Простите мне… Я знаю: вы не та — Живете вы С серьезным, умным мужем; Что не нужна вам наша маета, И сам я вам Ни капельки не нужен. Сергей Есенин
Майк — хороший человек. Просыпаясь, Хельга повторяет это каждое утро, лёжа с закрытыми глазами. Майк — хороший человек, очень хороший, очень. Каждое слово надо прожевать по буквам, а потом сложить воедино, и тогда эта фраза обретает ещё больше смысла. И, само собой, это так, и Хельга этому верит. У неё ведь нет причин для лжи. Майк красивый. У него тёмные кудрявые волосы, тяжёлые и мягкие, как у какого-нибудь греческого бога с книжной картинки, и шоколадного цвета большие глаза. Он высокий, и сильный, и кожа у него загорелая и почти блестит на солнце, и каждая встречная девчонка на улице смотрит на него, роняя слюни. Конечно, Хельге он нравится. Нет, она, разумеется, его любит, не может не любить. И кольцо на своём безымянном пальце она тоже любит. Они с Майком очень красивая пара, им постоянно это говорят, им, наверное, многие завидуют. Толстый продавец-мексиканец из соседнего магазинчика называет их «Грейс и Ренье» и сам же и хохочет с этого. Иногда он угощает Хельгу вкуснейшими развесными ирисками, потому что для принцессы бесплатно. Уборщица из этого же магазина, тоже мексиканка, пожилая и сгорбленная, прицокивает языком и говорит, какого же красавца-мужа Хельга себе отхватила. Всё так, всё верно. Обычно на этих словах Майк притягивает Хельгу к себе и с улыбкой отвечает, что это ему очень повезло. Хельга тоже улыбается. Широко, с милым прищуром, и… и искренне. Как же иначе? Строго говоря, они ещё не женаты. Свадьба состоится через месяц с небольшим, в начале осени, когда летняя жара немного спадёт. Естественно, Хельга дождаться не может этого момента, самого волнительного в жизни любой девушки. Она очень хочет, чтобы осень пришла поскорее, и вовсе не затем, чтобы решить этот вопрос окончательно и бесповоротно, конечно нет. Просто… это же свадьба. Мечта с самого детства и всё такое. Скорей бы. Майк сделал ей предложение на вторую годовщину, которую они праздновали за ужином дома. Начал издалека, говорил, не отрывая от Хельги глаз, а она растерялась и всё пыталась осознать, к чему же он клонит. Он встал на одно колено, раскрыл красную бархатную коробочку, ждал ответа, нервно прикусив губу. У Хельги никогда даже в мыслях не было, что Майк позовёт её замуж. Она, наверное, не выглядела в тот момент стандартной героиней романтического фильма — не запрыгала от счастья, не забегала по дому, выпучив глаза. «Да» соскользнуло у неё с языка будто случайно, от волнения, наверняка от волнения. У неё обе руки тряслись, и она протянула правую вместо левой. Это нормально. Ведь потом, обнимая Майка, Хельга рассмеялась, справившись с эмоциями, и они оба были очень счастливы. Ей хорошо, её все устраивает. Она любит в Майке абсолютно всё, у неё влюблённые глаза. По утрам, снимая кольцо и вертя его в руках, она смотрит на него с нежностью и надевает обратно до того, как Майк проснётся. Маленький топаз в кольце так похож на высокое южное небо за их окном, неизменно солнечное и радостное. У них всё идеально и будет ещё лучше. Майк умный, и добрый, и заботливый. Компания, в которой он работает, очень его ценит, ведь он молод и перспективен. Однажды он взял Хельгу с собой на корпоратив, и она долго красилась, и подаренное им тёмно-кремовое платье так ей к лицу, и он ни на секунду не выпускал её руки из своей. Глаза Майка сияли гордостью, когда он представлял её начальству и коллегам: «познакомьтесь, это Хельга, моя невеста». Его босс был наверняка доволен. Семейные работники очень надёжны и трудолюбивы, и вскоре Майку даже дали повышение. Может, чтобы помочь складывающейся семье, раскрасить их будущее в ещё более розовые цвета. У них чистый и уютный дом с маленьким садиком, в котором так хорошо сидеть вечерами, держа в руке ледяной коктейль. Но Майк надеется, что вскоре они смогут подыскать дом побольше. Он сказал об этом таким же тёплым и невероятно красивым розовым вечером, когда Хельга сидела у него на коленях, и голова у неё немного кружилась — переборщила с самодельной «Куба Либре». Майк шептал, что, конечно, этот дом очень милый, но для троих, допустим, в нём будет уже тесно. Хельга не сразу поняла, о чём он. А потом, когда поняла, притворилась спящей. Нет-нет, она не испугалась этого разговора, ей ведь не четырнадцать лет. Они оба достаточно взрослые, чтобы думать о детях, и Майк будет хорошим отцом, и он очень хочет им стать. Просто это было очень неожиданно. И на следующий день, когда он снова об этом упомянул, Хельга улыбнулась и кивнула. Иногда, совсем на закате, они идут к океану. У них есть один любимый пляж, небольшой и уединенный, где можно встретить разве что редких сёрферов, и они долго сидят там, любуясь закатом. Золотистые лучи красиво играют в гранях топаза, на который Хельга то и дело бросает взгляд, и песок приятно обволакивает ступни, и солёный ветер играет её волосами, а вода тёплая как молоко. Хельга ходит по берегу, подобрав полы пляжного платья, всё равно намокающего, и Майку нравится её фотографировать, только он просит не уходить её далеко, как она постоянно делает, будто пытаясь догнать скрывающееся за горизонтом солнце. Конечно, они очень счастливы. И, по утрам смотря на календарь и видя, что заветный день всё ближе, Хельга испытывает нетерпеливое предвкушение. Свадебное платье у неё традиционно-белое. Простое, без излишеств, с летящей юбкой в пол и приоткрытой спиной, идеальное для церемонии на берегу. К нему хорошо подойдут вплетённые в причёску цветы и какой-нибудь маленький букет. Оно висит в шкафу, отодвинутое подальше. Иногда Хельга его надевает, задумчиво смотрит в зеркало, не веря, что всё это происходит на самом деле. Как-то раз она делает пробный макияж, и на самом дне косметички случайно находит старую чёрную помаду. Подкрашивает ей губы. Пальцем осторожно растушёвывает контур. И резко стирает, раздражая кожу салфеткой, и швыряет маленький флакончик в мусорку. Для таких помад Хельга слишком взрослая. В двадцать шесть глупо пытаться выглядеть на шестнадцать. Как-то раз, в дождливый выходной, они с Майком устраивают генеральную уборку. Моют подвал, очищают заваленные бумагами ящики, засовывают в пакеты старую одежду, которую потом надо будет сдать в какой-нибудь специальный центр. Невесть откуда Майк выуживает сетчатые колготки, смеясь, вертит их на пальце, спрашивает, почему Хельга их никогда не надевала. Колготкам очень много лет. Сетка местами порвана, их бы выбросить да и всё. Сама не зная почему, Хельга незаметно прячет их подальше — импульсивно, быстро и тут же пытаясь о них забыть. У Майка нет матери, только отец. Они друг на друга очень похожи. Мистер Дженсен тоже высокий и красивый, проседь в густых кудрявых волосах его только украшает. У него громкий добродушный смех и широкая улыбка, и Хельга ему очень понравилась. Он назвал её красоткой и тепло обнял, отпустив что-то про то, какой у его сына хороший вкус. Интересно, что сказал бы про Майка Эрик, если бы знал, ведь Хельга ничего отцу не рассказывает. Почему-то она уверена, что тот не одобрит, что объявит её сумасшедшей и начнёт отговаривать. А чем ей возразить, и, главное, надо ли?.. Сентябрь приближался с неожиданной скоростью. Океанический ветер становится холоднее, и, когда они идут на пляж вечером, Майк обязательно захватывает с собой кофту, чтобы накинуть её Хельге на плечи. Солнце садится быстрее, закатывается за горизонт, будто оттягиваемое за ниточку. Ночью всё чаще налетает по-южному горячий ливень, барабанящий по крыше, и Хельга вслушивается в его беспокойную песню, когда не может уснуть. Майк крепко прижимает её к груди, и если она пытается высвободиться, лишь сильнее сцепляет руки, что-то бормоча. Это приятно, это дарит чувство безопасности, она это обожает… А дни в календаре сменяются один за другим. И почему Хельга их педантично зачёркивает, точно проводя черту над неизбежным?.. Она ведь так счастлива.***
