***
Странно, но Хельга продолжала надеяться, что это была всего лишь злая шутка. Казалось бы — ну как такое может быть? Как можно стереть все показания, как можно так нагло врать кому-то в лицо, списывая на то, что им «показалось»? Неужели этот мир действительно держится на лжи и сплошных подножках, а жизнь, по сути, вовсе не жизнь, а одно сплошное выживание?.. И вроде бы все карты были у них на руках, и победа была гарантирована… А один недолгий разговор перечеркнул это легко и непринужденно. На те самые раз-два-три. Суд по пересмотру дела Эрика Леншерра должен был начаться десятого января. А мистическое соглашение продолжало висеть в воздухе немым вопросом. Дважды Чарльз куда-то надолго уезжал — исчезал утром, затемно, и возвращался в ночи. Это наверняка было связано с этим чёртовым договором. Никто из учеников даже не понимал толком, какие пункты он будет содержать и к чему он их обяжет. Вынужденное молчание Профессора начинало пугать, и хранить его и дальше уже не представлялось возможным. Чарльз собрал их в своём кабинете ближе к отбою — всё точно так же, как и перед рождественским балом, только там нервы были лишь слегка натянуты, а теперь грозили разорваться как пережатые струны. Хельга понимает, что ей уже всё равно. Лишь бы это просто закончилось… Хорошо, наверное, быть простым человеком. Жить в счастливом неведении, зная, что твоё благополучие не зависит от кучки истеричных толстосумов… Не жизнь — мечта. Люди даже и не подозревают, каким богатством наделены, они зовут себя обычными. А вот вам, пожалуйста, целый рассадник очень необычных, только их, возможно, не сегодня-завтра передушат по одному. — Думаю, настало время обсудить происходящее с вами без утайки, — Чарльз побарабанил пальцами по идеально гладкой поверхности тисового стола. На самом его краю стояла будто бы небрежно оставлена белая причудливых узорах чашечка, любимая для Профессора. Это отчего-то действовало на нервы. — Вы очень беспокоитесь, но, судя по всему, это напрасно. Сложившаяся ситуация имеет все шансы закончиться мирно. «Не для меня», — подумала, но не сказала Хельга, пряча глаза. Она бы никогда не произнесла вслух ничего подобного. Конечно, благополучие всех — это приоритет. Нет смысла с этим спорить. Это чистой воды ребячество, глупое «а как же я?!» инфантильной девочки, чью маму не хотят сажать на пожизненный срок. Главное Хельга уже давным-давно проиграла. Была семья, стала россыпь осколков. Узор на ковре причудливый и витиеватый, похож на картинки из психологических тестов… — Было принято решение о создании единой организации, отвечающей за вопросы защиты мутантов и охраны их, то есть наших, прав… — Профессор позволил себе короткую, как вспышка, полуулыбку, — организации, тесно связанной с ООН, и, вероятно, ВОЗ… Хельга как спички пересчитывает в голове все известные ей названия крупных организаций, то и дело мелькавших по телевизору. НАТО, Группа 77, Лига Арабских Государств, ВТО, Карибское сообщество и ещё с десяток-другой… И ей было плевать на большинство из них. Но если эти страшные Сильные Мира Сего хотят вывести их, презренных, в этот же ряд и с каждого радиоканала повизгивать весёлую песенку о борьбе за права мутантов… Наверное, это хорошо. Отдаёт, правда, гнильцой. — Сейчас активно обсуждается законопроект, признающий убийство или причинение вреда здоровью в связи с наличием Х-гена отягчающим обстоятельством… Группировки, занимающиеся агитацией против мутантов или попытками им навредить, будут приравнены к террористическим. От Хельги не укрылось то, с каким скептицизмом Курт вскинул брови. Она полностью разделяла его мысли: странно было осознавать, что такую простую вещь не сделали раньше. Кто-то пытается убить кого-то. Это незаконно — всё, точка. Но почему-то на этот особенный случай нужен отдельный пунктик — а вдруг этот кто-то по стенам бегать умеет? — При этом нам всем тоже… тоже придётся пойти на некоторые уступки. Сидящая на подоконнике Джин выдохнула на стекло и что-то начертила кончиком указательного пальца. Казалось, что происходящее в кабинете совершенно её не волновало. На похудевшем, осунувшемся лице застыла маска крайнего равнодушия. — Во-первых, — Профессор говорит на коротком дыхании, это нельзя не заметить, и он переживает, видимо, куда больше них самих, — наличие Х-гена будет обязательно указываться во всех документах. По кабинету прокатился возмущённый ропот. — А клеймить нас будут? — Сиро, и до того очевидно взбудораженный, яростно сжал кулаки. Стоящий возле него Сэм Гатри предупредительно сжал его за плечо. Вряд ли эта мера могла бы хоть чем-нибудь помочь. Хельга подумала, что сейчас разнести пару-тройку валунов было бы очень кстати. — Во-вторых, расследование по делу смерти Кевина Сиднея и Марии Ливингстон будет официально закрыто, — слова жёсткие, отчеканенные, порубленные. Профессор не сказал ни слова от себя. Он… зачитывал выученные наизусть строчки. А перед глазами — дым. Густой запах гари, пузыри, вздувающиеся на обожжённых ладонях, захватывающий сознание ужас, присыпанные пеплом слёзы на тлеющей коже… То ли реальность, то ли видение. Хельга так и не поняла, что это было. Но теперь она могла думать об этом без дрожи, а они с Хэнком работают не переставая, и они обязательно во всём разберутся. Потому что никто больше не хочет. Потому что всем никому нет дела. «Дело Джессы Максимофф – тоже», — слышит Хельга раскатистым эхом, и они с Чарльзом почти одновременно находят глаза друг друга. Общая усталость натянута между радужками невидимым тонким нервом. — «Они пытаются подвести нас к этому, но… мы оспариваем это решение, Хельга, и не дадим всему закончиться вот так. Сделаем всё возможное, я обещаю». На миг ей кажется, что вместо Сэма у высокого кожаного кресла стоит Питер. Качает головой в такт музыке из огромных наушников, похожих на хитиновые панцири, притаптывает ногой. Улыбается, подмигивает. Но Сэм не делает ничего из этого. Молчит, всё ещё держит Сиро за плечо. Видение растворяется. Успевает лишь фантомным шёпотом спросить, во сколько лет оценили его жизнь. — Государство будет вправе создавать «красные зоны», в которых будет запрещено использование любых суперспособностей… Слушать становится всё тяжелее. А Питер стоит уже не вместо Сэма, он у Хельги за спиной, вонь разложения разъедает ей глаза. Кисть со свисающей плотью пытается сдавить ей шею, череп с пустыми глазницами дышит смертью в затылок. И «Aerosmith» на повторе, заела одна строка, дальше никак не может уйти… Наваждение не хочет растворяться, оно вынырнуло из снов и перебежало сюда, в настоящее… «Профессор», — с нажимом передаёт она, игнорируя вид трупных червей, подбирающихся к ступням, — «не надо. Оставьте как есть. Пожалуйста». Он не понимает её. Вернее, понимает, но не хочет. И голос в голове передаёт все эмоции до последней, пусть телепатически это и нелегко: «Хельга, нет. Ни за что». «А если они откажутся от наших условий?», — Хельге мерещится сверление, с которым её мысли пробираются Профессору в черепную коробку. Когда-то, должно быть, это и для него было болезненно. — «Что если не захотят? Что будет тогда?». «Мы найдем выход, Хельга, у нас есть все шансы…». «У нас нет ни одного!» Война, которую они безуспешно вели столько времени, давно уже стала совершенно бессмысленной. И последние несколько дней подтвердили это лучше всех планов Боливара Траска. Никому не было дела до мутантского счастья или возможности всеобщего мирного сосуществования под синим небом. В лучшем случае их будут терпеть. В худшем — истреблять. Вероятно, будь в Хельге чуть больше сострадания к каждой букашке, она бы попыталась поставить себя на место таких вот простых людей, разбрасывающих листовки с призывом преследовать мутантов… Но она не может. Не хватает милосердия, великодушия, смирения. А обиды хоть отбавляй. Она способна полностью заменить остатки веры в людей – и так немногочисленной, увядающей… — Перед законом я являюсь вашим представителем. Но я не приму ни одного решения без согласия каждого, до последнего, студента, — Чарльз решительно качает головой, но ни на его, ни на других лицах нет никакой решительности. Есть издёрганность и напряжение, отчаяние и