***
Когда она заходит в лабораторию, Хэнк даже не поднимает головы — то ли не слышит, то ли просто не обращает внимания. Он сидит за рабочим столом с кучей каких-то бумаг, что-то подчёркивает, изучает, сверяет. Лабораторное оборудование уже вымыто и убрано, но до законного отдыха Хэнку, судя по объёму бумаг, было ещё далеко. Наручные часы Рэйвен показывали половину пятого утра. — Тук-тук, — зовёт она, для виду побарабанив пальцами по дверному косяку. — Привет полуночникам. При звуке её голоса он чуть не рассыпает бумаги, однако радость, проскочившая по его сероватому от недосыпа лицу, на несколько секунд полностью сменяет застывшее уже утомление. — Ты тоже не спишь, — Хэнк приподнимает очки, растирая переносицу, и из-за уха у него выпадает карандаш. Это оставалось неизменным, видимо, все прошедшие годы: Маккой носил карандаш за ухом и по пять раз на дню, снимая очки, его ронял. — Или не ложишься? — Мне не нужно много сна, ты же помнишь, — Рэйвен садится на самый край продавленного кожаного дивана, пружины которого тут же протестующе скрипят. — Да и ночь выдалась… насыщенной. Эпитет она подобрала самый нейтральный, нечего сказать. Одна из младших девочек, Ашанти Семоро, обладающая талантом к предсказаниям, увидела нечто очень жуткое и перебудила весь этаж. Устроенная паника как назло совпала с вытаскиванием Хельги с другого конца штата, поэтому Рэйвен взяла ситуацию в свои руки и добросовестно успокаивала и разбушевавшуюся Ашанти, и всех остальных детей. Сложнее всего вышло с Элли Пирс, которую было не снять с потолка, а когда всё закончилось, то выяснилось, что среди проснувшихся старшеклассников кто-то успел поссориться и даже подраться. После всего этого Рэйвен успела подремать полчаса и выйти на пробежку — событий, в общем, набралось на год вперёд. — Чересчур насыщенной, — мрачно бросает Хэнк. — Кажется, завтра стоит устроить внеочередной, — он зевнул, — выходной. Какое-то время они оба молчат. Рэйвен зачем-то рассматривает циферблат наручных часов, то снимая их, то надевая обратно. Ремешок у них совсем тонкий, нежного лазурного цвета, стрелки изящные и вытянутые — аксессуар не в её стиле, конечно, но это был подарок Чарльза, и расставаться с ним не хотелось ни на минуту. В последние дни она даже красила веки похожим цветом, меняя радужку глаз на тёмно-карий, чтобы смотрелось органичнее. Такими темпами на тренировки она начнёт ходить в вечернем платье. — Схожу за кофе, — Маккой встаёт, отодвигая стул с жутким грохотом. Ну уж нет. На сегодня с них обоих хватит подвигов. — Не стоит. Ты не хуже меня знаешь, что в таком состоянии от тебя мало пользы. После стольких часов без отдыха мозг постепенно отключается, начинается фрагментированное мышление и невозможность решать трудные задачи, — прозвучало это так, будто Рэйвен решила впечатлить Хэнка длинным предложением и двумя умными словами. Попытка хорошая, если забыть о том, что он закончил Гарвард в пятнадцать лет. — Мне надо разобраться с этим. Осталось не так много. Он говорил непривычными для себя короткими рублеными предложениями, отсекая лишние обороты и упрощая конструкции. Кажется, это была его то ли вторая, то ли третья бессонная ночь. Жаль, что мутантский трюк с практически полным отсутствием необходимости во сне достался не ему, а Рэйвен. — Я знаю способ получше кофе. Два часа отдыха и будешь как новенький. Я тут на днях прочитала статью про фазы сна и всё такое, — она пододвигается, хотя на диванчике достаточно места, — и теперь чувствую себя страшно умной. Иди сюда. Сил спорить у него не осталось. А может — она на это очень надеется — он просто хотел оказаться к ней поближе. Так или иначе, но Хэнк, сняв очки вместе с излюбленным карандашом, почти послушно садится на это мебельное недоразумение и позволяет себя обнять. Осторожно, как шарнирную куклу, Рэйвен кладет его голову — тяжёлую, видимо, от знаний — себе на колени. — Ты пахнешь зимним лесом, — бормочет он совсем тихо, засыпая практически мгновенно. Рэйвен и сама чувствует этот запах: давленая листва, ночной ветер, свежая хвоя. Они успокаивают, окружают неподвластным ничему извне умиротворением, будто они и впрямь сидели в лесу, спрятанные ото всех среди еловых веток. В тишине, вдвоём. Она отвыкла дарить кому-то нежность, и сейчас учится делать это заново. Гладит огрубевшими пальцами чуть встрёпанные волосы Хэнка, плечи, неровно поднимающиеся в такт вздохам. Старые мозоли вдруг смягчаются, истрескавшаяся от холода и драк кожа заживает сама по себе. Ей снова двадцать, она снова влюблённая. В лабораторию, не постучавшись, почти вбегает Эмилия Лидвелл, но тут же замирает от предусмотрительного «т-ш-ш-ш». В руках у неё тоже какие-то документы, целые кипы, и одета она не в пижаму — видимо, в этой школе с недавних пор спать не принято вообще. Эмилия улыбается, понимающе кивает. Все папки она кладёт на стол, и уходит на цыпочках, едва дыша и очень-очень медленно, чтобы без скрипа, закрывает за собой дверь.***
На указательном пальце у неё алеют уже не пропадающие красные пятнышки — следы зубов. Иногда Хельга чуть прикусывает фалангу, проверяя, осталась ли у неё способность что-то чувствовать, не рассеется ли мир вокруг, когда она, как Алиса в Стране Чудес, поверит в его искусственность. Пока что он держался. С трудом. Пару раз ей снилось, что весь Институт превратился в огромное оригами, ослепительно-белое и громко, по-хищному хрустящее. Бумажные углы задевали ей руки, оставляя тоненькие порезы, а пол под ногами был неожиданно вязким и горячим, и каждый шаг давался всё труднее. За окном простирались бумажные поля и колыхающийся бумажный лес, бесконечный в своём фабричном белоснежном отстранении. Хельга проснулась и долго мяла в руках подушку, ожидая, что порежется о её тканевые края, а потом почему-то расплакалась, уткнувшись в неё носом. Прежние очертания действительность начала приобретать не сразу. Сначала Хельга начала различать дни недели и время суток, потом — обращать