***
Едва увидев вдали знакомый корпус чёрной, похожей на жирного жука машины, Хельга резким шагом уходит с балкона, сильно хлопнув стеклянной дверью — ещё немного и разлетится на кусочки. В комнате царит невероятная чистота, стерильная и омерзительно-приглаженная. В ночь того звонка Хельга не смогла уснуть и, придя сюда, несколько часов бездумно наводила порядок, понимая, что если хоть на минуту остановится, сойдёт с ума. Теперь здесь можно было хоть операции проводить. Это было бы очень кстати — Хельга с превеликим удовольствием вырезала бы себе сердце. Максимофф закидывает на плечо рюкзак. Она надеялась, что уезжает ненадолго, и не стала брать ничего больше, перебьётся как-нибудь. Проще вообще не думать о том, куда она едет и зачем, а делать что надо и постараться удержать себя от истерики, так и рвущейся наружу. В маленьком кармашке рюкзака не зря лежали жёлтые таблетки — очевидно, они пригодятся. С кровати на неё одиноко взирает лупоглазый медведь, будто укоряя за то, что она его бросает. Он слишком толстый, в рюкзак не влезает, но Хельга почему-то чувствует себя предательницей. Подойдя, она мягко треплет медведя за круглое белое ухо и кладёт обратно. Это выглядит как прощальный жест. Хельга гонит из головы эти мысли и уходит, закрывая комнату на ключ. Когда она спускается, тётя Линда уже ждёт её внизу, прислонившись к резной колонне. Хельга торопливо сбегает вниз, вдруг понимая, как же сильно ей не хватало Линды все эти дни, начиная с расставания. Тётя не изменилась — всё такая же красивая, собранная и горделиво прямая. Разве что её голубые глаза, всегда яркие и жизнерадостные, как будто потухли изнутри. — Привет, зайка, — Линда крепко прижимает её к себе и тут же чуть отстраняет, с тревогой разглядывая расцвеченное лицо. — Это ещё что? С кем дралась, кого мне бить? — В рамках тренировки, — Хельга виновато улыбается, — позавчера. Скоро сойдут. Линда явно не была в этом так уверена, хотя обе они прекрасно понимали, что за время путешествия синяки никак не успеют зажить. Сгладив молчание ещё одной слабой улыбкой, Хельга ведёт тетю наверх, к Чарльзу. Линда с удовольствием оглядывает интерьер особняка — ей хорошего вкуса было не занимать, и она всегда питала слабость к староанглийскому стилю. Жаль только, что в Грейтауне было с этим не разгуляться. — Рад с вами познакомиться, мисс Максимофф, — как всегда вежливо говорит профессор, словно в его ежедневные обязанности входила отправка учеников на похороны их родственников. — Жаль, что обстоятельства столь… — Да, могли быть и лучше, — сухо бросает Линда, явно не настроенная на длинные расшаркивания. — Если вы не возражаете, я не хотела бы задерживаться. Путь неблизкий, и сейчас рано темнеет. Хельга хорошо понимала, что тёте просто хотелось покончить со всем этим как можно быстрее. Не с этим разговором, а со всем случившимся в принципе. Хельга чувствовала то же самое: казалось, что предстоящие похороны — это какая-то досадная случайность, которую надо перетерпеть и жить дальше. Она старалась именно так и считать. Только сейчас до неё дошёл смысл выражения «эмоциональная убогость», и плевать, что она сама искренне пожелала обрубить все чувства на корню. — Разумеется. Однако есть вещи, которые нам стоило бы обсудить наедине, — Чарльз убедительно взглянул на Хельгу. — Не оставишь нас с мисс Максимофф ненадолго? Хельга ещё никогда не была так благодарна профессору, как в эту минуту. Она хотела нормально попрощаться с Джин и Куртом, да и накануне её достаточно проконсультировали по поводу безопасности и осмотрительности. Сидеть же тут сейчас и выслушивать подробности процесса перевозки её тушки из пункта «А» в пункт «В», точно ящик с апельсинами, не было ни малейшего желания. Джин ждёт её у лестницы, присев на перила и грациозно скрестив ноги, обтянутые клетчатой мини-юбкой. На её красивом бледном лице дрожит тревога, читающаяся и по напряженным складкам на лбу, и по плотно сжатым губам, и по нервно бегающим глазам, и добрая улыбка ничего не меняет. Грей протягивает руки и заключает подругу в объятия, тёплые, дружеские. — Не задерживайся там, — шепчет Джин, — и будь начеку. — У меня плохое предчувствие, — Хельга осекается. Какое у неё ещё может быть предчувствие после смерти брата? — У меня тоже, — Грей чуть отстраняет её, сжав за плечи. — Наихудшее из возможных. Расстояние слишком большое, конечно, но всё же попробуй по прибытии до меня достучаться. Телепатически. Так будет спокойнее для всех. Хельга кивает. Ей не будет спокойно ни при каких условиях, ей уже всё равно. — Твой рыцарь внизу, я вас лучше оставлю, — Джин совсем по-христиански целует её в лоб. — Я тебя жду. Она уходит быстрым, решительным шагом, будто убегая от собственных дурных предзнаменований. Хельга провожает её взглядом до тех пор, пока Джин не скрывается за дверью кабинета биологии, а затем идёт вниз по лестнице, скользя пальцами по отполированным деревянным перилам. В фильмах часто показывали, как подростки садятся на такие перила и летят по ним с весёлым визгом — у Хельги такое никогда не получалось. Ни визг, ни спуск. Но сейчас, наверное, она не отказалась бы это сделать. Перед глазами снова встаёт диаграмма с урока о Великой депрессии. Она бы просто села и заскользила, придерживаясь руками за витое дерево, а в конце пути слетела на пол и рассыпалась по нему крохотными осколками. Когда Хельга подходит к последним ступенькам, Курт протягивает ей руку. Глупо, но ей нравится. — Komm schnell zurück. — И что это значит? — Хельга прижимается к нему, пропускает сквозь пальцы жёсткие, как солома, волосы его чёлки. — Очередная библейская мудрость? — Всего лишь просьба поскорее вернуться. Сейчас не лучшее время для поездок в одиночку. Максимофф протяжно выдыхает. Курт просил профессора поехать с ней, и, быть может, он бы и уступил, если бы этому не воспротивилась сама виновница дискуссии. Дома легко не будет, не хотелось, чтобы Курт видел это всё изнутри, как не хотелось и знакомить его с мамой. Она не умеет говорить хорошее, только ранит, её язык — что осиное жало. Если от Хельги что и зависело, то она бы на пушечный выстрел не подпустила к Курту свою мать. — Это похороны, а не гангстерские разборки. Справлюсь как-нибудь. Она говорит это и представляет, как в её голове со скрипом шарахаются шестерёнки навязчивых слов, ржавые и насквозь гнилые. Если человеческий разум представлять в виде сложной машины, то её машина в каждую секунду грозит развалиться по гайкам. «Справлюсь как-нибудь» звучит очень хорошо, пока не начинаешь думать, как именно. — Иначе и быть не может, ты же Zauberin, чародейка, — Курт мягко целует её в сжатые губы. Как выяснилось, он относился к той вымирающие-легендарной породе парней, которых не напугать синяком или царапиной. Хотя ещё неизвестно, как бы он отреагировал, увидь он Хельгу с естественным цветом бровей, то есть светло-серым. Не каждый обрадуется лицезреть в постели по утрам опухшего гуманоида. — В твоём исполнении любая дрянь прозвучит поэтично. Хельга накрывает рукой его руку на своём плече, скользит пальцами по широким линиям шрамов. Ей нравится неидеальность его кожи, затейливые переплетения наползающих друг на друга рун. У обычных людей шрамы белеют, у него же они остались тёмно-синими, похожими на загнанную под эпидермис проволоку. Максимофф никогда не перестанет удивляться, как тот, на чью голову вылилось столько чудовищной жестокости, не обозлился, не зачерствел и не потерял способность видеть в мире хоть что-то хорошее. Хельге у него ещё учиться и учиться. Он провожает её до