***
Удивительно, как по пути обратно она никого не убила. Влетая в собственную комнату как техасское торнадо в степь, Хельга так хлопает дверью, что люстра под потолком страдальчески дрожит. Курт, увидевший всё это с лестницы, переносится следом за ней. Судя по его встревоженному виду, он догадывается, что встреча с любимым отцом закончилась не лучшим образом. — Э-э-э… И как всё прошло? — осторожно спрашивает он, выжидая секундную паузу. — Как прошло? Замечательно! — Хельга резко разворачивается, полыхая горящими серебром глазами. — Просто великолепно! Оказывается, во мне столько иудейской крови, что теперь я могу смело праздновать Песах! А ещё мне повезло с парнем, потому что пара немец плюс еврейка — это же охуеть какая ирония судьбы! Да уж, ей бы в ООН выступать. С докладом на тему «Дружба народов». — Schau, то есть послушай, — Курт кое-как подбирает слова, переборов секундный шок, — я понимаю, почему ты злишься, но… Воздух в комнате становится гуще, как перед грозой. Хельга нервно нарезает по ней круги, сшибает стул, пинает ни в чем не повинную тумбочку — та переворачивается с дребезжащим грохотом — и почти кричит: — Я?! Злюсь? Да с чего ты взял?! В гробовой тишине очень удачно скрипит задранное кверху колёсико опрокинутой тумбочки. — …да, злюсь, — признаётся Хельга уже спокойнее. Внезапно почувствовав себя страшно усталой, она обессилено опускается на кровать и роняет голову на руки. — Но почему и на кого, понять не могу. Просто… на всё. И на Профессора, потому что он молчал столько времени, и на… на отца тоже. И на себя, и на… Ненадёжная это штука, сознание. Никакие прописные истины ему не указ, на всё оно плевать хотело, всё ему побоку. Хельга сто сорок пять раз повторила самой себе, что Эрик ей ничего не должен, и что они друг другу чужие люди, и что он был прав от первого слова до последнего, а в груди всё равно шевелилась злая обида. На ум один за другим набегали тысячи «если бы»: если бы Эрик о них знал, если бы не позволил маме воспитывать их в одиночку, если бы он появился раньше, если бы… Бессмыслица. И по новому кругу. — Пойдём, — Курт поднимает с кресла её куртку, в гневе отшвырнутую пару минут назад. — Ich habe eine Idee… То есть, у меня есть идиа. Хельга думает недолго. Оставаться в комнате ей нельзя, иначе есть риск устроить тут натуральные Помпеи. Ей сложно описать свои эмоции, как-то упорядочить их, дать им название — просто хочется выпустить их, почувствовать внутри измождённую пустоту. Приезд отца слишком неудачно совпал с очередной волной тоски по Питеру, которая никак не хотела отпустить её окончательно, и квинтэссенция, пока ещё неясная, обещала быть взрывной. Прокрутив это всё в голове, Максимофф решительно встаёт, и даже позволяет, пусть и с неохотой, надеть на себя куртку. Пора бы хоть самой себе признаться в том, что джентельменство Курта не всегда её раздражало. — Веди. Мне даже плевать, куда, — она дёргаными движениями затягивает на шее шарф, вся бахрома которого заплетена в косички. — Можешь затащить в лес подальше и совершить жертвоприношение по всем правилам. Повеселюсь напоследок, помирать так с песней. Не желая натолкнуться на учителей, которые вряд ли обрадуются подобным отлучкам на ночь глядя, Курт просто телепортирует их прямо в рощу, уже окутанную таинственной зимней тьмой. Хельга, взведённая донельзя, даже за руку себя взять не даёт, шаг у неё быстрый и размашистый. Она не думает о своём странном состоянии, будто размывающим мир вокруг, не думает о встревоженном взгляде Курта, то и дело скользящему по её нахмуренному лицу — ненадолго всё это просто перестаёт иметь значение. Потом, прокручивая в голове этот момент, Хельга испугается своего искромсанного равнодушия, но это будет ещё нескоро. А пока… Они просто идут, и подмороженные ветром облетевшие деревья мерно колышутся у них над головами, тоже удивлённые этой странной размолвкой. — Куда мы идём? — роняет Хельга, когда они сворачивают не к пруду, а в другую, менее исследованную аллею. — И, собственно, зачем? Кажется, его обижает её грубый тон. Не может не обижать. Только виду Курт не показывает, как будто ничего и не заметил, разве что отстранившись ещё на полшага. Дорога широкая, сделать это несложно… — Увидишь, — отвечает он несколько туманно и умолкает снова, тоже, видимо, погружаясь в свои мысли. Где-то в глубине души Хельга осознаёт, что ведёт себя неправильно, но безжалостно давит эти отзвуки совести, топит невыплеснутой яростью и глупой обидой, к которым Курт не имеет никакого отношения. Угораздило же его связаться с такой эгоистичной