внимание на свой внешний вид, снова понемногу краситься, а вскоре начала нормально есть и не испытывать отвращения к еде. Однажды Джин её рассмешила, и в тот вечер Хельга, подточив ногти, покрыла их тёмно-красным лаком — Курт улыбался, смотря на это. Несмотря ни на что, жизнь неведомым образом продолжалась, сквозь все воспоминания и сухие сведения о сбежавшей, почти исчезнувшей матери, и неожиданно для себя самой Хельга поняла, что больше не хочет проводить её в желейном вакууме. Пришлось как-то втягиваться. Неделю спустя после триумфального возвращения её навестили тётя с Лирой. Им было по пути — они уезжали в Пенсильванию, подальше от быстро ползущих слухов. Новый город, новая жизнь и всё такое. И никаких тебе Дездемон. Они обнимаются, долго гуляют, разговаривают, тщательно избегая темы похорон и попытки убийства, будто всего произошедшего просто не было. Лире это даётся тяжело, глаза у неё налиты отчаянием, она цепляется за руку сестры как утопающий за соломинку, но всё же не решается ничего спросить напрямую. Оправится ли она когда-нибудь от всего произошедшего, сможет ли начать эту радужную «новую жизнь»? Хельга не пыталась искать ответа на эти вопросы. Точнее, не хотела их признавать. — Увози её на Южное Побережье, — говорит Хельга, когда Лира на секунду отбегает посмотреть причудливые многоярусные клумбы. — Куда-нибудь, где тепло и лето круглый год. — А ты будешь здесь, на другом конце страны? С ума сошла? — Линда нервно фыркает. Вот она, наверное, та самая единственная черта, роднящая тётю со своей сестрой — полное отсутсвие романтичности. — Я здесь не одна, меня сторожить не нужно. А у Лиры теперь никого, кроме тебя, не будет. «Если только её полоумная мамаша не объявится в самый распрекрасный момент», — мысленно добавляет Хельга. — Не могу оставить тебя в такое время, — тётя мягко обнимает её за плечи. — Для мутантов оно, прямо скажем, не лучшее. Лира стоит у клумбы, по-ребячьи стряхивает с мраморных раковин тонкие слои первого снега. В своём куцем голубом пуховичке она напоминает тонкий василёк, который согнётся пополам, стоит лишь подуть холодному ветру. Приближающаяся злая зима пережуёт её с потрохами, дикие пенсильванские вьюги только утроят её тоску. Лира — летний ребёнок, капризный солнцелюбивый цветок. У океана ей будет хорошо. — Ты тоже мутант, — напоминает Хельга тёте, не отрывая взгляда от младшей сестры. — Иногда я думаю, что и Лира может быть. Линда не отвечает, но мысль, должно быть, её зацепила. Однако она предпочитает сменить тему: ведёт Хельгу к машине, из багажника которой достаёт объёмный пакет со скреплёнными скотчем краями. — Прикупила тебе кое-какого барахла, — тётя с критическим видом поправляет замотанный на шее Хельги клетчатый шарф. Со времён переезда в Грейтаун, когда этот самый шарф, собственно, был куплен, он поизносился и успел утратить товарный вид. — Раз уж у тебя появился молодой человек, должна быть и приличная мини-юбка. Хельга закатила глаза. По мини-юбкам у них всегда была Джин, и некоторые из них иногда напоминали просто чуть удлиненный пояс. Но почему бы, конечно, и нет. В конце концов, прошлый опыт ношения мини-юбки, то есть хэллоуинский, закончился очень удачно. — К слову о молодом человеке, — повернув голову, Хельга замечает на балконе Курта и машет ему рукой, как бы прося спуститься. Нехорошо будет оставлять Лиру без весёлого знакомства. Курт телепортируется к ним со своей фирменной, очень-слишком-доброй смущённой улыбкой. Лира широко распахивает глаза, чуть сильнее прижимаясь к краю клумбы. Кажется, рассказывая о Курте, Хельга упомянула только цвет кожи, мило забыв о всех остальных бонусах — как минимум о хвосте, всегда повергавшим людей в ступор. И всё же Лира довольно быстро берёт себя в руки, отлипает от клумбы и, одёргивая пуховичок, подходит ближе. — Курт, это Лира, моя сестра, — Хельга старательно состроила серьёзную мину, — Лира, это Курт. Его «статус» она предпочла не произносить. Глупо, конечно, но она всё ещё чувствовала от этого какую-то неловкость. — Приятно познакхомится, — Вагнер пожимает протянутую ему руку с королевской почти аккуратностью, и Лира, зардевшись, окончательно тает. Да уж, перед этим акцентом, кажется, ни одна женщина от трёх до девяноста трёх не устоит. Перед самым отъездом Лира, ухватив Хельгу за рукав, шепчет ей на ухо: — А он красавчик. Знаешь же, кого выбирать, — сестра отстраняется с клокочущим хихиканьем. Хельга кивает, думая о том, что бы сказала о Курте её мать, почти слышит её зловредный смех, искорёженное издёвкой лицо. О, она бы не скупилась на выражения, нет сомнений. И уж точно припечатала бы что-то вроде «ну-ну, вы друг другу подходите». Хельга хмурится, чуть сильнее сжимает ладонь Курта, будто защищая его от своих мыслей. Подходят. Да, подходят друг другу, пусть в это никто и не верил, включая них самих, а если кто вздумает оспаривать, Хельга открутит этому «кто» башку. Собственноручно и без магии. Она машет отъезжающей машине, прижимается к Курту спиной. От очередного порыва ветра, обычно продувающего насквозь, уже не так дрожат кости. Ноябрь медленно подползал к концу, воздух уже пропитался запахом грядущей зимы, долгой и беспощадной. Наверное, Хельга бы растворилась в этой зиме без остатка, пропала бы как в густом тумане, не появись у неё хоть какого-то желания жить. Как бы она не любила Питера, как бы не мечтала его обнять, но она не хотела попасть к нему, в неизвестное никуда, где всегда темно и холодно. В конце концов, за зимой всё равно наступит весна. Придётся только подождать. Уже в комнате она сдирает скотч с пакета и обнаруживает в нём пусть неожиданный, но приятный сюрприз — любимые сетчатые колготки. Сетка крупнее, чем на предыдущих, нити плотные и почти шёлковые на ощупь. Обещанная мини-юбка оказывается красной в ассиметричную клетку, и Джин бы в ней смотрелась привычнее, но Хельге неожиданно нравится. Так это потрясающе-непохоже на «похоронную» юбку, так свежо, так