машины, обнимая за талию. Сквозь куртку и свитер никакое тепло не пробьётся — Хельга хочет прямо тут сбросить с себя всю одежду, да и с него заодно, чтобы наконец-то почувствовать его рядом, пронести сквозь окружающую её острую стену отчуждения, остаться кожей к коже, потому что у них она создаёт невероятно гармоничное сочетание. А может, она просто хочет ощутить себя живой. — Я не пробуду там долго, — говорит Хельга, прислоняясь к автомобилю, усыпанным каплями дождя точно прозрачным бисером. Они сыпятся с неба и косыми стрелами расстилаются по её лбу и щекам, но кажутся далёкими и ненастоящими. — И я тебя понимаю. Твой дом не кажется дружэлубным местом. — Это мне не дом, — резко выпаливает она, — и никогда им не будет. «Тогда где же он?», — ехидно нашёптывает разум, — «где он, дом?». Прекрасный вопрос. Может, дом у Хельги был в самом начале, в Балтиморе, городе-номер-ноль, в котором она, собственно, родилась. Какое-то подобие дома было в городе-номер-один, Гейтерсберге, где она покалечила курносую Илзе. А потом пошла череда шалашных присталищ, холодных и чужих мест, похожих на ряд одинаковых свежевырытых могил. Самым уютным были ёлочки, под которыми Хельга спала во время недолгого побега. Может ли она теперь называть домом Школу, в которой живёт чуть больше месяца? Или поставить последнюю отметку в Грейтауне, из которого так хотела вырваться? — Только не извиняйся, ради всего во что ты там веришь, — привстав на носочки, Хельга целует его уже безо всякой осторожности. Как она вообще теперь сможет засыпать в одиночку, без этих поцелуев в полусне и хвоста вокруг талии? — Мне пора. Если ей что и пора, то это записываться в убийцы богов, чтобы грохнуть бога времени или, на худой конец, потребовать навсегда оставить их с Куртом вне этих условных стрелочно-численных рамок. Вот так бы и остаться — вне пространства, вне исчислений, вне всего. Только бы вместе. Хельге не нравится в этой реальности, столь далёкой от идеала, в которой их постоянно что-то разделяет. Условности, смущение, ошибки, или, как сейчас, дверца машины, в которую ей пришлось-таки сесть. — Ich werde dich vermissen, — говорит Курт, едва Хельга отодвигает оконное стекло. — Это не переводи, — она криво усмехается. — Я тоже буду скучать.***
Машина ровно скользит по чёрной, мокрой дороге, напоминающей гладкую змеиную кожу. Фонари стоят далеко друг от друга, и салон то и дело погружается в гнетущую полутьму, нарушаемую их неровным скупым светом. Вспышка, темнота, снова вспышка, снова темнота. И тишина, мёртвая, унылая, наваливающаяся на изрезанные каплями стекла. Линда сидит, крепко сжимая руль напряженными руками, и не отрывает неподвижных глаз от бесконечного дорожного полотна. Хельга смотрит на её лицо, заляпанное рваными фонарными тенями, расчертившими под её глазами чёрные полукруги, и негнущимися пальцами нашаривает на приборной панели колёсико с радиостанцией. Тишина слишком громкая, слишком медлительная. Радио шуршит и хрипит, и из потасканного динамика раздаётся летучий голос Бади Холли. Хельга резко поворачивает колёсико обратно. Грёбаное WDIL. — Попробуй уснуть, — голос Линды звучит отдалённо-глухо, — ехать ещё долго. — Не могу. Она может. Может подождать, довести себя до состояния одержимой усталости, чтобы провалиться в небытие и спать без снов, ненадолго стереть себя из жизни. Так будет лучше, легче. Уснёт сейчас — попадёт в самый страшный для себя мир, тот самый, из которого только-только нашла лазейку. Тётя открывает бардачок, роется в нём не глядя. В следующую секунду Хельге на колени падает мягкая, чуть тёплая кожаная фляга с тяжелой крышкой. — Хотела взять тебе снотворное, но забыла. Это, наверное, даже получше, — Линда скупо улыбается краешком рта. — Пару глотков. Я разбужу, если что. Фляга, подделанная под ковбойскую, явно куплена в сувенирном магазине — пальцы щекочет вытертая бахрома. Хельга откручивает крышку и резко вливает в рот пахучий недорогой виски, жмурится от жжения в горле, слизывает капли с пересохших губ. Делает глоток, ещё один, ещё, кашляет, утирает набежавшие острые слёзы. Голова моментально пустеет, становится гулкой, как у игрушечного болванчика, и с лёгкостью падает на будто растаявшее плечо. Сквозь веки Хельга ещё видит фонарные вспышки, слышит треск радио из прошлой жизни, голос Холли, голос, чей обладатель больше двадцати лет гниёт в могиле. Бояться не надо, — поёт он из могилы, — я всегда рядом…. Утро, холодное и непроглядное, приходит в шесть часов. Линда тормозит у дайнера с тусклыми вывесками, и Хельга просыпается сама, точно по щелчку пальцев. Они обе выходят из машины, Хельга заливает трескучий пожар в горле водой с привкусом ржавчины, разминая затёкшую шею. Прислонившись к капоту, Линда курит и протягивает племяннице пачку, значительно опустевшую за эту долгую злую ночь. Хельга берёт молча, не думая о собственном моратории, ведомая слепой жаждой наполнить лёгкие ядом. Становится немного легче. В закусочной Линда заставляет её поесть и сама берёт себе завтрак, до смешного невкусный. Хельга ковыряет картонные размякшие панкейки, чувствуя, как желудок сводит тошнотой, и судорожными глотками осушает чашку чёрного горького кофе. Линда гладит её руку, лежащую на столе, очерчивает контур синяков на костяшках, и от их стола, должно быть, пахнет дымом и горем. Им провоняла вся машина. Они продолжают ехать, и Линда завязывает разговор, спрашивая о школьных буднях. Хельга пытается вытолкнуть из головы мысли о точке назначения, начинает рассказывать, вырывая из памяти целые куски из недавнего диалога с Питером, которому она точно так же что-то лопотала про учёбу, тренировки и одногруппников. В багажнике у Линды когда-то лежал шуруповёрт. Хочется взять его и вкрутить язык в нёбо, чтобы он не тратил слова, посвящённые мёртвым. Когда Питер говорил с ней, над ним уже велся обратный отсчёт. Своё пожил, девятнадцать лет и семь месяцев. — А что этот мальчик? — спрашивает тётя, перебив. — Который Курт. — Мальчик?… — Ну а кто, дядя что ли? — Линда снова дёргает губой, рисует на лице свою новую, покалеченную улыбку. — Знаешь, я когда его впервые увидела, поняла, что плакала твоя невинность. Очаровательный дьяволёнок. Линда была единственной, кому Хельга рассказала о «Чайке» — уж кто-кто, но она прекрасно знала, что плакать там были давно уже нечему. А если уж воспринимать под невинностью не пресловутый перепихон, а морально-нравственные принципы, то тем более. Однако Хельга предпочла эту цепочку мыслей оставить при себе. — И с чего были такие выводы? — Хельга скептически хмыкнула. — Когда я его впервые увидела, то подумала, что ради моей достопочтенной персоны сама Преисподняя явилась на землю. Помнится, я его ещё и об асфальт приложила… — Обаяние, манеры, харизма, — отвечает тётя, пропуская вдохновенную тираду мимо ушей. — В мужчине решает не внешность, а умение держать себя. Да и к тому же родиться красавчиком много ума не надо, тут уж как повезёт. Хотя именно красивые мужчины на поверку часто оказываются мудаками, и распознать это не всегда удаётся. К сожалению. — В этих словах чувствуется горький опыт. — Ещё какой. Твоя мама так и не научилась их распознавать, а с последствиями всех её романов обычно приходилось разбираться мне. — Я и есть последствие её романа, — напомнила Хельга издевательским тоном, — но, кажется, ты не жаловалась. Линда пожимает плечами: — Мне нравилось в Грейтауне. Тихо, спокойно, лес вокруг и ничего не происходит. Это тебя всё на приключения тянет. Оглянуться не успеешь, как ты разрушишь какую-нибудь школу, нарвёшься на драку и вдобавок спутаешься с Люцифером. У Хельги с Грейтауном были связаны куда менее романтичные воспоминания. Омерзительный городишко, омерзительные люди, омерзительный год, до отвала напичканный страхом и тоской. Хотя, говоря по правде, ей в том состоянии был что Париж, что Лос-Анджелес. Или же у неё патологическая непереносимость маленьких городов, коробочных районов и людей, живущих сплетнями и скукой. А ведь из них и состоит вся Америка — прославленное свободное государство, которое, однако, оказалось не готово к тому, что свободы потребуют разного рода черти, ведьмы и прочие экземпляры. — Включи что-нибудь, — говорит Хельга после затянувшейся паузы. Если она сейчас попадёт на WDIL, вырвет магнитолу и разломает на мелкие кусочки. Но нет, это всего лишь Willie 103.5 с его неуместно-бодрым, слишком оптимистичным и до тошноты радостным кантри.***
