Я лёг заболевающим, а проснулся больным.
М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»
Всё такое неоновое и красивое. На языке миллион привкусов и послевкусий, на губах ещё по тысяче. Глаза не улавливают всех оттенков того красочного буйства, что расстилается вокруг как бразильский карнавал. Сто цветов смешиваются в один, налезая друг на друга, то темнея, то бледнея. Пахнет чем-то потрясающим и непонятно-замечательным, одновременно и ничем, и всем сразу – летним морем, сладкой ватой, мокрым асфальтом, апельсинами, лаком для ногтей, кроватью после секса. Ярко. Смех бурлит в горле. Хочется петь. А потом действие таблетки сходит на нет. И хочется уже только сдохнуть. Дней без наркоты: ноль. Счётчик опять открутился назад, невероятно, у Хельги новый рекорд, она добралась до шести. Почти неделя, и это успех. Потом будет две недели, потом – месяц, однажды она дойдет до полугода… Но сейчас цифра в голове ровная, идеально-круглая, без единого острого угла, и сейчас можно оторваться на полную. Уже можно. У неё полбутылки текилы и ещё две таблетки. Ночь только начинается. Хельга не помнит, как оказалась дома. Она абсолютно точно была в баре. Да, и залпом опрокинула стакан виски, ещё помнила, как две капли стекли по подбородку. Потом ушла в туалет, с хирургической осторожностью уже слегка пьяного человека достав таблетку из кармана. В салфеточке. Потом… Потом снова туалет, но уже с парнем. Он бармен. Или просто стоял у барной стойки. У него светлые… Нет, она ничего о его глазах и волосах не помнит. Помнит сильные руки и что он её держал на весу, когда они трахались в кабинке. А вот потом идут пробелы. Но сейчас она дома, у кровати. И на часах всего половина первого. Перед тем как закинуться она разворашивает косметичку и короткими мазками подравнивает вчерашний ещё макияж. Без косметики её лицо похоже на протёртый ластиком тетрадный лист. Рука дрожит, тушь вместе с ней, Хельга задевает и нос, и брови. Помада уезжает чуть влево. Потом её отпечаток останется на пальцах, когда она положит таблетку на язык. Пол затягивает как водоворот, вертится под ногами бешеной юлой. И сразу всё становится совершенно одинаковым, воспоминания улетучиваются одно за другим, пока в голове не остаётся лишь беззаботная и блаженная пустота. Тело ей уже не принадлежит, и это так здорово – отключать контроль как свет по рубильнику. Чувства выворачивает наизнанку, и вот она уже не умирает от тоски и одиночества, а до одури, по-щенячьи счастлива. Надо выпить ещё. Хельга уже на улице и отчаянно – или, вернее, отдалённо и лениво – пытается вспомнить, закрыла ли дверь. Впрочем, красть у неё нечего. Забирай кто что хочет, не жалко. Разве что текилу не трогайте, говорит она потенциальным ворам и куда-то идёт по бесконечному тротуару, то и дело едва не падая на клумбы и аккуратную ограду. Чёртов город совсем маленький. Некуда деть весь кайф, за час можно дойти от одного конца до другого. Слишком маленькие дома, слишком низкие крыши. Слишком приевшиеся лица, среди которых не затеряться, и она отсюда уедет. Обязательно уедет. И отцу ничего не скажет. Убежит как можно дальше, как сейчас бежит к пустому ночному парку. Снова запах моря. Откуда здесь море? Она зайдет в круглосуточный магазин. Какофония цветов и запахов оглушает, ненавязчивое гудение вентилятора накрывает как волной мощной электронной музыки. Взгляд продавца неодобрительный, он тоже ощущается, жжёт спину, заставляет отсчитывать дюймы от своего опустошённого тела до полок, чтобы в них не врезаться. В руку так и просится виноградная газировка, которую Хельга терпеть не может, но сейчас хочет именно её. А ещё сырные чипсы с паприкой. И карамельная шоколадка. И… На большее не хватит. Где же вход в этот сраный парк?.. Из своих, но чужих рук – они вдруг стали такими длинными, сейчас потащатся по асфальту – едва не выпадает вся эта купленная шуршащая хрень, опять единственный звук в спящем городке. Хельга останавливается у сетки, подходя вплотную, впечатывается лицом. Холодно. Теперь жарко. Но стоять вот так просто чудесно, и весь мир чудесный. А сейчас она ни с того ни с сего оказывается очень высоко, на вершине мира, и с такой же скоростью падает вниз – зачем она полезла через эту сетку?.. Но лёжа на спине очень хорошо смотреть в небо. Лиловато-красное, с клубьями пушистых водоворотов, до которых можно, казалось бы, дотянуться рукой. Ночь не чёрная, а разноцветная. Мир не картонный, а многогранный. Жизнь не бессмысленная, а восхитительная. Всегда бы так. Газировка взболталась, виноградная пена, шипя, льётся по пальцам. Потом на рубашку, ведь рука просто не довела её до рта. Крошащиеся чипсы липнут на губы, падают в волосы. А шоколад чуть подтаявший, точь-в-точь эта засасывающая в себя земля, обязанная быть твёрдой и холодной… — Мне нра-а-а-а-вится! — говорит Хельга, но слышит лишь невнятное мычание. Цифра ноль в голове. Завтра начинать сначала. Завтра заново врать отцу. Она пьёт меньше – правда. Ей лучше – ложь. Она больше не ковыряет вены ножом – правда. Она не мечтает об этом – ложь. Она лечится – ложь. Она справляется – ложь. Она хочет жить – ложь. Она променяла одну зависимость на другую – просто укрытая ложь. И такое не в счёт. Срочно. Надо. Уезжать. Или же продолжать идти. На выход, к свету неоновых вывесок баров и закусочных, идти, прогоняя сквозь лёгкие никотин, а сквозь мозг – викодин. Подставить изляпанное лицо начавшемуся дождю, ловить капли по одной, мешая их со слезами. А потом… Потом она замечает телефонную будку. Подсвеченную, яркую, манящий оазис в кипящем океане. Гладкие углы. Треснутое стекло. Очередной пробел и Хельга внутри этой космической капсулы, окружённая мелькающими огнями и набирающим силу дождём. Выемки цифр похожи на бородавки, провод как завитый локон. Хельга будет долго стоять, касаясь отчего-то острой трубки кончиками как будто отрезанных пальцев, поглаживая и теряя её очертания из-за собственных рыданий. Цифра «ноль» давно сменилась целой комбинацией. Длинной, как змея. Кружащийся в памяти номер, по которому она не позвонит. Сознание моментально проясняется. Её то ли рёв, то ли вопль шатает ни в чём не повинную будку из стороны в сторону. Грёбаная трубка падает из выемки, повисает на твёрдом проводе, подпрыгивая. А Хельга вылетает вон, шатаясь, рыдая и глуша крик прижатой ко рту ладонью. Есть ещё одна таблетка. Сейчас станет легче…***