дурой. Место, в которое Курт её в итоге приводит, чем-то напоминает языческое капище. Удивительно даже, как Хельга сама на него раньше не наткнулась. Каменный овраг, щедро усыпанный разномастными валунами причудливых форм, прямо-таки просился на какой-нибудь пейзаж или хотя бы фотографию — слишком он был фэнтезийным, не по-американски причудливым. Будто маленький кусочек Ирландии, вырванный из родной страны и нечаянно закинутый сюда. Подхваченные шальным ветром, с неба медленно падают крохотные острые снежинки, оседая на разбросанных по оврагу валунах. Хельга медленно лавирует между ними, голыми пальцами очерчивая крутые края, и руки тут же немеют от исходящих от камней почти могильного холода. На некоторых из их уступов сохранился ещё желтоватый мох, нетронутый декабрьскими морозами, жёсткий как мочалка, но всё же живой. А снежники виляют всё быстрей, впиваясь в кожу и тут же тая, замирая на ней крохотными капельками. — Я подумал, что ты захочешь что-нибудь разрушит, — говорит Курт, прислоняясь к одному из валунов. — Лучше места для этого не найти. В густеющей ночи его глаза кажутся глубже и едва заметно посверкивают, отливая желтовато-красным. Помнится, в самую первую встречу их взгляд её напугал, а теперь сквозящее из них волнение пробуждает неотчётливое чувство вины. Только вдумываться в него совсем не хочется. Пульсар, магнетизирующийся в руке, получается неожиданно плотным и тяжёлым. Он нервно скользит на ладони, его сердцевина, окутанная размытыми блестящими потоками, абсолютно непрозрачна. Расслабь пальцы и попробуй сосредоточиться на объекте, — доносится из памяти совет Профессора, который Хельга игнорирует с упрямым наслаждением. Никакого объекта сейчас нет. Всего лишь кратковременный акт бездумной истерии. Комок энергии срывается с руки так стремительно, что Хельга даже не успевает это осознать до того, как он врезается в ближайший камень. Внезапный треск похож на хруст огромного пласта льда, уходящего под воду. Серебряная вспышка, неожиданно яркая и режущая глаза, молниеносной сеткой разбегается по валуну и разламывает его на куски. Хельга инстинктивно наклоняется, когда над её головой свистят несколько осколков, и тут же сбивает с ладони второй пульсар, крупнее и беспокойнее предыдущего. Оказывается, у агрессии есть вкус. Камни разлетаются быстрее, чем Хельга успевает дать хоть какой-то отчёт своим действиям. Один раскалывается напополам, и его половины падают ровно, как устричные раковины. Другой отбрасывает к покатой стене оврага, с которой он скатывается мелким щебнем. Третий будто сам врезается в пульсар, окутывающий его блестящей волной, и крошится точно песок. А на вековых стволах окружающих овраг деревьев то и дело вспыхивают грозовые отблески, рассекающие пополам молчаливое чёрное небо. Следующий виток энергии похож на взмах самурайского клинка. Он срывается точно сам по себе, из безобидных искр образуя острую ленту, просвистевшую в воздухе как ласточкино крыло. Вершина следующего камня соскальзывает, срезанная как алмазной пилой. Вздрогнув, Хельга замирает. Ей казалось, будто прошло несколько часов, на деле же — не больше десяти минут. На смену глухого бешенства приходит опустошённость, ушат трезвости. И пресловутый вкус агрессии оказывается всего лишь кровью из прокушенного языка. Разрезанный камень ещё серебрится по линии удара, искры гаснут с медлительной ленью. Подойдя поближе, Хельга гладит ровный срез, невольно вспоминая, как нечто подобное делал Реми. У него этот фокус назывался «преобразованием потенциальной энергии в кинетическую». Вспыхивая ярко-лиловым, посланная им игральная карта могла разрезать даже адамантиевый штифт. Хельга же этот злостный всплеск никак называть не хочет. Ничего подобного она прежде не делала и не желала повторять хотя бы ещё раз. — Ты в порядке? — Хельга оборачивается, торопливо отыскивая Курта глазами. Он всё так же стоит, спиной оперевшись на огромный камень, будто не шевелясь все эти минуты. В кромешной тьме его заметить трудно, глаза закроет — и будто испарится. — Ja, в полном, — Курт спокойно улыбнулся, не стесняясь продемонстрировать свои заострённые клыки. Странно, но этот жест Хельгу успокаивает. Курт в зеркало старался лишний раз не смотреть, а с ней потихоньку оттаивал, доверял больше, чем себе самому. — Не каждый день бывает такого рода Feuershow. Кончиком хвоста Курт сжимает острый каменный обломок, похожий на наконечник первобытного копья. Видимо, идея с ритуальным жертвоприношением уже не казалась ему такой уж абсурдной. — Странно, — выдавливает Хельга после недолгой