живо. Хельга подходит к зеркалу ближе, водит пальцами по полированному стеклу и впервые за долгое время улыбается своему отражению. — Удивительно красивая ночь, — говорит Хельга, заходя к Курту с балкона. Все предыдущие дни он сам стучался к ней в комнату, или же она оставалась в его с вечера, и Курт, конечно, не ожидал чего-то подобного. Но он, очевидно, доволен. — Даже звёзды видно. Вагнер скользит по её оголённым коленкам почти молниеносным взглядом. Его невероятная воспитанность включала в себя железобетонное правило «всегда смотреть в глаза» — помнится, в своё время это очень впечатлило Джин. На Хельгу это правило распространялось в сокращённом варианте, и, как надеялась она, скоро перестанет распространяться вообще. Осторожность Курта, его бережное нежелание её как-то обидеть иногда просто сносили ей башню. — Whoa, — говорит он, когда она по заученной привычке запрыгивает на кровать. Курт делал геометрию, но, даже особо не колеблясь, захлопывает тетрадь. — Ты прекрасно выглядишь. Прекрасность юбки, должно быть, как-то возмещала её неудобность, потому что от понятия комфортной одежды она была очень и очень далека. Однако понять, почему Джин такие носит, было нетрудно: когда она проходила по коридору, весь старше-младший состав школы как по команде сворачивали шеи. — Мне сказали, что каждая порядочная девушка с молодым человеком должна такой обзавестись, — Хельга философски пожимает плечами, — насчёт моей порядочности можно и поспорить, а человек точно молодой. Всё сходится. Она пытается шутить, а голос у неё как будто надорван — все эти недели она провела практически в полной тишине, звук кажется совсем далёким. Курт чувствует, что она хочет что-то рассказать, и раскрывает руки, как бы подзывая. Он точно умеет читать мысли, иначе как это объяснить? Все эти недели Курт был рядом. Не выпытывал, ничего не спрашивал, зная, что этим только навредит. Не тормошил, не пытался надавить — просто был рядом и всё, мягко подбадривая и как бы постепенно подталкивая к возвращению в нормальную жизнь. Может, конечно, они с Джин составили многослойный план со схемами и диаграммами, а может просто оба были невероятно чуткими. — Знаешь, я и правда думала, что скоро умру, — Хельга вглядывается в ночную мглу за стеклом, в которой затерялись редкие звёзды. В её бумажном сне это небо сжималось и разжималось зажёванным листом, но сейчас оно было спокойным и свежим. — Всё было таким нереальным, пустым. Максимофф ёжится, требовательно притягивает Курта ближе. Она заговорила об этом впервые с самого приезда. Молчать больше не было сил, хотелось выпустить из себя эту дрянь раз и навсегда. — И мы это понимали. Смотришь на тебя и видишь, что ты не здесь, витаешь где-то. — А сейчас? — Хельга смотрит ему в глаза с некрепкой требовательностью. — Что ты видишь сейчас? — Вижу, что ты снова со мной. Отрицать нет смысла. Не будь их с ней, она бы этого не выдержала. Если бы пришлось засыпать одной, знать, что ей не для кого держаться, если бы некому было дарить скупые вымученные улыбки по утрам. Но всё сложилось так, как сложилось, и худшее уже позади, или же можно хотя бы притвориться, поверив в это. — И без неё, — Хельга почти мстительно выделяет символическое обозначение Джессы Максимофф, которую она надеется больше никогда не называть мамой. Была бы возможность и она пересобрала бы собственные ДНК-цепочки, чтобы их с этой женщиной ничего не связывало. — Потому что… это достигло своего пика, и дальше уже некуда. — Прости, я тебя не совсем… О чём ты говоришь? — Не пойми меня неправильно, просто я не удивлена её поступком. И не обижена, и не зла, и вообще ничего. Я понимаю, как это звучит, — на секунду высвободившись, Хельга переворачивается на спину и раскидывает руки, бесцельно уставляясь в потолок. — И мне трудно это объяснить, но я ждала от неё чего-то подобного с самого детства. Вряд ли отравления, конечно, но я знала, что она меня не любит, да и Питера тоже. Я ей всю жизнь испортила, по сути. — Gott, ты пытаешься её оправдать?.. — Во-первых, нет. Во-вторых, ты своих родителей тоже оправдываешь, так почему я не могу? Когда Курт приподнимал брови, шрамы над ними накладывались друг на друга, искажая свои и без того неровные линии. Хельга уже оставила попытки запомнить значение каждого из них — не могла же она, как идиотка, ежедневно переспрашивать. Любовалась молча. — Ты сама себе переговориш… nein, перечиш… — Может, «противоречишь»? — Хельга изо всех сил попыталась сдержать глупый смешок. Курт, зараза такая, слишком очаровательно коверкал слова, с ним ни один спор было до конца не довести. — Про-ти-во-рэ-чиш. — Мысль я уже поняла, спасибо. Но мне… да, мне наплевать. Я просто хочу, чтобы в моей жизни её больше не было, вот и всё. Начать всё заново, с чистого листа. Как думаешь, получится? Ещё бы не получилось. Для идеального старта у них есть всё — осталось только сделать шаг вперёд, потому что будущее уже не кажется таким хищным и пугающим. Просто сдираешь с себя всё старое, как змея чешую, и идёшь, не переставая верить.***
День Благодарения они отмечают скромнее, чем Хэллоуин, но всё же весело. Тень невидимой угрозы сделала всех осмотрительнее и настороженнее, однако не настолько, чтобы превратиться в параноиков. Праздник был необходим как никогда — взвинченные и встревоженные ученики прямо-таки нуждались в какой-то лёгкой встряске, и им удалось её организовать. Вечером пошёл снег, на который было так уютно смотреть, грея руки у разведённого огня. Глинтвейн, чуть более крепкий, чем в прошлый раз, приятно опустошал голову и немного развязывал язык, а от пряной смеси шоколада и клюквы, которой пропах согретый воздух, на душе становилось совсем тепло. В клетчатой юбке и одолженной у Джин белой блузке с бантом на шее Хельга чувствовала себя почти красивой, и уж точно её такой считал Курт, судя по его обожающему взгляду. Они вваливаются в комнату, целуясь и едва сумев нормально закрыть дверь. Хельга