«Бал» в Олбани безнадёжно испортил всем старшекурсникам рождественское настроение. Он был призван смягчить общую напряжённость, несколько успокоить как правительство, так и общество, взбудораженное всё новыми слухами об убийстве мутантов, но успех был весьма сомнительный. Реми вот до конца вечера никак не мог избавиться от ощущения, что сейчас откуда-нибудь вылезут солдаты и натянут на них электрические ошейники. Настроение портила, конечно, ещё и устроенная Джин игра в молчанку… но об этом сейчас лучше не думать. Во Франции Рождество гораздо… душевнее, красивее, что ли. А может, это просто патриотичная пренебрежительность – забавно конечно, учитывая то, что возвращаться в Марсель он не планировал. Просто иногда, долгими бессонными ночами, он чувствовал необъяснимую тоску по давно уже оставленному дому. И на Рождество. Особенно на Рождество. Второй день после бала начался вьюгой, безжалостно атаковавшей окрестности поместья. Не видно было даже ближайших деревьев – всё укрыло белым полотном. Ничего не попишешь, надо пережидать. Это как очередной и совсем не желанный шанс остаться со своими мыслями наедине, и от них будет уже не сбежать в рощу или к озеру. Приходится убегать в учёбу. Реми недавно просил Хэнка помочь ему с химией, а возможность выдалась только сейчас. Если и были на свете вещи хуже американских бургеров, то только органика и всё с ней связанное. Голова забита совсем не тем, формулы, накладываясь друг на друга, расплываются по тетрадному листу. Углы пустого к вечеру класса обвязаны зимними сумерками, окна точно покрыты паутиной, исключительно живой и громкой, сотрясающей стёкла всё новыми порывами ветра. Кто-то считал такую погоду исключительно уютной. Реми же чувствовал себя запертой в большой клетке мышью, стены Школы непривычно давили на сознание. Он, конечно, догадывался, из-за чего. Лучший выход – гнать злые воспоминания от себя как можно дольше. Потом, может, и отпустит. — Ну вот видишь, почти всё правильно. Разве что в задаче был цинк, а ты взял железо, и здесь формула другая. Подумай ещё. Мы это разбирали меньше недели назад. Реми раздражённо перечеркивает всё решение. Он как будто пытался копировать Джин — как-то раз она, не справившись с заданием, ненароком распылила тетрадь на атомы. Захотела изучать химию на практике, видимо. Раскинувшаяся на листе структурная формула похожа на огромную жирную гусеницу. Вот-вот сбежит с клетчатого листа и выпьет мозг через ухо. — Как давно ты звонил отцу? За последнюю неделю он слышит этот вопрос вот уже в третий раз. Очевидно, это был заговор. В принципе, Реми с превеликой радостью вообще перестал бы с ним связываться. Для продолжения общения обычно нужны хоть какие-то причины, а таковых в случае их немногочисленной семьи не наблюдалось. Ни любви, ни привязанности, ни чувства долга. К чему это лицемерие? За пять лет в Америке Лебо даже не задумывался над тем, чтобы съездить домой «на каникулы». Отец поначалу тоже не сильно скучал, а в последнее время внезапно очухался и начал предлагать вернуться. Даже за океаном от него покоя не было… — Не помню. Пару недель назад, - Реми опустил глаза к тетради. На самом деле пару месяцев. В голове отчётливо пронеслись насмешливые, но верные слова Джин: «ты врёшь хуже, чем я готовлю». Как-то так получалось, что он успешно обманывал всех, кроме неё. На Хэнке он пока не тренировался, самое время узнать. Diable, да как он вообще умудрялся столько раз мухлевать во всех играх с настолько патологической неспособностью лгать с нормальным лицом? — Реми… — Не надо, — Лебо быстро вскинул на Хэнка наверняка забегавшие глаза. Смяв кончик тетрадного листа, он умудрился чуть порезать палец об острый краешек. — S'il vous plaît. Голос отца в трубке – бургундский диалект, дребезжащие от алкоголизма связки, проскальзывающий фальцет – зазвучал как воочию. Хуже этого голоса был только сам Фабрис Лебо, пусть и его образ в памяти, hallelujah, стал понемногу размываться. «Идеальных отношений с родственниками не бывает», —сказал как-то Реми, когда они с Куртом вместе мучились с проектом по истории. Тот философски пожал плечами и с исключительно спокойным лицом выдал: «Вполне возможны. У меня, например, потому что родственников нет». И ведь он был на все миллион процентов прав. Если бы отец просто умер, всё стало бы так… просто. Наверное, за такие мысли ему уже гарантирована дорога в Ад. В комнату Реми возвращается в отвратительном настроении. Занятие, прерванное бесконечно-омерзительными мыслями, прошло впустую. В голове как была каша, так и осталась. Стрелка часов подползает к десяти, поместье, и без того непривычно тихое, постепенно погружается в совсем уж неправдоподобную тишину. Он садится на кровать, счёсывает с костяшек корочки старых ранок. В висках стучит кровь и злоба. Если он сейчас через тоннель дойдет до спортивного зала, его никто и не заметит. Да и нет ничего преступного в желании от всей души отмутузить боксёрскую грушу. Лучше уж так, чем впустую стены колотить. До чёртиков правильный Хэнк пару раз замечал ему, что тренироваться надо днём, чтобы не сбивать и без того паршивый режим дня. В последнее время Реми, мучившемуся закоренелой бессонницей, было уже наплевать. Рукава старого чёрного лонгслива давным-давно вытянулись, перестали обтягивать. Закатать их легко даже до самого верха плеча – середину надо перетянуть жгутом, чтобы вена проступила. Как-то раз Реми сделал укол мимо. Так себе зрелище. Он выпускает воздух из шприца, ритуально почти вспоминая, что его отец панически боится игл. Каждый раз, видя иглу, зачем-то об этом думает. И, видимо, с нехорошим злорадством. Входная дверь подозрительно щёлкает именно в тот момент, когда Реми хочет наполнить шприц. — Что за… Джин. Ничего себе, какой приятный сюрприз. Она не перестаёт его удивлять… — И тебе добрый вечер, beauté. Вена на руке вздулась даже как-то неестественно, стала как хилая змейка, запущенная под кожу. — Реми, какого… Что ты делаешь?! — потрясенный голос Джин отрывает Реми от созерцания чудес собственного тела. В нём не звучало ни издёвки, ни скептицизма, ни кокетства. Только, кажется, испуг. Неужели и такое бывает? Совсем как в первый раз, пять лет назад, когда Реми сюда приехал. По-английски мог разве что поздороваться, с идиотскими очками, съезжающими на нос, и, конечно, думающий, что его сюда сдали на опыты. Тринадцатилетняя Джин уже тогда была красавицей, а Реми, хоть и был на год старше, едва до плеча ей доставал. Ещё и тощим был как болотная лягушка. И, само собой, Джин, привыкшая ко всеобщему восхищению, и в тринадцать не переставала вести себя соответствующим образом. Можно сказать, что тогда она только начала. Знала ли она о глупой и преданной влюблённости «этого странного новенького»? Конечно, не могла не знать. Для неё это было чем-то в порядке вещей, настолько обыденных, что внимания им можно было не уделять. А когда Реми перестал выглядеть как кочующий заморыш – довольно внезапно, как это бывает со всеми подростками – он уже давно вышел из статуса новенького. Типичная лав-стори не задалась с самого начала. — …ты вообще в своём уме?! — она нервно озирается по сторонам, будто ожидая гирлянд и криков «сюоприз!». Волосы разбросаны по плечам, на губах всё ещё алеет помада, достаточно стойкая для еды, но недостаточно для поцелуя. — Да какого… — Потише, у младших уже отбой. Спокойный тон в таких случаях не помогал. Но Реми, похоже, слишком устал за день, чтобы об этом задумываться. — Ты издеваешься?! – щеки Джин опалил яркий, несвойственный ей румянец волнения. Жгут на руке Реми неожиданно ослаб, а в следующую секунду треснул как нитка, отлетев к самым ногам Грей. — Джин… — Нет, молчи, – она почти подлетела к нему, но вся решительная ярость, только что играющая эмоциями на её лице, куда-то исчезла. — Лучше молчи, чёрт, потому что я просто не знаю, что я с тобой сейчас сделаю! Ты вообще рехнулся?! Ветви старого клёна, сгибаемые метелью, мягко постукивали о дверцы балкона, будто аккомпанируя Джин. А глаза у неё как-то резко похолодели, бледнея – уже не ярко-синий топаз, а грустно мерцающий аквамарин. Реми встаёт. Невозможно сидеть, когда тебя пытаются воззвать к разуму – чувствуешь себя отчитываемым дошкольником. Джин приходится смотреть на него сильно снизу вверх. — Ну и что ты творишь? — спрашивает она еле слышно, жалобно почти нахмурившись. Запах лимона и гвоздики дразнящее щекочет нос, и Реми прекрасно помнит вкус этой самой помады, легко размазывающейся под напором чужих губ. — Я не… — Чёрт, да о чём ты вообще думал? – она легко проглатывает его только начатую фразу, обрубая попытки ввернуть хоть