Чарльз постарел. Резко, внезапно, будто кто-то переключил в нём секретный тумблер, позволив времени со спешкой наверстать всё отнятое. Дело было даже не в седине, пробирающейся всё дальше от висков, не в глубокой складке на лбу, а в глазах — уставших, неподвижных, чуть красноватых от постоянного недосыпа. Тревога измучила его, вымотала изнутри, казалось, что за каждую детскую улыбку он платит одной морщинкой и новым седым волосом... А ещё он по-прежнему вёл занятия, не изменив ни программы, ни расписания. Всё те же утренние сеансы, всё те же общие уроки, так необходимые каждому из детей, пытающихся научиться контролировать свои силы. Рэйвен гнала навязчивые мысли о том, что Чарльз просто пытается иметь хоть какую-то гарантию того, что в случае чего дети смогут защитить Школу и защититься сами — и так всё было ясно… И, отпуская Рэйвен в город вместе с Хэнком, Чарльз сначала трижды попросил её быть осторожной, а потом на полном серьёзе потребовал не переходить дорогу на красный свет. Хэнк попросил составить ему компанию для какой-то поездки «по делам», толком ничего не объяснив, и она согласилась, радуясь предлогу ненадолго сбежать от проблем. Был выходной, морозный и не по-зимнему солнечный, дети все как один высыпали на улицу, играть с наметённым за ночь твёрдым снегом — сегодня в Школе как-нибудь справятся и без них. У неё нет нормальных тёплых перчаток, и со дна комода приходится извлечь красные вязаные варежки, неуклюжие и сваливающиеся с рук. Они выглядят так, как будто Рэйвен отняла их у пятиклассницы, но ей, в общем-то, плевать. Она почему-то чувствует себя отвязным подростком, сбежавшим из дома, чтобы шататься по ночному городу и распевать матерные песенки — видимо, ударили в башку гормоны на старости лет. — Так и что это за дела такие? — спрашивает Рэйвен, почти падая на сиденье, холодное как кусок айсберга. — Забрать заказ из библиотеки и отвезти тебя на фестиваль пряников. — Что? — она недоверчиво хохотнула. — Как ты уговорил Чарльза? — Никак, — Хэнк заводит мотор, кидая на неё полный озорства смеющийся взгляд. — Обойти его сознание было сложно, но это того стоит. — Мы подаём ужасный пример. Двигатель нагревается довольно быстро, будто сам устав от долгого простоя. Машина небольшая и неприметная, идеально подходящая для такого вот тихого променада «по необходимо срочным ужасноважным делам». Рэйвен стягивает варежки, небрежно бросает их на колени. Они напоминают двух огромных тропических жаб, фотографиями которых был обклеен кабинет биологии. — Поэтому мы осторожно и ненадолго, — Хэнк внезапно оборачивается к ней, и, потянувшись, пристёгивает на Рэйвен ремень безопасности. — К слову об осторожности. Невзначай коснуться пальцами щеки никак не входит в меры по защите от автоаварий. Но Рэйвен не возражает. Брызжущее светом солнце разливается по тонированному стеклу, небо настолько нереалистично-синее, что кажется разбавленным чернилами. Рэйвен забирается на сиденье с ногами, удосужившись даже сбросить ботинки, и поджимает колени к груди. Ей хочется взять Хэнка за руку, но, наверное, не стоит отвлекать его от дороги. Да и слишком притягательными выглядят эти руки, уверенно сжимающие руль. Одна пьяная девица в баре как-то раз доказывала Рэйвен (тоже пьяной), что то, как мужчина водит машину, хорошо характеризует его в постели. Подробную статистику навести не удалось, но с Хэнком всё подтвердилось. — Расскажи, как дела на уроках, — просит Рэйвен, положив голову на плечо. Для них это что-то вроде зашифрованного сигнала, ведь, само собой, Рэйвен мало интересует процесс познания детьми основ биофизики, кроме одного конкретного ученика. — Почти отлично. В последнее время Курт мыслями как буто не на уроках, поэтому иногда возникают сложности, — Хэнк неопределённо хмыкнул. — Исследования пока тоже не сдвинулись с места. А на тренировках? Рэйвен невольно повторяет его хмыкание, надеясь, что это прозвучало не слишком беспокойно. Она поразительно быстро для себя самой подцепила эту «преподавательскую лихорадку», начав переживать за каждого из учеников гораздо больше необходимого. Однако в последнее время к этой постоянной взволнованности прибавилась — смешно сказать — некая гордость. Дети стали сильнее. В начале учебного года, с увольнением прежнего преподавателя, ей на руки вверили толпу неуверенных подростков, к которым было невозможно подступиться, но регулярные занятия сделали своё дело. Спарринги уже не напоминали урок аргентинского танго, никто больше не боялся уйти с разбитым носом или ободранными коленями. И, конечно, физические изменения тоже становились заметными. Особенно на её сыне. За эти два с половиной месяца — ничтожный срок — Курт невероятно изменился. С Арены Рэйвен забрала тощего, измученного подростка с полудиким взглядом, который вздрагивал от каждого шороха и изо всех сил пытался казаться «нормальным» и весёлым. Сейчас он превратился в ни много ни мало молодого мужчину, спокойного и уверенного в себе. Не так уж это и удивительно, в конце концов, в январе Курту исполнится восемнадцать. Изменения эти были больше внутренние, чем внешние. Конечно, он окреп, стал сильнее, залечил старые раны и всё такое, но всё же важнее всего было то уникальное чувство безопасности, которое Институт дарил своим ученикам. Наверное, благодаря нему эта иррациональная гордость где-то внутри Рэйвен и расцвела так буйно, и подавлять её было тяжело, хоть и приходилось. Чтобы не расслаблялись. «Они молодцы», — часто думала Рэйвен, по вечерам заполняя журнал, который в кои-то веки перестал выглядеть сборником юмористических баек. Этими мыслями она, конечно, ни с кем не делилась. Прогресс был неожиданный и значительный, хотя работы было по-прежнему достаточно. Но одну вещь, столь необходимую, сколь и опасную, Рэйвен отчаянно оттягивала — поединки с применением мутантских способностей. И она, и Чарльз понимали, что это необходимо. Без таких тренировок и его постоянные сеансы, и лабораторные исследования Хэнка будут бесполезны. Дети этого ждали, некоторые особо смелые уже в лоб спрашивали, когда же им удастся угробить кого-нибудь из своих однокурсников. Их рвение приложить куда-нибудь свои силы до жути остро напоминало миф об Икаре из «Мифов Древней Греции», которые Рэйвен так любила читать в детстве. Недавно, не в силах избавиться от этой мысли, она в спешке перерыла книжный шкаф своей комнаты, где нашла-таки потрёпанный томик с рваным корешком и не успокоилась, пока не отыскала нужную страницу и не прочитала легенду ещё раз. Глупость, конечно. Но почему-то засевшая в голову. — Эти занятия будут проходить под нашим надзором, — говорит Маккой, выслушав её, — Чарльз тоже будет там. Если что, он всегда сможет предотвратить какие-либо… инциденты. — Хочется в это верить, — Рэйвен пожимает плечами. В последнее время она слишком часто себя накручивает и её раздражает собственное бессилие перед необузданной тревогой. Нельзя показывать своих слабостей перед детьми — они это слишком живо чувствуют, и их уверенность в себе быстро исчезает в никуда. — Может, поставим что-нибудь? Человечество не придумало способа лучше избавиться от зашедшего в тупик обсуждения, чем включить радио. Маккой почти не глядя нашаривает на панели приборов колёсико радио, поворачивает его, без лишних