загнанность, есть мёртвая пустота вкупе с отсутствием страха. Хельга не знает, что отпечатано на её собственном. Но ужасное видение осторожно будто бы растворяется, уходит обратно в тот жуткий и наверняка сыреющий от дождей гроб. — Думаю, вам нужно немного времени. Джин внезапно улыбается. Не губами, а как будто челюстью, настолько быстро и криво, что это пугает. Её голос совсем негромкий, но режет уши, их хочется закрыть, затаиться от произносимых им слов: — Не нужно. Мы все согласны. В ответ ей раздаётся тишина. Хельга ожидает «Заткнись, Грей!» от Элисон, но Элисон молчит. «Говори за себя, Джин» от Сиро, но он лишь косится на неё, поджимая и без того узкие губы. Немого укора от Карлы… Но Карла кивает головой, еле слышно всхлипнув. — Мы согласны, Профессор, — подтверждает Хельга, интуитивно понимая, что от неё этого ждут. Никто из них не заслуживает жить в вечной панике ради личных счётов семьи Максимофф и мнимой, невозможной справедливости. Хельге это тоже не нужно. Или нужно. Нет, конечно же нужно, она мечтает об этом больше всего на свете… Но придётся, сцепив пасть, заткнуться и признать свой проигрыш. Если хочешь жить почти как все. — Согласны. Она была уверена — возражать ей никто не станет.***
— Мы подвели тебя. — Вы спасли мне жизнь. Хэнк сжимает руками спинку кресла, и чувствуется, как ему хочется переломить её пополам. Плечи у него поникшие, будто тянущиеся к земле тяжелыми гирями, взгляд потухший. Неудивительно. Победа, к которой все они так стремились, досталась слишком высокой ценой. Но Хельге и в голову бы не пришло в чём-то их обвинять. — Всё в порядке, — она понимает, что нужно, наверное, натянуть понимающую улыбку, но не может этого сделать. Губы свело. — Это ведь мой выбор, верно? Нет, не верно. Всё решили за них, прижав к стене, заставив отбиваться изо всех сил, судорожно искать пути к отступлению. В этой игре Хельга была даже не пешкой — пылинкой на шахматной доске, не способной что-либо изменить и на что-то повлиять. Выбор невелик. Помоги собратьям обрести мнимую защиту или же попытайся и дальше бессмысленно отстаивать право на справедливость… или же, вернее сказать, право на человечность. Потому что когда мать убивает своего ребёнка — это не «несправедливо». Такого случаться не должно. Но кого это волнует в большой политической игре? — Мы попробуем ещё, — Маккой поправляет очки, будто бы вдавливая их себе в переносицу. — Она должна… должна понести наказание за то, что сделала с тобой, это не должно сойти ей с рук… Хельга, мы… Мы подвели тебя… — Хэнк, — голос у неё размеренный как у истовой праведницы. Она подходит ближе, не зная толком, чего хочет больше: забиться в истерике или же оставаться невозмутимо-спокойной. Собственная кисть на предплечье учёного кажется совсем чахоточной. — Хэнк. Забудь. Вы сделали всё, что смогли. В конце концов, маленький обман — ничтожная плата в обмен на мирное сосуществование? Они забудут про Хельгу, дадут Джессе Максимофф смехотворный срок, но начнут, наконец-то, предпринимать что-либо против ловцов, возведут эту проблему в ряд государственных. Они сделают вид, что Кевин и Мария были не убиты, а погибли из-за несчастного случая, но продолжат дело касательно амнистии Эрика, обвинённого в преступлении, которого он не совершал. Между молотом и наковальней с мнимым правом голоса. И какое же из этих двух зол всё-таки меньшее?.. Хельга ловит его измученный, виноватый взгляд, от которого внутри всё стягивается в узел. И осторожно, нерешительно прижимается лбом к его плечу, напряжённому как натянутый канат. В фильмах именно так показывали отцовско-дочерние чувства, о которых Хельга всегда мечтала и которых никогда не могла испытать. И плевать на наличие отца биологического. Плевать с высокой колокольни. Хэнк мягко взъерошивает её волосы. Пряди задевают крупные серёжки-кольца — Джин только вчера шутила, что с ними Хельга похожа на цыганку. — Этот вариант — лучший из всех возможных, иначе никак, — пробормотала она, отстраняясь. — Её всё равно посадят и лишат родительских прав. Мы будем в безопасности. Наивная. Люди никогда их не поймут. Один журналист сравнивал Х-ген с дискриминацией по цвету кожи — прочитав эту статью, Хельга разрывалась между желанием хохотать в голос и придушить горе-писаку. Расизм отвратителен, что и говорить. Только никто не пытается уничтожить другую расу, вывести её под корень. Никто не создаёт лекарств, блокирующих рождение детей с узкими глазами или тёмной кожей. Сейчас мир отчаянно пытается стереть позорные пятна в своей истории, сделать вид, что такого никогда не было… А они… мутанты, выродки, ошибка природы… не лучше ли, чтобы их вообще не существовало? То и дело очередная религиозная организация вещала, что мутанты есть порождение Сатаны… То-то они, наверное, радовались, когда Мария с Кевином сгорели практически заживо, как на инквизиторском костре… — Ты восхитительно великодушна. С языка у неё чуть не сорвалось «вот что такое спать с католиком». Дурацкий юморок пробирается наружу в самые неожиданные моменты. — Просто не хочу, чтобы вы в чём-то себя винили, — Хельга приглаживает подрастрепавшуюся причёску и на душе у неё чуть теплеет, когда Хэнк действительно улыбается ей в ответ. Может, теперь общество сотрёт из памяти все ужасы биографии каждого из них и даст им право на обычную жизнь? Скажет, наконец, во всеуслышание — оставьте их в покое! Это же просто дети! Они такого не заслужили! Зайдите в это красивое здание, их единственное убежище, послушайте истории каждого из них! Не надо их бояться, они такие же, как вы! Лозунгами. Распечатать миллион плакатов и прибить на каждом столбе. Верится в это, конечно, весьма слабо. И Хельга нутром чует, что это не конец и даже не середина — так, краткосрочное затишье под прикрытием. Но многодневная буря наконец-то утихомирилась, и сквозь залитые морозными швами оконные стёкла сочатся ласковые солнечные лучи. А Хэнк, пряча истинные эмоции, предлагает ей остаться ещё на десять минут и выпить кофе — он единственный, кажется, во всей этой Школе предпочитал его чаю. Задевая ложкой внутренние края очаровательной голубой чашечки, Хельга думает о том, как бы выплеснула её содержимое матери в лицо.***
Восемнадцатого января, когда постоянное ожидание уже застыло на лице в виде несходящей бледности и тёмных полукружий под глазами, приговор стал наконец-то известен. Джесса Максимофф получила смехотворно маленький срок в виде шести лет заключения – почти подачка со стороны правительства. О джорджийской тюрьме Аррендейл Хельга слышала лишь мельком. Как-то раз в газете была краткая заметка, что одна заключённая то ли прирезала, то ли придушила свою сокамерницу. От Джорджии до Нью-Йорка тысячи миль. Можно попытаться забыть. В своеобразную реставрацию Эрика Хельга верила не больше, чем в Санта-Клауса, и когда суд не понарошку, а по-настоящему постановил, что тот непричастен к смерти тридцать пятого президента, она нашла в себе силы только на истерический смешок. Все обвинения сняты, можно петь и танцевать под звёздно-полосатым флагом. Для всех мутантов мира это должно было стать триумфом, а стало Пирровой победой, от которой вряд ли хоть кому-то будет лучше или хуже. Мерзкое чувство. Но это всё кончилось. Один процесс, другой, третий. Разбирательства, договоры, сложнопроизносимые юридические термины. Кончилось. Официальный сигнал — живи дальше. Про календарь, висевший на стене, Хельга никогда не помнила. Неудивительно, что она вечно путала числа и дни недели. Курт же перемещал этот долбаный красный квадратик каждое утро, как по расписанию. Кончиком хвоста. Сегодняшняя цифра – двадцать один. Двадцать первое января. Промчавшиеся несколько месяцев отпечатались в памяти плотнее всей жизни «до». Она теперь казалась пустой, неважной. Существование без мыслей и цели. — Хороший вечер, — невзначай бросает Курт. Хельга пишет эссе по мировой литературе, уже второй месяц они тщательно штрудируют Испанию, и третий по счёту урок — Мигеля Делибеса. У него потрясающие книги, а эссе не получается. Предложения не вяжутся друг с другом, слова сухие и невзрачные. Чернила от вдавленной в лист ручки оставляют жирные, расплывчатые точки. Максимофф поднимает