слово. Рукав Реми, до сих пор закатанный, Джин сердито дёргает вниз. — Не настолько ведь жизнь дерьмо, чтобы… чтобы так! Кончик её ногтя ненароком проскальзывает по его ободранным костяшкам. Помедлив, Джин нерешительно сжимает его руку своей, неожиданно холодной. Шприц, на который она кидает преисполненный омерзения взгляд, отскакивает куда-то к стене как на торпедном движке. — Это безумие чистой воды. Так нельзя, Боже, Реми, так нельзя! Откуда ты выход найти не сумел, чтобы удариться в это?! Она слишком. Вкусно. Пахнет. И переплетать пальцы вот так, зная, что сейчас обойдётся без игры в драмкружок, кажется чем-то почти далёким от реальности. Особенно после их ссоры и всех тех неловких столкновений в коридорах, её обиды, смешанной с раздражением и уязвленной гордостью, за которую она, скорее всего, и хотела отомстить, придя сюда. По-другому Джин, кажется, не умеет. Реми слегка качает головой. Незабываемый момент, определённо. Можно сказать, отвратительный день был хоть немного подправлен. — Для тебя это что, шутка?! — в отчаянии бросает Джин, щёлкнув пальцами перед его носом, будто он был в коматозе. — От этого, блять, умирают! Как мухи мрут! Да у тебя же вся жизнь впереди, Реми, ты… Молодой совсем, зачем так, ты... — Обязательно передам Хэнку, что его сыворотка смертельна. Для полноты эффекта ему не хватало только внесценового прожектора. Когда Джин только вбежала сюда, лицезрев весёлую картину, Реми едва удержался от издевательского почти смеха. Как если бы она решила, что он решил перерезать себе горло, хотя просто шёл чистить картошку. Но сейчас смеяться что-то расхотелось. Это был, в конце концов, чуть ли не единственный их шанс поговорить серьёзно… без взаимных подколов и предварительного раздевания. — Ч-что? — она медленно, по-кукольному хлопает густо накрашенными ресницами. — В смысле?.. — Джин, ты действительно полагаешь, что Чарльз допустил бы, чтобы я обдалбывался в стенах Школы? Tu es sérieuse? Может, он мне ещё бы и дозы лично подбрасывал? — Тогда что, твою мать, здесь происходит?! Комедия в пяти действиях. — Помнишь, каким я приехал? — Джин нервно дёргает подбородком. — На мне всегда были тёмные очки, которые я потом перестал носить. Особенность мутации, ярко-красные глаза, невосприимчивые к любому свету. И… — …и Хэнк разработал блокирующее лекарство, — её тон резко падает вниз, мрачнеет. — Я правильно понимаю? — Oui. Несколько секунд Джин молчит. Гипнотизирует его окаменевшим рассеянным взглядом, покусывает губы, перебирает пальцами в воздухе. Температура в комнате незаметно будто бы повышается, воздух густеет, как на песчаном пляже. У Реми даже кровь по жилам будто начинает течь медленнее, неохотнее. Джин вполне такое по силам. — Ты мудак, каких ещё поискать надо, — цедит она, не поднимая глаз. Слову «мудак» Реми в своё время научился именно от неё, как и большинству других ругательств. — Сказать это с самого начала было нельзя?! — Зато я услышал много всего интересного. Этот поступок смело можно было заносить в пособие «Как не надо вести себя с девушкой». Даже если эта девушка видеть тебя не хочет, а прямо сейчас её дрожащий гнев впечатал тебя в стену. Почти нежно, можно сказать, только лопатки немного саднят. Сама Джин даже не шелохнулась. Задышала чуть чаще, параллельные друг другу линии скул запали глубже — она закусила щёки изнутри. И молчит. Это молчание срезает на корню все остатки комичности этой, в сущности, настолько глупой ситуации – улыбаться больше не хочется. — Если ты ищешь развлечения на ночь, то в этом я не помощник, — негромко роняет он. Где-то внутри глазниц начинает саднить, действие предыдущей дозы постепенно заканчивалось. Реми проводит по ним рукой, но зуд не проходит. Вот-вот Джин выпадет уникальная возможность полюбоваться флуоресцентно-алыми демоническими глазами. Кажется, девушкам такое нравится, если судить по Курту. — Раньше был. У неё тон ребёнка, у которого отняли любимую игрушку. — Теперь нет, — выдержать её убийственный взгляд непросто. Тем более что видимость уже начинает расплываться. — И что же изменилось? — Джин издевательски приподнимает брови, но мимика у неё не непринужденная, как раньше, а натянуто-скованная. – Обиделся, что я не захотела лежать с тобой в одной кроватке и сопеть в обнимку? Может, на дереве ножом высечешь «J+R»? Для полной истерики? Чтобы истерика была самой что ни на есть полной, надо было пошвырять в стены пару-тройку ваз. Жаль, что у Реми в комнате не было ни одной. — Я не буду стоять в очереди за поцелуями и улыбками, Jean, - нараспев, на французский манер, её имя звучит как короткий воздушный свист. — И драться за право подержать тебя за руку тоже. Просто один раз для себя реши, чего ты хочешь больше. Произнести это оказалось нелегко. В лице у неё остались только контрастные цвета – красные губы и щёки, совсем побелевшая кожа и спрятанная книзу синева глаз, последний взгляд которых Реми поймать не успевает. Страшный зуд в собственных врезается в мозг раскалённым штырем, природа снова наказывала его за попытки быть как все. Радужка наверняка уже успела порыжеть, белки – стать нездорово-желтоватыми. Но Джин на представление не остаётся. Уходит прочь, как всегда стремительно, но почему-то не хлопает дверью. Оставляет зияюще-открытой. Отыскать шприц, кое-как затянуть на плече часть жгута, набрать нужную дозу сыворотки – на это уходит не больше минуты, но по ощущениям несколько часов. Иногда глаза слезились, иногда кровили, а сейчас они делали и то, и то, и на ковёр упало несколько отвратительно-густых ржавых капель. Это нормально, но выглядит мерзко. Что поделать. Лекарство действует не сразу. В глазницах будто ворочаются плотоядные личинки, они горят как выжженные. Если подождать, боль отступит, но тогда Реми без очков не сможет взглянуть даже на горящую спичку, пусть и получит сверхмощное ночное видение. И к чёрту его. Он не летучая мышь, и без такого обойдется. Одного дьявола на Школу хватит. Время тянется медленно. Мигрень потихоньку отходит, сменяется почти блаженным умиротворением. Нормализуется видимость, мир перестаёт вертеться водоворотом. Цвет тоже вскоре вернётся в привычный оттенок, но это уже ерунда – для груши сойдет любой. Реми уходит, прихватив бутылку воды и полотенце. От закоренелой и по-тупому иррациональной злости сводит кулаки. Может, разделить это с кем-нибудь ещё? К Курту он заходит после стука и тихого, еле слышного почти «ja». Вагнер сидит на кровати с учебником по истории искусств, свет тусклой лампы с трудом выхватывает из полутьмы характерную оранжевую обложку. На груди у него спит Хельга. Длинные волосы размётаны по подушке, рука Курта обнимает её за плечи. — Размяться не хочешь? — спрашивает Реми в ответ на вопросительный взгляд. Посмотрев на Хельгу и чуть помедлив, Курт коротко кивает: — Жди в кхоридоре, — Вагнер закрывает учебник и откладывает его на тумбочку. Прежде чем встать, он с выверенной осторожностью перекладывает Хельгу на подушку, аккуратно и плавно, чтобы не разбудить.***