вопросов принимая нежелание Рэйвен возвращаться к насущной проблеме. Ироничная радиостанция пустила им «We Are The Champions». Они выезжают на тянущуюся куда-то в бесконечность трассу, до города ещё довольно долго. Здесь на дорогу часто выпрыгивают дикие животные, предупреждающие знаки об ограничении скорости напоминают об этом каждые несколько минут. Но даже небыстрой езды вполне достаточно для того, чтобы припорошенные снегом ели пьяно замелькали бело-зелёной простыней, ловящей каждый лучик шального разгулявшегося солнца. Дорога пустая и не скользкая, скорость совсем небольшая. Хэнк опускает правую руку и Рэйвен немедленно берёт её в свою. Красивый у Меркьюри голос. Без трагического надрыва, ровный, яркий. Следующей песней идёт «Cool Cat», под которую невольно хочется сделать пару сигаретных затяжек, пусть Рэйвен уже давным-давно не курит. Песня за песней, кажется, им решили проиграть весь репертуар «Quenn» за всё время их существования. Курить хочется ещё больше, и этого особенно требует шальное радио — теперь по салону томным джазом разлетается «Can’t take my eyes off you», раскатываясь по ноте. Песня-воспоминание. Красива как летняя ночь, с ней связано столько всего тёплого, по-домашнему родного, в ней хочется раствориться, проматывая по строчке раз за разом. Рэйвен улыбается незаметно для себя самой, ей точно подняли уголки губ и они так и застыли в этой мелодии, набирающей обороты. Если закрыть глаза, в этой песне можно услышать запах июльского вечера с его ранними восточными звёздами, с воздухом, густым как патока, с мерцающим розоватым небом и остывающей землей. Но закрывать глаза не хочется. Реальность лучше воспоминаний. Мелодия льётся из магнитолы. Насыщенная, плотная, в исполнении Хемпердинка песня звучит лучше всего, лучше даже, чем у Вэлли. Только им с Хэнком, кажется, никто из них уже не нужен, только музыка, а слова они оба прекрасно помнят. — You’re just too good to be true, — короткий взгляд Хэнка согревает Рэйвен точно плед, наброшенный на плечи. У Меркьюри красивый голос. У Вэлли. У Хемпердинка. И ни один из них не сравнится с Хэнком. — Can't take my eyes off of you. — You'd be like heaven to touch… Она поёт тихо, стесняясь фальцетной неровности связок, до которых никому нет дела. Распеться легко. Только здесь, сейчас, забывая обо всём, о дрожащем горле и вечном стеснении. Джаз всё простит. — I wanna hold you so much. Уверенно, чётко, громко. Ни слова неправды. — At long last love has arrived, and I thank God I'm alive, — Хэнк оплетает её пальцы своими, ещё раз и ещё, каждый раз как в первый. — You're just to good to be true, can’t take my eyes off of you. До припева ещё целых два куплета, надо же. Слова не всплывают в голове, если Рэйвен хоть на миг о них задумается, забудет напрочь. Они точно сами появляются на языке, наверное, так это и происходит у композиторов. Их приятно наносить на губы, чтобы потом их можно было бы сцеловать как помаду. Всё плохое забывается так быстро. А остаётся только то, что привыкаешь считать мелким и неважным, и вот раз! — с тобой происходит, кажется, главное событие в твоей бесполезной, в общем-то, жизни. Игриво и мельком проносится перед глазами, и почему-то никогда не забывается, а ведь кажется таким пустяком… Подумаешь, песня, лишь бы она не закончилась. Подумаешь, влюблённость, лишь бы она не исчезла. Подумаешь, весь этот мир, и зачем он вообще нужен? …but if you feel like I feel… Она не пела столько лет. С самого детства, наверное. …please let me know that it's real… И никогда, никогда за всю жизнь никому не говорила о своих чувствах. Страшно в это верить, но это так, на ум не приходит ни одного момента, который даже с натяжкой можно было бы назвать искренним признанием. Эрик? Смешно. Азазель? С ним всё было иначе, это… другое. А Хэнк… Тоже другое. Но не такое. Можно ли считать за такое признание их сплетённые вместе пальцы, когда из магнитолы льётся самая прекрасная песня на этой планете? …you’re just to good to be true… and, my baby, can’t take my eyes off of you. Всего три аккорда до припева. Два, один. Рэйвен не верит, что сумеет произнести это вслух, а не произнести не может. — I love you, baby, — легко, легко, в это невозможно поверить, — and if it's quite all right I need you, baby… Как будто сами вылетели. И её неровный вертлявый голос стал будто глубже и чище, или же его просто было не так слышно за голосом Хэнка, не испугавшегося этих слов. — To warm the lonely night, I love you, baby… — Trust in me when I say… Внезапно становится так тепло. Это нечто льётся сквозь рёбра, наполняет тело изнутри как фейской пыльцой из «Питера Пэна». Так… спокойно, не-тревожно, окрылённо. Теснит грудь, и против воли хочется заёрзать, не понимая собственных чувств. И глаза лучатся светом от отражения солнечных бликов и переизбытка эмоций. И когда вдалеке замаячили очертания городка, Рэйвен отчаянно мечтает отмотать время назад, побыть ещё немного в этой джазовой эйфории, когда мир за пределами машины просто перестал существовать. Скорее… Нет, он просто перестал быть нужным, потребность в нем как-то отпала сама собой. Зачем, в конце концов, всё, вот это всё, если счастье оказывается таким простым и наивно-красивым? Конечно, через пару минут к ней вернётся практицизм, в мозгу снова заворочаются механизмы рационально-расчётливых мыслей, а сейчас… Пропади они все пропадом. …let me love you, baby let me love you… Пропадом. И навсегда. Риверсайд, город, к которому они подъехали, был относительно большим. Именно сюда ещё несколько месяцев назад ездили ученики по выходным, «развлекаться», как неопределённо сказал Чарльз. Обязательных условий было всего три: быть на связи, не употреблять ничего запрещённого и вернуться не позже вечера воскресенья. Младшекурсники ездили только с сопровождающими, свобода же старших даже не поддавалась обсуждению. Теперь, правда, всем стало не до поездок. Предрождественская мишура уже облачила улицы сверху донизу. Витрины магазинов приветливо подмигивали десятками разнокалиберных Сант, переливающимися красно-белой подсветкой, кое-где стояли искусственные ели, увитые гирляндами и огромными шарами. Без изыска, элегантности, утончённости — но мило. По-детски так, очаровательно. Рэйвен нравится. А радио наконец-то пускает что-то тематическое, пусть это всего лишь донельзя заезженное «Let it snow». Народу тьма. Они еле-еле находят место, где оставить машину, идут по улицам, постоянно врезаясь в опьяненных зимой людей. У половины на головах — оленьи рожки с крохотными бубенчиками, и пусть до Рождества ещё две с половиной недели, а все уже по-счастливому чокнулись, и Рэйвен вместе с ними. На обратном пути она как-нибудь возьмёт себя в руки и снова станет благоразумной и готовой объяснять всем подряд, что нельзя бить однокурсников головой об стену, а пока можно просто расслабиться и вложить свою руку в руку Хэнка. В такой толчее легко затеряться. Запах кардамона настигает их задолго до подхода к центральной улице. Фестиваль предсказуемо разворачивался в стилизации под ярмарку с каноничными разноцветными полушатрами, весело мелькающими лампочками и промоутерами в аляповатых костюмах. Рэйвен с её гигантскими варежками смотрелась здесь вполне органично. И как так вышло, что последний раз она была на подобном мероприятии лет десять назад? — Когда ты успел полюбить сладкое? — говорит она, с трудом перекрикивая всеобщий гомон. — Никогда же не ел. — И до сих пор не ем. Разве что… — Горький шоколад. Я помню, — Рэйвен заулыбалась. Невыносимая стабильность, воистину невыносимая, но это даже мило. Господи, она ведь такой дурой выглядит с этой