голову, вскользь думая о том, что работу придётся переделывать. — Может, пройдемся? Часы показывают без пятнадцати одиннадцать. Хельга не концентрирует на них взгляда, кивает рассеянно, в то же время понимая, как давно ей не хватало чего-то подобного. Побыть вдвоём без тревожных мыслей и неизменной усталости — чёрт, да когда это вообще было в последний раз? А ночь за окном мягкая, ласковая почти. Так и зовёт к себе. В зимнем обмундировании Хельга кажется самой себе смешной и нелепой, похожей на толстого пингвина. Волосы путаются в шарфе, шапка то и дело съезжает на брови. Зато не замёрзнет, в ночном лесу холоднее всего. А Хельга настроена зарыться в снег с головой, как в детстве, просто лечь и обо всём позабыть. Рассыпчатый снег ровно лежит на ветках плюща – Хельга вспоминает, как ещё в октябре, едва приехав сюда, она сидела на этих самых перилах, рассеянно отщипывая от веточек последние хлипкие листья. И думала о том, какой же этот синий хвостатый дылда страшный и занудный, и взгляд у него тяжёлый и слишком внимательный, и выговор ужасный — ни слова не понять, и как же он её вымораживает, до тошноты просто. А сейчас страшный и занудный дылда телепортирует её вниз, крепко обняв совсем не из необходимости, а просто потому что хочется, и коротко целует в нос, аккуратно поправляя вновь сбившуюся шапку… Кто бы мог подумать. — В Германии тоже много снега? — Хельга смотрит на растянутые тени, скользящие за ними по неправдоподобно-белым сугробам. Хочется говорить только о хорошем. О том, как вчера вечером они с Джин вчера вечером, напившись, вполголоса распевали Уитни Хьюстон. О том, как они варили перчёный какао, густой почти как пудинг, один глоток которого прогревал до костей. Или о том, как пару дней назад Эмилия Лидвелл снова начала собирать театральный кружок, а Сиро замотался в занавеску и требовал дать ему роль Офелии… В этих мыслях было то, что хотелось описать словом «домашний». Хельге нравилось его звучание. — Чаще всего — да, — в его голосе слышится улыбка, — в Мюнхене почти все зимы были снежными. Тебе бы там пхонравилось. Дома в гирляндах, рождественская ярмарка на Marienplatz… И службы. Иногда соборы не закрываются даже на ночь, и… О своей родине Курт мог говорить сколько угодно. Наверное, в каком-то смысле это везение – иметь место, о котором можно вспоминать с любовью. В Школе этим мог похвастаться не каждый. Но Хельга тоже не забыла и не могла забыть ещё одного рассказа Курта – о том, как он две недели жил в заброшенной горной церкви, пытаясь хоть где-то спастись. Октябрь, ранние заморозки… Для неё эти воспоминания вертелись вокруг окрестностей грейтаунского леса и мерзкого привкуса прогорклого шоколада во рту. Не самое худшее, что могло случиться с беглым мутантом. Они сворачивают в сторону каменного оврага, за которым начнутся бесконечные перевалы и холмы, и Хельга рассыпает вокруг мягкие негаснущие пульсары, чтобы не потеряться в кромешной тьме. Под их подмигивающим светом замогильный лес перестаёт пугать, теперь он весь в серебре, и они снова как в сказке, в которую нырнули из всепоглощающего кошмара. Хельга почему-то не замерзает, щёки горят, а воздух кажется пьянящим. Может, потому что в воображении она уже за океаном, бродит среди красочных прилавков, любуется крышами старого города, каких здесь, в Америке, нет и быть не может… И, наверное, она даже зашла бы в собор, и не сколько из любопытства, а из возможности сидеть рядом с Куртом на жёсткой деревянной скамье – она помнит их ещё с детства – и понимать, как ему хорошо и насколько он счастлив. За это многое можно отдать. Снег действительно напоминает пух. Ангелова кровать, тает, но почему-то не холодно. На месте неба — провал, бесконечность. Хельга ложится, прижимаясь головой к груди Курта, и чертовски жаль, что сквозь одежду ей не почувствовать его сердце. Это успокаивает. Серебряный свет прерывается короткой вспышкой зажигалки. Первая за три недели сигарета, самый долгий за всё время перерыв. Бросать заставляла Рэйвен под страхом пробежки в десять миль. — Не бурчи, — заранее говорит Максимофф, приподнимаясь на локтях. Ветер уносит дым в противоположную от Курта сторону. — Нежные все очень… — Нэжные? — огонёк сигареты отражается в глазах Курта янтарными каплями. Красиво. В такие глаза тянет провалиться. — Дай её сюда. Покажу… den Fokus. В прошлый раз после этой же фразы Хельга во всех подробностях ознакомилась с термином «постельная акробатика». Но горящие предметы там точно не задействовались. Нахмурившись, Максимофф протягивает сигарету ему — если не вернёт обратно, тут и похоронит. — Не бойся, не съем, — усмехнулся он, ювелирно почти цепляя её рукой в специально перешитой, трёхпалой, перчатке. Хельга ожидала чего угодно, кроме продемонстрированного: Вагнер изящным жестом прикурил сигарету горящим концом вовнутрь. И преспокойно затянулся, ни разу не закашлявшись. — Чтоб меня… — Так обычно делали солдаты в окопах, — поясняет Курт на второй затяжке, — чтобы огонёк не был виден. — Но ты ведь не куришь! — возмущённо бросает Хельга, мигом прокручивая в голове все ехидные замечания относительно её привычки. — Чёртов лжец! — Не курю. — А это что тогда?! — Следы опыта, — Курт возвращает, наконец, наполовину истлевшую сигарету, усмехаясь со свойственным ему иронично-невозмутимым прищуром. — Но сейчас мы в настхоящэм, то есть Gegenwart… Present Continious, кажется, правильно сказать… А это было давно, в прхошедшэм, то есть Vergangenheit, и, если я курил когда-то на протяжении какого-то времени, то это, как вы говорите, Present Perfect Continious, конструкция… — А ну уймись! – не выдержав, Хельга улыбается. Волшебство очаровательного произношения. Тихий смех прокатывается будто на пару дюймов и расползается в ночи… На одно короткое, незаметное как молния мгновение их взгляды пересекаются и замирают на одной линии. Расстояние между лицами ничтожно, тёплое дыхание уничтожает ледяной воздух. Курт хочет что-то сказать, Хельга тоже. А губы у обоих остаются сомкнутыми, и мгновение проходит, но послевкусие от него — как от самого лучшего в мире сна. Курт привлекает её обратно к себе, чтобы вновь посмотреть в небесную пропасть и подумать о величественной бесконечности вдвоём, вместе… …Хельга ещё не знает, конечно, с каким трепетом будет потом вспоминать эти четверть секунды. Не знает, что будет лелеять в памяти, как самое дорогое воспоминание. Не думает, почему. И ничего ещё не знает. Такая дурочка в этом неправдоподобном счастье. Наивная. С улыбкой на лице.***
В последнюю субботу января должен будет состояться их первый настоящий бой с применением способностей. Многие уже и ждать перестали, кто-то возмущался (Сиро, в частности), что их принимают за детей, раз боятся выставить друг против друга. На месте Профессора Хельга тоже бы опасалась. Но, так или иначе, вопрос был исчерпан. Оставалось только готовиться. Общие правила были простыми. Никаких подручных предметов – Рэйвен очень чётко дала понять, что до практики с настоящим оружием они дойдут нескоро – полная экипировка, техника безопасности и ментальный контроль Профессора. Самое весёлое же заключалось в том, что соперник будет оставаться неизвестным буквально до момента выхода на поле. Воодушевляюще. Вечер накануне Хельга проводит за медитациями, назначенных ей Чарльзом пару недель назад. Никакого духовного просвещения она от них не получала, но, как ни странно, они действительно помогали немного успокоиться. А в этот раз – подумать над тем, чему она научилась за промчавшиеся четыре месяца. Хотелось доказать, что она не бестолковая и не бесполезная, что её магия – это не просто блестящая пыль. Что в случае чего Хельга может не просто истерично швыряться пульсарами, а действовать обдуманно, как… как в шахматах, например. На два-три хода вперёд. Психосоматика. Самая неизученная область влияния её сил. Хельга может стирать воспоминания, но на их месте остаются только пробелы. Хэнк называл это «механизмом действия амнезии». То есть человек может догадываться, что на месте провала что-то было, и это плохо. Грязная работа дилетантки. Также Хельга не могла внушать что-либо, не владела гипнозом, не могла насылать галлюцинаций. В