«Её нашли» - короткое и ясное, и сразу понятно, о ком речь, и едва начавшийся день тут же раскалывается надвое. Хельге кажется, что её мгновенно начинает подташнивать, только что ежесекундно напоминавший о себе утренний голод моментально улетучивается, желудок скручивает спиралью. «Её нашли». Джесса Максимофф была поймана. Всё это время Хельга как могла отгоняла от себя любые мысли о маме. Просто чтобы сохранить разум и не удавиться от отчаяния. Только попробует об этом подумать и тут же встряхивает головой, начинает напевать детскую считалочку, разбирать по частям предложение или перемножать огромные числа. Потом, ночами, в часы бессонницы, она по старой методике будет «отдумывать» это, привыкать к факту того, что её мать – убийца. Заставлять себя переваривать это, разжевывать. Вот Джесса прикасается к её щеке. Вот помогает надеть чёрную воронью юбку. Вот ставит на стол кружку ядовитого чая. Вот играет с ней, маленькой, и говорит, как сильно любит… Срыв, слёзы и всё сначала. И Хельга считала, что всё в прошлом. Ошиблась, разумеется. — Поймали в Аризоне при попытке пересечь границу с Мексикой, — зрительный контакт с Профессором удерживать трудно. Хельге очень хочется закрыть лицо руками и побыть немного в тишине и темноте. — Дело смогут продолжить. Максимофф ёжится. Осознание собственной инфантильности нервирует, тревожит. Хельга старалась дистанцироваться от судебного процесса, сделать вид, что она в этом как бы не участвует. Сложно поступить иначе, когда ты узнаёшь, что твоего брата эксгумировали для повторного вскрытия, не давшего, однако, результатов. Так и вышло, что она была как бы изолирована от этого дела, и вышло плохо. Очень плохо. — И что же теперь? — спрашивает она, скусывая с нижней губы слой эпидермиса. Блеск для губ на вкус прогорклый — срок годности, должно быть, истёк. — А с тем договором?.. Чарльз каким-то неловким жестом приглаживает волосы, в которых блестит неожиданно много седины. Клетчатый пиджак чуть старомодного английского кроя сидит на нём свободнее, чем раньше. — Дело Джессы Максимофф, — он ни разу в разговорах с Хельгой не называл её «твоя мама», — станет ещё одной… хм… вехой в договоре. Скажем так, оно окажет на него влияние. Как и намечающийся пересмотр дела твоего отца. А вот этот статус он указал. Забавно. Забавнее будет только, если Эрика действительно амнистируют, мило извинившись за вычеркнутые из жизни десять лет и подарив поход в спа-салон в качестве компенсации… — Он не вернулся в Европу, — как бы невзначай добавляет Профессор. — И если он добьётся амнистии и… — Кажется, я понимаю, что вы хотите сказать, — Хельга знает, что выглядит не холодной и циничной, какой хотела бы, а наивной и жалкой, но поделать с этим ничего не может. — Что Эрик может, ну… опекунство оформить? — Чарльз слегка кивнул. Ждал, видимо, её реакции. — А зачем это ему? Пожалуй, здесь роль играли даже не псевдородственные чувства — откуда им взяться, с одной-то встречи — а банальное любопытство. Допустим, головокружительную карьеру Эрик бы уже не построил, но сдалось ли ему возиться с великовозрастной и проблемной дочуркой? В конце концов, если уж очень хочется, почему новых детей не завести? Со «старыми» всё равно одни неприятности. Да и кто вообще сказал, что именно Эрик их с Питером отец? Мало ли что там было двадцать с лишним лет назад… Чарльз, услышав её многогранные рассуждения, снисходительно хмыкает. Морщины на его ещё недавно совсем гладком лбу накладываются друг на друга. — Дети ведь не котята, Хельга. Захотел – завёл, захотел… «Отравил», — заканчивает Хельга, сжимая колени побелевшими пальцами. В кабинете прохладно, прибежав сюда из своей комнаты, она забыла накинуть свитер. Ещё чуть-чуть и её заколотит ледяной дрожью, смесью раздражения, тревожности и страха. — Меня будут допрашивать? Надо будет ехать в город? Слово «допрос» ассоциировалось у неё исключительно с фонариком в глаз и игрой в хорошего и плохого копа. — Показания действительно нужно будет взять, — по его размеренному тону Хельга понимает, что происходящее нервирует его ничуть не меньше. — У меня, тебя, Джин, Курта, Хэнка… Но никто никуда не поедет. Слишком опасно. Сейчас не то время, чтобы… Хельга уже его не слушает. Выстроенная за пару секунд броня некачественного юмора — ха-ха, Эрик Леншерр, что ты тут забыл — рушится по камешку, когда в памяти всплывает день похорон. Запах жжёных от плойки волос. Запудренные синяки. Мартини на голодный желудок. Пряный, мать его, чай. А потом сплошная невнятность, умирающий мозг, заглушенные слёзы и вытащивший её Курт, имени которого она не могла вспомнить в секунды больного забвения. — Тебе не о чем беспокоиться, — Чарльз, наверняка уставший, наверняка измученный, постоянно нервничающий, искренне пытается её подбодрить. — Всё… будет хорошо. Такая, в сущности, заезженная фраза. Из любого телефильма, любой бульварной книжки. А на душе сразу легчает, внутренний крик притупляется. Профессор сказал, значит так оно и будет. Он и Хэнк пока что были единственными взрослыми в её жизни, которые ни разу ей не соврали. Технически, конечно, Эрик тоже… Но записывать его в понятие «моя жизнь» Хельга не торопилась. Делая макияж, она то и дело вскакивает, чтобы куда-то выплеснуть нахлынувшую панику. Красит ресницы, а рука ощутимо дрожит, флакончик туши моментально становится неприятно влажным и липким. Тёмно-серые тени размазываются пятнами, их остатки оседают на нижнем веке. Расчёсываясь, Хельга едва не выдирает клок волос от усердия. Она совершенно не умеет справляться с эмоциями. Плохо. Чертовски плохо. Уроки пробегают как в тумане. Хельга отвечает на задаваемые вопросы, записывает чуть ли не каждое проговариваемое учителем слово – монотонность если не успокаивает, то хотя бы держит в рамках реальности — что-то повторяет, что-то заучивает. Желание просто лечь, накрывшись одеялом, пересиливает всё на свете. В последнее время оно появляется пугающе часто. После занятий ей придётся идти на тренировку с Рэйвен. С тех самых пор, как одним ноябрьским днём Элисон Блэр не попыталась выбить Хельге мозги, Даркхолм проводила с главной неудачницей Школы несколько дополнительных часов, пытаясь выкроить из неё бойца. Успех оставался попеременным. Через два-три дня планировалось провести первые настоящие спарринги, в том числе с помощью суперсил… Даже думать об этом не хотелось. Хельга переодевается поспешно — не хочет встретить Курта в таком состоянии. У него ведь и своих проблем хватает. А у неё руки трясутся, как всегда в минуты непроходимой паники. Ей противна эта инфантильная слабость. Курт, конечно, не слепой. От разговора она не отвертится, хоть и старательно его избегала весь день. Но уж лучше его отложить… на попозже. Как можно позже. Обычно Рэйвен проводила тренировки исключительно на воздухе, невзирая на погодные условия. Всю осень старшекурсники стоически валяли друг друга по мокрой грязи, залепляющей глаза и сковывающей оголённые обычно пальцы липким холодом, но сильная метель посчиталась достаточно уважительной причиной для толики жалости к себе. К залу Хельга бредёт по подземному тоннелю. Настроение никудышное. То ли разрыдаться хочется, то ли плеснуть на руку кипятком. — Ты опоздала, — безразлично бросает ей Рэйвен, едва Хельга пересекает порог. Плечи у неё блестят от пота, висящая груша, которую почему-то называли Дэзи, покачивалась с лёгким скрипом. — Шевелись. Иногда Хельга внезапно осознавала, что ей нравится возможность легально и обоснованно пару раз получить по селезёнке. Должно быть, это ненормально. Разминка позволяет отогнать кусачие мысли, придти в себя. Даже угрюмая тишина в перерывах между резкими вздохами — дыши тише, осекает её Рэйвен, ты как паровоз — не напрягает так сильно, как перспективы вернуться в комнату и продолжать сражаться с воспоминаниями в одиночку. Холодная грубость Даркхолм ассоциативно напоминает сильную пощёчину. Хорошее напоминание о том, что раскиснуть равно сдаться. Или, может, Хельга тоже начала проникаться болезненной