будто собирается прибавить «но это ненадолго». Так или иначе, но в комнате они всё же оказываются — ни дать ни взять перенос новобрачной через порог. Курт ставит её на пол только лишь затем, чтобы расстегнуть куртку, как будто у неё руки атрофированы и с застёжкой она сама не справится. Хельга молча забирает с тумбочки забытый здесь томик Хэмингуэя, и, дождавшись, пока Курт окажется в кресле, бесцеремонно падает ему на колени — вернее, очень осторожно садится, потому что колени у неё тоже сбиты. — Ответь на один очень странный вопрос, — задумчиво шепчет она, ища нужную страницу, — а я могла бы сыграть Дездемону? Ну так, гипотетически? Курт прыскает: — Это ты так намекаешь на то, что я тёмный, ревнивый и страшный? Прекхрасный ход! — О, так ты ревнивый? Курт с максимально индифферентным видом открывает свою книгу — небольшое, карманное издание Хаксли. Ладно хоть не блокнот, не хватало ещё, чтобы он сейчас нарисовал её в обновлённом разукрашенном виде. — Ja, — отвечает он, не поднимая глаз, — и тебе это прекрасно известно. И, Gott sei Dank, хватит ёрзать! Хельга со мстительным видом заёрзала ещё сильнее. Пусть сидит и радуется, раз такой ревнивый, она не у всех подряд на коленях засиживается. — Так могла бы или нет? — Сыграть бы сыграла, наверное, но это не твой персонаж, — Курт заправляет ей за ухо прядь. — Слишком слабая, покорная. Та же Джулийета гораздо более… волевая. Или Гретхен из «Фауста», вот уж точно можем делать постановку. Я сыграю Мефистофеля, даже гримироваться не надо будет… — Маргарита, которая Гретхен, вообще-то не с Мефистофелем тусила. — Отлично, значит никакого «Фауста», — Курт перелистывает страницу, но на губах у него тлеет довольная улыбка. Хельга мягко прижимается к его плечу, поджимает колени, устраивая на них книгу. Она хорошо помнит момент, на котором остановилась, помнит, что финал у романа обязательно будет трагичным, но ей даже думать об этом не хочется. От торшера падает ласковый, уютно-золотистый свет, красиво разливающийся по давно уже пожелтевшим страницам, на которых разворачивается совсем не счастливая история любви. Только она на этих страницах и останется — хорошо, что в жизни разворачивается совсем другая.

***

На этот раз её будит голос Чарльза, неудержимо врывающийся прямо в предрассветный сон. Хельга вскакивает, не сразу соображая, что случилось. Курт что-то пробормотал, но не проснулся. Часы показывают четыре тридцать утра. «Прости, что разбудил, но это срочно», — говорит он у неё в голове, — «зайди ко мне в кабинет». Хельга сразу понимает, что случилось нечто ужасное. Грёбаная интуиция, никогда ничего хорошего. Она торопливо, по инерции, хватает с кресла свитер и натягивает его поверх майки, а затем почти выносится из комнаты, забыв обо всём на свете. Чарльз сидит за столом — кажется, он даже и не ложился. В руке у него зажата телефонная трубка, которую он без лишних слов протягивает ей. Хельга никогда не любила телефоны, но с этого дня она их возненавидит, будто истинную причину всех своих проблем. — Да? — неуверенно говорит она, прекрасно догадываясь, с кем ей придётся говорить. — Привет, дочка. Слышала, вам нельзя выезжать за территорию кампуса, — от голоса матери веет льдом, и внутри Хельги всё съёживается. — Разве что по особым поводам, наверное. Погиб Питер, Хельга. Надеюсь, его похороны — достаточно особый повод?