поединке ей бы это очень пригодилось. Энергетические поля. Данный этап исследований Хэнк проводил одновременно с Реми и Хельгой, иногда привлекая Джин, стремясь найти какие-либо сходства и различия действия их сил. Чтобы хотя бы примерно понимать ход его мыслей, Хельге пришлось не один час провести за учебником физики. В итоге она поняла не то чтобы много, но разобралась, что механизмы её с Реми способностей совершенно разные. Тот же телекинез для него оставался абсолютно неподвластным. — Было бы очень интересно взглянуть на конкретно вашу схватку, — как-то сказал им Хэнк, охваченный научным пылом и жаждой исследований. — Но пока я не стал бы рисковать. И, наконец, искажение реальности. Вещь, остающаяся абсолютной загадкой для Хельги, но вполне возможная — со слов Чарльза. Звучало примерно как «завтра к нам спустится НЛО». Про это Хельга предпочитала пока что не думать. В конце концов, у неё наметился хоть какой-то прогресс. Она научилась перелистывать книжные страницы без использования магии. Невероятный успех… Медитации нельзя заканчивать на пессимистической ноте, но дальше размышлять о завтрашней мясорубке не хочется. Хельга думает о котятах. Утренние сборы выглядят как нарезка из незамысловатого боевика. Нужно полностью собраться и ровно в половину одиннадцатого всем вместе быть в ангаре. Волосы убрать, украшения снять, хвосты заправить в штаны – последнее Хельга ехидно заявляет Курту, за что удостаивается рычащего шипения. Женская экипировка от мужской почти не отличалась. И та, и та была целиком чёрного цвета, лёгкая по весу и не сковывающая движений. Наколенники и налокотники были вшитыми, голень фиксировалась берцами с жёсткой посадкой и твёрдой подошвой – не собьёшь и не сломаешь пальцы. Помимо этого, жизненно важные органы защищались пуленепробиваемым материалом. Деталь явно не для тренировок, но в расспросы вдаваться не хотелось. Тем более что Рэйвен несколько раз проводила почти армейский тренинг, на котором ученики должны были полностью экипироваться максимум за минуту. Просто на… «всякий случай». В подземном зале — обязательная разминка. Провёл её Сэм, Рэйвен вчера назначила. Однокурсники не перешучивались, не шумели, как это было обычно, пусть никого из учителей сейчас с ними не было. Хельга и сама чувствовала, что из шутливого её настроение плавно перетекло в напряжённо-сосредоточенное. Ещё бы. Первая за всю жизнь возможность испытать себя с кем-то на равных. — Волнуешься? — спрашивает её Курт, когда они заходят в ангар. Хельга мотает головой, и даже не знает, соврала или нет. На поле пахнет песком и резиной. Боевой ангар немного похож на гигантский теннисный корт с боковыми ярусами, предназначенными для наблюдателей. Во избежание инцидентов они защищались силовым полем, блокирующем энергопотоки. Сейчас наверху было трое – Рэйвен, Хэнк и Профессор. Хельге померещился было ещё один силуэт, но в полутьме было не разглядеть. Показалось, наверное. — Рад, что этот день наконец-то наступил, — негромко произнёс Чарльз, но его слова тут же отдали эхом. – И мне никаким языком не выразить, как я горжусь каждым из вас и в каждого же верю. Ничего не бойтесь, мы не допустим, чтобы кто-то пострадал. Просто сосредоточьтесь на себе и своих умениях, и тогда всё получится, — должно быть, он улыбнулся. — Вы можете подниматься наверх. Все, кроме Сиро и Джин. Позиция на пять. Кто-то еле слышно присвистнул. Парочка что надо - если они не снесут ангар в первые пару минут, это будет однозначный успех. Джин подмигивает Хельге, но видно, что она занервничала. Первым быть всегда страшно. А наверху… Нет, всё же не показалось, есть кто-то ещё. Явно мужская фигура, с каждой преодолённой ступенькой очертания становятся яснее. Хельге нестерпимо хочется растолкать идущих впереди, чтобы побыстрее забежать на ярус и развеять свои подозрения, укрепляющиеся с каждой секундой и, в конце концов, подтвердившиеся. Как же она ненавидит грёбаные сюрпризы. — А он что здесь делает?.. — бормочет Максимофф куда-то в воздух. Её ошарашенный взгляд отец встречает сдержанно-пристальным, и наверняка он смотрел на неё с самого первого момента, только от волнения Хельга этого не почувствовала. И чья это была идея? И зачем он здесь? Эрик всё ещё смотрел. Если она отведёт глаза, он сочтёт её трусихой. Значит, придётся подойти. — Здравствуй, — Хельга выбирает самое нейтральное из всех приветствий, пытаясь выглядеть непринужденно. Руки они вряд ли будут жать, обниматься – тем более, но на всякий случай она оставляет между ними расстояние примерно в пару локтей. — Не ожидала увидеть ва… тебя здесь. Говоря по правде, она вообще не рассчитывала увидеть его ещё когда-нибудь. Эрик вполне конкретно обозначил, что уедет из Америки, и желания обмениваться слезливыми письмами тоже не выразил. Логичный и единственный вывод: ноябрьская встреча была первой и последней. Потом Чарльз невзначай намекает, что всё ещё впереди, потом амнистия и снова затишье… А потом вот. Появился, едва только Хельга понемногу начала обо всём забывать. — Интересно взглянуть на новое поколение мутантов. За этой, будто вырванной из контекста, фразой, последовала тишина. Видимо, это был сигнал к тому, что светский разговор окончен. Эрику явно нравилось ставить людей в неловкое положение, ну или же, что более вероятно, ясно очерчивать личные границы. Нет так нет. Не очень-то и надо. Только почему-то горло сдавливает чувство невыносимого стыда, хоть сейчас соскакивай вниз и зарывайся в песок с головой… — Ты очень бледная. Не надо так переживать. — А не было оттенка посветлее? Хельга моментально растерялась, не поняв сразу, кому принадлежала какая фраза и кем вообще был первый заговоривший. Хэнк появился внезапно, но очень кстати. И само собой, это он сказал про бледность, потому что никто кроме него таких вещей просто не подмечал. — О чём ты? — спрашивает она Леншерра после десятисекундной паузы. — Какого оттенка? — Помады. Зачем она вообще нужна на ринге? Для уверенности в себе. Чтобы, в случае победы, оставить на щеке проигравшего снисходительный поцелуй, а в случае проигрыша — драматично стереть её краем рукава, размазав по подбородку. На самом-то деле Хельга накрасилась машинально, просто потому что оставалась свободная минута, только какого чёрта Эрик вообще в это лезет? Захотел поиграть в добропорядочного кинематографического папу? Замечательный план. Хельга не хочет портить настроение ещё больше. Просто улыбается Хэнку и отворачивается, обхватив руками толстые железные перила. Схватка вот-вот начнётся. — На Джин. Два доллара, — прошептал кто-то за спиной Хельги. Через полсекунды Профессор даёт сигнал о старте. «Позициями» на тренировках условно обозначали количество метров между сражающимися. Самой короткой из возможных была вторая, спарринговая, предназначенная исключительно для ближнего боя, по крайней мере сейчас. Пятая — крайне неудобная. Она заведомо усложняет начало поединка, потому что приходится или тратить время на отход, или сразу же выставлять оборону. Впрочем, судить было сложно. Сегодня был первый раз, когда им предстояло сражаться в полную силу – значит, знания будут получаться исключительно на практике. Джин и Сиро трогаются с места одновременно, осторожно передвигаясь по кругу. Рэйвен такой тактики никогда не одобряла, называла позерством, да и Хельге подобное не нравилось, но не ей судить и давать советы. На трибунах вообще полагалось сохранять тишину. Силы примерно равны. На каждую атаку Сиро Джин может ответить в разы мощнее, и это играет в обе стороны. Сиро может летать, создавая вокруг себя непроницаемую огненную сферу, но Джин умеет работать с энергетическими полями. Джин, в отличие от Сиро, владеет ментальным контролем. Сиро… пускает в её сторону стремительный пылающий заряд. Что ж, стратегическим расчётам пришёл конец. Шар врезается в стену ангара и расползается по ней, не оставляя копоти. Фигуры на поле снова меняют позиции, быстро и очень резко. Парень атакует снова — на этот раз огненные комки куда плотнее и сильнее, прозрачный купол, выстроенный Джин, вздрагивает под их натиском. Но она до сих пор ни разу не послала ответного удара. Исключительно защита, то ли