толкает Курта на кровать и сама падает за ним, испытывая, как никогда, несдерживаемую потребность в его прикосновениях, в губах, с которых она снимает привкус глинтвейна. Скользит пальцами за воротник — уверенно, неаккуратно, почти резко. Скрещивает лодыжки за спиной, точно ловушку ставя. Не останавливаясь, не мешкаясь… Но понимая, что осталось ещё кое-что. — А ты… Ну… Уверен? — Хельга на миг отрывается от него, переводя дыхание и немного ненавидя себя в этот момент. Вот чёрт её дёрнул так долго откладывать этот разговор… — Was? — он настолько удивлён, что даже выпрямился на локтях. — Эм… Раз уж мы вместе не так давно… Думала, что сначала тебе придётся цветочки подарить, в кино сводить, потом комплименты из серии «ваша улыбка чиста как отполированный ботинок»… Выражение лица Курта оставалось чем-то средним между «смеяться как припадочный» и «молча охреневать». — Это работает наоборот, — наконец говорит он, снисходя-таки до улыбки. — Ну не у меня же это первый раз! — Ich auch, то есть, у меня тоже нет! Господи, диалог точь-в-точь как в ночном ситкоме. Хотелось одновременно шлёпнуть себя рукой по лбу и прислушаться — вдруг закадровый смех покажется откуда-нибудь из-за стены... — И почему мы об этом не разговаривали? Какой там век на дворе, напомни, четырнадцатый? — Hör zu, у меня есть определённые принципы, — хвост Курта завертелся чуть беспокойнее, — и о таких вещах девушек не спрашивают… — Ты что, смущаешься? — Хельга бесцеремонно нависает над ним, заглядывая в глаза, которые он то и дело пытается отвести. — Только не говори мне, что я безумная совратительница и сейчас занимаюсь растлением твоей безгрешной души! Если бы Курт мог, наверное, он бы покраснел до самых кончиков своих заострённых ушей. Как хорошо, что покраснеть он не может — наблюдать за тем, как желание в нём пересиливает убеждения и прочую ерунду, было невероятно возбуждающе. Будто Хельга действительно была средневековой ведьмой, пытающейся подбить фанатичного инквизитора на побег. Сжав её за талию, Курт с коротким рыком перекатывается, оказываясь сверху. Ничего такого, абсолютная ерунда. Только вот внутри всё сжимается в напряжённый комок нервов, грозящий в любую секунду расползтись по составляющим. — Я выступал в цирке, Helga, — говорит он, приподнимая её голову. Максимофф чувствует, что пальцы на её шее в любую секунду готовы сжаться чуть сильнее, и чуть прикусывает губу. — Там был… eigenartig, спецыфический контингент. И достаточно вольные нравы. — Да у вас там цирк был или бордель?! — Хельга смеётся, пытаясь игнорировать его остекленевший напряжённый взгляд. Блузка, объёмная и просторная, вдруг становится невыносимо тесной. — Это сейчас так важно? — …Нет. Нисколько. Хельга тянется к нему первой, мягко, играючи прикасаясь к его донельзя напряженным губам. Ей нравится, как он сходит с ума, нравится медленно его изводить, будто доказывая, что происходящее между ними гораздо сильнее каких бы там ни было моральных принципов. — …да будь ты хоть Римский Папа, — Хельга нагло прикусывает его за ухо, и её шёпот словно становится жарче от неприкрытой издёвки, — мне было бы плевать. Он рычит прямо ей в губы, подтягивает ближе, сдавив талию. Хельга хочет стянуть блузку, но Курт останавливает её со спокойным на грани помешательства «я сам», с интонацией человека, который балансирует на самой грани остатков самоконтроля. Больше никаких условностей, к чёрту джентельменство, к чёрту всё. Когда Курт развязывает ленту на её шее и по пуговицам расстёгивает блузку — без промедления, с почти что хозяйской уверенностью — она наконец понимает, что именно сейчас как никогда чувствует дикую потребность в слабости. — Стой, — преодолев себя, Курт на секунду отстраняется, — ты точно хочешь? Не… — Прервёшься ещё хоть раз и я тебе хвост оторву, — ласково отвечает она. Твою мать, он этим хвостом ей руки связал. Её всегда бесил этот дьявольский хвост — на словах, разумеется, не на деле. Особенно с Хэллоуина, когда выяснилось, что Курт может поднять её только им и без особых усилий. А теперь открывается его главное преимущество — у Хельги были стянуты обе руки, а у Курта обе свободны. — Знаешь, видеть тебя со свазанными руками определённо стоит любых уступок совести. Хельга пытается пошевелить запястьями, плотно прижатыми друг к другу, но это кажется абсолютно бесполезным. Осознание собственной беспомощности заставляет её нетерпеливо ёрзать, будто не понимая, нравится ли ей эта игра в поддавки или нет. Всё она отлично понимает. Признавать не хочется. Курт спускается по её шее мягкими, горячими поцелуями. Хельга выдыхает сквозь плотно сжатые припухшие губы, ёрзает, кажется, только для того, чтобы её пригвоздили к месту, надавив на плечи. Теперь его черёд что-то ей доказывать. Например, простейший факт того, что она способна контролировать далеко не всё, что есть вещи, ей неподвластные. Чёртов Курт Вагнер не просто входит в этот список — он его возглавляет. — Ты поэтому сегодня не в джинсах? — шепчет он ей на ухо, задирая ткань не-такой-уж-и-бесполезной юбки, слишком лишней и абсолютно ненужной. У него уверенные, сильные руки, он не спрашивает разрешения, зная, что не получит отказа. А её это сводит с ума. Нежно и решительно одновременно. Боже, как же хочется ещё. — Заткнись и не останавливайся. Хельга скрещивает лодыжки, сильнее притягивает его к себе, плотнее сжимает колени. Вновь впивается в него стремительным, алчным поцелуем, раздвигает его губы своими, прикусывая, оттягивая, скользя языком по кромке зубов. Она ловит его клокочущее, ворочающееся в груди угрожающе-тихое рычание, с лёгкостью раскатывает этот звук по рту, будто пробуя на вкус — на этот раз он не отдаёт злостью, иррациональным желанием по-своему отомстить. Было только ослепляющее возбуждение, страсть, в которой хотелось раствориться как в кислоте. Не разрывая поцелуя, Хельга податливо расслабляет ноги, позволяя освободить себя от намокшего белья. Кожа бёдер совсем нежная, прикосновение