***
Страницы шуршат одна за другой. Истёртые, изношенные годами, выученные наизусть, пожелтевшие – а, быть может, и никогда не бывшие белыми. Кожаный переплёт никогда не нагревается, всегда оставаясь непредвзято-холодным. Священнейшая из книг. Единственное, не считая крестика, напоминание о доме. Простые и в то же время многогранные слова на родном языке, направление, истина. В Библии есть ответы на все вопросы человечества, тот, кто не находит, не умеет искать. А Курт умеет. И найдёт. Мифы всегда рождаются от необразованности. Оккультизм обычно противопоставляют религии, на деле же он всегда был её частью. Гоэтия – средневековая магическая традиция призыва демонов – многими называлась извращённой формой молитвы. Демонология зародилась из-за пробелов в христианском учении и недостатков дуалистического мировосприятия. Эти учения не были пустым звуком, зарождение каждого вероучения имело предпосылки – исторические, этнографические, географические… Всё не так просто, как кажется. Люди говорят о Сатане как о чём-то едином. Есть Бог – это добро. Есть Сатана – это зло. А по Ветхому Завету это имя нарицательное, которое носит каждая падшая душа. Демоны – это не метафорические злые твари, а павшие ангелы, оступившиеся с пути истинного или отступившие от Бога. И Зло многогранно, нету Зла единого, однобокого для всех… Но демоны никогда не возвращались на небеса. Это всегда была дорога в один конец, без возврата и оговорок, без единого шанса. Так нельзя. Так не положено. Так не бывает. Так… так было и с Азазелем. Широко известным как демоном пустыни, иногда возводимого на высшую ступень иерархии, неизменно изображаемого рядом с козлом на ветхой верёвке… В одном из старых скетчбуков Курта был этот рисунок, основанный на собственных размышлениях и словах Библии. Или не только на них? Услышанное ввинчивалось в мозг снова и снова как степной смерч в землю. Нереалистичное, глупое, неясное, но свершившееся, совершенно невозможное и тут же абсолютно настоящее. Мир казался расколотым на куски. Он едва дышит, слепо ощупывая страницы непослушными пальцами. Рациональность, двигавшая им всегда, медленно испаряется, размазывается по сплетениям букв и слов. Остаётся нечто подобное злости… и пустоте. Курт знает, что сейчас увидит. Он ведь помнит Библию почти наизусть… Книга Еноха, Ветхий Завет. И сказал Господь Рафаилу… Азазель, демон пустыни. Один из первых падших ангелов, первый, кто научил людей разврату, сеял по миру безбожие. Появился на свете ещё до его сотворения и погиб в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году эры Христа и трёх тысячном году от сотворения мира. А по совместительству – биологический отец. Многие кусочки паззла встали на свои места, картина прошлого стала цельнее. Картина настоящего же дробилась с такой сумасшедшей скоростью, что её очертания постепенно расплывались. Осталось лишь месиво нечётких линий и странная, пьяная невесомость. Курт выходит то ли в коридор, то ли в открытый космос.***
Хельга прикасается к ушам – кажется, что они её подводят. Искажённое восприятие или что-то вроде того. Но выражение лица Курта не изменилось, значит, она всё расслышала верно. - Нет, постой, - она растерянно оттолкнула от себя тетрадь, и та, зашуршев листами, полетела на пол. – Я не понимаю… - Я тоже. Его интонация пугала. Хельга уже видела Курта злым, догадывалась, что у него не бесконечное терпение, но здесь было что-то не так. Не ярость, не взбешённость, а отрешённый холод, внезапный и плотный. Курт даже не смотрел в её сторону, будто специально оставался почти на другом конце комнаты… И Хельга никак не могла уловить диапазон его эмоций, что раньше делала с лёгкостью. - Как она это объяснила? – дурацкий вопрос, но с языка всё равно слетает первым. – Это… это точно правда? - А какой смысл врать? – Курт облокачивается спиной на стену. Хвост полукольцом укладывается на полу, неестественно неподвижный. Никакого, само собой. Но всё же… Так резко и так внезапно… Вываливать правду на голову после стольких месяцев молчания, поставив перед фактом – даже для Рэйвен это немного перебор. Хельга пытается вспомнить хоть что-то об Азазеле-настоящем – из рассказов, само собой. События семьдесят третьего скудно обсуждались и в СМИ, и среди других мутантов. Не та обстановка. Чарльз, кажется, упоминал что-то вскользь… Или Хэнк… Имя знакомое, но не более. Об Азазеле-из-Библии знаний не больше. Кажется, с ним как-то связано выражение «козёл отпущения», а может, и не с ним… Бесполезно. - Азазель – один из первых gefallene Engel… падших ангелов, - бормочет Курт, точно услышав её мысли, и в то же время говоря будто не с ней, а сам с собой. – Демон пустыни. Впервые упоминается в Книге Еноха. Научил людей разврату и восстал против Бога, был повержен… Erzengel