иллюзорно, то ли по-настоящему слабая. Тактика? Если и так, то крайне ненадёжная. Грей почти на блюдечке преподносит своему сопернику явное преимущество и временную фору. — Что она творит? – Реми встаёт возле Хельги, сосредоточенно хмурясь. Отблески атак Сиро чертили на его лице рыжеватые полосы. – Она тебе ничего не говорила? Хельга покачала головой. — Нет, но… Это выглядит немного странно. Реми, кажется, её ответ был не нужен. Будь его воля — он бы прямо сейчас скрутил из гильотину и вздёрнул на ней Сиро. О последних подробностях этой французо-японской драмы Хельга не слышала, но догадывалась, что до развязки ещё далеко. А до финала этой странной схватки, кажется, нет. Джин уже в третий раз уходит с линии огня. Её внезапная силовая атака даёт по ушам всем стоящим наверху. Хельга инстинктивно пригибается, ей даже мерещится, что из ушей вот-вот польётся кровь. Джин перестаралась, не рассчитала, и это тревожный знак. Хельга вдруг понимает — или чувствует, скорее — внутреннюю усталость подруги, её несобранность, моральный разлад. Она казалась очевидным победителем, но в этой схватке ей не выиграть. Даже будь у неё в рукаве все до последнего козыри. Потрясающая ирония. Чтобы взлететь, Ёсида должен окружить себя огненной плазмой. В таком виде его уязвимость стремительно падает, но Джин будто оправляется от временного анабиоза — её телекинетический удар сбивает Сиро на землю, то ли намеренно, то ли случайно заставив пропахать носом песок. Она и не думает сбавлять обороты. Силовое поле ставит вокруг Сиро слепую зону без кислорода – всего на несколько мгновений, но он почему-то не может её сбросить. Десять секунд кажутся вечностью. На одиннадцатой схватка уже завершена. Освобождённый Сиро громко кашляет, приподнявшись на локтях — вакуумные сферы очень болезненно дают по мозгам, это несравнимо с простой задержкой дыхания, и вообще-то, довольно грязный приём. Вряд ли Сиро ожидал, что Джин пойдет на такой шаг, причём без весомого на то повода, и никто вообще не ожидал, что первый бой будет идти четыре минуты пятнадцать секунд, но всё уже позади. Формальная победа переходит к Грей, а в деталях поединка будут разбираться уже потом — надо ведь учиться на своих ошибках. Полагается, наверное, поапплодировать, но всё произошло так быстро и так странно, что это может показаться издевательством. Они поднимаются обратно под зловещую даже тишину, на лице у Сиро написано разочарование вперемешку с удивлением, у Джин же лицо пустое, застывшее как камень. Бой окончен. — Карла и Хельга, вы можете спускаться, — голос Чарльза механически беспристрастен, — восьмая позиция. Единственная мысль — «могло быть и хуже». Хельга старается ни на кого не смотреть и как можно быстрее сбежать по узкой лестнице, чтобы оказаться, наконец, отделённой от всех остальных и сосредоточиться на себе. Бой – это ведь тоже медитация, лишним мыслям там не место. Особенно когда твой противник настолько непредсказуем. Расстояние в восемь метров размывает черты лица Карлы, оставляет лишь нечёткие линии тонкой фигуры в чёрном, принявшей удобную боевую стойку. Хельга напрягает руки. Она не хочет так, как в прошлый раз. Не хочет сидеть на кровати и в подробностях вспоминать каждую секунду собственной слабости. Она хочет выиграть… и не только для себя. Пусть это увидит Эрик. Увидит и поймет, что его вшивая благодетельность ей не нужна. Старт. Хилл не шевелится. Ей лучше оставаться подальше, для её сил ближний бой – неудачная тактика. Она не сможет создать ни единого пульсара, но может окружить Хельгу огненным кольцом или ударить тепловой стеной. А Максимофф нет смысла подстраиваться под её правила. Оттолкнувшись от земли энергетической вспышкой, она поднимается в воздух. Помни, часть твоей победы — уверенность в себе, — Чарльз снова закрывает книгу, которую Хельга смогла открыть усилием мысли. Заход одиннадцать. — Дай сопернику понять, что у него нет шансов, и он будет думать также. Карле не подняться над полем, но и Хельга так долго не продержится. Одновременно поддерживать баланс и наносить атаки, тем более сконцентрированные и сбалансированные, довольно сложно. Не ранить, не задеть, можно ослепить или оглушить. Никаких режущих, разрывающих или распыляющих. Почти что магический теннис. Хилл отражает четыре из пяти молниеносных пульсаров, но один-таки сбивает её с ног, придавливая к песку. Один-ноль. — Хорошо, — бормочет Хельга сама для себя, торопливо снижаясь. Удары с воздуха жрут силы в троекратном объёме, мышцы тут же начинают ныть. Выдохнется сейчас — не сможет защититься в нужный момент, зазевается и проиграет. Карла ставит трапецевидный блок, откатывается. Второй раз она так не подставится. Сердце надрывается как обезумевшее. Хельга перестаралась. Только ни в коем случае нельзя, чтобы Карла это поняла. Они снова почти на исходных, но вместо просачивающегося сквозь стены зимнего холода их окружает душный монолит из огненных потоков и заряженных частиц. Прошло меньше минуты с начала. Миллисекундная пауза – и они снова срываются с мест. Хельга не стратег, она привыкла действовать по ситуации, и сейчас этот принцип её подвёл, ведь эта самая ситуация вырвалась из-под контроля. Потенциальный силовой расчёт — глупости, зачем? Атакуй прямо в лоб, но не удивляйся потом, что голову опалило жаром огненной воронки, которую даже отбить толком не получилось, слишком быстро она образовалась из ниоткуда. Сверху, должно быть, это выглядело очень зрелищно. Хельга же распласталась на песке, вжимаясь в него лицом – лишь бы не задело. Вспышка мгновенно рассеивается. Возможно, Карла просто потеряла соперницу из виду, но для Максимофф это равняется получить фору. Третий заход. — Соберись! — среди её молниеносных мыслей внезапно промчалась другая, чужая. Голос был плохоразличим, пусть и отдалённо знаком. — Ну же, живее! Это некому сказать, кроме Эрика. Хельга скорее не понимает, а чувствует это. Он её поддерживает. Считает, быть может, что хорошее отношение надо заслужить? Докажи, что чего-то стоишь, и я обращу на тебя внимание? «Я докажу, но не тебе», — хорошо, если он это услышал. Но если нет, наплевать. Скажет лично. Эта атака будет третьей по счёту, но или последней, или предпоследней. Танцевать можно до бесконечности, но тогда объявят ничью, а это хуже проигрыша. Надо решаться на что-то быстрое, неожиданное… И рискованное. Без риска уже не выйдет. Карла сцепляет ладони, позволяя двум заточенным кометам схлестнуться над Хельгой как драконья петля. Не обожжёт так обездвижит, и этого нельзя допустить, невзирая даже на нарастающую мышечную боль. Максимофф перекатывается, будто специально надавив на каждый синяк на бёдрах, и огонь свистит над ухом. Карла на другом конце поля. Расставила фигуры как удобно ей… Но ведь она не могла просчитать всё? Любую авантюру? Даже если она кажется абсолютно невыполнимой?.. До сих подобное ни разу не удалось провернуть. И сейчас может не получится. А Хельга всё же вдавливает руки в песок, и пальцы окутывает судорогой. Дышать становится совсем трудно. Она будто пытается задушить себя сама, всё больше и больше разряжая воздух. Хилл чувствует то же самое, головокружение сводит с ума их обеих – именно поэтому Карла не успеет отбежать, отбиться или сделать что-нибудь ещё, когда силовая атака подбросит её снизу как резиновый мячик. Проводниковый, мать его, импульс. Чётко рассчитанный прицел. Невероятно. — Твою мать, — выдавливает Хельга пересохшими губами. Не верится, что она действительно это сделала. Смягчая падение Карлы, ей кажется что она просто отрубится от нехватки кислорода и слишком быстрой растраты сил. Но это уже преодолимо. Хилл дрожит всем телом, и скинуть с себя пусть даже простенькую магическую сетку она не в состоянии. Десять секунд спустя Профессор останавливает их короткой командой… и Хельга выигрывает. Десятки падений, сто раз разбитый нос, обломанные ногти, истёртые костяшки, ноющие колени, разодранные локти, царапины наискось лица, вкус грязи на языке, вода в ботинках, чувство унижения, постоянные обиды, короткие слёзы — всё это того стоило. Десятисекундного чувства гордости за себя и за не впустую растраченное время. За шанс представить удивлённое лицо