к ней разбегается дрожащими щекотливыми мурашками, будто в одном месте вдруг разом оказались все нервы её дрожащего, взведённого тела. Хельга мысленно ненавидит Курта за секунды издевательского промедления и нетерпеливо ёрзает, пододвигаясь ближе. Он входит без сопротивления, ласково прикусив кожу её шеи в особенно чувствительном месте — под мочкой уха, и от полярности этих чувств Хельга теряет последние остатки связи с реальностью. Ощущать его внутри, в себе, было… правильно, так, как должно было случиться уже давно. С их, дьявол всё разбери, самой первой встречи. «Отпусти» , — говорит она телепатически, на миллисекунду забывая о собственных горловых связках. Курт ослабляет хватку, не вслушиваясь, а просто понимая, зачем ей это. Хельга нетерпеливо обхватывает его чуть занемевшими руками, сцепляет ладони между его лопаток, где чувствуются два особенно выступающих шрама — будто следы от отсечённых крыльев, расположенные геометрически-параллельно. Ближе. Плотнее. До предела, до самого конца, больше, чем возможно. — Mein, — выдыхает Курт, грубее притягивая её к себе. Хельга давит стон, закусив губу и вцепившись ему в волосы, скользя пальцами по его рукам, фантастически нежным и сильным одновременно, а дыхание спирает от незнакомого доселе чувства… устроенности, какой-то правильности. Они оба там, где должны быть, с теми, с кем должны быть. На своём месте. Упираясь ему ладонями в грудь — сердце у него колотится как ненормальное — Хельга перекатывается, устраиваясь сверху. Кровать надсадно скрипит, и они смеются друг другу в губы, потому что для полного счастья не хватает только провалиться под пол кому-нибудь на голову. И плевать. На всё и на всех. Она не помнит, чтобы хоть раз в жизни испытывала нечто подобное, захлёстывающее с головой и напрочь сбивающее крышу. Сильные руки, стискивающие бёдра, сбивчивое рваное дыхание, глаза напротив, наполненные одновременно и дрожащей страстью, и восхищённой влюблённостью. И Хельга знает, что Курт видит в её глазах то же самое, что это нечто бьёт их как током каждый раз, когда они вновь прижимаются к губам друг друга — все резче, всё бесстыднее. — Mein. Его. Целиком и полностью. Дикий контраст ощущений врезается друг в друга, вгрызается как взбесившийся пёс — буря в разуме и неожиданное умиротворённое спокойствие где-то в самой глубине сердца. Буря от удовольствия, бьющего по телу как переливчатый ток, и спокойствие от наркоманского, ненормального счастья ощущать Курта здесь и сейчас, и рядом, и внутри. От этого вскипает кровь, уничтожая, напрочь сметая весь скопившийся за долгие годы лёд. Это — дикость как она есть, чувства в первейшей из всех инстанций, чувства, не терпящие конкуренции или сомнений. Хельгу оглушает тишина, пробивающаяся сквозь их одновременные почти стоны, разрубающая полузвуки влажных поцелуев, губ, выжигающих искры на теле. Ещё, ещё, ещё… Чувствовать всё так ясно, так осознанно, будто каждый нерв оголён и срезан. Желание, стягивающие их обоих как невидимой сетью, вдавливающее друг в друга, яркое, стремительное, взрывающееся в голове пьяным фейерверком. Эмоции, рвущиеся из груди витыми потоками, которые не могут вылиться в слова и вырываются сдавленными хрипами и сбитыми вздохами с языка на язык. Сталкивающиеся взгляды, лихорадочные, блуждающие. Заходящийся бешенством пульс, размеченная исцелованная кожа. Только бы ещё, ещё, только бы… только бы навсегда. Они останавливаются почти одновременно. Хельга вздрагивает, запрокинув голову, крепче вжимается в его напряжённое донельзя тело, Курт, притянув её за волосы, глухо и надсадно рычит, уже не сдерживаясь, не пытаясь быть осторожнее. Им было не до того. Навсегда, навсегда, навсегда. Во внезапно возникшей тишине слышно лишь их прерывистое дыхание, и Хельге снова хочется рассмеяться — громко, глупо и несдержанно, и непонятно, от чего. Быть может, от того, как Курт, приподнявшись, оставляет в ложбинке её ключиц несколько мягких, извиняющих поцелуев, будто пытаясь стереть из её памяти моменты дикой, несдержанной грубости? И Хельга заходится клокочущим, весёлым смехом, хохочет так, что не может остановиться, и ни на секунду не переставая обнимать Курта, прижимая к груди его взъерошенную голову. Так, что ли, ощущается счастье? Ей нравится. — Я тебе когда-нибудь говорила, — бормочет она сквозь необъяснимый смех, — что я в тебя влюбилась? — Nein. И я не говорил… ну, почти… а теперь скажу. Ich habe mich in dich verliebt. Хельга закатывает глаза, и, не переставая улыбаться, соскальзывает на одеяло. Клетчатая юбка, измятая донельзя, топорщится на бёдрах сбитой тряпкой. Максимофф кое-как разглаживает её и растягивается на сбившемся покрывале, по-ледяному прохладном под её взмокшей горячей спиной. — И я в тебя. Если ты, конечно, сказал то, о чём я думаю. А вот теперь, — ехидно сверкая глазами, Хельга прижимается к его груди, — рассказывай про ваш цирковой притон. Акробатом был, говоришь?..***
За прошедшие годы поместье не изменилось, разве что стало более ухоженным. Чопорные английские лужайки сменились на более легкомысленные клумбы, которые в тёплое время года, должно быть, будут сплошь увиты маленькими садовыми розами. С заднего двора доносился неясный гомон детских голосов, лязганье футбольных ворот, в которые влетает мяч, и раскатистый переливчатый смех. Эрик усмехается. Приятно было видеть, что старая мечта Чарльза наконец-то сбылась. Школа встречает его приглушённым молчанием — видимо, большинство учеников сейчас было на улице. В коридоре в Эрика врезается сразу двое мальчишек лет десяти, тут же убежавшие с невнятным «извините». В былые времена здесь было, может, и спокойнее, но гораздо скучнее. «Не заблудился?», — проносится в голове насмешливый голос Чарльза. Вот же хитрый сукин сын, никогда не упустит возможности потолкаться в чужих мыслях. Леншерр усмехается сам себе, толкая дверь кабинета, в котором они с Чарльзом столько раз засиживались допоздна за бутылкой бурбона и