паузы. — Кажется, я на него и не злилась. Я про отца. Как-то… в голове яснее стало. — Разрадка именно так и работает, — Курт отшвыривает осколок и, подмигнув, протягивает к ней руки. — И половина оврага почти цела. Ещё каких-то пару недель назад у Хельги возникали проблемы с уничтожением тряпичных болванчиков на тренировках. Она никак не могла заставить пульсар не просто отшвырнуть куклу, а взорваться по достижению цели. Теперь, окидывая взглядом скалистые развалы, можно было, видимо, радоваться этой маленькой победе. Выглядело это впечатляюще, пусть где-то внутри и ворочается странное нехорошее чувство. — Почему нас до сих пор ни разу не ставили вместе на тренировках? — Хельга задумчиво утыкается головой ему в грудь. Попытка отогнать плохие мысли определённо засчитана. — Зрелище было бы что надо. Рука Курта , обнимающая её плечи, чуть напряглась. Почувствовала, видимо, что её обладателю жить надоело: — Потому что Рэйвен тебя жалеет? — ЧТО?! На секунду Хельга и сама ослепла от серебряной вспышки в своих же глазах. От возмущения она даже не сразу придумала ответ, просто стояла и раздумывала, какую часть тела у этой синекожей гадины оторвать первой. А сама гадина даже и не подумала изобразить раскаяние и с трудом сдерживала смех. Ну точно жизнь разонравилась. — Ты выбрал удобное место для подобных заявлений, мне даже могильную плиту искать не придётся! — выпалила Хельга, выворачиваясь. Где-то наверху с разноголосым карканьем в небо взмыли сразу несколько взбудораженных ворон. Их, может, и напугали забегавшие между пальцев Хельги волнообразные искры, но только не Курта, оставшегося невыносимо-спокойным. — Я был лучшим бойцом Арены, — как бы предупреждающе сказал он, даже не шелохнувшись. Зато растворяясь в воздухе. Вот же сволочь. Хельга не успевает толком развернуться, прежде чем слышит хлыстообразный хлопок у себя за спиной. Выставленный блок едва срабатывает: Курт исчезает снова, и лёгкий, не взрывной пульсар вхолостую просвистывает над землёй. Чертыхнувшись, Максимофф прижимается спиной к ближайшему уцелевшему камню, изо всех сил напрягая невозмутимо молчащую интуицию. То ли она выборочно реагировала только на опасности, то ли не могла уцепить что-то сквозь пространственные разрывы. Кто бы сомневался… Земля жёсткая, пальцы, которые Хельга к ней прижимает, намокают от быстро тающего снега. Поисковые импульсы отзываются тишиной. Попытка не пытка, конечно. — Boo, — шелестит голос Курта у неё над головой и тут же растворяется в телепортационном хлопке. Лучший боец, как же. Лучший попрыгун — вот это вернее. — У нас тут бой, а не прятки! — кричит она, перекатываясь к следующему камню и чуть ли носом не утыкаясь в буйно разросшийся мох, всё такой же густой, каким был, наверное, и летом. На крохотных листочках блестят замирающие снежинки, сверкают как фейская пыльца. Слишком красиво, чтобы принадлежать реальному миру… о котором Хельга опрометчиво забывает. — Тогда ты проиграла. Курт появляется как всегда из ниоткуда и, смеясь, валит её, брыкающуюся, на мшистую подушку. Щекочет шею рваными поцелуями, поймав по одной, прижимает к земле руки, ловко уворачивается от почти успешной попытки укусить его за губу. Тёплый, зараза. Хватка железная и… и такая ласковая, что всю злость как ветром уносит. — А ну пусти! — шипит Хельга из чувства собственного достоинства. Звучит неубедительно. Может, это оттого, что она ноги скрестила у него над поясницей, а может, причина не в этом… Спихнуть его она уже не пытается. Морозные завихрения ледяного пара, выскальзывающего изо рта, они передают с губ на губы, касаниями вновь и вновь растапливают грубеющую от холода кожу. Густой запах опылённой снегом хвои пьянит, застилает голову, и все клетки внезапно согревшегося тела будто оживают заново. Каждый поцелуй как первый, пусть вся шея и плечи у Хельги усыпаны их следами, которые Курт так любит оставлять, а она — получать. И ходить потом, натягивая свитер до ушей. — Du hast Sterne in deinen Augen, — он оплетает её пальцы своими, будто защищая от мокрого мха. Или ожидая очередной попытки вырваться, которые Хельга даже и не надеется предпринять. — У тебя звёзды в глазах отражаются. Ещё пару минут назад ночь была совсем пасмурной. Хельга вглядывается в небо, нанизанное на острые еловые кроны, и видит, что желеобразные облака расступились, и где-то вдалеке действительно мерцает несколько переливчатых точек, почему-то таких ярких и красивых. Хочется протянуть руку и зачерпнуть целую горсть, а потом сдувать с ладони, как воздушный одуванчик, возвращая их домой. Не бывает над обычным лесом такого волшебного неба. И чувствуется всё здесь совсем по-другому. Каждый взгляд — как удар током. И так, чёрт побери, тепло, и сердце из груди выпрыгивает, и звёзды в глазах, видимо, самые настоящие. — Я нас перенесу, — Курт на секунду отстраняется, готовый к телепортации, но Хельга останавливает его, притянув обратно: — Ни за что. Останемся тут. — Ты замёрзнеш. — А ты здесь для чего? «Для тебя», — слышит Хельга в его мыслях, прежде чем он снова накрывает её губы своими. Всё верно. А она — для него. Быть может, этот овраг — это отколотый от Стоакрового леса кусочек?