Джессы Максимофф и плюнуть в него, сказав, что она ошибалась. За то, что Рэйвен, называя её никчёмной, больше не будет права… — Жива? — Хельга подаёт Карле руку и не без труда помогает встать, обе стоят, сильно шатаясь. — Я тебя не очень?.. — Когда ты успела этому научиться? — Хилл мотает головой. – Я в порядке, просто… не знала, что ты так можешь. — И я не знала. «И не знаю, смогу ли повторить», — мысленно прибавляет Хельга, ковыляя к лестнице. Но Чарльз от неё не отстанет, пока она не натренирует этот трюк и не доведёт его до автоматизма, ведь случилось однажды — случится и ещё раз. Хорошо, что это потом. Сейчас хочется только одного: воды. Вся одежда липнет к телу, по лбу струится пот. На поле как в турецкой бане. — Ты отлычно справилась, — Курт, спускающийся вниз, останавливается, чтобы порывисто обнять. Хельге неловко, конечно, она и грязная, и пахнет, наверное, соответствующе, но всё равно прижимается к нему в ответ. Просто он редко делал что-то подобное прилюдно, и сейчас в этом жесте было столько искренней заботы, что проигнорировать его равнялось наступить себе же на горло. Курт ведь волновался за неё. И Хельга не сомневалась: если бы хоть один огненный язычок всерьёз угрожал её жизни, Курт оказался бы рядом и утянул её наверх. Пусть даже она вполне в состоянии справиться со всем сама. — Умница, — встречает её Хэнк, прямо-таки сияющий от гордости. Ещё бы ему не сиять, после стольких-то упражнений и опытов. Кто-то из мальчиков протягивает шутливое «ну ты даёшь», Джин, всё ещё немного отстранённая, хлопает по плечу и протягивает бутылку воды. Минутная слава греет душу. Тщеславие, конечно, входит в число смертных грехов, но остальные шесть Хельга совершала с завидным постоянством, поэтому беспокоиться насчёт одного смысла точно не было. На перила приходится почти лечь. Коленки подкашиваются, но сидеть не хочется. — Это было быстро, — Эрик, стоявший поодаль, решил всё же подойти. Хельга бы обошлась, конечно, но на самом деле она ждала этого. Может, подсознательно. — Но неплохо. Для твоего возраста, по крайней мере. — Да. Наверное. Спасибо. То ли комплимент, то ли снисходительный плевок. Нет, Профессор всё же ошибался. Общий язык им точно не найти. Да и зачем вообще пытаться, если каждая реплика Леншерра звучит как попытка уязвить? Нашёл себе соперника по статусу, нечего сказать. Должно быть, он всё это затеял от банальной скуки. Или взыграла «совесть», если так можно назвать ошибку семнадцатилетней давности… — Что за парень? – внезапно спрашивает он, неопределённо махнув рукой. — Который синий. Кто он? Хельге его интонация не понравилась. За простым любопытством скрывалось что-то ещё, и это немного напрягало. — Курт… Курт Вагнер, — лаконично отвечает она, хотя, впрочем, особо добавить к этому было нечего. Ясно же, что Курт здесь не преподаватель и не садовник. — Одноклассник. — Я понимаю, что одноклассник. А чей он? — В каком смысле «чей»? — Максимофф поворачивается к нему лицом, хмурясь. Она слишком устала, чтобы прятать эмоции за равнодушием, да и глупые расспросы были не ко времени: не хотелось отвлекаться от предстоящего боя. — Ты не знаешь, кто его родители? — Эрик то ли намеренно, то ли интуитивно отзеркалил её позу. Хельга только сейчас заметила на его руке крупные часы с кожаным ремешком, небольшие, но явно недешёвые. Интересно, откуда такие у бывшего преступника? — Мне показалось, вы дружите. — У него нет родителей. Хельга поспешно развернулась обратно, чтобы не продолжать этот странный диалог. Её рассмешило это забавное «дружите», но смущало не это. Почему-то показалось, что у Эрика на этот вопрос есть другой ответ, ответ, который явно бы ей не понравился. Он что-то знал. И, видимо, проверял, знает ли Хельга. Может, это и есть настоящая причина его визита?.. Наверное, это многое бы объяснило… И ранило. Но Максимофф не будет думать об этом сейчас. Пусть катится со своими тайнами к чёртовой матери и не впутывает в них её. А Курта – тем более.***
Было начало октября, а сейчас конец января. Четыре месяца накопления решительности для этого непростого разговора, осознания того, что укрывать это дальше уже невозможно, что, в конце концов, рано или поздно правда вскроется сама по себе, и это будет в сто раз хуже. До сегодняшнего дня Рэйвен только и делала, что без конца откладывала неизбежное, а потом… Видимо, подобное и называют «совпавшими звёздами». Приехал Эрик. О прошлом его визите Рэйвен слышала, но тогда они не увиделись, а сегодня столкнулись почти нос к носу. Ни ностальгии, ни даже особого удивления Даркхолм не почувствовала. Их короткий роман был далеко не самым интересным событием в её жизни, да и сейчас, уже избавившись от розовых девичьих мечтаний о прекрасном принце, она понимала, что долго эти отношения всё равно бы не протянули. Сошлись на фоне общей ненависти к миру, потрепали друг другу нервы и разбежались — это случилось бы даже без вмешательства Азазеля. Неожиданное появление Леншерра взбудоражило Рэйвен не из-за нахлынувших старых чувств, а скорее из-за новых укоров совести. Эрик ведь такой же, как она, никудышный родитель. Но он, кажется, вполне серьёзно пытался наладить с Хельгой отношения. Кто бы мог подумать… Увидев Курта на поле внизу, Рэйвен ясно поняла: нельзя это утаивать ни днём больше. Она расскажет всё сегодня же. Если он ещё и оставался ребёнком в октябре, запуганным, измученным и слабым, то сейчас он вырос. Курт, может, и не поймет, почему всё сложилось именно так, но хотя бы попытается, даст ей шанс объясниться. Возможное, наверное, есть вероятность… Как же тошно от этих слов. Я твоя мама. Слишком резко. Восемнадцать лет назад… Слишком долго. Я давно хотела тебе сказать... Алогично, глупо и банально, но скорее всего она всё равно уронит что-нибудь подобное. Мне страшно жаль. Скажет, естественно, она не сформирует это иначе, потому что красноречивостью никогда не отличалась. И это её «жаль» — как мёртвому припарки. Мне жаль, Курт, что ты рос без родителей, жаль что я была молодой идиоткой, жаль что… Жаль. За всё жаль. Мы с твоим отцом любили друг друга. Ты не нежеланный ребёнок. И твой папа, он… Он был рад, когда узнал, что… Нет, она не знает, умеют ли демоны радоваться и любить. Я понимаю, что это уже чересчур, но его звали Азазель, да, конечно, ты мог о нём слышать, да, ты верующий, да, он действительно был… Рэйвен прикасается к щекам подушечками пальцев. Лицо полыхает, в животе узлом завязался ледяной комок колкой паники. Как ей преподнести эту новость Курту, как?! Объяснить, что о своём отце он наверняка читал в Библии и что по крови он прямо противоположен Раю — они оба противоположны, получается… Что людские присказки не врали? Что религия, главная его отдушина, метит его как недостойного? Как это всё переварить, как не сойти с ума от услышанного? На поле только и слышны всхлёстывания телепортационных окон. Звук абсолютно идентичный перемещениям Азазеля. Тактика боя немного похожа, правда, сын в десятки и тысячи раз благороднее беспринципного папы. Курт победит Джона, он быстрее и сильнее, и фундамент в виде бойцовских арен даёт ему почти исключает возможность проигрыша. Самый кровавый опыт и есть самый запоминающийся… Рэйвен знает это по себе. Не будь она такой дурой, Курт и Азазель поговорили бы лично. Не будь она такой дурой, он был бы жив… И она не жалеет, что семьёй они не стали, нет. Слишком много чувствует всего к Хэнку. Она жалеет, что Курт будет считать отца чудовищем. Джон запыхался и устал. Он рослый и тяжелый, а Курт, пусть и не ниже него, перемещается с поразительной скоростью, за которой даже глаз не всегда успевает. Быть может, уже к весне Рэйвен нечему будет его научить. Разумеется, он побеждает. Дольше всех состязались Серхио с Элисон — почти двадцать минут. Серхио всё же выиграл, пусть и не без труда. И, несмотря на всеобщие опасения, самой серьёзной травмой оказалось лёгкое растяжение связок у Сэма Гатри. Все живы, здоровы, падают от усталости — некоторые вот-вот улягутся прямо на поле, как набегавшиеся за день котята. — Неплохо, но можешь лучше, — говорит она Курту, когда ученики уже собираются уходить. Арену надо привести в порядок, но это вполне можно сделать