своей улыбкой до ушей и глазами-щёлочками, но как-то совершенно этого не стесняется. Ни о каких пряничных фестивалях Даркхолм до этого дня в принципе не слышала, но всё оказалось вполне предсказуемо и в то же время очаровательно. Свежеиспечённые пряники прямо таяли во рту, а губы твердели от мороза и мёда, только вот время, будь оно проклято, бежало слишком быстро, а уходить совсем не хотелось. И всё же они постепенно разворачиваются, когда внимание Рэйвен привлекает крохотная лавчонка с книгами на иностранном языке. — Здравствуйте, — Даркхолм кивает едва выглядывавшей из прилавка крохотной старушке. — У вас есть что-нибудь на немецком? Хэнк тактично сделал полшага в сторону. У соседней лавочки, было, правда, не менее интересно — выставленные на ней кондитерские изделия навевали некоторые вопросы. К примеру, пряничный медвежонок с настолько кровожадной улыбкой, что было неясно, кто кого собирается есть. — Есть, — отвечает старушка с типично старческим дребезжанием. Руки у неё подрагивают в треморе. — П-е-ервый ряд. Выбор не то чтобы большой. Книг около десяти: пара-тройка мыльных романов с диковатыми названиями, потрёпанная Библия, детская азбука, грамматика и маленький сборник стихов. Он-то и привлекает внимание Рэйвен. Книжечка небольшая, не новая — уголки твёрдой обложки немного загнуты — но дыхание времени придаёт ей особую красоту, как и золотое тиснение, пусть и слегка потускневшее. Скромных знаний Рэйвен хватило на перевод названия. Стихи о любви, какая прелесть. — Я возьму его, — Даркхолм проводит по выпуклым буквам обложки пальцем, представляя неизменную улыбку Курта при виде книжки. Старушка одобрительно затрясла головой: — Хо-о-ороший выбор, с таким-то мужем, — женщина заговорщически подмигнула полуслепым белёсым глазом. Рэйвен смутилась, но не стала рассыпаться в объяснениях, мол, не муж он мне, о чём вы. Слишком уж ярко блеснули голубые глаза Хэнка на этих словах, слишком красивым был его приглушённый смех. И держать его за руку, вдыхая пряничный аромат, тоже слишком хорошо. Особенно когда в другой руке у тебя сборник стихов о любви.***
— Твою ж… Ой, Хэнк, — Хельга неловко отскакивает, скорчив околовиноватое лицо. Учёный появился будто из ниоткуда, и она врезалась в него со всей дури своего быстрого размашистого шага. — Извини, не заметила. — Всё в порядке, — Маккой пожимает плечами. — Я тоже что-то задумался. Оба слепые, как кроты, даже сказать смешно — впечататься друг в друга на почти открытой местности. Здесь, рядом с основной дорогой на подъезде в Институт, почти никогда никто не ходил, так что не увидеть и не услышать такую «незаметную» персону как Хэнк надо было постараться. Но тем не менее Хельга это сделала, погрузившись в свои мысли. — А что ты тут делаешь? — Хельга почти с детским любопытством заглядывает ему в лицо. Кажется, последний месяц учёный в принципе не покидал лаборатории, и видеть его за её пределами было несколько необычно. — Проветриваю мозги. Лучше скажи, что ты здесь делаешь, — Хэнк насмешливо смотрит на неё с высоты своего огромного роста, по-доброму усмехнувшись. Чтобы не пялиться на него исподлобья, Хельге приходилось задирать голову. — Кажется, Чарльз просил не гулять возле дороги. — Он это младшим говорил. По лицу учёного ясно можно понять, что он думает относительно её возрастной категории, но он мило промолчал и предложил прогуляться. День был чудесный, морозный, пусть и быстро налетевшие облака утащили за собой яркое белое солнце. Хельге так больше нравится, она не особо любит солнечную погоду. Это как-то сохранилось со времён её заточения — дома приятнее сидеть, когда хлещет дождь или визжит метель. Нет ощущения потерянного времени. Снег приятно хрустит под ногами, белый точно отполированный. В городе такого не найдёшь, там он изгажен машинами и по цвету похож на дорожную лужу. Хельга делает шаг не туда и увязает в сугробе по пояс, матерясь себе под нос. Хэнк вытаскивает её, подняв под плечи и еле сдерживая смех. — И на кой чёрт мне эта магия, если я кривоногая как кузнечик? — проворчала она, отряхиваясь. — Я быстрее сама убьюсь о ближайший камень, чем это сделает кто бы там ни было. — Может, эти явления в конечном итоге назовут в твою честь, — оптимистично заверил её Хэнк. — Мой отец, кажется, по той же схеме колдует. Электромагнитные поля и бла-бла-бла. Колдовал, колдовал и наколдовал на десять лет в Пентагоне, ага. Лучше б там и оставался. Хельга снова останавливается. Шнурок развязался, не хватало ещё куда-нибудь впечататься со своей бесконечной неуклюжестью. А Хэнк вдруг ни с того ни с сего срывается с места и исчезает за раскидистыми елями, ещё одной границей между школой и выездом к дороге. — Хельга, иди в дом, — слышит Максимофф. Голос у него звенел, как натянутая тетива. А примешивался к нему отчётливый звук скользящих по асфальту колёс и рёв мотора. Она выскакивает следом, вертится, ища источник звука. За поворотом невдалеке из-за крохотного холма выезжает небольшая чёрная машина. Хэнк напрягся. Вот как-то сразу и резко, в одну секунду из интеллигентного учителя в хищника, готового к атаке в один прыжок. Всегда добрые и снисходительно-ласковые глаза за дужками очков нехорошо сузились, в них появилось нечто… звериное, злое. Движения стали резче и быстрее. Чёрт. Он больше не выглядел безобидным. Скорее как кто-то, способный одним взмахом руки оторвать чью-нибудь башку. — Но… — Я сказал: иди в дом! Машина неприятная. Чёрная, чуть вытянутая, блестящая тонированными стёклами и почему-то похожая на пантеру и уж точно не на почтовый грузовичок. В такую глушь не заезжают просто так. На всякий случай Хельга приготовилась отправить нежеланных гостей в круговертное путешествие, пальцы напрягла, сосредоточилась. Правда, куда менее романтичный Хэнк без лишних церемоний оттащил её за шиворот. Хруст снега прямо-таки оглушает. Автомобиль останавливается на достаточном расстоянии. Понял, видимо, что ему не рады. Особенно Маккой, который, видимо, прямо-таки исходит желанием здесь и сейчас прочитать Хельге нотацию о поведении. Чтоб не лезла куда не просят. В любом случае уже поздно — из машины аккуратно и очень, очень медленно выходят трое мужчин. Темнокожий, совсем юный и высокий полуседой. Руки у всех демонстративно подняты. — Не пугайте девочку, — губы последнего растянулись в подобии улыбки, Хельга видит это даже издалека. — Мы здесь не за этим.***
Ещё пара секунд, и от напряжения Школа точно взлетит на воздух. Кабинет Чарльза достаточно просторен для того, чтобы без толкучки вместить всех старшеклассников вместе с учителями, но недостаточно для того, чтобы наэлектризованный воздух не заряжал каждого неприятной тревогой. Хорошо что хоть младших решительно оставили в стороне от этого вопроса. И без этого проблем хватает. Рэйвен понимает, что эта атмосфера нервирует и её, и пытается придать лицу безразличный вид. В последнее время многовато всего накатилось. После убийства брата Хельги и бегства её матери все были как на иголках, и такого рода новости, как президентское приглашение на рождественский бал, воспринимались неоднозначно. Примерно как шоколадный тортик от заклятого врага. Все как-то нехорошо молчат. Слишком это похоже на то собрание двухмесячной давности, когда Чарльз запретил детям выезд из Школы, и Рэйвен категорически не нравится такое сравнение. Не нравится Джин, неприязненно теребящая рыжую косу. Сиро, перебрасывающийся с Серхио неоднозначными взглядами. Сэм, теребящий завязки почти неснимаего бинта, Хельга с Куртом, в конце концов, стоящие порознь. И эта тишина, режущая слух, и потаённый страх в каждой паре глаз, что детских, что