* Заброшенный в их действительность осколок сказки, наспех отрезанный от своей реальности? Камни торопливо прикатили тролли, бегущие обратно под свои мосты, пролетающая мимо фея случайно рассыпала пыльцу, покрыв безжизненную землю мхом, из жемчужного русалочьего ожерелья выпало звено, разбежавшись по небу искристыми звёздами… Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Как сон, которому совсем скоро настанет конец. Вот бы разрезать этот невидимый циферблат. Закольцевать момент, запомнить всё до последней миллисекунды. Остаться бы тут навсегда.***
Ледяной вечерний лес встречал Рэйвен своим привычным молчанием. Припорошенные прозрачным снегом вековые ели плавно покачивались под слабым перешёптыванием теряющегося ветра, точно приветствуя единственную душу, не побоявшуюся нарушить их покой. Здесь было темно, холодно и по-могильному тихо — то, что надо для наведения порядка в спутанных мыслях. И ежедневной пробежки. Она бегает без плеера, вслушиваясь в хвойный лепет и шуршание веток под ногами. Раньше её пугали эти рощи, их непроглядная глубина и глухое молчание, карканье голодных ворон и резкие шорохи, а сейчас они казались самым безопасным местом в мире. Если постараться, где-то здесь можно было найти старые заброшенные могилы, датируемые ещё восемнадцатым веком, от которых остались поросшие мхом нечитаемые плиты. Впервые Даркхолм обнаружила их шестнадцатилетней и неслась оттуда, сверкая пятками. Взрослую же Рэйвен пугали не мертвецы, а живые люди — главный урок, вынесенный из всех прожитых лет. Лесное озеро подмигивает ей нефтяной чернотой, по воде пробегает едва различимая рябь. Сюда они с Чарльзом часто сбегали детьми, внаглую таская с кухни свежеиспеченные булочки и джем прямо в банках, который они ели, зачерпывая ложками. Их любимым был апельсиновый, густой, но не приторный. А потом они с разбегу прыгали с мостков, и даже в самые жаркие дни вода оставалась прохладной и совсем прозрачной. Между собой они так и называли это озеро Апельсиновым. Летом, наверное, ученики тоже ходят сюда купаться. Рэйвен приостанавливается у самой кромки воды, хрустя незаметной в темноте галькой. В детстве озеро казалось гораздо шире. Сейчас она бы с лёгкостью переплыла бы его и даже не запыхалась, а раньше не доплывала и до середины. Однако на секунду ей все же мерещится знакомый кисло-цитрусовый аромат — прошлое привет передало… После каждой пробежки она чувствует себя змеёй, обновившей чешую. Иногда Школа действительно напоминала гигантский террариум, половина обитателей которого так и норовили как-нибудь самоубиться, а «взрослые змеи» должны были отлавливать их по одному, поминутно пытаясь сохранить собственный рассудок. Без передышки было никак. Особенно личностям, не обладающим педагогическим талантом. Она убегает неожиданно далеко и осознаёт это, только когда бросает случайный взгляд на часы. Уже десять, отбой у младших, обязанности проведения которого были в том числе и на ней. Хуже этого отбоя не было ничего — Рэйвен скорее предпочла бы в шахтах уголь добывать, чем разводить по кроватям одиннадцать маленьких мутантов. Мало того, что они ложиться не хотели, так ещё и требовали сказок с песнями, и посидеть с ними, да только что не польку-бабочку сплясать. Петь она не умела, а от её жалких попыток придумать сказку дети хохотали так, что стены ходуном ходили. Сегодня же Рэйвен с лёгкой руки перекинула всё на Эмилию — очевидно, по возвращении та её четвертует. Кляня всё вокруг на чём свет стоит, Даркхолм ускоряется, хотя это и не особо поможет. Так и так опоздала уже, можно не торопиться. Ветки под её ногами хрустят точно сговорившись, желая, видимо, чтобы нежданный гость поскорее убрался восвояси. Рэйвен это и пытается сделать… как вдруг её внимание привлекает странный звук. Она резко замирает, инстинктивно принимая боевую стойку. Показаться ей точно не могло. Звук был неясным, затерявшимся в деревьях и не похожим на вороное карканье или треск ветки. Скорее на какой-то писк. Голову