Raphael, Архангелом… - Постой. Она прикусывает язык. Ощутимо сильно, противно, и, кажется, намеренно. Мыслей слишком много, они не выстраиваются в цельные предложения, а как вихрь носятся по голове. Хельга ничего не может знать наверняка, само собой… Но она понимает, что ей необходимо достучаться до Курта. С ним что-то не так. Утром он был… другим. Просто другим. - Ты ведь говоришь о демоне из Библии, - она аккуратно заходит издалека, - появившемся, должно быть, до нашей эры. А ты родился в шестьдесят шестом. И всё то, что происходило тогда… Например, в шестьдесят втором… Я уверена, Профессор может тебе рассказать, он ведь был там, и… - Что ты хочешь сказать? Курт наконец поднимает на неё глаза. Впервые за весь разговор. И Хельге хочется съёжиться, исчезнуть, уйти из-под этого взгляда, холодного, пустого и чужого. Курта она обнимала этой ночью, с Куртом они валялись в заснеженном лесу, и час назад из комнаты вышел Курт… а вернулся кто-то другой. Словно там, в зале, осталась часть его личности, то ли отрезанная, то ли потерянная… Нет, нет, это всё глупости. Ей кажется. Он ведь действительно в шоке, и это вскоре пройдёт… - Что это может быть не один и тот же человек, только и всего. Тройное «ха». Так, наверное, ребёнок говорит маме, что люди должны просто напечатать много денег, чтобы всем-всем хватило. Или что русалки существуют. Но для Хельги рогатые черти стоят в одном ряду с русалками, а также феями, гномами и летающими тарелками. Потому что… этого не бывает. Люди пытались придумать сказку, объясняя то, что не могут понять. Всё ведь очень просто. - Wirklich, - он будто и не пытается выразить мысли по-английски. Всегда так делает, когда нервничает, но сейчас он по-ненормальному спокоен. Диалог ведётся не на равных. – Должно быть. - А почему нет? Хельга тщетно пытается найти в его глазах знакомый огонёк, что-нибудь не-чужое, родное. Позиции сменились так резко, что она не успела под них подстроиться, принять эти новые правила. Как себя вести? Что делать? - Не думаю, что есть тогда смысл вести этот разговор, - он разворачивается, чтобы уйти, и Хельга непроизвольно стискивает кулаки. Ей очень хочется перегородить дверь комодом или чем-нибудь ещё. - Как это нет? Что я, по-твоему, ничего не соображаю и понять не могу? Хватит, помолчи, сдерживай себя, - ругается Хельга, нервно скользя языком по зубам. Агрессия и чувство потерянности всегда провоцируют лишние эмоции, но последствия будут далеко не радужными. – Аккуратнее, спокойнее, ты не с преступником говоришь… - Сдаётся мне, что да. - Сдаётся мне, что ты скидываешь на меня... произошедшее. Не делай из меня крайнюю, в конце концов, давай попробуем решить это вместе, и… Курт нездорово и резко улыбается, гримаса, исказившая его лицо, заставляет Хельгу вздрогнуть, а он как будто этого и ждал. Хотел, чтобы она испугалась. И всё же стальная твёрдость его голоса идёт вразрез с этой застывшей маской, в нём угадывается что-то от прежнего Курта, что-то, но даже и не половина. - Почему ты не можешь хотя бы сделать вид, что не считаешь меня полоумным фанатиком? - Я никогда и не считала, но... почему ты не можешь просто прекратить? – бросает Хельга, не слыша себя. В горле першит злое отчаяние, но она ни за что, ни в коем случае не позволит себе расплакаться. – Почему это для тебя значит больше, чем всё остальное? Между ними полметра и миллионная пропасть. - Entschuldige. Я, кажется, забыл, что для тебя «это» - забавная странность. «Да, я не понимаю, как ты можешь ставить абстракцию во главе угла и как ты определяешь свою жизнь с помощью недоказанных хаотичных догм. Я не вижу в этом никакого смысла. Если Бог существует, я не понимаю и его. В им созданном мире слишком много грязи и жестокости, этот Бог – или садист, или сумасшедший… Я многого не понимаю. Но ты неправ». Она не скажет этого. Не место и не время. А эмоции бурлят и переругиваются, им нельзя отдавать контроль, чтобы одним махом не похоронить всё, что было так тщательно выстроено… Этого ведь не случится?.. Всё… Всё было хорошо. - Перестань, - она досадливо и нервно трёт пальцами виски, - что за глупости… - Тебя глаза выдают, Helga. Не притворяйся. - Ты спятил?! О чём ты, чёрт побери, говоришь, что пытаешься доказать?! Если хочешь сорвать плохое настроение и задеть побольнее – у тебя это прекрасно получается, продолжай! Она сорвалась на крик. Нисколько не неожиданно, Хельга чувствовала, что уже не может удержать эту обиду в себе, ведь всё рушилось, рушилось буквально на глазах, и каждое новое слово – точно гвоздь… Удар за ударом. В памяти танцуют картины пробежавших дней - счастливые объятия и нежные поцелуи, поддержка, чувство надёжности, наивные и бессвязные мечты, каждая из которых сейчас раскалывается пополам… Этого будто и не