взрослых. Проходит всего несколько секунд, прежде чем Чарльз заговорил, а кажется, будто вечность. — Нашу Школу приглашают на рождественский приём, — пальцы Ксавьера с нехорошей механичностью постучали по подлокотникам инвалидного кресла. — И учителей, и учеников. Мы… — Можем не идти? — резко перебивает его Серхио, сощурив глаза. Рэйвен, конечно, мыслей читать не умела, но была готова поклясться, что именно об этом Чарльз мечтал больше всего. По его лицу сложно было понять, что у него на уме. Конечно, приглашение на рождественский бал — это не объявление войны, и всё же что-то здесь было нечисто. — Теоретически. И это будет равносильно тому, что мы во всеуслышание заявим о недоверии к властям. Будь моя воля, я бы отправил только… взрослый состав, но… Дети переглянулись с такой обреченностью, что Даркхолм стало их попросту жалко. Ещё бы. Почти все они попали в Институт в обстоятельствах банального изгнания из «большого мира», и почти все же не выражали особого желания в этот мир возвращаться. Да и время было совсем не лучшим. — Необязательно ехать всем составом, — Хэнк, до того молчавший, подал наконец голос. — Хотя бы пять-шесть человек. Второй коллективный обмен взглядами вышел ещё более обреченным. Идти не хотел никто. Даже Джин, больше всех страдавшая от вынужденной изоляции, сейчас была мрачнее тучи. Все молчат, глаза нервные, уставшие, измученные. — Хер… то есть, ерунда это. Если идти, то всем вместе, — Хельга затопталась на месте, когда все в кабинете резко повернулись к ней, и всё же продолжила. — Иначе мы не договоримся. Не жребий же тянуть. — Мысль отвратительная. Но здравая, — подтвердила Джин, пожав плечами. Определённый смысл в таком радикализме, само собой, был: выбирать не придётся. Только теперь пришёл черёд Рэйвен злобно хмуриться, и захотелось хорошенько что-нибудь пнуть, потому что «идти всем» — это значит и Курту в том числе. А бросить его туда одного она не может, слишком хорошо знает липкие взгляды людей, впервые увидевших необычную синюю кожу. Ему будет там тяжело. С ней, может, хоть немного легче. А энтузиазма по-прежнему нет ни у кого. Понурые головы, ссутуленные плечи и тихие, совсем не свойственные детям голоса. Как на казнь идут. И даже думать не хочется, что же на самом деле подразумевает это жутковатое приглашение, сплошь изрисованное дурацкими типографическими снежинками.***
— Хельга, — за локоть её цепляет идущая мимо Рэйвен, — можно тебя на десять минут? На автомате кивнув, Хельга тут же принялась лихорадочно перерывать в памяти события нескольких прошедших дней, прикидывая, за что ей может влететь. Вроде бы она была сама невинность, даже «А» по химии получила — почти случайно, допустим, но что с того. Не считая, конечно, кратковременной ночной отлучки… Но не станет же Рэйвен её за это ругать, если Чарльз не стал? Да и какое ей дело вообще? А за что ещё можно Хельгу пристыдить, она же ангел во плоти… Интересные размышления становились всё путанее по мере того как Рэйвен, по-прежнему ничего не объясняя, привела Максимофф в свою комнату. Хельга могла назвать минимум пять фильмов ужасов с абсолютно таким же началом, однако ни в одном из них главному герою не повезло. То его пускали на корм крокодилам, то его линчевали в собственной ванной, то топили в крови девственниц… Девственниц, допустим, здесь надо было ещё поискать, конечно… — Так что случилось? — не выдержав, брякнула Хельга, осматриваясь по сторонам. Комната как комната, ничего особенного, немного темно. На трогательно разворошённой кровати, развалившись, лежал тощенький котёнок, которого Хельга поначалу приняла за игрушку. Она удивлённо вытянула шею, подошла поближе. — Симпатичный. Откуда он здесь? Рэйвен тем временем решила своим странным поведением добить её окончательно. Она сосредоточенно гремела вешалками огромного платяного шкафа, что-то бормоча под нос, и будто ненадолго забыла про присутствие Хельги. Может, её привели сюда полюбоваться на кота?.. — Нашла! — Рэйвен наконец вынырнула из шкафа. — Кота зовут Кортес, он здесь из леса. — А я здесь?.. Даркхолм издала короткий смешок. Видимо, у Хельги было очень тупое выражение лица — как обычно, впрочем. — За этим, — снова загремев вешалками, она стащила с плечиков одной из них что-то приглушённо-красное. — Примерь-ка, должно подойти. Хельга почувствовала очень явное желание почесать себе макушку как мультипликационный Флинстоун. Желательно издав протяжное «э-э-э» и ткнув в кого-нибудь дубиной. Эта женщина входила в немногочисленный список людей, перед которыми Хельга напрочь терялась. С тем же Хэнком было легко и свободно, а вот в присутствии Рэйвен хотелось спрятаться, как улитка, в раковину побольше, и смущённо закрыть глаза. Взгляд у неё был такой… пронизывающе-холодный, будто она знала про Хельгу абсолютно всё и наблюдала за ней как ветеринар за больной шиншиллой. Не раз Ведьма перехватывала этот её взгляд, чувствовала его спиной или боковым зрением, и каждый раз недоумевала, чего же Рэйвен от неё на самом деле хочет. А ещё она иногда вела себя точь-в-точь как Джесса Максимофф. И это по-настоящему пугало. Хельга как по инерции подходит, берет вешалку. Делает она всё немного заторможенно, мысленно даёт себе пинка и выдавливает: — Но… зачем? — Почему у тебя такое лицо, будто тебя пытаются изнасиловать? — поинтересовалась Рэйвен, насмешливо приподняв брови. — Ты идёшь на этот шабаш, и идти тебе, кажется, не в чем, — Хельга вспыхнула до корней волос. — Это платье должно подойти. Джин слишком высокая, Карла не любит красный. Подбери челюсть и переоденься уже. Иногда создавалось ощущение, что Рэйвен просто ловила кайф с того, как Хельга чувствовала себя при ней неуклюжей идиоткой. Машинально отвернувшись, Хельга стаскивает свитер с джинсами и моментально покрывается мурашками. Эта комната немного напоминает могильный склеп — тёмная, холодная и слишком мрачная. Комната Хельги до её въезда выглядела относительно также, пока они с Джин не провели там скоропалительную реставрацию, а вот Рэйвен в своей оставила всё как было. Особенно впечатляла висевшая на стене репродукция «Ночного кошмара». Очень трогательно и прямо над кроватью. Создатель сего чуда, в которое Хельга неловко влезла, явно был жадным человеком и сильно пожалел отрезанной ткани. Верх платья был обыгран под ночную сорочку — невесомо-тонкие лямки и глубокий V-образный вырез вкупе с практически полностью оголённой спиной. Зато низ с уклоном в пин-ап прикрывал колени и выглядел образцово-показательно. Да ещё и этот цвет — глубокий красный, но не как вино, а как свернувшаяся артериальная кровь. Село оно впору, только Хельга в нём выглядела чересчур взрослой, и совсем не была уверена, нравится ли это ей. — Где оно куплено? — спросила она, переминаясь с ноги на ногу. Сказать, что платье слишком уж откровенное, всё равно надо было, но нужных слов как-то не находилось. — Не знаю. Его подарил твой отец. — Что?.. От неожиданности голос у Хельги пискляво подскочил, и «о-о-о» вышло по-дурацкому протяжным. Она во все глаза смотрела на по-ледяному спокойную Рэйвен, почёсывающую котёнка за остро торчащим ухом, и гадала, сколько ещё связанных с отцом потрясений ей предстоит. Так, наверное, и случается, когда твои родители — разыскиваемые преступники. Причём оба. — Он… не говорил, что вы были вместе, — пальцами Хельга почти непроизвольно сжала подол и тут же отпустила, чтобы не оставить складок. И она опять, конечно, сморозила глупость. Когда Эрик должен был ей об этом рассказать, и, главное, на кой чёрт? — Совсем недолго и очень-очень давно. Так или иначе, мы разошлись, а платье осталось. Из возраста, в котором такое