тут же облепляют детские страхи про мертвецов, особенно острые от осознания того, что до ближайшей живой души ей как минимум две мили. Рэйвен прислушивается, готовится атаковать в любый момент, а звук повторяется снова, доносясь из-под ближайшей ели. — Идиотка… — бурчит Даркхолм, когда видит причину своего беспокойства. Позор на её рыжую голову. Ночным мертвецом, явившемся по её душу, на поверку оказывается скрюченный котёнок, грязный и трясущийся от холода. Стянув с себя шарф, Рэйвен укутывает это недоразумение и встаёт, присматриваясь. Он совсем маленький, с кулак размером, но уж точно не грудной. — Ты как тут оказался, м? — Рэйвен складывает руки как для младенца, прижимая котёнка поближе. Встретить домашнее животное в такой глуши — это надо ещё постараться. Милях в десяти на восток отсюда лежали какие-то посёлки, может, мама-кошка оттуда и пришла, а потом её загрызли лисы или ещё кто-нибудь. А может, она сама удрала от ребёнка, кто её знает. Так или иначе, факт налицо, точнее, на руках. И орёт как иерихонская труба. — Ну всё, всё, не кричи, я тебя здесь не оставлю. Котёнку точно повезло. Не пробеги она здесь, он бы просто замёрз насмерть через пару часов — холодало с каждой секундой. Но, судя по требовательному писку, сил у него хватало, так он ещё и сидеть спокойно не хотел, из шарфа вырывался. Сразу видно, что с характером. Обратно приходится идти уже пешком. Рэйвен не подходит к берегу озера, а идёт обходной тропинкой, и издалека водоём выглядит провалом в земле, пустым, точно дверь в Преисподнюю. Быть может, где-то там, из её пылающей глубины, на неё смотрит Азазель?.. Даркхолм ускоряет шаг, заставляет себя не смотреть на мелькающую сквозь деревья неподвижную воду. Лекций по демонологии не читали. Рэйвен не могла и, наверное, не хотела знать, куда отправляются убитые демоны. В Институт, несмотря на быстрый шаг, она добирается к одиннадцати и прямо в холле разматывает шарф, чтобы взглянуть в эту наглую неумолкающую морду. Котёнок щурит на неё маленькие бусины блестящих чёрных глаз, ёрзает, прижимаясь к тёплой руке и плаксиво мявкает. Все лапы у него сбиты в кровь, шерсть местами облезла, местами слиплась от грязи, но умирание ему, кажется, не грозит. Мало Рэйвен было толпы детей, она ещё и пищалку эту приволокла для большей радости. — Только не говори, что это ещё одна ворона! — доносится голос с лестницы. Хэнк как будто ждал её здесь, не понимая, куда она запропастилась так надолго. — Вторую ворону мы не переживём! После злоключений с той птицей Рэйвен мысленно мечтала каждую из всех существующих в мире ворон пустить на суп. Неблагодарная крикунья клевала каждого, кто пытался к ней прикоснуться, и у Хэнка, вынужденного оказывать ей помощь, на руках живого места не осталось. — Не поверишь, но это всего лишь котёнок. Нашла в лесу под ёлочкой, — Рэйвен поудобнее устраивает кулёк на руках, — такой себе рождественский подарок. У него лапы сбиты, а так вроде здоров. Котёнок издал протяжный писк, очевидно требуя перестать молоть языком и перейти к решительным действиям. Хэнк, которому, судя по всему, пора переквалифицироваться и идти в ветеринары, перенимает наглеца в свои руки, и этот хвостатый предатель мигом успокаивается и перестаёт орать. Странно, но Даркхолм почувствовала укол обиды. Вот и делай добрые дела. — Что надо делать? — спросила Рэйвен, когда они пришли в лабораторию. Она никогда прежде не подбирала животных с улицы и имела слабое представление о том, в каком порядке и какие действия надо осуществлять. — Проверим на наличие болячек, искупаем, если нет лишая, потом покормим и уложим спать. Причём без сказок, — добавляет Хэнк с явным сарказмом. Он казался таким спокойным, будто только и делал, что с утра до вечера с котами нянчился. Впрочем, тут скорее виной была его очаровательная привычка всем помогать и всё спасать. Наверное, завались к ним крокодил из канализации, Хэнк бы и его пожалел, укутал одеяльцем и спел бы колыбельную. Котёнок оказался здоровым, хоть и худым до ужаса. Скорее всего, без матери он остался не так уж и давно, иначе бы просто не выжил. Согревшись, этот партизан решил вовсю осваивать новые территории, то есть всячески пытаться удрать со стола. Грязь сваляла его короткую шёрстку, но всё равно было видно, что он полосатый, как маленькая рысь. И характерец под стать. В ладони Хэнка котёнок выглядит совсем крошечным, не занимая даже её половины. Пока Рэйвен запускает воду в раковине, краем запястья проверяя её температуру, Маккой задумчиво поглаживал его по взъерошенной голове, успокаивая. Он закатал рукава