Они взъезжают в Мейвилл в поздних полудиких сумерках, накладывающих на дома мрачные длинные тени. Город, небольшой и чистый, мерцает вечерними фонарями и фарами редких встречных машин. Мимо медленно ползут однообразные светлые домики и огороженные коваными заборами скверы, все похожие друг на друга. Внимание привлекает разве что школа, довольно большая и симпатичная на вид, и окружающий её кампус. В ней, должно быть, учится Лира. И Питер там тоже учился. Участок её семьи находится на окраине, в благообразном тихом районе со сплошь молчаливыми улицами. Двухэтажный белый дом с покатой крышей, слишком монументальный и величественный, не нравится Хельге с первого взгляда. Он выглядит прилизанным и отполированным, холодным и совершенно чужим — впрочем, так, наверное, и должно быть. Будто бы дом заранее знал, как новоявленная гостья к нему относится, и даже не попытался выглядеть дружелюбным. Он абсолютно точно был живым, этот дом, вместе с его геометрически-ровными клумбами и строгой змейкой светлого забора. Живым и злым. На крыльце появляются две фигуры, и Хельга с удивлением опознаёт в стройной длинноногой девушке свою нескладную младшую сестру. За прошедший год Лира поразительно повзрослела, пусть в ней сохранялась подростковая угловатость вкупе с совсем ещё детским лицом. Вторую же фигуру Хельга даже рассматривать не хочет. Успеет ещё налюбоваться. — Хельга! — Лира с неожиданно искренней радостью бросается сестре на шею, едва та выходит из машины. Хельга теряется, машинально поглаживает Лиру по острым лопаткам, но не отталкивает её, как обычно делала раньше. Раньше она, в общем-то, делала мало чего хорошего. — Боже, наконец-то ты тут! С кем ты… Откуда синяки? От Лиры пахнет патокой и густым шоколадом, в её волосах Хельга замечает маленькую розовую заколку, какие раньше были и у неё. Светло-голубые джинсы сестры украшены явно самопальным кружевом, по-наивному трогательным и даже забавным. У неё чуть вытянулось лицо, изящно заострились скулы, но Хельга не могла не видеть в ней ту маленькую девочку, которую когда-то учила кататься на трёхколёсном велосипеде — розовом, с помпонами на ручках. — Предпочла бы более радостный повод для поездки, — Хельга как бы извиняюще улыбнулась, игнорируя вопрос. Она бы предпочла в принципе сюда не приезжать, пусть тут хоть лично Иисус будет открывать врата в Рай и обращать воду в вино. Лира оборачивается к маме, идущей к ним медленной, плавной походкой. Хельга чувствует, как что-то внутри неё стремительно съёживается с каждым неслышным шагом, и только руки сестры, по-прежнему обнимающие её, не позволяют ей отскочить. Мама останавливается, пристальным взглядом впивается в лицо своего самого непутевого и самого лишнего ребёнка, смотрит холодно, без каких-либо эмоций. Хельга мечтает провалиться сквозь землю. От ледяных маминых глаз заживающие синяки вот-вот покроются гнойными язвами. — Хельга, — говорит она, словно не веря, что её дочь-таки решилась сюда приехать. — Что у тебя с лицом? Стоило этого ожидать. Хельга не думала, конечно, что при встрече мама кинется к ней и расцелует в обе щеки, но продолжала как-то слепо и втайне от себя самой об этом думать. Хорошо, что Джесса Максимофф любит сразу расставлять точки над «i». Не нужно будет питать лишних иллюзий. — Подралась на тренировке, — отвечает она, сглатывая подступивший к горлу ком. Собственные надежды скоро убьют её, придушат как котёнка. Мама кивает, и, не двигаясь с места, тянет к ней правую руку. Прямые скованные пальцы, чуть заострённые, покрытые перламутровым лаком ногти, выступающие под загорелой кожей болотно-зелёные вены. Ни шага вперёд, ни одного лишнего движения, только рука в дюйме от окаменевшего лица старшей дочери. Хельга молчит. Фантомная боль от ещё не произошедшего наступает приливами, противным зудом глубоко внутри, который невозможно унять. Эти переливающиеся жемчужно-белые ногти кажутся острыми как японский нож, способными с лёгкостью распороть её ослабленную раненую кожу. Им ничего не стоит это сделать. Хельга к этому готова. Она не вздрагивает, когда прохладные жёсткие пальцы ползут по её щеке, по мочке уха без серёжки, по краю выступающей из-под горловины свитера шеи. Стоит молча, прямо, сверля взглядом землю. Только колени, кажется, подрагивают. Мама удостоверилась, что ей не кажется, что это действительно Хельга. Рука соскальзывает на плечо Лиры и застывает как влитая. Обозначение границ, метка собственности. — Идём домой. У мамы ровный, неспешный, неслышный шаг, от которого плавно колышется длинная чёрная юбка. Её чёрный подол едва-едва не волочится по хрустящему розовому гравию — кажется, будто ног под этим подолом вовсе и нет.***
На Лире — нежно-сиреневая пижама, мягкая на вид и на ощупь, и пушистые разношенные тапочки. Перед тем, как сесть за стол, она почти взволнованно говорит: «мам, ты не видела мою любимую чашку?» и отыскивает пропажу. На чашке нарисованы диспропорциональные разноцветные коты с глумливо ухмыляющимися мордами. Хельга садится напротив Лиры. У её свитера вытерты локти, сейчас он почему-то выглядит особенно замызганным и дешёвым. Сквозь тонкие носки она чувствует шершавый жесткий ковёр под столом, на лицо падают выбившиеся из пучка пряди. Ей плевать на контраст с младшей сестрой, невероятно очевидный и бросающийся в глаза. Она думает о том, что ещё несколько дней назад за этим столом, за точно таким же ужином сидел Питер. Может, на этом самом стуле. А теперь на нём сидит она, словно пришедшая на смену. Комната, в которой находился гроб, была закрыта. Хельга старалась даже не смотреть в её сторону. — Надеюсь, вы голодные? — скорее утвердительно, чем вопросительно говорит мама. Линда неопределённо пожимает плечами. Последний раз они ели часа четыре назад, протолкнув в себя по сэндвичу быстрого приготовления, но голода Хельга не чувствовала. Желудок точно свело. Хотя, может, в этом была вина удушающе-отвратительного запаха жареных грибов, стелющегося о плотно закрытые окна. Лёгкое постукивание вилок о тарелки было единственным звуком, прорезающим то и дело воцарявшуюся тишину. Мама с Линдой изредка перебрасывались короткими будничными фразами и, не отвечая друг другу, вновь умолкали. Хельга не вслушивалась, разглядывая скукоженные грибные квадратики, которые она вмешивала в жидковатое пюре. Аппетит, и без того отсутствующий, испаряется окончательно, к горлу подкатывает тошнота. — Во сколько… — нерешительно начинает она, и, кашлянув, чуть повышает тон, — во сколько нам завтра вставать? Она не могла не начать этот разговор. Сидеть, ковыряясь в тарелке и притворяясь, что всё отлично, было невыносимо, когда в соседней комнате стоял гроб с телом твоего брата. Тётя