можно носить, я вышла тридцать лет назад, — Рэйвен флегматично отвела вверх руку, которую проснувшийся Кортес пытался прикусить, — поэтому… Хельга спешно отвернулась к зеркалу. Ума придержать язык за зубами и не спросить, сколько же Рэйвен тогда сейчас, у неё хватило. — А оно не слишком… ну… открытое? — отведя волосы, Максимофф кинула взгляд на свою ничем не прикрытую спину. С такого ракурса наряд выглядел так, будто его легкомысленная обладательница была готова в любую секунду с ним расстаться. Не так уж это было, к слову, и сложно — всего-то сбросить с плеч тонкие что струны бретельки. Наверное, Хельге стоило родиться на сто лет раньше, чтобы самым откровенным нарядом считать глухую ночную сорочку. И чтобы вообще не вылезать из платьев в пол и блузок с высоким воротом. В подобных желаниях они с Куртом, старательно оттягивающего рукава всех рубашек и свитеров как можно дальше, удивительно сходятся. — Видела бы ты, что я носила в свои шестнадцать, — усмехнувшись, произносит Рэйвен. Неугомонный котёнок влез к ней на колени и пытался, вцепившись когтями в кофту, вскарабкаться на плечо. — А тебе хорошо. Спорить с ней совсем не хотелось. К тому же, Хельга не могла не признать, что платье ей… странно сказать, не просто нравится, а оно какое-то особенное. Будто между его нитей был раскатан и вплетён шаманий оберег, обманчиво-хрупкий, как Глейпнир. Помнится, грейтаунские одноклассницы часто щебетали между собой, как же ждут приближающегося выпускного, и одна из них ненароком обмолвилась, что отец уже купил ей платье. Если вычеркнуть из памяти всю эту сцену… что ж, можно представить, что его подарил Эрик. Интересно, почувствовал ли он эту книжно-знаменитую «отцовскую гордость», увидев Хельгу сейчас и вспомнив всё былое? Уходя, Максимофф хочет погладить Кортеса, но не решается. Пришлось бы подойти к Рэйвен, неуклюже наклониться, потом спешно сваливать под её фирменным испепеляющим взглядом… Ни за что. Пусть взгляд, жгущий её спину, никак нельзя назвать злым или ехидным. Скорее задумчивым. Или же виной тому было платье, осторожно лежащее на локте.***
Хельга сама не может понять, хочет ли она выглядеть вызывающе, уже подыгрывая как бы выбранному за неё образу, или пытаться, напротив, нейтрализовать резкий эффект откровенного красного платья. Неопрятно-резкий страх этого вечера требует себя утихомирить, и Хельга выливает это в попытки выглядеть хорошо. Педантично подравнивает лак на ногтях, сидит как статуя, пока тот неторопливо подсыхает, и у неё нет ни малейшего желания шевелиться. Макияж отнимает неожиданно много времени, как всегда бывает от волнения, и его приходится переделывать раз за разом. Руки подрагивают. Она не может сказать точно, чего именно боится. Просто… всего. Интуиция нестабильно подрагивает где-то на задворках сознания, то завывая дикой сиреной, то неохотно сникая, будто потеряв нить беспокойства, и это пугало ещё больше. Как на грёбаных качелях. «Ну что, в конце концов, там может случиться?», — упрямо думает Хельга, выводя контур помады. Винный цвет ей к лицу. А вот из светлых оттенков ей подходит разве что прозрачный блеск, если не хочет быть похожей на шлюховатую Барби. — «Не откроют же они по нам огонь… Или откроют?». Девушка, уставившаяся на неё из зеркала, кажется незнакомой. Слишком ухоженная для раздолбайки-Хельги, слишком взрослая, что ли. И ни одного синяка, потому что каждый тщательно замазан и запудрен. Странно, непривычно и беззащитно, сквозняк из приоткрытого окна игриво почти скользит по ногам, каким-то слабым и шарнирным на этих высоких чёрных каблуках. — К концу вечера я отниму у Профессора коляску и буду ездить на ней, — сообщает она, заходя к Курту. У него, как всегда, довольно холодно, и она невольно обхватывает плечи, пытаясь согреться. Ну вот какой чёрт её дёрнул согласиться на эту ночнушку?.. Видимо, этот и дёрнул. Самый красивый чёрт на свете, и кто бы мог подумать, как ему идёт белый цвет. — …вау, — Хельга, чуть прикусив губу, неприкрыто рассматривает Курта, задумчиво подворачивающего рукава строгой просторной рубашки. — Продолжай-продолжай, я не помешаю. От этих слов и хитрого взгляда он очаровательно засмущался и тут же раскатал рукава обратно. Чтоб его. Каблуки делают Хельгу достаточно высокой для того, чтобы положить голову Курту на плечо и обнять, по-простому обхватив руками. Без них её макушка заканчивалась ровно у него под подбородком, а это, как недавно выяснилось со слов Хэнка, он ещё расти не закончил. Скоро потолок подметать будет. В комнате у Курта было холодно всегда. Со временем он словно перестал мёрзнуть, оставаясь тёплым несмотря ни на что — вспоминая первые дни их знакомства, Хельга уверенно могла сказать, что раньше этого не было. Или, возможно, это был коварный план по ведьмоловству, чтобы пойманная колдунья не отходила от своего соблазнителя, пытаясь согреться. Надо признаться, план этот работал идеально. — Du bist sehr schön, — промурлыкал он ей на ухо, обдав шею горячим дыханием. Последнее слово, как успела запомнить Хельга, было чем-то про красоту, и ей даже перевода просить не хотелось. Шея переливается его мягкими касаниями, а запах одеколона, кажется, окончательно лишит её способности трезво рассуждать и помнить о тёмной помаде, которая совсем не дружит с их несдержанными поцелуями. И ни одна не дружит. И Хельга теперь почти не красит губы, потому что кое-кто очень нетерпеливый обязательно окажется рядом в этот момент. — Необычное платье. — Ни за что не поверишь, но его дала мне Рэйвен, — Хельга аккуратно поправляет чуть съехавшую бретельку, тонкой полосой прорезающую напряжённые ключицы. — Сказала, что когда-то ей его подарил мой… То есть, Эрик. — Может, она не настолько плохая, как ты о ней думаешь? — Да-да, все мы дети Господа и заслуживаем его любви, — не выдержав, Максимофф фыркнула. — Пойдём, нас уже ждут. Ученики собрались внизу, инстинктивно собравшись плотнее, не расходясь по углам. Кто стоял у перил, теребя уже намотанные на них традиционно-зелёные гирлянды, кто в общем кругу пытался хоть как-то поднять всем настроение и поддерживал тихую беседу. Но больше всего в глаза бросались непривычно здоровые лица и конечности — никаких тебе бинтов, расквашенных носов, синяков во всё лицо. — Красивая, — Карла, обычно неразговорчивая, с улыбкой оглядывает слегка удивленную Хельгу. — Руки совсем заострились. Это не звучало бы как комплимент, скажи его кто-то другой, но не Хилл. — Спасибо. Ну, мы ведь по утрам бегаем, и… — …по ночам прыгаем… — громоподобным шёпотом просвистела Джин, взявшаяся невесть откуда и туда же улизнувшая, когда Хельга гневно к ней развернулась. Иногда казалось, что далеко не Курт здесь отвечал за телепортацию. Этот рождественский вечер они могли провести иначе. Быть в уютных стенах, любоваться кружащимся за окном снегом, может, петь хоть и приевшиеся, но такие тёплые песни. Предстоящий же бал ассоциируется только с холодом и подсознательной пустотой, а ещё с похоронами Питера. Воспоминания о них не истёрлись, время ничего не вылечило. Хельга представляет усыпанный цветами гроб возле помпезно-высокой ёлки. Вокруг ходят красивые женщины с бриллиантами в ушах, все держат изящные фужеры, звонко чокаются. Её пробивает озноб. На чёрном небе вьётся вьюга, скользя по стёклам автобуса. Максимофф не верит в приметы и заговоры, а сейчас ей мерещится дурное предзнаменование в каждом углу. Вспоминается мама, яд, полученный ею от неизвестного кого-то, и не исключено ведь, что этот кто-то не будет сейчас с ними в одном зале. Думать об этом противно. Тёмно-красные ногти теряются в общей полутьме. Прислонив пальцы к оконному стеклу, Хельга уныло настукивает первые нотки «Jingle Bells».***