привязанностью к насилию. — Ты должна быть быстрее, — Рэйвен говорит без одышки, час с лишним интенсивной тренировки для неё, кажется, не значит ничего. — Пока ты разворачиваешься, тебя уже убьют. «Первое правило ближнего боя – нечестных средств нет», — сказала она на самом первом для Хельги общем занятии несколько месяцев назад. Тогда Максимофф ещё наивно полагала, что они будут заниматься атлетикой, ну или плаванием, гимнастикой… — «Можете укусить — кусайте. Придушить — душите. Плюнуть, расцарапать, что угодно, если жить хочется…». Хельга злорадно подумала, что Курт, если кого-то укусит, скорее глотку перегрызет, и усмехнулась. Курт, поймав её взгляд, кажется, всё понял. Наверное, ему было неприятно. По прошествии некоторого времени Хельга могла уверенно заявить, что острые зубы — не помеха лёгким прикусываниям. Она чудом опережает резкую подсечку, быстрый выпад влево помогает избежать классической обманки — наклона в одну сторону с ударом в другую. Хельга стабильно попадалась на эту удочку, пока не смогла, наконец, предугадывать движения соперника. С Рэйвен получалось плохо. На одноклассниках – получше. Блок — предплечье рвёт короткой болезненной вспышкой. Уворот и вниз, бить надо неожиданно и коротко. Прежде чем Хельга успевает отдать отчёт собственным действиям, она переносит равновесие на другую ногу и выбрасывает кулак вперёд, Рэйвен в челюсть. Невероятно, но та теряет опору. Удар с такой траектории мгновенно рубит все координаты – Хельга вспоминает разворот учебника физики, когда Даркхолм, не удержавшись, падает на пол. Максимофф делает шаг назад. Костяшки саднит, кисть была в неправильном положении, она и сломать её могла, идиотка. Но слабый росток гордости всё равно проклёвывается где-то изнутри. Или всё же это была слепая жажда куда-то деть свой рассеянный гнев?.. — Неплохо, — Рэйвен сжимает челюсть пальцами, забавно пошатывая её. Вот-вот отвалится, как у скелета из класса биологии. — Неплохо. Можешь лучше. Неплохо. Неплохо. Неплохо. — Неплохо, но ты можешь лучше, Хельга, — рука мамы медленно водит по её обритой после вылитого клея голове, ногти царапают кожу в порезах от бритвы. Хельга сидит, пуская искорку меж двух зеркал. По щекам слезы. Мгновение потери внимания — и зеркало разлетается стеклянной крошкой, оседая в ковре. Шею обжигает подзатыльник. Надо быть неожиданной, мелькает в голове Хельги до пульсирующей пустоты. А потом как-то всплеск и стиснутые зубы, и как, чёрт побери, она кинулась на Рэйвен?.. Из кулаков исчезла сила. Рассыпалась, кости как артритом поразило. Хельга колошматит Рэйвен как плюшевую игрушку, не понимая, почему не может больше, пытается бить и точно колотится о бетонную стену, толком даже ничего не замечая – в глазах помутнело. Джесса Максимофф смеётся над ней откуда-то из темноты зала, они с Рэйвен так похожи, они так похожи, они… — Ненавижу! – кричит Хельга чужим голосом. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу-у-у… Можешь лучше, можешь лучше, можешь… — Эй-эй-эй, — Рэйвен, точно вырвавшись из оцепенения, сталкивает Хельгу с себя. — Эй! Остынь, живо! Хельге кажется, что она вырывается с невиданной яростью. Но Даркхолм скручивает ей руки как бельевую верёвку и вдавливает носом в пол, резиновый и тёплый как загустевшее молоко, и в нём хочется захлебнуться. Взбешённость молниеносно оборачивается мелкой дрожью. Момент, когда Хельга прекращает попытки выкрутиться из железной хватки и распластывается как прибитая рыбёшка, растягивается в вязкую бесконечность. Руками не пошевелить, корни сжатых на макушке волос ноют одновременно и каждый по отдельности. Рэйвен неожиданно тяжелая, как каменная глыба. Не то что худощавая, трупоподобная Джесса Максимофф. У них нет ничего общего и быть не может. Конечно же нет… Что за глупости, к чему это всё… — Совсем чокнулась?! — Рэйвен встряхивает её, заставляя проехаться по полу лбом и щекой. Лицо мокрое как после дождя, на губах эдакая морская смесь сукровицы, слёз и пота. Поясница едва не хрустит от вдавленного в неё колена. Наверное, Хельга могла бы откинуть Рэйвен магией — сферообразной волной, к примеру, она не так давно этому научилась… А её хватает только на эпилептические подёргивания и кашляющие всхлипы. И ногами пихнуть пытается. Глупая. В зале снова тихо. Несинхронные выдохи перемежаются с друг другом, Хельга, кажется, слышит журчание крови в собственных артериях. В горле клокочет то ли вой, то ли смех. Чокнулась-таки, чокнулась… — Пусти, — скулит она через пережёванные в вечность пару минут. Даркхолм слышит её будто бы не сразу, но захват всё же слегка ослабляет. Левая кисть у неё буквально запуталась у Хельги в волосах, и Максимофф мерещится скрежет ногтей, будто они проехались по корочке мозга. Это «пусти» следовало сказать маме много лет тому назад. И удрать из дома через окно, перепрыгнув штакетник и ободрав подбородок, но не в наркопритон, а куда-нибудь за океан, где её никто и никогда бы не нашёл. Почему Хельга до этого не додумалась… — Хватит. Руки наконец-то свободны. Съезжают по пояснице почти синхронно, остаются по швам как у морского котика. Хельга уже не плачет, хотя следовало бы. Уж теперь её точно осуждать никто не будет. — У тебя окончательно крыша уехала, — Рэйвен не спрашивает, а утверждает, но свойственное ей снисходительное презрение, с каким она всегда обращалась к Хельге, будто бы сменилось чем-то другим. Сложно было сказать, чем именно. — Ты хоть понимаешь, что… — Понимаю, — Хельга одним неловким движением переворачивается на спину и, кажется, пытается улыбнуться. Ей хочется показать, что нет, она не свихнулась, она просто… Но улыбка у неё будет отвратительно-кривой, иначе никак. Рот перекошен, уголки губ сами ползут вниз, их покалывают заеды и свежие ранки. У Рэйвен сейчас такое странное лицо. Как обычно нечитаемое, скрытное и до неуютности непонятное, и к этому всему примешано что-то ещё, а Хельга устала в него всматриваться. О ней редко когда думали что-то хорошее. Рэйвен не станет исключением. Она просто стоит и смотрит на Хельгу сверху — сильно сверху — вниз, перебирая пальцами по воздуху. А затем обрубает эту греческую комедию коротким выпадом: — Если кто и сможет тебя перевоспитать, то только Эрик. Шаг в сторону, другой. При ходьбе её руки, два металлических прута, почти не шевелятся. Рэйвен исчезает из поля зрения, лампа, которую она загораживала, нещадно режет глаза. Урок окончен.***