и без их помощи. — Есть ошибки. Джон мог тебя подрезать на обманном выпаде, и ты бы проиграл. Частично это было правдой, но именно частично. Джону бы просто не хватило ловкости на этот приём, тем более на седьмой минуте боя, да и Курт всё равно смог бы уйти от атаки. Однако он подставился – значит, была допущена ошибка. В другой раз может и не повезти. — Извини. То есть, я это отработаю, — будь Курт менее воспитанным, он, наверное, пожал бы плечами. Все подростки, как ни крути, одинаковые. Сейчас у него в голове только радость победы, в крови бушует адреналин, постепенно, конечно же, притупляющийся общей слабостью. Сиро Ёсида в ответ на подобное замечание только огрызнулся. Как же, уязвлённая гордость, «проиграть девчонке». — Мы это отработаем. Завтра с утра, к примеру. — Можем и сегодня вхечером. Я быстро восстановлюсь, мне много времени не нужно. Это хорошо. Удивительная лотерея, конечно, эта генетика — Курт будто бы выборочно унаследовал от родителей лучшие черты и способности. Причём что склочной характер Рэйвен, что непримиримость Азазеля как-то обошли его стороной, и их общая жестокость… Хотя, быть может, небольшая её тень всё же могла в нём когда-нибудь проявиться. Пацифизм не приживается на Аренах, и уж точно не за молитвенные песнопения Курта обожала та омерзительная кровожадная публика. В глубине души Даркхолм радовалась, что ни разу не видела ни одного сражения сына. Настоящего сражения. Эрик и Хельга стояли у входа в тоннель и о чём-то разговаривали. Кажется, без ссоры, вид у обоих был вполне спокойный. Минуту спустя Хельга ушла, коротким кивком, судя по всему, обозначив своеобразное прощание. Вряд ли Леншерр останется в Школе почётным гостем, но если бы он хотел – давно бы уже укатил хоть в Европу, хоть в Южную Америку, перспектива быть запертым в Пентагоне ему больше не грозит. Странный он. Очень странный. Когда учителя возвращаются в школу, в ней стоит практически первозданная тишина. Чарльз с улыбкой констатирует — «спят как сурки». Хэнк тоже по-своему рад свободному дню, который наверняка целиком уйдет на проверку бесконечных тестов и лабораторных. Тут тебе и физика, и математика, и химия, и астрономия и ещё что-то, для Рэйвен это всё равно что китайский язык. Но она соглашается помочь, там где может просто сверить ответы учеников с колонкой цифр. — А зачем вы вообще всё это проходите? – через полчаса от одинаковых клеточек у неё зарябило в глазах. У Хэнка под рукой лежал лист, вдоль и поперек испещрённый помарками, сквозь которые кое-где проглядывали кривые многоуровневые формулы. — Это имеет какой-нибудь практический смысл? Многие журналы в последнее время вовсю распинались о том, что старшая школа как суть бесполезна и что, мол, не всем быть Эйнштейнами и Теслами. Рэйвен не могла с этим согласиться, но органическая химия всё же не казалась предметом первой необходимости. — Ты говоришь как бунтующий подросток, - судя по голосу, подобное у Хэнка спрашивал далеко не один ученик. — И каждому из них я отвечаю: чтобы понимать устройство мира. Потом мне обычно говорят, что синий от красного можно и без физики отличить, а потом, когда мы проводим опыты, чуть ли не дерутся за право подержать колбочку. Всё относительно. — И всё? — Всё равно скучно? Ну, допустим, — Маккой обвёл целый ряд разнокалиберных формул красной ручкой, — это всё — таннины. Полимеры других веществ в вине. Именно из-за них у нас остаётся чувство сухости во рту после глотка, и они же придают вину терпкость. Нашим продвинутым ученикам больше всего нравится изучать все алкогольно-наркотические формулы. Джин недавно спросила, научу ли я их варить муншайн*, если все напишут контрольную на «А». Надеюсь, что не напишут, чёрт меня дёрнул сказать «да»… Рэйвен расхохоталась. Дети явно идут слишком сложным путём, могли бы просто попросить её, а не заморачиваться с контрольной. Стимул к обучению, ничего не скажешь. По ноге Хэнка, громко пища, начал карабкаться Кортес — ему вечно не хватало внимания. Он совсем окреп и отъелся, стал похож на полосатый бочонок и вовсю терроризировал всю Школу. К своей спасительнице и хозяйке наглец относился с вопиющим неуважением, однако Хэнка он, наверное, по-кошачьи любил. Сейчас Кортес невозмутимо развалился поверх тетрадей и начал вертеться, крутя хвостом. — Ты как будто расстроен чем-то, — Рэйвен всматривается в задумчивое лицо Маккоя. — Всё ведь прошло хорошо, даже лучше, чем мы ожидали. Или ты всё из-за… — Нет, — он остановил её слишком резко. Тема с соглашением оставалась и ещё долго будет оставаться болезненной, даже её упоминание заставляло нервничать. — Нет, не из-за этого. Всё в порядке. Просто немного замотался. — Значит, Эрик, — констатировала она, криво улыбнувшись. — У тебя всё на лице написано. Кортес, до того лежавший почти спокойно, вдруг царапнул Хэнка поперёк ладони и невозмутимо прыгнул ему на колени. Иногда казалось, что этот котёнок только притворялся немым, а на самом деле понимал всё куда лучше них самих. — А тебе нравится, что он здесь трётся? — холодное раздражение, пропитавшее эти слова, удивительно противоречило самой натуре Хэнка. Эта эмоция была полной ему противоположностью… Но любить Эрика, ему, конечно, было не за что. — Или ты понимаешь, зачем он здесь? — Если ты меня ревнуешь, то я могу воспринять это как оскорбление и недоверие, так и знай. — Боже, Рэйвен, — Хэнк почти скинул очки и размашисто потёр переносицу. Без стеклянного барьера этот разговор стал будто бы более доверительным. — Нет, я тебя не ревную. Возраст бразильских страстей мы давно уже переросли, все мы. Но мне не нравится его игра в хорошего отца, потому что почти всегда такие сюжеты заканчиваются одинаково плохо. Новоявленный папа убирается восвояси, а ребёнок никогда не перестаёт чувствовать себя брошенным. И я на таких уже насмотрелся. Поэтому чем скорее этот фарс прекратится, тем легче Хельге будет это пережить. Всё. Брошенным ребёнком была Элисон Блэр, мама которой хоть и была жива и здорова, но попросту перестала выходить на связь. Один раз приехала на Рождество, а потом как бы забыла о дочери. Карла Хилл, родители которой написали на неё отказ. Отец Серхио Муньоса пытался задушить его во сне, а прошлым летом добрался до Школы, желая «помириться». Мама Сэма Гатри ненавидела его за искалеченного отца. Они с сыном не общались больше семи лет. В Школе было всего два или три ребёнка, чьи семейные отношения не напоминали вырезку из криминальной статьи, только вот происходило это всё не в фильме, а наяву, и люди тщательно замалчивали эту проблему. Напрямую это их не касалось – значит, неважно. — Мы не можем выгнать его отсюда, — в общем-то, они могли. Только кому было бы от этого лучше? — И… Я тоже не очень ему верю, но ты явно не с тем человеком говоришь про родительский долг, Хэнк. И я не могу и не хочу осуждать Эрика. — И не надо. Что я, что ты с этим сделать ничего не можем, — Хэнк с некоторой обречённостью покачал головой. — Разве что разбираться с последствиями. Рэйвен хотела погладить его по щеке, но в последний момент передумала. Его слова неприятно резанули по всем мыслям, раздирающим её с самого утра. Всех последствий происходящего сейчас они не узнают ещё очень долго. Тем более они не узнают, как это отразится на детях. В этом они с Эриком очень похожи. И надо же, как всё обернулось: среди всех девушек на свете, или, раз на то пошло, всех девушек Школы её сын выбрал именно его дочь. В зал она приходит к семи, когда Курт уже успел размяться. Прошло много часов, но Рэйвен так и не подобрала нужных слов, и в голове у неё была только рассеянная пустота. Не верилось даже, что в конечном счёте этот момент наступил, вышел из неизменного статуса «потом». Может, в этой молчанке даже был своеобразный смысл: они хоть немного узнали друг друга, избавились от первоначальных ярлыков… Нет, это всё равно тяжело, под каким углом не взгляни. — Хорошо, что ты пришёл. Чувствуешь себя нормально? — утвердительный кивок. — Не хочу потом получить очередной нагоняй за то, что я вас якобы мучаю. — Всё хорошо. Мы будем разбирать сегодняшние… схоревнования со всеми? Или только по отдельности? — переводя дыхание, Курт пригладил вставшую дыбом