чуть елозит на стуле, осторожно прикасаясь своей коленкой к её — приятно чувствовать, что хоть для кого-то Хельга здесь не лишняя, что её есть кому поддержать. — Рано, — Джесса делает крупный глоток вишнёвого сока, такого же, какой пили младшеклассники на Хэллоуин. — Похороны в одиннадцать. Ложиться надо не поздно. Хельга не была уверена в том, что сможет уснуть. — У тебя есть, что надеть? — мама вновь пронзает её своим прищуренным, непроницаемым взглядом. Видимо, вид еле живого блёклого свитера, ползущего по ниткам, не вызывал никакого доверия. — Нужна юбка или платье. Единственным её чёрным платьем было хэллоуинское, сомнительно приличное даже для небольшой вечеринки. Идти в нём на похороны Хельга не стала бы под страхом смертной казни. Изобразив секундное раздумье, она коротко качает головой. — Я так и думала. Ну ничего, что-нибудь найдём. И синяки твои замажем, — Джесса выходит из-за стола, прихватив тарелку с нетронутой едой. — Хотя бы попытаемся. — Меня никто не увидит, к чему такие старания? — Там будем не только мы, — тихо говорит Линда, — ещё кое-какие соседи, школьные друзья Питера, учителя. Хорошо хоть, что у них почти нет родственников. Последним оставалась бабушка Маргарет, мама Линды и Джессы, жившая в доме престарелых и умершая несколько лет назад. Хельга помнила её из детства, когда бабушка ещё нянчилась с ней и Питером, и была рада узнать, что та ушла без мучений и во сне. Семья у них становилась всё меньше и меньше, её словно целенаправленно выкашивали как дурной сорняк. На часах всего половина восьмого. Дом окутывает густая дегтярная темнота, будто задрапировавшая окна чёрными траурными покрывалами. Непроглядная ноябрьская ночь выглядит гораздо желаннее этой кухни, чистой, аккуратной и будто неживой. На полках красуется яркая посуда, холодильник облеплен разноцветными магнитами, лампа сочится мягким рассеивающим светом, но Хельга бы всё это вмиг променяла на возможность прямо сейчас оказаться в высоких стенах Школы, надёжных и нерушимых, в которых чувствуешь себя в безопасности. — Спасибо, было вкусно, — Хельга резко встаёт, с грохотом отодвигая стул. Картофельно-грибное месиво отправляется в помойку нетронутым. — Могу я… Я могу, чёрт побери, увидеть своего брата? По пути сюда это занимало все её мысли. Ей казалось, что едва она ступит на порог этого замечательного кукольного дома, она, растолкав всех, бросится к телу Питера, чтобы убедиться, что это не обман и не шутка, что брат не выскочит к ней из-за угла с криками «повела-а-ась, дурында», как только она пройдёт сквозь эту глухую дверь. Но Хельга не может, просто не может приблизиться к этому гиблому углу, от которого веет смертельной обреченностью. Позже. Ночью, когда все уснут, она поговорит с Питером наедине. — Я постелила в гостевой комнате, — слова мамы приглушаются звуком льющейся воды и звона тарелок друг о друга. — Если ты не против там переночевать. Хельга косится на лестницу, ведущую на второй этаж. На нем не зажжён свет, и верхние ступеньки исчезали во тьме, будто засасываемые в чёрную дыру. Ей не хочется ночевать одной. Ей страшно в этом доме. — Ложись со мной, — неожиданно предлагает Лира, на секунду расцветая очаровательной широкой улыбкой. — В гостевой неуютно, а кровать у меня большая, мы поместимся. Край наркоманской чашки с жуткими котами звонко ударяется о край раковины. Мама удерживает её мыльными руками, едва не разбив. — Да, спасибо, Лира. Так будет лучше, — Хельга задвигает стулья по одному. Ей странно думать о том, что без пятнадцати восемь все разойдутся по комнатам, но ещё страннее было бы предположить, что сейчас они дружно рассядутся за игрой в «Монополию». Интересно, а раньше здесь было также? Семья садилась ужинать, а потом каждый запирался у себя, стараясь не привлекать внимания остальных? На эти вопросы Хельга не хочет искать ответа. Мама желает им спокойной ночи, не обращаясь ни к кому конкретно. Перед тем, как подняться наверх, она косится на Лиру, будто желая к ней подойти. Само собой. Возможно, не будь рядом Хельги, она бы поцеловала её в лоб, может быть даже уложила в кровать, как маленькую. Но она просто уходит, шурша своей чёрной демонической юбкой, оставляя в глазах младшей дочери невысказанной разочарование. У старшей же в глазах, кажется, не осталось уже ничего.***
Комната Лиры похожа на кусок пряничного домика — инфантильная и какая-то плюшевая, совсем небольшая, но довольно уютная. Окно занавешено белоснежно-белыми шторами в мелкий цветочек, объемными как текучая патока. Шкаф обклеен вырезками из журналов, стены увешаны белыми полочками, забитыми ерундой, на полу лежит нереалистично пушистый розоватый ковёр, похожий на шкуру медведя из страны фантазий. Кровать с кучей подушек напоминала зефирный торт, в который хотелось провалиться без остатка и застыть как забытое желе. Хельга тянет носом. В воздухе отчётливо висит аромат каких-то сладостей, кажется, леденцов, впаивающийся в запах её пропахшей ночью кожи. Она чувствует себя сокрушенной перед этой карамельной норкой, дырой в Страну Чудес, в которой она была и будет чужой. Ей трудно не вспоминать свои чердачные комнатки, тёмные, всегда полупустые, убогие игрушки и выношенную одежду, смотря на этот Рай в миниатюре. Трудно отучить себя от привычки жить прошлым, раз за разом перекапывая душу, трудно, если вообще возможно. — Мило, — коротко говорит она. — Приятное место. — Не такое мрачное, как весь остальной дом? — в улыбке Лиры появляется какой-то скептицизм. — Тебе он, кажется, не понравился. — Слишком большой. Институт тоже был большим, но при этом, во-первых, со вкусом обставленным, а во-вторых, наполненным жизнью. Этой самой жизни там иногда был откровенный перебор, потому что младшие дети были неспособны на тихое существование. Пусть их было всего одиннадцать, но шума они создавали как сильно выпившая и чем-то крайне раздосадованная рота солдат. — Я думаю, мама захочет переехать, — сестра садится на кровать и едва не тонет в ней, — здесь будет тяжело жить. Тётя скоро собирается уезжать, нам вдвоём тут будет пустовато… Только если ты не останешься. Хельга с грохотом ставит рюкзак на ближайший стул. Доставая из него пижаму, она благополучно вываливает всё остальное на пол. — Лира… — Хотя бы подумай. — Это не только от меня зависит, — Хельга сердито запихивает одежду в рюкзак, беспощадно её комкая. Оставляет она клетчатые штаны и вылинявшую бледно-голубую майку, неожиданно чувствуя желание надеть что-то светлое, не мрачное. — Домик у вас, может, и так себе, но разнести его по составляющим я что-то не готова. Краем глаза Хельга замечает, как Лира, отодвинув край пижамных штанов, потирает толстый шрам на икре — память о мэрилендском взрыве. Арматурой задело, кажется, или ещё чем. — Подскажи дорогу до душа, пожалуйста, — чуть резковато выпаливает Хельга, отрезая шанс на продолжение тупикового разговора. Лира пытливо смотрит на неё, будто давая понять, что ещё вернётся к этой теме, но всё же даёт пояснения. Штанину она одёргивает обратно, хоть шрам и остаётся торчать из-под неё как прилепленный на кожу бледно-розовый лоскут. Хельга успела забыть, что он такой большой. Ванная комната большая, просторная и чересчур светлая. Яркий белый кафель с абстрактным выпуклым рисунком неприятно режет слипающиеся глаза, Хельга даже щурится, когда входит. Маленькие ввинченные в потолок лампочки больше напоминают сценические софиты, беспощадно подчеркивающие каждый изъян лица и тела. Хельга моется как может быстро, хоть и мечтала по любимой привычке проторчать в душе час, раздумывая