Рисунок лежит на столе, оставленный будто впопыхах. Курт случайно цепляет его взглядом, проходя мимо. Лист А4, испещрённый серебряными поблёскивающими штрихами, похожими на вьюжные завихрения снега за окном. Принадлежит явно Хельге, ведь больше некому. Но Курт всё равно слегка удивлен. Узоры расходятся от тёмно-металлического к прозрачно-белому, концы острые как наточенные иглы. По форме они напоминают не перья, а скорее инеевые заморозки, но их вид, несмотря на завораживающий блеск, отчего-то вселяет подсознательную тревогу. Нехороший рисунок, недобрый. Да и не рисунок это совсем – выброшенная из головы эмоция. — Красивый, правда? Она появляется почти неожиданно. Материализуется у стены, незаметно проскочив через дверь — то ли специально, то ли бездумно. Вид не усталый даже, а какой-то заморенный, истлевший. Выскользнувшие из хвоста передние пряди частично закрывают лицо и шею. — Он немного… жутковат, — Курт опускает лист на стол, и руке будто бы становится легче. — Но сам узор… — Замечательно горит, — бодро выпаливает Хельга, внезапно срываясь с места. Она определённо не была настолько быстрой, нет, только сейчас дело совсем не в физических характеристиках, а в чём-то… Другом. Заставляющим рисунок загарцевать в воздухе, следуя по прозрачной серебристой дымке вслед за Хельгой, уже оказавшейся у балконной двери. — Я развлекалась таким в Грейтауне. Курт телепортируется к ней почти вплотную, тут же отшатываясь от вспыхнувшего на её пальцах серебристого огня. — Helga! – невероятно красивый лист бумаги, исчезнувший в блестящем пламени, едва не подпалил ей волосы. Хельга как будто этого не видит, или, может, не осознаёт. Закусывает губы, загадочно наблюдая, как треклятый рисунок, унесённый метелью из распахнутого Куртом балкона, теряется в ночи С полминуты она молчит. Даже лица не поднимает. А потом тихо, извиняющимся тоном вдруг шепчет: — Я не сумасшедшая. В глазах у неё столько боли. Ещё, конечно, усталости. И тоски, и измученности, и разочарования. Но боли, разумеется, много как ничего. У неё есть вкус и запах, она меняет цвет ведьминских глаз на более глубокий, и, кажется, слегка мутный оттенок, она сидит глубже, чем может показаться. Рукой не рассеять. Хельга не даёт попытаться — уворачивается от прикосновения, делает полушаг-полупрыжок назад, точно к атаке готовясь. Scheisse. — Я и не считал тебя сумасшэдшей, — ногтями Хельга вцепляется в собственные локти, стискивая кожу как расстеленное одеяло, — да и никто не считал. Все мы… — Да, мне очень интересно, как все мы будут говорить о том, как я попыталась избить Рэйвен, узнав, что мою мамочку наконец-то повязали! Следующая остановка — психушка. И шокером в глаз. С разбегу. Чёрная футболка колышется на ней как супергеройский плащ. И ей всё ещё идёт чёрный, такой же болезненно-пустой, как и концентрирующаяся вокруг её всё сильней забивающейся в угол фигуры аура отчуждения. Им больно на двоих. — Helga, mein Gott… — Перестань! – крик похож на молниеносный взмах кнута. — Говорить об этом… О своём Боге! Да как ты… Нет, этого я уже не понимаю, потому что как ты можешь вот так просто верить в это, когда вот… когда оно не мешает всему случаться?! Всему… плохому случаться. Нет, я не злюсь, я не понимаю! — её глаза не вспыхивают искрами, остаются остекленевшими и неподвижными. — В мире столько всего плохого… Одна грязь, смерть… И помог этот вот Боженька хоть кому-нибудь? По-настоящему?! Школу сотрясает очередной порыв ветра. Лязгают друг о друга оконные рамы, становится будто холоднее. Хельга вздрагивает, неприкрыто и резко, Ей страшно. — Послушай… — Никому, — с наслаждением тянет она, мокрые от слёз губы взрезаны издёвкой, — никому. Никогда не помогал. Только запреты и советы. Всё, что доставляет радость — это, блять, грех. Я уже нагрешила на вечность где-нибудь под сатанинской задницей. Мы оба нагрешили, верно? Сколько там дадут за секс вне освященногоцерковьютаинствабрака, м? Это ведь плохо? Ужасно? Грешно? А прощать кого-то за убийство — не грех, не грязь?! Так ведь должен делать верующий – прощать и терпеть, и только молиться побольше, ведь Бог нас любит и… Курт телепортируется прямо к ней. Может, она бы упала, если бы он не прижал её к себе. Или, вернее сказать, позволив повиснуть как на чём-то хотя бы способным выдержать натиск этого отчаяния, в котором чуть-чуть и утонешь. Хельга неосознанно будто царапает ногтями его шею, водит по ней слепо и странно, и уже не плачет и не всхлипывает. Когда-то он мысленно называл её грехом в человеческом обличье. А что если и так? Любой пастор осудил бы его. Смерил бы презрительным взглядом, в котором читался бы один-единственный вопрос – как же можно так оступиться? Бросить всё, меняя душевную чистоту, обещанную религией, на нечто земное и скоротечное? Это ведь так ничтожно, жизнь-номер-один. За ней побежит другая, истинная. Ни слова неправды. Значит, Хельга тоже? Тоже ничтожна? Её улыбка, голос, запах кожи, злость, смех, объятия, предрассветный шёпот, руки, честность, глаза, следы туши на одеяле? Всё, что её окружает. Что они… чувствуют только вместе, и это — ничтожно?.. — Не должно такого случаться… — Хельга вжимается лбом ему в плечо, сильно, с напором. — Вот представь: Мадонна, Иисус… Он маленький, у неё на руках гукает… И она его травит. Вливает в рот отраву, и смотрит ещё, как он корчится от боли, плачет, у неё защиты просит, она же мама, она же спасёт… А потом — в могилу… Побыстрее, чтоб лица не видеть. А ему ведь там холодно… холодно одному, совсем одному, я не должна была, я должна была приехать раньше, заметить, мы могли его спасти, он был бы жив сейчас… Вьюга всё хохочет. Уходите, сгиньте. Всё это бессмысленно. И ждёт вас ничего, и сейчас вы дышите разочарованием. Здесь тоже почти что могила. Но они тёплые, оба, а это «всё будет хорошо», вертящееся на языке, ненужно и глупо. И Курт не ответит ни на один её вопрос. Она права. От первого слова до последнего. Такое не должно происходить. Ни с кем. Обнимай, обнимай свою любимую, - гогочет над ними вьюга. Вой затяжной и пугающий. Хельга полуслышно бормочет, просит не считать её сумасшедшей. Что-то говорит и он, успокаивающе прижимая её к себе. Бессмысленно всё. Только не они. Обнимай её, обнимай пока можешь…***
Детектив, должно быть, сочтёт, что Школа пустует. Нигде ни души, в коридорах царит мёртвая тишина. Профессор не просил их спрятаться, вообще не давал никаких указаний на этот счёт. Но никому не захотелось составить приехавшим компанию. Оборону придётся держать на троих. В ноябрьских событиях непосредственное участие принимали Джин, Хельга и Курт. Допрашивать, наверное, будут поодиночке – Чарльз, естественно, назвал это «просто поговорить». Сделать это должны были уже давно. Утверждали, что не могли то ли из-за отсутствия состава преступления, то ли ещё из-за чего-то. Хельга догадывалась, что истинная причина крылась не в этом, но что, в конце концов, она могла предпринять? Устроить детективу скандал? Замечательный план. — «Не горбись», — телепатически передаёт Джин, ехидно улыбаясь. Хельга только недавно начала распознавать её истинные эмоции, и сейчас подруга маскировала за ухмылкой обычный страх. — «Похожа на Квазимодо». Ответную колкость Хельга послать не успевает. Дверь открывается. — Очень рад вновь увидеть вас, — звенит в воздухе фраза человека, даже не вошедшего ещё в кабинет. Знакомый британский выговор. Проседь и карие глаза. Желание громко чертыхнуться прямо-таки пульсирует в висках – глядя на Клайва Уайатта, сложно поступить иначе. – Всех вас. А уж они-то как рады. Слов нет. Курт – грёбаный образец из учебника дипломатии, так непринужденно и спокойно он держится. Хельга вспоминает позавчерашний вечер, его объятия, его такое уверенное «всё будет хорошо» и хочет прижаться к нему, просто поблагодарить за факт существования. А сквозь рубашку у него на груди проглядываются очертания крестика. Она обводит быстрым взглядом двух других, вошедших вместе с Хэнком. Сначала она даже внимания на них не обратила, хотя, впрочем, ничего интересного о них нельзя было сказать. Невысокий мужчина, рыхлый и лысый, лет сорока с лишним, и невысокая же женщина с ненакрашенным суровым лицом. Чёрные волосы приглажены и подколоты острой заколкой, под глазами многослойные серые мешки. Кто-то из них был детективом, а кто-то психологом. Игра в угадайку. — Поверьте, мы вас тоже, — Чарльз молниеносно перехватывает инициативу разговора, не давая Уайатту разгуляться. Британец несомненно этого хотел, это желание отпечаталось на его скуластом лице, ничем не прикрытое. — В Школе не так уж и часто бывают гости. Позвольте