до локтей — чёрт, у него потрясающе красивые руки, точно из гранита высеченные, и зачем он их вечно прячет? Видимо, щадя чувства влюбчивых студенток... — Как назовём? — спрашивает Хэнк, вспенивая немного шампуня с лёгким ромашковым запахом. Откуда, ну вот откуда в этой Школе был специальный шампунь для зверей?! — Нужно что-нибудь… звучное. — И ёмкое, — Рэйвен бросает скептический взгляд на котёнка, явно обрадованного тем, что кто-то соизволил почесать ему пузо. Хэнк был удивительно осторожен. Рэйвен помнила, как однажды он двумя пальцами гвоздь пополам сложил, а сейчас он бережно промывал кошачьи ушки, и как будто всю жизнь этим и занимался. Записать бы это на видео и разослать во все тюрьмы, преступников исправлять… — Ведёт себя как конкистадор с индейцами. Может, Кортес?** — Кортес… А что, неплохо. Кратко, ясно и со смыслом. Котёнок почти довольно мяукнул. Кажется, новое имя пришлось ему по вкусу. После ванной Кортес окончательно напоминал рысёнка — его шерсть была дымчато-серого цвета, а полосы совсем чёрными. Высунув голову из мягкого розового полотенца, он то сонно моргал, то снова заводил излюбленную песню, борясь одновременно с желанием поесть и поспать. Наскоро показав технику перевязки — кошачьи лапы Рэйвен, в отличие от человеческих, лечить не умела — они приступают за работу. Отрезки бинтов нужны совсем тонкие, как ленты в кукольную причёску, так и тянет бантик завязать. Хэнк переходит к другой лапке. Теперь они с Рэйвен стоят так близко, что соприкасаются плечами при любом движении. — И чем мы его накормим? — тихо спрашивает она, словно невзначай сталкиваясь своими пальцами с его. У обоих они в дезинфицирующем порошке, которым они присыпали кошачьи лапки. От него пахнет кедром и мускусом — ненавязчиво, спокойно и твёрдо. Кажется, так и должна пахнуть надёжность. Когда ты чувствуешь себя с кем-то в безопасности, когда внезапно этот кто-то занимает все твои мысли, которые никак не удаётся прогнать. И так странно снова кому-то доверять, не ожидать подвоха и пресловутого ножа в спину. Как будто выбраться из бункера, в котором отсиживался пару последних десятилетий. — Совсем чуть-чуть нежирных сливок, — отвечает Хэнк после короткой паузы. Странное ощущение, как искрой пронзающее мигом наэлектризовавшийся воздух, касается и его тоже. Должно коснуться. Или Рэйвен опять всё кажется. — Подогреем, поищем бутылочку… или с ложки… Она поворачивает голову, и лапка дёргающегося Кортеса выскальзывает из её пальцев. Хэнк стоит так близко, так невероятно близко, что их дыхание, неровное у обоих, сталкивается в воздухе. А в глазах у него, всегда умных и сдержанных, пляшут бесенята, отрезаемые от мира плотным стеклом двояковогнутых линз. Рэйвен снимает с него очки — неловко, пытаясь не испачкать щиплющим кожу порошком — и кладёт на стол. Всё равно пачкает. Белые крупинки остаются у Хэнка на бровях, будто у них тут дикая нарко-вечеринка. Чувства, по крайней мере, именно такие. Мозги выносит напрочь, безотказно. А ещё она вдруг забывает, как целоваться. Вот забывает и всё, как нужную формулу на экзамене. И не может вспомнить, как она целовала других, и чувствует себя сопливой выпускницей, увязавшейся за первым красавчиком школы. Ну не глупость ли? Рэйвен встаёт на цыпочки, слегка покачиваясь — ноги её едва держат — и неловко прикасается своими губами к его. Они сталкиваются носами. Для полноты картины не хватает только суровых родителей, внезапно вернувшихся домой, или заигравшей из динамиков Глории Гейнор, или крика «снято!», на худой конец. И пол-таки поплыл под ослабевшими ногами, когда Хэнк стремительно прижимает её голову к своему плечу и целует так, как хотел уже давно — жарко, смело, бесстыже, каждый отрезок кожи, до которого только можно дотянуться. Он зарывается в её волосы, по-прежнему холодные от зимнего воздуха, и стягивающая их резинка летит куда-то на пол. Рэйвен неуклюже обнимает его шею, сердце у неё стучит почти в горле, и может, эта дрожь отдаёт на языке, уедет которым она скользит по губам Хэнка. А он целует ей и щеки, и шею, и нос, и каждое прикосновение взрывается тысячью мурашек. Как она могла отталкивать его от себя столько времени? Они ведь столько лет друг о друге мечтали. Может, даже и не осознавая это до конца. Мыслями были вместе, несмотря ни на что, а жизнь только и делала, что растаскивала их в разные стороны. У неё больше не получится. Ни за что на свете. — Рэйвен… — сдавленно шепчет Хэнк, когда она дёргает пуговицы на его рубашке. В одном этом «Рэйвен» столько нежности, сколько она за всю жизнь не испытывала, сколько