Десятки взглядов мигом пронзают его насквозь. Первый порыв — совсем рефлекторный — закрыться, скукожиться, спрятаться подальше, натянуть что-нибудь на руки и лицо, как он делал ребёнком, когда другие дети тыкали в него пальцами. Прижать ладонь к щеке, ко лбу, скрывая шрамы. Первые из них вырезали больше одиннадцати лет назад, с ума сойти. Они болели, кровили, не желали стягиваться. Курт точно помнил, что в восемь он оказался у второй приёмной семьи. Помнил также, что сбежал обратно в цирк до того, как зажили последние из вырезанных. Зачем ему эти мысли сейчас? Отвык, расслабился, не сразу вспомнил, как держать оборону. Привычки кажутся сильнее опыта. Полученная на аренах рана, давным-давно зажившая, начинает фантомно зудеть. Зал, в который они вошли, кажется визуально больше из-за высоких гладких колонн и обилия света. Много мрамора, много света — яркая люстра почти слепит глаза. Снаружи капитолий Нью-Йорка производил более благоприятное впечатление. Благородность внешнего неоренессанса резко контрастировала с заполнившими зал людьми, с их громким смехом, с их жадными бестактными глазами. Хельга тянется к отсутствующим карманам, инстинктивно ища сигареты. Пальцы у неё, как всегда при волнении, еле заметно подрагивают. В какой-то степени, наверное, они зря волновались. Мероприятие не слишком масштабное, из важнейших шишек здесь, как сказал Профессор — мэр Олбани и почему-то посол ООН. Но людей больше, чем хотелось бы. Гораздо больше. Одиноких почти нет, большинство стоит парами, многие картинно вертят в руках вытянутые вверх тонкие фужеры. И, конечно, все смотрят. В упор, перешёптываясь, с испугом или насмешкой, даже не пытаясь отвернуться. — Вот же ж… — шепчет Хельга одними губами, нахмурившись и тут же придав лицу безразличное выражение. Её нервозность утяжеляет воздух, дышать становится немного труднее. Джин рассеивает это полузаметным движением, снисходительно скосив на Хельгу ярко накрашенные глаза. С Чарльзом за руку здоровается невысокий полный мужчина — может, он и есть мэр города. Видимо, это и был тот момент, когда стоило уже расходиться по залу, а не стоять всей толпой, прижавшись друг к другу, но никто даже не шелохнулся. Люди вокруг выглядят недружелюбными, почти злыми. Слишком знакомое чувство. В ушах стучит. Девять шрамов на лице. По четыре на каждой руке, три на шее — именно столько из них сейчас не скрыто одеждой, каждый визжит горящим рубцом, чувствуя на себе пристальный взгляд. Картинки воспоминаний сменяют друг друга как кадры в немом кино. Остриё ножа, взрезающее кожу, заливающая глаза кровь, непонятные громкие слова, страх, не дающий переместиться. И всё прикрывается религией. Курт незаметно нащупывает на груди спрятанный под рубашкой крестик. Заново успокаивается, приказывает себе это сделать, стискивает клыки. И, разумеется, кивает на вопрос Хельги, всё ли в порядке. Она не верит. Даже среди своих Змей выглядит лишним. Повезло, наверное, что свет не выключен — у великосветского общества была бы возможность оценить его сверкающие в темноте глаза и трюк с невидимостью в темноте. Какая-то дама, вцепившись в руку спутнику и неотрывно смотря на Курта, перекрещивается, и неясно, напоказ или искренне. А сзади ему кто-то наступает на хвост. — Ой, извините, я вас не заметила, — испуганно защебетал голос за спиной, принадлежавший тонкоскулой женщине в длинном бархатном платье. Она точно сошла с журнальной картинки: шею обвивало классическое бриллиантовое ожерелье, руки затянуты в перчатки до локтей, губы, изогнутые отвращением, ярко блестят красной помадой. — Ничего стрхашного, — Курт не вспоминает нужный падеж и ограничивается простым оборотом. Женщина уходит, торопливо цокая каблуками, едва не проткнувшими ему хвост, унося за собой ядовитый шлейф острых духов и презрительной усмешки. Голову туманит унижение. Хельга отходит к Джин, и они стоят, негромко переговариваясь. Убийственный свет многоступенчатой люстры игриво льётся по волнам серебряных волос, но Хельга пытается от него отгородиться, щуря глаза. Она красивая. И в этом платье, и без него, особенно без него, и Курт, кажется, думает об этом сотый раз за этот короткий вечер. Смотреть на неё — единственное, что он может сделать, чтобы сохранить подобие спокойствия. Думать о возвращении домой, о тишине, о её руках на своей, такой уродливой, шее. Иначе легче сойти с ума. — Что у него с лицом? — Это что, хвост?! — Посмотри на его руки… Неясное бормотание откуда-то сбоку, глумливое и теряющееся. От отчаяния хочется выть. — Здесь отвратительно. Frau… Рэйвен возникла перед ним со слабой тенью улыбки. Курт до сих пор не привык обращаться к ней исключительно по имени. Она вертела в руках фужер с полупрозрачной шипучкой, сжимая тонкую ножку двумя пальцами, но до сих пор не сделала ни глотка. — Слишком шумно, — он одёргивает рукава рубашки. Если оттянуть их посильнее, шрамы до костяшек не будет видно. Хочется добавить «грязно», пусть пол и сверкает, а в воздухе пахнет шампанским. — И многолюдно. Ненавижу толпу. Тем более, — Рэйвен окидывает помещение многозначительным взглядом, — такую. По отношению к нему толпа бывает другой очень редко. — Зачем мы здесь? — тихо спрашивает Курт, сильнее прижимаясь к прохладному мрамору гладкой колонны. Из-за отсутствия каннелюр по ней легко было незаметно уехать вниз. — Неужели это было так необходимо? Судя по пробежавшему по её лицу сомнению, она не была уверена, стоит ли рассказывать правду — то ли вообще, то ли именно ему. Когда она задумчиво наклонила голову, края длинных серёжек коснулись её приподнятых в напряжении плеч. — Из-за всех происшествий в совокупности отношения между людьми и мутантами очень обострились, — Рэйвен расправила на платье несуществующие складки. Кажется, ей было в нём немного неуютно, и всё же подобный лаконичный крой был ей к лицу. — Кто-то должен был сделать шаг к перемирию, сказать, что все обиды в прошлом, и двигаться дальше. Можно сказать, нам повезло. Не пришлось идти на это самим и звать кого-то в Институт. За всё время существования в Школе ни разу не было прессы и учеников это, вне сомнений, устраивало. Однако что-то подсказывало Курту, что скоро это правило будет нарушено. Интуицию, наверное, у Хельги украл. — Чарльз упоминал о каком-то… договоре, — продолжала она, — но в подробности не вдавался. Поэтому сюда приехал посол ООН. Думаю, они будут обсуждать первые детали ратификации. Договоры, ратификации, перемирия, ООН… Всё сгрудилось, всё в одной куче, всё нарывает как гнойная язва, упираясь в простейшее, казалось бы, утверждение о том, что чем-то отличаться от других — не стыдно. Ради этого нужно собраться, нужно сомневаться, нужно долго обсуждать, пытаться найти решение, приводить аргументы, что-то доказывать… Бог бы недолго протянул в этом мире. Дети его возомнили себя королями. — Каждый раз я думаю, что привык, — неожиданно для себя вдруг выпаливает Курт. Не хочет он ничего знать об этом договоре. Ему противно. — К людям. К их злости. А потом… — Оказываешься среди них и всё как по новой? Да. Знакомо. Но мне кажется, что ты всё ещё думаешь о них лучше, чем они заслуживают. — Я не могу иначе. Мы — Твои, и хотим быть Твоими. Каждый из нас посвящает тебя добровольно Святейшему Сердцу Твоему… Боковым зрением Курт замечает, что возле Хельги, где минуту назад была Джин, стоит странного вида мужчина. Что-то в нём ему не нравится. Чувство на уровне энергетики, но настойчивое, нехорошее. — Знаю. Так… тебе будет легче? Рэйвен подмигивает ему ярко-жёлтым глазом. Её перевоплощение занимало меньше четверти секунды, почти незаметное и бесшумное. Просто завитые блондинистые локоны вмиг стали насыщенно-красными, а светло-персиковая кожа сменилась тёмно-синей с вкраплениями чёрных, как у варана, чешуек. Оттенок похож на его собственный. Когда он подносит руку, чтобы сравнить, только что скрытый шрам, вычурное переплетение неровных дуг, показывается вновь. — Надеюсь, что да, — Рэйвен чокается с воздухом, и шампанское касается самого края фужера. — Но тебе стоит идти. Не бросай Хельгу одну с тем хорьком. Она уходит быстрее, чем он реагирует, и, наверное, не слышит обращённого к ней «спасибо». Курту жаль, что она не захотела услышать ответ. Ему ведь и правда легче.***