представить вам наших учеников: Хельгу, Курта и Джин, — они синхронно почти кивают, как по команде. — С мистером Уайаттом вы уже знакомы… А это мисс Санчес, практикующий психолог, и детектив Джонсон. С этими двумя всё ясно. А Уайатт-то что тут забыл? — Добрый день, — кашлянув, проговаривает мисс Санчес, предсказуемо уставившись на Курта. Сразу видно — первоклассный специалист. Только что пальцем не тыкнула с удивлённым «о-о-о». Детектив же рядом с ней выглядел невероятно флегматичным, будто продавец в супермаркете. На полах его чёрного пальто поблёскивали капельки растаявшего снега. — Добрый, да, — буркнул мистер Джонсон, обращаясь ко всем сразу и ни к кому конкретно. — Полагаю, беседа пройдет здесь? Места, кажется, всем хватает. Хельга всё ещё не смогла перенять у Курта его восхитительный талант полностью контролировать свою мимику. Брови у неё нахмурились точно сами собой, губы сжались в ниточку. Может, никто не заметил?.. — Но… Разве допрос должен проходить не тет-а-тет? — несмело говорит она, икрами вжимаясь в сиденье кресла. — Я не уверена, но… — Мисс Леншерр, это не допрос, — почти пропел Уайатт, буравя её своими пристальными глазками. Такие всё что угодно подметят, ничего от них не скроешь. Взгляд как рентген. — Всего лишь небольшой разговор. Нет нужды нас демонизировать. Его конкретно — точно стоит. Сволочь. Она никому не рассказывала о диалоге с Уайаттом. Чувствовала себя неловко, хотела выцарапать его из памяти целиком, как помарку из тетради. Тайны хранить легче, чем просить помощи. Только теперь эта тайна получилась как бы общая на них с Клайвом, а на лицах у остальных — непонимание, на её — смущение. Отличное начало. — Вы, должно быть, перепутали, — неожиданно вмешивается Хэнк с самой что ни на есть доброжелательной улыбкой. — Нашу ученицу зовут Хельга Максимофф. Присаживайтесь, не стойте. Гордиться Хэнком было приятно. Стой он рядом, Хельга благодарно сжала бы его руку. В кабинете восемь человек. Тет-а-тет с огромным излишком. Допрос, как же. Почти парламентское заседание. Сейчас поделятся на вигов и тори*, чтобы всё было как следует, начнут разглагольствовать, взмахивая руками и брызгая слюной… А Хельга мысленно пролистывает конспекты по праву. На следующей неделе тест, к которому она, разумеется, не готовилась. Но кое-что запомнила ещё с занятия — наверное, благодаря блестящего ответа Реми, ведь он лучший по этому предмету… Проходили непростую тему задержания полицейскими. Права, обязанности, что сделать и как себя вести. И, конечно, говорили о допросе, в котором по закону не может принимать участие никто посторонний. А если так… простой разговор… То почему бы на нём не присутствовать достопочтенному мистеру Уайатту, вообще-то являющимся дипломатом и как-то внезапно для всех занявшего важное место в решении «мутантского вопроса»?.. Всё ведь по закону… А от досады зубы прямо-таки скрежещут друг о друга. Если интуиция когда и подводила Хельгу, то точно не сейчас. Клайв Уайатт — плохой человек. И он точно не желает им добра. — «У ублюдка слишком липкий взгляд», — передаёт Джин, звенящий эхом голос полон возмущения. — «Может, напомнить ему, что глаза у меня выше?». В обтягивающих джинсах её и без того длинные ноги казались бесконечными. Одна закинута на другую, покачивается в явном напряжении. Конечно, её трудно игнорировать. Но не когда ты, чёрт побери, пришёл на переговоры в критических почти условиях. Не когда тебе за пятьдесят, а девушка — ещё школьница. Ни в каких условиях вообще нельзя позволять себе таких раздевающих взглядов. Урод. — Итак, мисс Максимофф, — Джонсон демонстративно включил микрофон, положив его на журнальный столик, — общая ситуация нам известна. В ночь со второго на третье ноября умер ваш брат, Питер Максимофф, о чём вам сообщили в ту же ночь. Четвёртого ноября вы в сопровождении мисс Линды Максимофф, вашей тёти по материнской линии, отправились в Мейвилл. Вы прибыли туда пятого ноября. Похороны вашего брата состоялись на следующий день, шестого ноября. В тот же вечер предположительно… случилось отравление. В ночь с шестого на седьмое ноября вы исчезли из Мейвилла, поэтому врачи скорой помощи, вызванные вашей сестрой, мисс Лирой Максимофф, уехали ни с чем. Помимо вас также исчезла ваша мать, мисс Джесса Максимофф. Вас не успели объявить в федеральный розыск, так как в ту же ночь вы каким-то образом оказались здесь, в Школе Чарльза Ксавьера. Вы подтверждаете мои слова? Голос у него был вязким, как болотная тина. Того и гляди провалишься. Напичканная «мисс» речь походила на сплошной поток неумелого секретаря, составившего, наверное, те бумажки, в которое детектив то и дело поглядывал. — Я перенеслась в Школу с помощью… — Мисс Максимофф, вы подтверждаете мои слова? Хельга неловко прикусила губу. Профессор неотрывно смотрел на детектива и пока что не возражал, и она, помедлив секунду, всё же кивнула. — Хорошо. Согласно анализам, поступившим в нашу лабораторию, вы получили серьёзное отравление необычного характера. Вещество в вашей крови практически не повредило внутренних органов, что довольно необычно, но основной удар нанесло по центральной нервной системе и опорно-двигательному аппарату… И, что наиболее важно, подавило ваши, кхм… особые таланты. Описанные симптомы впечатляют. Итак, мисс Максимофф, первый вопрос: как, по вашему мнению, субстанция попала к вам в организм? Сколько же лишних слов вываливается из этой неровной прорези, у других людей именующейся ртом. После каждого из них Джонсон странно причмокивал, будто жуя жвачку или пытаясь самому осознать, что только что сморозил. Прежде чем ответить, Хельга выждала пятисекундную паузу. Она не сомневалась, что если случайно перебьёт детектива, тут же удостоится колкого комментария от Уайатта, снова вперившегося в неё своим донельзя пристальным взглядом. — Это было подмешано в чай… и в кофе, — её голос звучал слишком уверенно. Почему-то ей это совсем не понравилось. — Вы не сомневаетесь в этом? Когда она вспоминала тот привкус, её едва не выворачивало. До сих пор. — Нет. — Почему? — вопрос задал детектив, но прозвучал он голосом Уайатта. Левую щёку Хельги кольнула исходящая от Джин аура нарастающего волнения. — В тот день я ничего больше не ела. — Вот как, — жабьи глазки Джонсона забуравили её чуть сильнее. — Совсем ничего? И не принимали алкогольных напитков? Чёрт. Перед началом ауиденции Профессор чётко сказал им — говорить только правду. Конечно, это единственно возможный вариант. Только теперь общее уже волнение Джин и Хельги постепенно формировали атмосферу грозового воздуха. — …Один бокал мартини, - неохотно выдавливает она, надеясь, что не выдаёт истинных эмоций поведением. — Сразу после похорон. — Вас можно понять, — произносит психолог, но тоном настолько будничным, словно эта реплика была частью какого-то сценария. Вставь что-нибудь эдакое, чтобы создать иллюзию доверительной атмосферы и понимания. Джин нервно поёрзала в кресле. Мгновенная тишина в провалах между репликами резонировала малейший звук как пещерное эхо. — Подводя итоги: за целые сутки, проведённые в том числе в дороге, вы не принимали ничего, кроме возможного «яда» и алкоголя, — резанул детектив с восхитительно безразличной интонацией. — Вы подтверждаете мои слова? Злополучный мартини будто бы сейчас закупорил горло. Каждую секунду этой беседы Хельга ненавидит по отдельности. Ей даже сложно описать, что именно она чувствует. То же самое, что тогда, на похоронах, в окружении любопытных незнакомцев и со ревущей дрожью в