о смысле жизни. В этой ванной она была будто под прицелом десятка полицейских с фонариками. — Я сделала нам бутерброды, — сообщает Лира, когда Хельга возвращается. — Ты явно не наелась за ужином. Хельга впервые за несколько дней улыбается искренне и от души. Вроде и мелочь, но на сердце немного потеплело. — А ты наблюдательная. Спасибо, — Хельга, помешкавшись, взяла самый маленький из лежащих на тарелке четырёх бутербродов. Тошнота так и не отступила, но сестру расстраивать своими капризами не хотелось. — Как… как там твои успехи в постановке? как. он. умер?! Ещё секунда, и Хельга, забыв обо всем, прокричала бы это на весь дом. Она не может это терпеть, ей мало слов Линды, мало заключения, данного экспертизой. Легче поверить во вселенский заговор, в инопланетное вторжение, да хоть в Неверленд, чем в сухой вердикт и холодный приговор об оторвавшемся тромбе. Такое, мол, случается, это не предугадать, это бывает со всеми. И вы, разумеется, учли тот факт, что умерший был мутантом? Наверняка это взаимосвязано, само собой, его способности попросту перегружали организм. А что вы хотите услышать? — Нормально, — по лицу Лиры словно тень проскользнула. — Может быть. Я не хочу играть, и, наверное, меня снимут с роли. — Ты казалась счастливой, когда говорила об этом… — Я и была. Но сейчас у меня все мысли о Питере, я пытаюсь отвлечься, а перед глазами всё равно он, — Лира нервно разломила бутерброд пополам, и несколько крупных крошек упало ей на колени. Она смахивает их с торопливым остервенением. — Никому не будет до этого дела. У нас в театральном кружке много девчонок, возьмут кого-нибудь другого. Хельга скользит рукой по покрывалу и мягко накрывает ей руку сестры, узкую, длинную и невесомо-слабую. Лира никогда не играла на музыкальных инструментах, но у неё были изящные пальцы пианистки, нежные и бледные. Она вся сейчас походила на тонкую ветку ивы, гибкую, красивую и несоизмеримо хрупкую в сравнении с жестоким ветром, гнущим её к земле. И если ива способна справиться с непогодой, то справиться с Джессой Макксимофф был не способен никто. Не потому ли сестра так настаивает на возвращении Хельги в семью — просто пытается хоть как-то спастись от статуса единственного залюбленного ребёнка? — Давай поговорим о чем-нибудь другом, — просит Лира. Вскочив, она выключает верхний свет, оставив гореть только небольшую лампу на тумбочке, будто пытаясь подчеркнуть, что сейчас самое время для тёплых задушевных разговоров, которых у них никогда не было. Хельга словно общалась с другим человеком, не с той трепетной крохой, которая вечно жалась к маме и часто плакала. Выросшая, сбросившая с себя вуаль инфантилизма Лира ей нравилась, но в то же время отталкивала. Эти перемены произошли с ней за считаные дни и обошлись ей слишком дорого. — О твоей школе, о мальчиках. Их у вас много? — Шестеро. Девочек — четыре, я имею в виду старших. Всего у нас двадцать один ученик. Немного, конечно, но скучать не приходится. С одним из них я вроде как… в отношениях. — Правда? Ух ты. Расскажи о нём, — Лира ложится на бок, придвигая и покрепче обнимая пушистую розовую подушку. — Как зовут, как выглядит? — Так, ну… Его зовут Курт, он из Германии, — Хельга неуверенно крутит на пальце прядь волос. С её косноязычием описать внешность Курта по-нормальному и без сравнений вида «синий как алкаш» несколько проблематично. — Он мутант… Это понятно, наверное. У него синяя кожа, и, в общем, он выглядит… неординарно. Но мне кажется, что вы бы друг другу понравились. — А познакомились вы как? Слово «неординарно» и сюда неплохо подойдёт. Все нормальные люди знакомятся в кафе, кинотеатрах, через друзей, в конце концов. А их счастливая история началась с того, как Хельга приложила Курта об асфальт. Кажется, с нецензурным напутствием. Надо обязательно будет спросить, с каким именно — «уйди с дороги, чёрт патлатый» или «ты что такое, мать твою?», очень романтично. — Ничего особенного, если честно. Когда я сбежала из Грейтауна, один из учителей отправился, так сказать, на отлов, а Курт поехал вместе с ним. Так и познакомились. — И вы, ну… Встречаетесь? — Лира лукаво прищурила темно-зелёные, точно хвойный лес, наивные глаза. В их семье ни у кого не было одинаковых глаз. У Питера они были маслянисто-чёрными, похожими на две перезрелые вишни, у мамы же — светло-карими, как лакированные дубовые доски. — Всерьёз? — По приезде обязательно уточню официальный статус и потребую подтверждение с подписью и кровавой печатью, — они обе заулыбались. — Видимо, всерьёз. О свадьбе пока не рассуждали, если ты об этом. Но он… Он хороший человек, то есть не человек… Хороший, в общем. Пока не рассуждали, Господи, что же она такое несет. Судя по всему, на обратном пути уже можно смело покупать подвенечное платье и с порога невинно заявлять: «милый, ты же любишь церковь? Вот мы туда и идём!». Непривычно было рассказывать кому-то о Курте, непривычно было и считать его не просто однокурсником. Уж эту ступеньку они давно успели перемахнуть. — Ты поэтому не хочешь остаться здесь? — неожиданно выпаливает Лира, крепче сдавливая подушку под щекой. — Из-за него? Хельга сощуривает глаза, нервозно потирает нахмуренные брови. В сердце визжащей мандрагорой расползается зловещая тревога, обострённая как никогда. Лира не могла заново привязаться к сестре за несколько часов, особенно после стольких лет отчуждения. Что она пытается завуалировать под настойчивыми просьбами остаться, чего добивается? — Я всё равно не смогу жить там, где погиб мой брат. — Он умер, Хельга, — губы Лиры жалобно затряслись. — Умер, не погиб. Мама услышала, как что-то упало в его комнате, зашла, а он лежал там, мёртвый… А потом она разбудила меня, позвонила тебе, и… Хельга точно наяву видит, как мама распахивает дверь в эту сахарную обитель, резко садится к Лире на кровать и вцепляется в её плечо своей жёсткой костлявой рукой. Потом, наверное, встряхивает спящую дочь и оглашает её жестокой правдой, не давая ни секунды на испуг. С Хельгой мама поступила точно так же. Лёд в её голосе способен был заморозить и расколоть телефонный кабель. — Всё-всё, хватит, — Хельга торопливо придвигается к сестре и утирает слёзы с её щёк. — Перестань, не надо думать об этом. Мы сойдём с ума быстрее, чем может показаться. Лира всхлипывает, промокает глаза воротником лиловой пижамы. Чахоточный румянец, стремительно наливавшийся на её впалых щеках, делал её значительно, по-ненормальному старше. — Ты не ответила на вопрос, — лопочет она, успокаиваясь. Хельга знает такие слёзы, появляющиеся из ниоткуда и уходящие в никуда. Лира оказалась в том же состоянии, в каком её сестра живет последние несколько лет — когда все твои эмоции сменяются перманентным душным отчаянием, а слезами понемногу выдавливаешь это из себя, чтобы оно, как неваляшка, поднималось снова и снова. — Нет, — помолчав, Хельга качает головой. — Просто там… В Школе я становлюсь нормальной. Там я такая же, как другие, я… Чувствую себя здоровой. — Здесь такого никогда не бывает. — Я вижу, Лира. Вижу.***