идиотскими шутками, от которых они, пьяные, хохотали как дети. Всё это было так фантастически-давно — будто и не в этой жизни. — Никогда бы не подумал, что мы встретимся в таких обстоятельствах, — говорит Чарльз, едва Эрик переступает через порог. — Как в плохом анекдоте. Да уж, жизнь с ними обоими знатно пошутила. Чарльз смотрит на него, не скрывая улыбки, точно такой же тёплой, как и двадцать лет назад. Удивительно, но даже сейчас, будучи далеко не подростком, Ксавьер по-прежнему походил на только отучившегося студента, который сутки напролёт отрывается в пабах. Его истинный возраст выдавала разве что редкая проседь, едва задевшая виски над дужками тонких очков. — Помнится, в последнюю нашу встречу ты выразил ясное желание больше никогда не видеться, — Леншерр почти смеётся. — Или я неправильно разгадал посыл? — Правильнее некуда, — Чарльз тоже рассмеялся, но не натянуто, а по-простому и расслабленно. — Но я рад тебя видеть. Они жмут руки уже без той неловкости, промелькнувшей в кабинете в первые секунды встречи. Вблизи Чарльз уже не выглядел таким молодым, каким казался на расстоянии, но глаза у него оставались по-детски наивными. Интересно, как он справляется со всеми свалившимся на него обязанностями? Видимо, с искренним удовольствием, судя по прекрасному состоянию Школы. Чарльз всегда любил заботиться о других, а вот Эрику альтруизма явно не доставало. Разговор завязывается быстрее, чем они оба ожидали. Слишком многое хотелось обсудить, слишком давно они не виделись. Эрик больше слушает, чем говорит, опускает многие подробности — не о всём, что он делал, стоит рассказывать, хотя несколько последних лет его жизни выдались на удивление спокойными. Из Америки он уехал в Польшу, жил в родном городе и устроился работать на самый обычный сталелитейный завод. Начинать всё заново было нелегко, но со временем он свыкся и даже по-своему полюбил эти новые реалии, пусть и лишённые привычных приключений. Однако в глазах Чарльза — Эрик готов был поклясться — светилось некое подобие гордости за своего старого друга. Конечно, он ведь завязал с... основной деятельностью. — Я не ожидал, что ты согласишься приехать, — вдруг говорит Ксавьер, и широкая улыбка медленно сползла с его лица. — После стольких лет… — Я тоже этого от себя не ожидал. Эрик подходит к приоткрытой балконной двери, сквозь которую в кабинет долетают возгласы с детской площадки. Те, кто помладше, устроили какую-то возню наподобие салочек, на футбольном поле же играли старшие. Издалека было не видно, сколько среди них девчонок, но, кажется, не больше двух-трёх. — И кто из этих юных маргиналок моя дочь? — спросил Эрик, окидывая поле чуть прищуренным взглядом. Отвечать, в общем-то, уже не было нужды, потому что из всех немногочисленных кандидаток под логическое описание попадала только вратаристка со светлыми, почти белыми волосами. Точно почувствовав, что на неё кто-то смотрит, она замерла, повернув голову в сторону Школы, и тут же пропустила мяч. — Я её позвал, — Чарльз почти безучастно проследил за тем, как девчонка, крикнув что-то друзьям, убегает с поля. На её место встал парень, до того бывший среди, видимо, запасных. — Вам есть, о чём поговорить. Говорить им было как раз-таки не о чём. — Тогда ещё увидимся. Уходя, Эрик невзначай рассматривает не замеченные до того разномастные цветочные горшки, разрисованные нелепой мазней явно детской кисти. Они дисгармонировали с безупречной обстановкой кабинета, почти резали глаз, и в то же время смотрелись почти трогательно, пусть и нелепо. Интересно, у всех учителей со временем развивается излишняя сентиментальность? — Эрик, — внезапно окрикивает его Чарльз, когда тот уже закрывает за собой дверь. Леншерр оборачивается, вопросительно наклонив голову. — Она может быть… резка на язык. Постарайся не обращать внимания. «Ты же знаешь, Чарльз, что мне всё равно», — спокойно отвечает Эрик в своих мыслях, прекрасно зная, что другу не понравится его ответ. А затем, передёрнув плечами, добавляет с косой улыбкой: — Не волнуйся. С воспитательными беседами я точно опоздал. Эрик спускается по лестнице, почти невольно думая о ждущей его на улице девочке — вернее о том, как себя вести. Как поздороваться, что ей сказать, о чём спросить. Явно она не кинется ему на шею с громким «папа!». Раз на то пошло, вероятнее будет ждать, что она захочет ему эту шею свернуть. Он уже трижды пожалел, что на это всё подписался. Погружённый в свои мысли, от которых, как выяснилось, не так-то просто отделаться, на нижних ступеньках Эрик снова в кого-то врезается. Однако на этот раз никто извиняться не спешит — перед ним стоял ещё один привет из прошлого, Хэнк-мать-его-Маккой. — Хэнк, — произносит Леншерр, стараясь не выдать удивления в голосе и чуть было не выпалив на автомате «рад встрече». Нисколько не рад, и это взаимно. Маккой чуть кивает — больше похоже не на приветствие, а просто на подтверждение, что он действительно тот, за кого его приняли. Внешне он почти не переменился, но в то же время выглядел совершенно другим человеком, напрочь растратившим былую юношескую деликатность. Этот Хэнк со стальным взглядом и спокойными движениями гораздо больше соответствовал данному ему когда-то прозвищу — слишком уж походил на обманчиво тихого зверя, в любую секунду готового выпустить кому-нибудь кишки. — Не думал, что ты всё ещё здесь живешь, — Эрик делает шаг назад, чтобы не стоять вплотную, Хэнк же не двигается с места. — Не думал, что ты когда-нибудь снова здесь появишься, — в тон ему отвечает Маккой. В руках у него пачка каких-то бумаг, и он почти демонстративно поворачивает их задней стороной, чтобы Эрик не мог взглянуть на их содержание. — Я слышал, что и Рэйвен теперь с вами. Старая команда снова в сборе? Он не слышал, а знал точно. Чарльз сказал, пусть и с очевидной неохотой. — Верно слышал, — лицо Хэнка окончательно леденеет, становится бесстрастным, как у статуи. — И держи свою морду от неё подальше. Эрик