она и не мечтала когда-нибудь узнать. И так это остро контрастирует с тем, как Хэнк сжимает её бёдра, подтягивая ближе, как впечатывает в шею следы неаккуратных поцелуев, которые Рэйвен ни за что не будет скрывать маскировкой кожи. Выдранные из петель пуговицы застучали по полу. Неожиданный писк Кортеса вырывает их из объятий друг друга, и Рэйвен по инерции делает шаг назад. Недовольный невниманием котёнок обиженно замявкал, пытаясь встать на больные лапки. Может, существуй переводчик с кошачьего на английский, он бы спросил, что это такого интересного они нашли вместо того, чтобы его покормить. До полной потери разума Рэйвен даёт себе срок в семь минут. Если сливочно-бутылочные процедуры в это время не уложатся, то она точно свихнётся — уже окончательно. И укладываются ведь. Устраивают Кортеса на ладони, придерживают, подбирая проливающиеся капли с шёрстки. Неотрывно смотрят, как он проглатывает по крохотной ложечке, тыкаясь в ложку почему-то носом и почти виляя коротким хвостом. А потом Хэнк обустраивает его на подушке в кресле, и Рэйвен давно сбилась со счёта секунд, но она уверена, что дольше ждать не может. Уверена и всё. Может, её навела на такую мысль болтающаяся на Хэнка разодранная рубашка?.. Эту тряпку так легко с него стянуть, всего лишь одним движением рук. Так же легко, как и ему подхватить Рэйвен под бёдра, и снова выхватывать у неё поцелуи. Её спортивная кофта задралась, обнажая поясницу, лишь ещё один участок податливой кожи, наэлектризованной его пальцами. Хэнк прикасается к впадинке её позвоночника, проводит вниз, точно молнию расстёгивая, и Рэйвен податливо выгибается, прижимаясь к его торсу. И настоящую молнию им расстегнуть по-человечки не удаётся — неосторожным движением Маккой почти с мясом вырывает заевший замочек. Треск нитей звучит так приятно, так успокаивающе… Они упивались друг другом, задыхаясь в собственных чувствах, которые столько лет приходилось подавлять. Недомолвки, обвинения, старые обиды — всё разом раскололось о первую попавшуюся стену, к которой Хэнк прижимает Рэйвен. И как будто ничего и не было, как будто всё пройденное было лишь ради этих секунд, когда она нетерпеливо звенит пряжкой его ремня. Ночь пролетает как одно мгновение без единого чёткого воспоминания. Рэйвен помнит теснившую грудь пьяную эйфорию, помнит свои же крики сквозь припухшие от поцелуев и покусываний губы, помнит его глаза напротив, в которых так и хотелось раствориться без остатка. И в какой-то момент она оба сменили образ на обычный, настоящий, и их это не отталкивало друг от друга, как могло когда-то, в далёкой глупой молодости. А ещё помнит, как засыпала под его ласковое «я так скучал» и собственное «я тоже» — какое-то робкое и наивное, исчезающее в предрассветном мареве, в котором они оба, наконец, проваливаются в сон.***
В темноте её кожа выглядит совсем матовой. Идеально-гладкая, без единого шрама, точно отшлифованная. По ней так приятно проводить рукой, скользить губами, так приятно чувствовать её под фалангами пальцев, прежде чем их с насмешкой оттолкнут. Фантомная кожа, призрачная оболочка, неизменно исчезающая до того, как восток начнёт слабо сереть в преддверии тёмного зимнего дня. Её наготу прикрывают только длинные рыжие волосы, волнами спускающиеся по мягко изогнувшейся спине. Джин нравится чувствовать на себе полный восхищения и страсти взгляд, под ним она распускается как цветок под южным солнцем. «Любуйся мной», — говорит она одними глазами, сощуренными хитро, как у себялюбивой кошки, — «я здесь ненадолго». И это было самое правдивое в этих ночных встречах, начинающихся обманом и им же и заканчивающихся. Джин не терпит невнимания. Она обожает, встав обязательно недалеко от Реми, непринуждённо болтать с Сиро, кокетливо растягивая в улыбке блестящие губы и как бы невзначай прикасаясь к его плечу. У неё красивый звонкий смех, она накручивает на палец прядь волос, но ни на секунду она, обманчиво-расслабленная, не выпускает Реми из поля зрения. Потом она сядет с Джоном на биологии, придвинув стул гораздо ближе необходимого, и тот ни на один вопрос ответить не сможет, очарованный запахом её неуловимо-сладких духов. На футболе она будет демонстративно болеть за Серхио, вечером попросит Сэма объяснить ей тему по тригонометрии… А после отбоя придёт сюда, чтобы впитать в себя всю скопившуюся за день ревность, и стать от неё ещё своенравнее и красивее. Реми, конечно, понимает каждого из своих однокурсников. Влюбиться в Джин проще простого. Это как любить конфеты с карамелью, или весенний дождь, или петь песни у костра. На неё