Днём ступеньки, накрытые мягким кроваво-красным ковром, злобно поскрипывали от любого неосторожного движения. Однако ноябрьские ночи умеют хранить свои тайны. Тьма сжирала каждый звук, прятала в себе всё, ей явно нравился этот красивый, гниющий заживо дом. Может, у Хельги с ним больше, чем кажется на первый взгляд? Она спускается вниз, напряжённо вслушиваясь в густую пустоту, стараясь, держась за перила, поскорее преодолеть коварные ступеньки. Хельга считает их по одной, останавливается на каждой, задерживая дыхания. Она словно возвращается назад во времени и вновь бродит по низким грейтаунским крышам, на которых так хорошо затягиваться, подходя к самому краю. Ступенек оказывается двадцать три. На двадцать четвёртой Хельга уже стоит на первом этаже. «Если дверь закрыта, я просто уйду», — шепчет Хельга сама себе, стоя на пороге. Дверь деревянная, пол деревянный, потолок деревянный, будто её засунули в гигантский роскошный гроб и плотно прибили крышку. Комната не заперта. Хельга заходит внутрь. Она знала, что увидит, и всё же вздрагивает, когда узнаёт в совершенно чужом бездыханном теле своего брата. В книгах часто писали про то, как труп не выглядел трупом, а казался всё тем же человеком, который просто уснул и совсем скоро проснётся — в реальности же всё было не так. Смерть не изуродовала Питера, не подарила его лицу никакого покоя или столь любимого литераторами «божественного умиротворения». Была лишь пустота, лицо, белое как снег, короткая грубая стрижка. Хельга так мечтала при встрече обнять брата и потрепать его по мягким длинным волосам, а её лишили даже этого. Не оставили ничего. С пальца медленно соскальзывает дрожащая неяркая искра. Хельга оставляет её над гробом и пытливо, неотрывно смотрит на тени, залёгшие под глазами трупа. Может, она не только ведьма, но ещё и некромант? Может, она смогла бы вернуть жизнь в это недвижную оболочку? Она ведь училась заживлять мелкие царапины, у неё есть шанс… Вот только кожа, к которой Хельга прикасается, совсем мягкая и холодная. Нет в ней никакой жизни. Нечего в неё возвращать. Сев у подножия гроба, Хельга долго и беззвучно рыдает. Раздираемая её дрожь заставляет зубы клацать друг о друга, в голове гулким эхом разливается вой собственного ужаса. Вместо слёз у неё вот-вот польётся кровь, глаза лопнут и ей просто не придётся видеть того, что она видит. Её утянет в никуда, где ей самое место. Вглубь, дальше, в пустоту. Зарыться в собственное сознание, стереть себя из мира, просто исчезнуть. Никуда, никуда, никуда. Сейчас её никуда — это комната со спящей сестрой, в которую Хельга возвращается с начинающим зеленеть рассветом, еле переставляя окоченевшие, занемевшие от долгого сидения ноги. Лира спит, подложив под бок плюшевого слона, мирно посапывает. Хельга ложится рядом и крепко прижимается к ней всем телом. Так надо, Господи. Так надо почувствовать рядом жизнь, услышать стук сердца о рёбра, заставить себя вернуться с того света, потому что на этом свете ей есть, кого терять.***
Их утро окрашено в зимний цвет — за ночь окна подёрнулись слабой коркой инея. Хельга гипнотизирует их взглядом, грея руки о чашку несладкого кофе, постепенно рассеивающего туман, забивший её мысли. У напитка необычно-пряный, чуть покалывающий язык островатый привкус, разливающий тепло по всему телу. Сегодня это тепло Хельге очень пригодится. После завтрака мама ведёт её к себе, «наряжаться». В маминой спальне всё большое и монументальное — потолок, шкаф, кровать. У последней даже есть роскошный балдахин с пологом, красно-оранжевый, как размякший грейпфрут. Широкое настенное зеркало отражает Хельгу в полный рост, какую-то жалкую и потерянную среди этой музейной возвышенности. Дурацкие красные штаны, босые ноги и осунувшееся бледное лицо в начинающих желтеть синяках, похожих на трупные пятна. — Примерь вот это, — говорит мама, порывшись в комоде и достав из него что-то невнятно-чёрное. Отвернувшись, Хельга с неохотой стягивает футболку и пытается влезть в всунутую ей тряпку, оказавшейся закрытым бадлоном, плотно облепляющим тело. — Ты поправилась, — замечает Джесса, оглядывая зеркальное отражение дочери. Хельга неловко поджимает плечи, разглаживает несуществующие складки на ткани. Воротник бадлона мягким кольцом обнимает шею, немного топорщится на животе — слишком короткий, для брюк не подойдёт. Хельге не нравятся обтягивающие вещи, но она не решается возразить. Она прекрасно знает, что мама её не послушает. Шкаф Джессы Максимофф полнится длинными юбками, тёмными и однообразными. Среди них находится-таки одна не в пол, а до середины икры, и Хельга покорно влезает в неё, с трудом застёгивая мелкие крючки, впивающиеся в кожу. Юбка сидит неидеально, жмёт в талии, в ней немного сложнее дышать, и Хельга подтягивает её повыше, оставляя на уровне нижних рёбер. — Не нравится? — Джесса приподнимает брови. — Нормально. Недели три назад на территории кампуса Серхио нашёл ворону с перебитыми лапами и вывихнутым крылом. Она громко и плаксиво каркала, пытаясь ковылять на своих покалеченных ножках — скорее всего, в неё кинули пару камней, от которых она не успела увернуться. Серхио притащил птицу в Школу, бесцеремонно выдернул Хэнка из лаборатории и они всей командой старшеклассников оказывали раненой первую помощь. Птица быстро поправилась и ещё быстрее обнаглела, требуя себе всё больше мяса и крича как ненормальная. Не так давно её выпустили на волю. Сейчас, рассматривая свою замотанную в чёрное фигуру, Хельга напоминала себе эту ворону, чахлую, избитую и больную. Мама сажает её за туалетный столик, помпезно-белый и с трехстверчатым зеркалом. Хельга ожидает чего угодно, кроме того, что происходит в итоге: ей завивают волосы. Плойка французская и явно дорогая, локоны выпадают закрученными как тугие спиральки, и выглядит это донельзя глупо — будто Хельга старательно завивалась на ночь как перед походом в театр, а в итоге её занесло на похороны. Когда Джесса выдирает плойку из розетки, Хельга встряхивает головой, пытаясь хоть как-то рассеять это впечатление. — Чем ты красишь брови? — спрашивает мама, садясь напротив. Пудра, которую она наносит Хельге на лицо, больше похожа на тальк и явно бледнее нужного тона. — Хной, что ли? — Да, — Хельга напрягается, готовясь выслушивать нелестные комментарии, но этого не происходит. Мама просто продолжает орудовать кистью, и на лице у неё не мелькает ни единой эмоции. За прошедшие сутки она почти ничего не спросила о школьной жизни дочери, будто та никуда и не уезжала. Хельга не думала, что это будет ранить её снова. Вся та защита, которую она выстраивала вокруг себя годами, рухнула в один миг, снова сделав её глупой маленькой девочкой, которая каждый месяц покорно подкрашивает отрастающие корни в чёрный цвет. — Накрась ресницы и готово. Результат вышел вполне ожидаемым. Может, мама пыталась сделать её как можно больше похожей на лежащего в гробу брата, чтобы их сходство бросалось в глаза? Цвет кожи у Хельги получился совсем трупный, настолько нездоровый, что становилось жутко. И наплевать. Она долго красит ресницы вкусно пахнущей тушью, а потом встаёт и уходит, шелестя юбкой точь-в-точь также, как это делала Джесса. Между ними поразительно много общего. Ни Линде, ни Лире её вид не нравится — первая так вообще вздрагивает, когда её видит, но обе не отпускают комментариев. Сестра ёрзает на стуле, то и дело разглаживая отутюженный воротник несколько коротковатого и, скорее всего, школьного платья. Линда курит в окно, протягивает было сигарету и Хельге, но убирает обратно, когда слышит на лестнице шаги мамы. Верное решение. — Нам пора, — говорит Джесса, накидывая пальто. Хельга косится было на комнату с гробом, но открыта и уже пустует. Видимо, его унесла похоронная служба, или кто там должен уносить. Хельга толком не знала, как происходят похороны, и надеялась не узнавать как можно дольше — что ж, сейчас наступит время восполнения пробелов. Путь до собора был совсем недолгим. Однобашенный и изящный, он стоял на холме, гордо возвышаясь над блаженной тишиной по-игрушечному мирного