коротко хмыкает. Какой фантастический реверанс из прошлого, красивый, трогательный почти и почему-то не смешной. — Очень поэтично, — перед его глазами, точно в кукольном театре, проносятся картины двадцатилетней давности. Тощеватый и робкий Хэнк в идиотских очках, постоянно съезжающих на нос, его глупые попытки флиртовать с Рэйвен, не вылезающей из мини-юбок и сапожек на каблуках. И он, Эрик, был совсем другим, и, смотря на Рэйвен, незаметно для себя самого улыбался. Кажется, он её когда-то любил. — Но я приехал не за этим. — Я вообще не понимаю, зачем ты здесь, — в голосе Маккоя звучит отчётливое презрение. — И всем будет лучше, если уедешь как можно скорее. Я тебя предупредил. Надо же, в ком-то заиграли старые обиды. Ещё одна причина жалеть о своём приезде, от которого пока что одни только неприятности. Хэнк уходит, не удостоив Эрика прощальным взглядом, и исчезает из поля зрения словно по щелчку пальцев. Тоже, если призадуматься, своеобразное подведение итогов, ещё одна галочка в списке забытых дел, с которыми надо было разобраться. Может, оно и к лучшему. Негромко хмыкнув, Эрик по старой привычке перемахивает одновременно через три последних ступеньки — со стороны, должно быть, это выглядело нелепо — и выходит на улицу. Девочка стоит возле многоярусной мраморной клумбы, равнодушно ковыряя носком ботинка рыхлую сухую землю. На одной из её скул неровным пятном желтеет заживающий синяк, костяшки покрасневших от холода пальцев пестреют новыми, синеватыми и свежими. Она поднимает глаза, светлые настолько, что больше похожи на две пробитые дыры посреди глазниц, и чуть хмурится, поджав губы. Выглядит старше своих почти-семнадцати. Не красавица, и на мать совсем не похожа, но была бы, наверное, симпатичной, если бы улыбнулась. Только лицо у неё совсем угрюмое, а взгляд острый, как бритва, злой и неприветливый. Очень знакомый взгляд. Эрик видел его каждый день, смотря на отражение в зеркале. Она прикусывает губу, теребит в руках конец длинного красного шарфа, намотанного на шею. В торчащей из-под него растрёпанной косичке застряло несколько травинок, на щеке, прямо под синяком — грязное пыльное пятно, которое она пытается стереть краем рукава и размазывает ещё сильнее. Тишина затягивается. — Здравствуй, — Эрик первым нарушает молчание и, помедлив, протягивает ей ладонь для рукопожатия. Жест неуместный, но единственный приемлемый из всех возможных. Девчонка нерешительно жмёт его руку. Её ладонь, обтянутая грубоватой нитяной митенкой, на ощупь совсем цыплячья, пальцы слабые и тонкие. — …Здрасьте, — выдавливает она, явно думая, стоит ли добавлять к приветствию «сэр». Не добавляет. — Я… эм… рада встрече. Её попытки быть вежливой смотрелись одновременно трогательно и жалко. Видимо, она и сама это понимает, потому что съёживается ещё больше и делает полшага назад, переминаясь с ноги на ногу. Если она что и испытывала от их знакомства, то радость — в последнюю очередь. — Я тоже, — его ложь звучит убедительнее, но девчонка, скорее всего, ему всё равно не верит. Диалог явно не спешил завязываться. Демагогические проблемы обычно обходили Эрика стороной — в подобных ситуациях его выручал Чарльз со своим невероятным талантом заболтать кого угодно. Здесь он бы очень пригодился, потому что, судя по ощущениям, из этой девочки лишнего слова клещами будет не вытянуть. — Можем пройтись, — говорит она, скашивая глаза куда-то в сторону. — Здесь красивые аллеи. — Да, я… я помню, — Эрик совсем не к месту вспоминает, как они с Рэйвен самозабвенно целовались в этих самых аллеях. Была почти такая же, как и сейчас, ранняя зима, и у неё были замёрзшие без перчаток руки, которые она с хохотом клала ему на шею, и… Да мало ли что там было. Он кивает, рисуя на лице что-то вроде улыбки. Девочка идёт, шурша опавшими листьями клёна, теребит шарф, заплетая бахрому в маленькие косички. Плетёт медленно, тут же развязывая обратно и начиная всё сначала. Какая-то она вся дёрганая, неспокойная — лихорадочно бегающие глаза, нервные искусанные губы, чересчур подвижные руки. Это вполне соответствовало известным сведениям в виде разрушений в Мэриленде и Грейтауне, конечно, но всё же было довольно удручающе. — Тебе нравится тут учиться? — вопрос получается натянутым. Будто они сейчас всерьёз собрались играть в хорошую семью с набором из белого штакетника и барбекю по воскресеньям. — Сложно, но интересно. Приятно быть… среди своих. Думаю, вы понимаете. Официальное «вы» режет ухо, но Эрик не возражает. У него тоже было стойкое желание говорить с девочкой как с незнакомкой, даже её имя в голове звучало странно. Хельга. Скандинавское, слишком вычурное — сам бы он ни за что не назвал дочь таким именем. А как? Ему нравилось что-то классическое, простое. Анна, Мария, Джейн. Красиво и гордо. — Понимаю. Чарльз всю жизнь гнался за идеей устроить что-то вроде убежища для мутантов, только для меня это представлялось как погреб, в который он пересажает всех за шкирку и усядется сверху. На практике всё вышло уютнее, — Эрик оглядывается на поместье, медленно скрывающееся за стволами деревьев. Хорошо, должно быть, называть это место домом. На рощу плавно опускался ранний свинцовый сумрак. Небо будто темнело изнутри, как выключенная лампа накаливания, становясь глубже и непроглядней. Эрик давно не обращал внимания на такие мелочи, отвык как-то. Промозглый ветер новым порывом свистнул сквозь деревья, потрепал девчонкин шарф и унёсся прочь. У неё куртка распахнута и шея открыта, и на голове ничего нет — кажется, его бездействие сейчас вполне тянет на стотысячную причину в списке «Почему Эрик Леншерр дерьмовый отец». — Скажите, а какой была моя мама, когда вы её встретили? — девочка неожиданно переводит тему, устав, видимо, от светского разговора о погоде. — У неё уже тогда были странности? Или как? Эрик уже не первый день вспоминал Джессу — может, думал, кто из них и в какой момент свернул не туда. Они с ней познакомились немногим после его расставания