несложно любоваться, представляя рядом с собой. Нетрудно мечтать о её поцелуях и её любви. А вот подбираться к ней, прощая всё и закрывая глаза на постоянные провокации, как выяснилось, не так легко. Но Реми всё равно не жалеет, что начал. Кажется, именно эта история как никогда подходила под банальное «игра стоит свеч». — Сыграем? — он непринуждённо улыбается, вертя между пальцев игральную карту. Бубновый валет, которого Джин называла усатым педофилом, и впрямь выглядит несколько двояко. В его бумажном взгляде даже видится какая-то скрытая ухмылка, вот-вот рассмеётся в свои закрученные усишки. Лениво потянувшись, Джин переворачивается на бок, отводит волосы с обнажённой груди. На шее у неё висит трогательный кулон с каплевидным зелёным камушком, лежащей в ложбинке напряженных ключиц. В такие моменты Реми искренне жалеет, что не взял у Курта пару уроков рисования — хотелось оставить Джин хоть где-то, пусть и на блокнотных листах. — На что? — Грей кладёт ладонь под щёку, и кулон соскальзывает обратно ей на шею. — Допустим, на желание. Она фыркает громко, в полный голос, не боясь, что кто-то в коридоре или за стеной её услышит. В конце концов, Джин всегда прощали всё. А хихикать по ночам не в своей комнате никто и не запрещал. — Играть на желание с главным шулером этой школы? — Джин снова фыркает. — За дурочку меня держишь? — Non, и не думал. Всего лишь не хочу так рано ложиться. Часы показывали половину третьего. Джин подхватывает с тумбочки недопитую бутылку воды, пьёт, запрокинув голову. Несколько капель предсказуемо соскальзывают у неё по подбородку — трюк не новый, но, надо признать, эффектный. Закурить бы. Лёгкие спирает, в голове переполох, рука так и тянется к сигаретам. Просто ради того, чтобы увидеть, как Джин морщит свой очаровательный нос. — Учти: я загадаю самое ужасное, что придёт мне на ум. И никаких поблажек не дам. И буду стоять в стороне, хохотать и записывать на плёнку, — точно в предвкушении, она зловеще разминает пальцы, — а все фотографии расклею по школе. — Я в тебе не сомневался, ma princesse. Ходи первой. Невероятно, но Джин великодушно пропустила это обращение мимо ушей. Обычно она разражалась такой руганью, от которой у коронованной принцессы случился бы незамедлительный инфаркт. Играет она бездумно, даже не пытаясь просчитать ходы или составить какую-либо комбинацию, пусть и требовала от Реми научить её им. Её взгляд легкомысленно скользит поверх карт, она пытается вертится, пытаясь обратить на себя внимание — что, мол, есть такого в этой дурацкой игре, что ты на меня не смотришь? Особенно ярко это видно, когда Джин бьет трефовую десятку дамой червей. Вызывающе так, покусывая губы. Реми спокойно переворачивает обе карты. «Бито». — Ну хватит! — Джин возмущённо смахивает всю оставшуюся колоду, и та живописно разлетается по полу. — Не смешно! — Oui, ты ведь почти выиграла. Оставалась всего пара ходов, — тон выходит настолько естественно-флегматичным, что Реми сам себе удивляется. Оставшиеся карты он молниеносным жестом укладывает в стопку, всё ещё тренируя силу воли и не поднимая на Джин глаз. Тактика была, бесспорно, отличной. Только в ней не было плана на случай, если игнорируемая девушка садится на тебя полностью голой. — Прекрасно, — цедит она с ноткой подозрительности в голосе. Сохранять спокойствие всё труднее, если возможно вообще, когда лицо щекочут эти восхитительные огненные волосы, пахнущие лимоном и гвоздикой. — И что бы ты мне загадал? Она злится. И Реми это безумно нравится. Эта электрическая нервность, плещущаяся в её сапфировых глазах, впивается в его изо всех сил притянутое равнодушие, расползающееся по швам, и это уносит крышу круче героина. И её ревность, которая легко появляется и с трудом исчезает. Её чувства. — Остаться на ночь, — Реми пожимает плечами. — Я неоригинальный. Ещё чуть-чуть, и он сорвётся. Она слишком красивая. Так, что смотреть больно. — Какая тоска. — Тогда до завтра, beauté. Происходит совсем уж невозможное. Реми просто ссаживает её на покрывало, придерживая за талию. Он хочет притянуть, а не оттолкнуть. Обнять, прильнуть к её шёлковой коже, просто чувствовать рядом с собой, язву этакую, всю душу она ему выела. И всё равно отсаживает, невзирая на полный возмущения вопль. Что-то она ему всё-таки сказала. Кажется, «придурок», или «идиот», или «как-же-ты-меня-бесишь». Слова повисают в дверном проёме, сквозь который проносится Джин, едва накинувшая на себя подобранную с пола его футболку. Исходящий от её кожи полусвет растворяется быстрее, чем стена вздрагивает от захлопнутой двери.