Мейвилла. Сюда, наверное, жители и ходят по воскресеньям, надевая свою лучшую одежду и украшая шеи громоздкими бусами. Хельга помнила монотонные унылые службы, на которые её таскали в детстве и которые она едва высиживала до конца. Любви к религии ей это не добавило. Что во всем этом находил Курт, она тоже слабо понимала, но у него явно были на то причины. Может, если бы её изрезали вдоль и поперёк, она бы и в Будду верить начала. — Мы должны будем пройти перед гробом, — негромко сказала Линда, наклонившись к уху племянницы. — А потом просто высидеть службу. Если ты готовила речь… — Нет. И говорить ничего не буду. — Я тоже. Даже выйди Хельга к алтарю, она бы и клещами не смогла вытянуть из себя хоть слово. Вся горечь вышла из неё вместе с ночными слезами, а на её месте зияла дыра с рваными краями, засосавшая в себя все чувства. В храме оказывается неожиданно много народа, который как по щелчку пальцев оборачивает разномастные головы на медленно шагающую процессию. На лице у некоторых написано подобие скорби, у кого-то равнодушие, у кого-то неприкрытое любопытство. Хельга чувствует на себе изучающие взгляды нескольких десятков глаз, и она их, в общем-то понимает — вид у неё больно театральный. Мама идёт во главе, величественная и прямая как палка, костлявые локти прижаты к поясу по-викториански строгого платья. Она будто с гордостью демонстрирует миру всех своих детей, живых и мёртвых. Наверное, местные матери будут ей восхищаться, говорить о её мужественности, фальшиво кладя руку на сердце. Когда они дошли до конца — Хельга всё это время рассматривала вытертый церковный ковёр — тётя берёт её под руку и утягивает на первый ряд гладких жёстких скамеек. Споткнувшись, Хельга едва не растягивается в проходе, но хватается за деревянную спинку и кое-как садится. Под слоем пудры она отчётливо чувствует стремительно приливающую к щекам кровь. Звучание первых молитв, раскатистых и заунывных, означало, что нужно снова встать. Потом все получили на руки маленькие листы с ровно напечатанными молитвами, и нестройный хор голосов затянул пафосные холодные слова, растягивая гласные и глотая согласные. Хельга даже не пыталась изобразить, что тоже читает, и с почти мстительным видом скомкала в руках красивый листок. Ни одна молитва ей брата не вернёт. Мама выходит к стойке совсем спокойная, лишенная и капли нервозности или смущения, как будто чтение прощальной речи умершему сыну было её еженедельным делом на воскресных службах. Тревога в душе вновь больно колется о стенки тела. Даже не пытаясь слушать, Хельга прижимает голову к груди и устало закрывает глаза.***
— Привет, — Хельга оборачивается на прикосновение к своему локтю. Перед ней стоит заплаканная блондинка в тёмно-синем платье, отчаянно тянущая вверх уголки подкрашенных блестящих губ. — Я тебя здесь раньше не видела. Ты… — Хельга. Сестра. — Не знала, что у Питера есть ещё одна сестра. Меня зовут Лекси, — блондинка слегка пожимает протянутую из вежливости руку. — Я его… я была его девушкой. Хельга кивает, по-прежнему не чувствуя никакого интереса к новой знакомой. Типаж был вполне ожидаемый: голубые глаза, светлые волосы, плавные линии спортивной фигуры. Питер всегда был несколько однообразен, или, иначе говоря, верен своим принципам. Все его девчонки были будто на одно лицо, и Лекси идеально вписывалась в этот стройный ряд. Наверное, она была чирлидершей или ходила в школьный клуб а-ля «Всезнайки», носила короткие юбочки и по списку. Интересующей Хельгу информацией она вряд ли обладала, а вот её персона уже вызвала немало вопросов, на которые приходилось отвечать. — Рада познакомиться, Лекси. — Я тоже. Ты, наверное, уже в колледже, раз живешь не в Мейвилле? — Лекси поводит носом по воздуху, как оголодавшая лисица. — Да, что-то вроде того, — Хельга невзначай ищет взглядом кого-нибудь, кто мог бы спасти её от этого допроса, но ни тёти, ни Лиры поблизости не видно. Зато за ними с Лекси пристально наблюдает группка девчонок-ровесниц, то и дело перешёптываясь. — Я редко сюда приезжаю. — Вы с ним похожи. Я сразу поняла, что ты его сестра, просто очень удивилась. Ни у кого больше не видела такой ранней седины. — Чего?! — от возмущения Хельга едва не подпрыгнула. Группка девчонок зашептались ещё активнее, рассчитывая, видимо, на яркое зрелище. Идиотизм. — Извини, мне пора. Лекси благоразумно решает её не догонять. Хельга уходит, замешиваясь в толпе и прикидывая, как бы незаметно исчезнуть. Люди, наводнившие дом и жужжащие как стая пчёл, лились буквально отовсюду. Учителя, семейные пары, пара-тройка почтенных престарелых матрон, одноклассницы и одноклассники. Последние особенно настойчиво пытались втянуть Хельгу в разговор, но она всякий раз отбивалась одним и тем же «сестра», и мало-помалу её оставили в покое. Для неё все они слились в единую чёрную кучу с десятком разных голов, и делать исключение хоть для одной не было никакого смысла. Со стола с напитками Хельга берёт бокал с мартини, игнорируя убийственный взгляд немолодой и унылой на вид тётки, ошивающейся поблизости. Пусть хоть пожарную сирену врубает, только нотаций от незнакомок для полного счастья не хватало. То тут, то там слышался острый мамин голос, но её самой не было видно — она словно наблюдала за дочерью издалека, как биолог в микроскоп. Что ж, если она-таки подойдёт, сможет удостовериться в раннем алкоголизме и стыдливо покачать головой на радость местным сплетницам. Или для начала хотя бы схватить ребёнка за шкирку, потому что Хельга, выбрав удачный момент, ретируется на второй этаж. Цель у неё вполне конкретная — телефон в коридоре. Хельга заметила его, укромно белеющего на стене, ещё вчера, и всё ждала удобного времени, чтобы позвонить наконец в Школу. Чарльз, в общем-то, и на расстоянии может за ней следить, а вот у Курта провидических талантов не наблюдалось. Разговор с ним сейчас казался чем-то вроде панацеи. Просто шепнуть, что всё хорошо, что она уже скоро вернётся, ерунда. Но им обоим будет от этого легче. Хельга решительно хватается за трубку, уже собираясь вбивать заученные цифры, но гулкая тишина в динамике её останавливает. Связи со станцией не было. Телефон не откликался на нажатие кнопок, из него не шло привычного протяжного постукивания — просто неработающая пустая коробка. Максимофф водворяет его на место, пытаясь успокоить мигом разбушевавшиеся нехорошие мысли. Ну не работает и чёрт с ним, в гостиной был ещё один, и в комнате Лиры тоже, просто недоразумение… Которое вдруг повторяется с каждым из перечисленных аппаратов. Ни один не работает. Ни один. В голове роится паника, давя собой все рациональные рассуждения. Хельга никогда не относила себя к людям, умеющим размышлять спокойно, и теперь это играло с ней очень, очень злую шутку. Первым делом всегда шли эмоции, никогда не улучшающие ситуации. Хотя тут, кажется, хуже быть и не могло. Она за десятки миль от единственного безопасного для себя места, от людей, которым небезразлична. Может, это и был тот самый момент, когда надо было полагаться на чудо? Хельга зажмуривается, прижимает пальцы к вискам, сминая с них толстый пудренный слой. Уроки с профессором не должны были пропасть даром, у неё ведь был пусть крошечный, но всё же шанс дать ему какой-то сигнал о том, что нужно быть начеку… И она не чувствует ровным счётом ничего. Ни своих друзей, ни людей этажом ниже. Никому из них она не может проникнуть в голову, все они — что запаянные бункера, танк, который она пытается расковырять ножом. Искра, которую она зажигает на ладони, медленно тлеет, не сверкая. Обычно приятно-прохладный на ощупь, полуживой пульсар неохотно перекатывается с пальца на палец и почти своевольно гаснет, насмешливо подмигнув на прощание.***