— Вам не холодно? Плечи будто морозом обдаёт. Хельга осторожно поворачивается к обладателю голоса, перетаптываясь на каблуках как балерина из музыкальной шкатулки. Негромкий баритон с отчётливым британским акцентом кажется знакомым, но Максимофф вдруг понимает, что не хочет иметь с его обладателем ничего общего. Конечно, она его помнит. Полуседой мужчина из числа тех… «гонцов». Его забыть сложно. Вблизи он выглядит старше, чем казался издалека. Высокий, в хорошо скроенном костюме, под карими глазами лежит сетка морщин. Не слишком красивый, не слишком харизматичный — совсем не похож на классический типаж немолодого сердцееда из девчачьих романов. От таких принято карикатурно падать в обморок. От этого же просто хотелось отойти подальше. — …Нет, — Хельга излишне резко помотала головой, и пара локонов прочертили в воздухе полукруг. — Не холодно. Она не сразу понимает, что странная судорога, промчавшаяся по его скуластому лицу, была улыбкой. Мужчина стоял чересчур близко, при желании Хельга могла посчитать его ресницы. Интересно, но некоторые из них тоже были седыми. — Клайв Уайатт, — представляется он, решив, видимо, что необходимые формальности уже соблюдены. От его имени прямо-таки веет прославленным английским снобизмом со всеми присущими ему стереотипами. Хельга жалеет, что не взяла со стола бокал и не может отвертеться от короткого рукопожатия. — Хельга… — Леншерр? — с очаровательной улыбкой договаривает Уайатт, всё ещё удерживая её ладонь. Кольца неприятно впиваются в кожу. — Само собой. Хельга Леншерр. Инцидент в Мэриленде и Грейтаунский взрыв. Я немного удивлён, что вы не захотели взять фамилию отца. Она более… звучная. К тому же, многие из присутствующих уверены, что ваш отец был подставлен и обвинён несправедливо. Я в том числе. В висках мгновенно застучала кровь. Хельга нервно сжимает губы, случайно прикусывает щёку изнутри. Уайатт очевидно забавляется её реакцией, взглядом он снова окидывает её с ног до головы, зачем-то заостряя внимание на коленях — может, они трясутся? От неожиданности, с непривычки. Вроде бы Клайв сказал что-то хорошее, что поддерживает Эрика. А вроде бы ткнул Хельгу носом в собственную осведомлённость, напомнил, что здесь свои секреты хранить не получится. Смешанные чувства. Но одного хочется точно — слинять как можно дальше, закрыв уши руками. — Мисс Хилл, — Уайатт незаметно почти кивает в сторону Карлы, неловко подпирающей колонну, — техасский степной пожар семьдесят третьего. Погибла фермерская пара. Мистер Гатри. Раздробил позвоночник собственному отцу. Мисс Грей, разумеется. Случай на… — Прекратите, — прошипела Хельга, инстинктивно делая неаккуратно-резкий шаг назад. Эмоции настырно перескакивали с одной на другую, менялись слишком быстро, чтобы за ними можно было успеть. Клайв пугал её. Его насмешливое лицо чертовски хотелось распороть ногтями. Нехорошая улыбка намертво впечаталась в память, забыть её будет непросто. А на языке вертелись одни только оскорбления, и ни единого аргумента, ни одного шанса как-то вытянуть едва начавшийся безнадёжный диалог. — Неуместный разговор? Хромоногая Илзе. Мальчик со стёртой памятью. Залитые клеем волосы, «Чайка», продавленный диван, разрушенный дом, шрам у Лиры на ноге, мама, терпкий чай, холодный взгляд Эрика… Последнее почему-то успокаивает. Хельга вспоминает его острые непроницаемые глаза и цепляется за эту мысль как за последнюю соломинку. Думает, как бы поступил с Клайвом он, этот её незнакомый отец, думает, что бы он сказал. Собирается с мыслями. — Слишком фамильярный, — нагло отвечает она и попадает в точку: Уайатт неприязненно хмурится. А в следующую секунду Хельга чувствует на оголённой спине тёплую и твёрдую ладонь и благодарно к ней прижимается, радуясь, что снова не одна. — Надеюс, не помешал, — Курт кивает сначала ей, потом их собеседнику, и Хельга злорадно отмечает, что Клайв его ниже. Музыка, льющаяся откуда-то с верхнего балкона, вдруг начинает играть усерднее и яростнее, превращая благозвучную рождественскую мелодию в военный марш. Подушечкой большего пальца Курт мягко гладит впадину её позвоночника. — Нисколько, — хамелеонское лицо Уайатта снова меняется, становится нечитаемым. Он протягивает руку точно так же, как Хельге до того. — Клайв Уайатт. А вы, я так понимаю, Курт Вагнер? Рад, что мне выпала возможность пообщаться с выжившим на берлинских аренах. Не поделитесь подробностями? Он произнёс это так буднично, словно речь шла о каком-то парке аттракционов, существование которого ни для кого не было секретом. Как будто это нормально — запихивать людей в клетки и заставлять драться друг с другом, грозясь автоматами. Сам, видимо, на выходных так отрывается. А Курт оставался до возмутительного спокойным. Только лишь сместил руку на спине у Хельги чуть левее, на талию, точно прося не наделать глупостей и позволить ему разобраться самому. — Nichts besonderes. Довольно грязно и очэн шумно. — И вы были одним из лучших, у нас достаточно свидетелей. К примеру, мистер Уоррингтон. Ему ампутировали оба травмированных крыла. Он замолчал. Ждал реакции. Хельга мысленно чертит в голове этот огромный зал, залитый светом и музыкой, в котором она видит только лишь эти беспристрастно изогнутые губы и чёрно-серые ресницы — их хочется повыдёргивать по одной. Где-то за её спиной стояли Сиро и Джон, слева по-прежнему пряталась Карла, с кем-то беззастенчиво кокетничала Джин. И вместо каждого из них можно просто поставить картонные фигуры, подписав, как на могильных крестах: «пожар семьдесят третьего», «раздробленный позвоночник», «разрушенный дом». Никто не скажет и слова про аутизм Карлы, про годы занятий с Хэнком и Чарльзом. Про неоднократные попытки самоубийства Сэма. Про изрезанную кожу Курта. Ни про что. — Ja, — сухо подтвердил Курт, то ли констатируя факт, то ли просто отрезая последующие вопросы. Внезапно, но это срабатывает. Улыбнувшись как бы на прощание, Уайатт отчаливает, наградив Хельгу странным и долгим взглядом. И ведь ей сначала показалось, что этот мужчина вполне симпатичный. — Ты знал? — тихо спрашивает она, наклонив голову. Жужжание голосов вокруг становится невыносимым, любое слово произносится будто в громкоговоритель. Стоит поднять глаза — и встретишься с другими, любопытными и бестактными, почувствуешь их на каждой клетке по-нездоровому бледной кожи. Дикая мелодия ноет, бьётся по потолку, скрипка наскакивает на флейту, они спорят и ругаются. — Nien. Плечо, к которому прижимается Хельга, напряжено до предела, жёсткое как камень. Она помнит каждую руну на нём, помнит только пальцами, готова очертить каждую хоть вслепую, и сделает это, сделает обязательно, как только они будут дома. Она хочет его успокоить. Хочет обнять, унять боль, точно сшившую его губы, разрубить её на части. Если и был на свете хоть кто-то, этого заслуживающий, это был Курт. Единственный из всех. А достаётся ему лишь презрение, лишь ненависть, всё одному, всё в упор. Дети божьи. Жрут себя заживо.