чёлку. Синяя краска давно смылась, и теперь они были совсем чёрными, без единого отлива. — Только технические моменты. Остальное — с Чарльзом и Хэнком. Если разогрелся, то вставай на позицию. Не будем терять время. Если задуматься, то Курт мог бы когда-нибудь добиться успеха в военной службе. Рэйвен уже не раз думала об этом, хотя итогом размышлений всегда оставался один факт: мутанта, да ещё и с настолько колоритной внешностью, почти никуда бы не взяли. Способности бы скрывать не получилось, а использовать их во вред не согласился бы Курт, а если бы с этим не смирились и попытались заставить, всё закончилось бы очень плохо. Хотя вряд ли он, конечно, горит с желанием. Где армия, там и насилие. Исключений нет. — Сколько раз повторяла: шею закрывай! — она действительно почти разозлилась на него. Ошибки глупейшие, но при внимательном сопернике они станут ключевыми. — Один удар в горло и ты труп. И подбородок опусти, если зубы дороги. — Я бы успел телепортироваться. — Уверен, что такая возможность будет всегда? — Даркхолм успешно блокирует его слишком резкий бросок и делает полшага назад. В бою не место статике, всегда нужно быть готовым отскочить подальше. — Тебя могут окружить или зажать в углу. Применить барьер, ударить электрошоком и так далее. Никаких «бы». Ты уже четырежды покойник. Заново. Покойник он, а погано ей. В течение трёх минут она «убьёт» его ещё дважды, он её так и не смог, хотя был близок пару раз. По правилам нужно передохнуть, восстановить дыхание и попробовать снова, а Рэйвен готова завершить всё хоть прямо сейчас, потому что тошнотворное гудение где-то в голове, неизменное предчувствие чего-то плохого, никак не может угомониться. Она опирается на стену, игнорируя желание сползти по ней вниз и с громким криком вцепиться в собственные волосы. Сейчас. Вот сейчас она скажет одно слово, а за ним ещё и ещё, и они сложатся во фразы и предложения, и Курт ответит, и… — Всё в порядке? Ты немного блэдная, — Курт пристально взглянул на неё и подошёл чуть ближе. Удивился, наверное, что неубиваемый тренер вдруг отошёл от строжайших правил, им же и установленных. — Да. Устала немного, — после десятка ударов, ну-ну. — Можешь побить Дэзи, если хочешь. Я сейчас подойду. Бедная Дэзи, сколько же она пережила на своём веку. В кладовке у них где-то лежала другая, новая груша, но к этой все как-то очень привыкли — даже здоровались, заходя в зал. От ударов Курта цепь, на которой висела Дэзи, заходилась жалобным визжанием, и Рэйвен никак не могла понять, успокаивает ли её этот звук или вызывает отвращение. Она вообще ничего не могла понять. Больше всего хотелось, чтобы сейчас управление над её телом получил кто-нибудь другой, а она лишь смотрела со стороны, ругая или хваля. Глубокий вздох. Надо сделать первый шаг, вскрыть наболевшую рану, и всем станет легче. Это ведь правда, а лгать, скорее всего – грех… — Ты хочешь остаться в Америке? – спрашивает она самое нейтральное из пришедшего в голову. — Насовсем? Курт не ожидал этого вопроса, как, наверное, и любого другого. Он искоса смотрит на неё, остановившись, и раскачавшаяся груша бьёт его по колену. Скрип грёбаной цепи превращает уютную тишину зала в помешанный треск. — Я думал об этом, но пока ещё ничего не решил. — Всё очень… mehrdeutig… неоднозначно. У меня гражданство Германии, — Рэйвен не впервые замечала, что аббревиатуру «ФРГ» он ни разу не произнёс. Должно быть, не стоило касаться этого вопроса. — Но там остались только друзья… очень мало друзей. И никого больше. Раньше, будучи в бегах, Рэйвен пользовалась диаметрально противоположным принципом – ехать туда, где её никто не знает. Теряться в толпе, впрочем, несложно, если ты умеешь менять внешность. — У меня тоже не было семьи, — шаг второй. Лёд под ногами кажется прочным, но чем дальше, тем слабее. Где-то останется только тонкая заморозь на воде… и придётся или остановиться, или утонуть. — Я ничего не знаю о своих родителях. Они были, само собой, может, и есть. Но я их никогда не видела. — Как и я своих, — Курт звучал уже чуть менее насторожённым. Вряд ли Рэйвен была первым человеком, заговорившим с ним об этом. Дети-сироты нередко свыкаются со своим положением, но никогда не избавляются от злости за то, что мама с папой есть у всех, кроме них. Рэйвен судила только по себе, Курт, наверное, был другим. — Слышал… всякое. От тех, кто воспитывал. Но они тоже ничего не знали по-настоящэму... Моих родителей убили. Скорее всего. Рэйвен было бы интересно послушать о его детстве более подробно. Она знала лишь разбросанные факты – где именно рос и с кем, в каких городах был, чему учился – но ничего углубленного. Какие уж там первые зубы и первые слова, когда между его рождением и встречей в Берлине лежала многолетняя пропасть? Правда, пару раз… Нет. Сейчас не время это вспоминать. — Курт, — медленно, очень медленно, — ты… Всё не так, как ты привык считать. То есть, на самом деле всё не так. Стоило поговорить об этом раньше, но… у меня были свои причины на молчание. Хорошее зрение. У Рэйвен всегда было очень хорошее зрение и она до последней чёрточки видит каждый шрам на мгновенно застывшем лице Курта, его напрягшиеся руки и сжатые губы. Подобное заявление — смесь пощёчины и приманки. Почему молчала, что скажешь дальше? — То есть? Ты… ты что-то о них знаешь? Это Профэссор рассказал? — он сделал несколько быстрых шагов и остановился, с нерешительной подозрительностью сверля её глазами. Курт уже понимает, что ему не понравится услышанное. — Мы только раз обсуждали это с ним, но так коротко, и… — Постой, нет, дослушай до конца. Встаёт по стеночке как немощная старушка и твёрдо приказывает себе ни за что не опускать глаза. Пусть он сейчас проклянёт её, но она должна это выслушать. Искупить вину на долю процента — искупить его злостью… или болью. — Твой отец действительно умер ещё до того, как ты родился, — гадкие, мерзкие, уродливые слова, они встают в горле как осколочная граната, рассыпаются по языку дьявольским смехом, — его… Его звали Азазель. Ты мог что-то слышать о нём… Он… — Azazel?! Крест-накрест, кожаный переплёт, танец света сквозь разноцветные витражи. Запах ладана и воска. Гладкие шарики чёток в руке. Статуя Девы Марии – смиреннейшее из всех на свете лиц, скромное и печальное. Рэйвен сидит на скамье в самом последнем ряду, в маскировке став рыжеволосой и светлокожей. Беременный живот спрятан под широкой курткой. Что и у кого она просит, пытаясь вспомнить хоть одну молитву? Чем ей, оставшейся без всех, сможет помочь громогласный голос святого отца?.. И сказал опять Господь Рафаилу: «Свяжи Азазела по рукам и ногам и положи его во мрак; сделай отверстие в пустыни, которая находится в Дудаеле, и опусти его туда. И положи на него грубый и острый камень, и покрой его мраком, чтобы он оставался там навсегда, и закрой ему лицо, чтобы он не смотрел на свет! И в великий день суда он будет брошен в жар»… Этот день уже наступил? А что ждёт их?.. — Подожди, но… Откуда ты и… — Курт теряется, растерянно смотрит по сторонам, будто ища ответ на голой стене, хочет что-то сказать, но обрывает голос. — Это правда?.. Не шутка, не… — Это правда. Азазель был убит в шестьдесят пятом, — Рэйвен не знала, сможет ли произнести это, и всё же смогла. Пришлось отстраниться и представить, что она говорит о ком-то бесконечно чужом. — Десятого августа тысяча девятьсот шестьдесят пятого, в окрестностях Дюссельдорфа. Курт, я… я тоже там была. И двадцать шестого января, в Кведлинбурге… — Nien. Злости не было. Боли тоже. Было отчаяние. Во всём его виде, в еле заметно подрагивающих руках, во всём до последней клеточки кожи — дикое, шатающееся отчаяние. Он ведь знает, что услышит. Нет, нет, нет… — Прости. Но это тоже правда, — пытается протянуть к нему руку, но Курт отскакивает, как ошпаренный. Она останавливается. А потом меняет цвет кожи на родной, тёмно-синий, начиная от глаз, чтобы… Чтобы он не принял это как розыгрыш, увидел неподдельное сходство, взглянув на собственные руки… — Я знаю это не с чьих-то слов. Ты родился поздно вечером и в сильную метель. Родился у меня, Курт. Твои воспитатели были правы лишь частично… Я твоя мама. И я была жива. Всё это время.