— Вот ты где. Гости о тебе спрашивали, Хельга. Нельзя же так сбегать, никому ничего не сказав. Мама заходит в комнату Лиры без стука, как она делала всю свою жизнь, с неудовольствием оглядывает Хельгу, которая, не удосужившись снять юбку, скрючилась на ровно заправленной кровати. Плюшевый слон, случайно сброшенный, валяется на полу, и мама поднимает его с брезгливой почти педантичностью. — Тебе надо поужинать, — говорит она, явно испытывая желание поднять Хельгу за загривок. С её ногтями это бы прекрасно получилось. — Все уже ушли. Только, будь добра, переодень юбку, ты и так её всю измяла. Бадлон оставь себе, если хочешь. Не хочет. Если с ним и можно сделать что-то хорошее, так это искромсать ножницами, а потом сжечь в помойном ведре, чтобы вытравить из ткани поганый запах маминых духов. А пепел надо зарыть глубоко в землю, чтобы с садистским наслаждением наблюдать за тем, как из него вырастает дикий куст волчьей ягоды. Дом молчит, впитавший в себя насквозь пропитанный ладаном, пересудами и могильной сыростью кладбищенской земли, в которую несколько часов назад под громкие всхлипы опустили заколоченный гроб. Мама плакала, прижавшись к плечу какой-то дамы, Лира пряталась за ней, постоянно вытирая глаза, тётя и Хельга стояли молча, даже не шевелясь, будто замороженные. Уже потом, на поминках, Хельга услышала за своей спиной ядовитое: «вы подумайте, она ни слезинки не уронила!», но может, это было обращено и не к ней. На похоронах Питера даже случайные соседки выглядели более уместными, чем его сестра. — А где тётя? — спрашивает Хельга, нерешительно садясь за стол. — Линда ненадолго уехала. Заходила к тебе объясниться, но не стала будить. Её срочно вызвали по работе, — мама монотонно-размеренными движениями помешивала в кастрюле что-то, источающее сладковатый томатный запах. — Мы должны были завтра уехать… — Ты так пытаешься поскорее отсюда улизнуть, — Джесса фыркнула, — успеешь ещё. Мы не видели тебя полгода, Хельга. Останься здесь ещё хотя бы на день. Господи, нет, только не это. Долбаный лабиринт, каждый путь отрезается, один за другим, варианты падают друг на друга как ударенные доминошки. Всего лишь просьба родственников, соскучившихся по ней, попытка воссоединить давно разрушенную семью, но ощущается это как западня, попытка ухватить мышку за ускользающий хвостик. Хельга лихорадочным взглядом впивается в Лиру, испуганно пожимающую плечами, мол, она тут ни при чём, переводит взгляд на маму, продолжаю меланхолично мешать содержимое напоминающей казан кастрюльки. Тишина. Мирный вечер, каких здесь было, должно быть, много. Никакой опасности, никаких зомби в подвале или вампиров на чердаке, только где-то в голове обезумевшей баньши заливается одна мысль: «беги, беги, беги». Хельга хочет положить еду самостоятельно, но мама останавливает её несколько властным и всё же совершенно обычным движением. Наверное, это нормальное желание — кормить своих детей, только вот Хельге кажется, что по пути содержимое тарелки перекочует из маминых рук на её голову. Но нет, Джесса всего лишь ставит её на стол и даже гладит дочь по напряженной ссутуленной спине, пытаясь, видимо, успокоить. Получается не очень, но попытка засчитана. — Тебе ещё снятся кошмары? — спрашивает она, передавая Хельге чашку, до краёв наполненную крепко заваренным чаем. — Я пью такой от бессонницы, тебе тоже должно помочь. — Спасибо. Не думала, что ты об этом помнишь. — Ты всегда была обо мне невысокого мнения, — мама почти по-доброму усмехается. Лира, на секунду ставшая немного лишней, бодро застучала ложкой, пусть мясное рагу в тарелке и не вызывало благожелательных эмоций. Хельга делает глоток чая и с удивлением перекатывает на языке знакомый с утра пряно-острый привкус. Похоже, что мама просто смешивала какие-то специи с чайным листом или кофейной заваркой, и нельзя сказать, что получалось плохо. — Нравится? Мне тоже, — мама кивает с видом хозяйки, готовой воодушевленно продиктовать соседке рецепт понравившихся блинчиков. — Очень согревает. — Он что, с алкоголем? — Господи, Хельга, если моей сестре нравилось тебя спаивать, это не значит, что это буду делать и я. Всего лишь чили-перец, кориандр и чуть-чуть апельсиновой цедры. Сочетание, прямо скажем, неординарное, но Хельге нравилось. Последней её «едой» оставался разом опрокинутый бокал мартини, а густой чай давал ощущение какой-то сытости. Хотя в том, что в чай всё же не плеснули виски, Хельга сильно сомневалась. Слишком уж он отдавал в ноги, коленки слабели, немея. Кажется, впервые за долгие годы они с мамой хоть в чём-то пришли к соглашению. — Ты совсем покраснела, — смеётся Лира откуда-то издалека. Хельга ногтём скользит по лицу, освобождая наливающуюся огнём кожу от отвратительной пудры. Она продолжает липнуть, как намертво приклеиваясь к проступающему поту. — Мам, ты переборщила с перцем. — Зато сон будет крепким. Сон. Всё, что сейчас было нужно, самое правильное, самое лучшее решение. Закрыть пылающие веки, опрокинуть чашку до конца и обо всём забыть. Хельга хочет сказать спасибо за этот шанс снова выспаться без пляски смерти, но язык не слушается, лениво ворочаясь по пересохшему рту. Если бы мама не помогла ей подняться, она уснула бы прямо здесь, растянувшись под столом. — Ты всегда так плакала в детстве, когда засыпала, — шепчет мама ей на ухо, заботливо отодвигая нависшие локоны. — Я уходила, не хотела тебя разбаловать, но теперь так об этом жалею… Прости меня за это, хорошо? Хочешь, поспишь сегодня у меня? — …угу, — сквозь зубы выдавливает Хельга, пытаясь пересчитать плывущие под ногами ступеньки. Ей кажется, что на руке у неё скользит серый поток, но она просто возит пальцами по воздуху, как обезумевший дирижёр. Спать. Скорее спать, никаких кошмаров, ничего. беги беги спать беги спать спать спать «Это ведь не чай, это не чай, мама, что ты сделала, что ты со мной сделала?!», — кричит её сознание, задыхаясь в душном тумане накатывающей дремоты. Хельга понимает, что она у мамы на кровати, кое-как догадывается, что её укрывают одеялом. А в голове трещит уже лишь пустота, неотзывчивое яростное эхо, и лишь где-то на задворках виднеется чьё-то едва знакомое лицо с тёмно-синей кожей, исчезающее так же быстро, как и всё остальное.***
Проснись! Хельга хватает себя за руку, пытается ущипнуть. Боль приходит с запозданием, но приходит, тут же растворяясь. Хельга, приди в себя, ты меня слышишь?! — Профессор… — выдавливает она полушёпотом, тут же заходясь приступом кашля. Уходи оттуда, НЕМЕДЛЕННО, Хельга, попробуй встать, ты в опасности, ТЫ В ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ ОПАСНОСТИ, ну же, давай, только не усни, не засыпай снова… Она скатывается с высокой кровати, приземляясь на колени и локти, дрожа, подползает к двери. Кажется, из носа идёт кровь. Ручка не хочет поддаваться, треклятая дверь заперта, и Хельга глупо возит пальцами по замочной скважине. Наивная. Как будто бы мама оставила ей ключ. Лира тебе поможет, не засыпай, не засыпай, говори со мной… — Хельга! — кричит сестра из-за двери, встряхивая её неожиданно сильным ударом. — Господи, ты там?! Пожалуйста, подожди, я тебя вытащу, только не умирай, не оставляй меня с ней! — Вытащи меня отсюда, — хрипит Хельга, слыша, как Лира убегает прочь. Стремительный шаг, гвозди, вколачивающиеся в гроб Питера, острые углы отравленного чая, вскрывающего мозг как консервную банку. — Отвези меня… отвези меня домой.