с Рэйвен, познакомились донельзя банально, в кинотеатре, в который его случайно занесло. На ней было короткое красное платье, а он был, кажется, вдрызг пьяный. Они ушли из кинотеатра не дождавшись фильма и всю ночь шатались по ночному городу, а потом завалились к ней домой. Джесса была красивой, смешливой, любила эскимо на палочке и тыквенный пирог — обычная молодая девушка из провинциального городка. Говорила, что любит детей, что хочет большую семью. От такой иронии хоть вешайся на ближайшем суку. Девочка слушает это со спокойным, меланхоличным почти видом, выуживая из косички застрявшие травинки и листочки. Сложно, наверное, ассоциировать эту милую простушку из рассказа с человеком, убившем твоего брата и попытавшимся убить тебя. Про то, что Джесса якобы хотела себе семью, Эрик не упоминает, но и без этого история получается чересчур колоритной. — Мило. Старые фонари недовольно перемигиваются, приветствуя нежданных гостей. В этих аллеях ничего не поменялось, всё точно такое же. Эрик невольно любуется застоявшейся темнотой, краем глаза замечая, как девочка нервно косится в его сторону — готовит, видимо, новый вопрос. Лицо у неё совсем бледное, румянец нездоровый. — Чарльз говорил, вы знали Питера, — она поворачивает голову, и в её бесцветных глазах мелькает какая-то… надежда? Да уж, видимо, единственным, что их объединяло, был её мёртвый брат. — Виделись с ним. — Попробуй всё же на «ты», — он не выдерживает этого притянутого официоза. — Да. Болтливый был парнишка, ни на секунду не умолкал. Он нам очень помог тогда, но я не знал… никто не знал, что он мой сын. — А если бы знали, то что-то бы изменилось? — с холодным любопытством цедит она, чуть не навернувшись на склизкой листве. Ботинки у неё на последнем издыхании, рваные шнурки причудливо перетянуты между собой, носки вытерты. Надо будет передать Чарльзу, чтобы расходы на девочку вверили ему. Линда Максимофф Эрику никогда особо не нравилась, но раз уж она не в состоянии одеть племянницу поприличнее, об этом позаботится он. — А когда именно узнали? — Не так давно, — отвечает Эрик, игнорируя первый вопрос. — Года через два после весёлого знакомства, если тебе так важны точные числа. Он выдыхает. Нервных мыслей у него гораздо больше, чем того требовала ситуация, хотя он прекрасно осознаёт, с чем это связано. Леншерр ждал града обвинительных вопросов, упрёков, злых и вполне оправданных ругательств, да хоть чего-нибудь, кроме скупого молчания. Девочка продолжает шуршать листьями и просто идти так, будто обсуждаемое её совершенно не касалось. Разлохмачивает косу окончательно, заводит её за спину и завязывает как хвост, подобрав пряди с лица и ушей, чуть вытянутых кверху, как у эльфийки. — Хельга, — впервые с начала разговора он-таки назвал её по имени. Оно от этого звучит не менее странно, но к этому придётся привыкнуть. — Если хочешь что-то сказать, лучше говори сейчас. Хит-парад должна открыть фраза «как-ты-мог». Потом, наверное «какой-же-ты-ублюдок» и «я-тебя-ненавижу» вместе с «мне-стоило-тебе-башку-оторвать». Главное — ни слова неправды. Девочка почти улыбается, качает головой. Этот незначительный жест мигом скидывает ей мнимые года, делает её немного проще. — Я просто думаю, как всё могло бы сложиться. Но вариантов как-то немного, потому что… — Потому что я государственный преступник и нахожусь здесь незаконно, — Эрик очень надеется, что девочка не подумает, будто он этим гордится. — И воспитывать вас двоих смог бы, только если бы украл по одному и тайком вывез куда-нибудь. А потом бы из ниоткуда возник Чарльз и спел бы вдохновенную речь о том, что я не плохой человек и все мы иногда ступаем на неверный путь, но надо лишь заглянуть поглубже в сердце и… Ох, она рассмеялась. Искренне, весело, так, как смеётся любая шестнадцатилетняя девочка, вскинув брови и прикрыв рот рукой. — Очень вдохновляюще, — говорит она, отсмеявшись. — Сразу видно, что вы были друзьями. «Надеюсь, что и остались», — проносится в голове донельзя сентиментальная фраза. Всё как из любовного романа, дешевенького, правда. Вот ещё одно нелепое сравнение: смеющаяся Хельга очень походила на Джессу. Хотя, само собой, подобный факт не был бы принят с радостью. Эрик не хочет признаваться даже себе в том, что он, разумеется, тоже до мелочей обдумывал это «если бы». Если бы, например, они с Джессой не разошлись и остались бы семьей. Если бы он забрал её с собой в Польшу. Если бы он дал о себе знать раньше, а не сейчас, когда уже слишком поздно для всего. Мысли эти были глупые, бессмысленные и назойливые как мухи. — Я рада, что мы увиделись, — выпаливает Хельга после непродолжительного молчания. — Всё равно рада. Хотя… всё равно всё осталось бы как есть. — Возможно. Так или иначе, но ведь это стоило сделать, верно? Но… Я здесь не задержусь. Доделаю кое-какие дела и вернусь в Европу, — Леншерр поворачивает голову туда, где должен был находиться восток и его новый дом. Всё заслоняли еловые ветки, пышные и зелёные вопреки царившему вокруг увяданию. — Просто… Если однажды ты захочешь начать новую жизнь на другом конце света, то знаешь, к кому обратиться. Хельга удивлённо вскидывает брови, рассматривает его так, будто впервые… Неудачное сравнение. Она не ожидала услышать от него подобного, как и он не ожидал подобного сказать. Вырвалось как-то само по себе. Отцовский инстинкт проснулся, что ли? — Очень надеюсь, что не захочу, — на лице девочки зазмеилась острая, нехорошая улыбка. В фильмах такие улыбки обычно появлялись у серийных убийц, предвещая поножовщину. — Мне пора возвращаться. Она ускоряет шаг, идёт, уже не трогая листьев, гордо почти вскинув голову и не пытаясь больше завести разговор. Идущий рядом Эрик будто исчезает из поля её зрения, вычеркнутый, как сделанное задание или достигнутая цель. Очень удобный и практичный подход к жизни, если девочка так поступает со всеми, разумеется. В конце концов, она была права. Всё осталось бы как есть. При любом исходе.