коленках. В маминой спальне, медленно умирая. В хищном доме, отнявшем у неё семью. Чьи-то страшные распальцованные руки дотянулись уже и сюда, ворвались в уютный кабинет, сели, раздувшись как индюки… И приготовились её сожрать. Но «да» сказать приходится. — Почему вы не дождались помощи, мисс Максимофф? — продолжил детектив. Казалось, будто его маленькие глазки навыкате были готовы в любую секунду лопнуть как передержанная на огне кукуруза. — Ваше исчезновение крайне озадачило врачей. «Да потому что она умирала, дебила ты кусок!», — Джин подумала это настолько громко, что Хелье даже показалось, будто это мог услышать ещё кто-либо. Но лица всех троих… гостей оставались невозмутимыми. — Я была почти без сознания, — Хельга почувствовала себя ребёнком, доказывающим отцу, что «он первый начал». — Насколько я помню, говорить даже не могла. — Позвольте вмешаться в разговор, — тон Профессора, кажется, даже немцев от Парижа бы развернул. Своих истинных мыслей Чарльз не показывал ничем. Он будто сидел на уроке и читал самую что ни на есть обычную лекцию. — Мы почувствовали неладное, когда телепатическая связь с Хельгой сначала ослабла, а потом исчезла. Телефонные провода в том доме, как вы уже знаете, были перерезаны. Я хотел убедиться, что она в порядке, и использовал «Церебро». Это особое устройство для поиска мутантов и возможности контакта с ними. Но Хельга уже была в очень тяжелом состоянии, и её нужно было срочно доставить в Школу. Уайатт слегка развернулся, намеренно и очень явно пытаясь установить с Профессором зрительный контакт. В своём чёрном костюме Клайв был точно чумной доктор – жуткую маску вполне заменял крупный прямой нос. — И осуществили вы этот трюк с помощью мистера… или, наверное, правильнее сказать «герра» Вагнера, — он мастерски изобразил уважительный кивок. — Впечатляет. Никогда бы не подумал, что телепортация возможна на таком расстоянии. По идее — да, невозможна. Ещё в ноябре пределом возможности Курта было исключительно поле зрения. Но… Конечно, помог Профессор, и «Церебро», и Джин подстраховала… А ещё он просто сказал Хельге однажды ночью, что просто не мог позволить ей умереть. Невозможно, невозможно. Но он сделал. — Мистер Вагнер, — детектив переключился на него. Слова Профессора его словно не заинтересовали. — Раз уж мисс Максимофф была без сознания, почему вы решили, что ей будет не безопаснее оставаться на месте? Вы были абсолютно уверены в том, что такой прыжок не нанесёт ей вреда? — Ja, - Курт, кажется, засомневался, всё ли в порядке у этого детектива с головой. — Мои тхелепортации безопасны для кого бы то ни было. Хельге могли помочь только Джин и Профессор. Это… это ведь было не просто отравление. Отравление. Просроченным, сука, йогуртом. Её убить пытались. А Питера убили. Видимо, всё-таки тромб виноват… — Мне бы вашу самоуверенность, герр Вагнер, — ввернул Клайв. Позабытая уже мисс Санчес незамедлительно заявила: — Держите себя в руках, сейчас не время для шуток. Хельга готова была чем угодно поклясться, что эти слова они тщательно отрепетировали. — По прибытии в Школу состояние мисс Максимофф ухудшилось, — теперь детектив повернулся к Хэнку. — Однако вы утверждаете, что это не имеет никакой связи с телепортационным прыжком на несколько сотен миль. Вы подтверждаете мои слова? — Подтверждаю, — холодно отрезал Хэнк. — Не имеет. На контрасте с учёным Джонсон выглядел даже не просто некрасивым, а почти уродливым. Хельга ухватилась за эту нелепую мысль и позволила себе незаметную внутреннюю улыбку, чтобы хоть как-то успокоиться. — Как вы нейтрализовали действие вещества? Смешно, но Хельга и сама не знала точного ответа. Клочки воспоминаний, сохранившиеся в памяти, были слишком отрывистыми. Джин что-то делала с её сознанием, не давала ему… расслоиться. Она удерживала его, не давала зыбкой тьме утащить Хельгу за собой. А Профессор уничтожал эту самую тьму, дробил на куски и дробил по одному. Это невозможно было объяснить. Это просто так было. Только как такой ответ сможет удовлетворить следствие? В ответе Чарльза много слов, толком даже не знакомых Хельге. Она могла услышать такое по телевизору или радио, увидеть в учебнике и спешно перелистнуть, но уж точно не понять, о чём шла речь. Хэнк помогает ему, дополняет пошаговым почти разъяснением, как для очень неумного студента. Нейронные связи. Подозрение на вирус. Цитологическое что-то. И по виду Уайатта видно, что сейчас он атакует вновь. — Мисс Грей также участвовала в процессе? — взгляд Клайва плавно скользнул от самых стоп Джин к её лицу. Хорошо, что здесь не было Реми. Он мог и не сдержаться, заметив подобное. — У вас действительно весьма одарённые ученики, мистер Ксавьер. — Да, — Джин побелела от злости. «Я подтверждаю ваши слова!», — язвительно выкрикнула она. — «Подтверждаю, подтверждаю! Подтверждаю, что хочу тебе врезать!». Беседа превращалась в игру в волейбол. Каждая фраза — отбитый мяч, и непонятно, кто будет победителем, а кого зароют головой в песок. Остальным, наверное, непонятно. А Хельга верила своей интуиции. И она смеялась над ней и её веру в хэппи-энд этой гнилой истории. — Видите ли, мисс Максимофф, - детектив подпёр дряблое сборище подбородков толстым кулаком, — у нас вырисовывается несколько своеобразная картина. Повторные результаты эксгумации тела вашего брата пришли совсем недавно, и следов вещества, идентичного тому, каким попытались отравить вас, не обнаружили. Мы не можем разглашать содержания диалога с мисс Лирой Максимофф, однако есть все основания считать, что Джесса Максимофф, — здесь он, надо же, обошёлся без «мисс», — замешана в смерти своего сына. Но в случае с вами… Не могу отрицать, конечно, что в тот день произошло нечто ужасное, но… — Вероятно, мы друг друга не поняли, мистер Джонсон, — голос Хэнка, мягкий и ласковый, вдруг стал твёрдым как гранит. — Все мои исследования были переданы в федеральную лабораторию. В них подтверждено, что произошедшее с Хельгой было прямым следствием попадания в организм этого вещества. Вам должно быть это известно. — Верно, — снова вмешался Уайатт, — нам всем об этом известно. Как и вам — о том, что на обычных людях оно не действует. И что после промывания желудка и капельницы мисс Леншерр-Максимофф была в полном порядке. Но утверждаемое вами… Звучит несколько фантастично. Мисс Санчес открыла рот, но её речь разбилась о затуманивший глаза Хельги не то что даже страх — ужас. Женщина открывала рот, шлёпала им, нижняя губа примыкала к верхней, угадывались сочетания букв, а до Хельги не дошло ни единого слога. Она просто вспоминала мамину руку в своих волосах. А на языке — пряная острота. Больно, больно, больно, больнобольнобольно… — …прыжок на огромное расстояние… приём алкогольного напитка… — говорит то ли эта никудышная тётка, то ли кто-то ещё. — Нервное… — Мистер Уайатт, в таком случае вы фактически заявляете, что я и мои студенты или выдумщики, или сумасшедшие. До. Омерзения. Милая. Улыбка. — Мистер Ксавьер, вы выдвигаете чересчур громкие обвинения. Я всего лишь хочу сказать, что у нас нет оснований считать данное происшествие попыткой убийства. Крайне неудачное стечение обстоятельств, посторонних свидетелей которому нет. Но не волнуйтесь, — Хельга, держи себя в руках, держи себя руках, — мы сделаем всё возможное, чтобы добиться справедливости. Джесса Максимофф понесёт наказание… если, само собой, будет доказана её причастность к смерти брата мисс Леншерр. Но не более. Раз-два-три. Вы ведь подтверждаете наши слова? Капкан захлопнулся.