существовало. Словно это было с другими людьми. - Nien, - его глаза одновременно обжигают и обдают морозом. Курт тоже её не узнаёт, а может, не хочет узнавать. – Просто перечисляю факты. Ты не воспринимаешь мою веру всерьёз. Конечно, тебе не понять, что… что означают для меня слова Рэйвен. Почему я так рхеагирую. Но… это было всем для меня. Может, каким-то смыслом. Не развлечением и не шуткой. Не попыткой… выделиться. Была только она. Dieselbe Religion. Ничхего больше. А ты… ты не понимаешь. И даже не хочешь попытаться. Мотель. Общая комнатка, Хэнк на секунду куда-то вышел. Второй день пути до Школы. Кажется, Хельга с чёрными волосами, а может, уже вернула их в норму. Их точно окружает гнетущая тишина – а о чём с этим чудиком разговаривать?.. Курт поглаживает крестик, его очертания проступают сквозь толстовку, Хельга отчётливо это помнит. Она тогда ещё с неприязнью отметила, что та болтается на тощем теле как на пугале лохмотья. Вагнер, наверное, молился. Хельга почему-то восприняла это так. И уходя в смежную комнату, бросила: «молись-молись. Помог он тебе хоть когда?». Курт услышал её?.. Тогда он ничего не ответил, и... Второе столкновение взглядами. Как будто Вагнер тоже об этом вспомнил. - Хватит делать из меня злодейку, - её слова стремительно глупеют. В памяти один за другим всплывают десятки подобных инцидентов, откуда, почему их так много?.. Сколько раз за первые дни знакомства Хельга намеренно и бессмысленно пыталась его задеть, хотела над ним посмеяться?.. Так давно это всё было… - Речь же совсем не об этом… Она слишком опрометчиво считала себя сильной. А может, осознала, что ей нечем возразить Курту. Ещё одна-две фразы и это станет очевидным для всех. - Конечно. Ja, - Курт как-то странно и резко качает головой, будто вместо шейных позвонков у него была резиновая пружина, - ja. Мне лучше уйти. Нет, она не маленькая девочка. Она не будет рыдать и размазывать слёзы по лицу, она не имеет на это права, и сейчас не время для жалости к себе. Хельга слышит это в голове как рассуждения постороннего человека, и они до невозможного правильные. Ей надо что-то сделать. В происходящем есть, есть её вина, значит, и решение искать ей… Курт останавливает её руку на полпути. Выставляет как барьер, не прикасаясь даже, а… отталкивая. И уходит, не взглянув, закрытый и далёкий.***
Часы отстукивают полночь. Хельга пожирает часы бездумным осоловевшим взглядом – может, ждёт пробуждения, или пытается разрушить иллюзорность происходящего. Это не похоже на привычную реальность. Альтернативная вселенная, где всё идет не так. Хельга всю жизнь жила с невероятной квинтэссенцией глухой флегматичности и молниеносной вспыльчивости. Они то чередовали друг друга, то сходили с ума и перемешивались, но никогда не мешали сосуществовать – может, поэтому Максимофф старалась избегать людского общества. Не всякий способен уживаться с настолько непредсказуемыми людьми. Но сейчас дело было не в этом. Она не злилась, но и спокойной не была. Всё произошедшее было совсем… инородным. Даже слов нормальных не подобрать, в голове вихрь мыслей и спонтанных решений. Прибежать к Курту и попытаться извиниться? Плохая идея. За что ей, собственно, извиняться? Не она ведь скрывала правду восемнадцать лет… Высказать Рэйвен всё, что она о ней думает? Ещё хуже. Влезать в их отношения не нужно, им бы самим во всём разобраться… Попросить помощи у Чарльза? А чем он поможет, и, раз на то пошло, зачем ему посредничество Хельги?.. Она протяжно выдыхает. Для начала – взять себя в руки. От волнения даже комната перед глазами плывёт. Плечи покрываются мурашками. Кажется, заснуть сегодня уже не получится. Утром был, на счастье, выходной. Выходит, Хэнк был относительно свободен и не мог сослаться на занятия, чтобы не помогать ей в поиске догадок. Хельга подозревала, что он и без этого совсем не захочет ввязываться во всё это дело – должно быть, она успела хоть немного изучить его характер… И всё же, наспех натянув свитер, она первым делом помчалась к нему. Маккой будто бы уже знает (откуда?), зачем она пришла. Однако выслушивает её нервную сбивчивую речь, не перебивая и не возражая. Скорее всего, просто из вежливости. - Хельга, - кажется, ему неловко от этого диалога, - ты уверена, что стоит… - Я не прошу тебя помирить нас, - противное, омерзительное слово. Они… они ведь и не ссорились. – Я хочу понять . Может, помочь… но после. Пока что помогать ей нечем. Нечем настолько, что даже притворяться смысла нет. Хэнк смотрит на неё очень странно. Может, хочет что-то сказать, но то ли не решается, то ли осознаёт, что не стоит. Примерно такой же взгляд у него был тогда, на первой сессии их опытов, когда он уловил какую-то связь между магией Хельги и магнитными полями Эрика. Интересно, скрывал ли он что-то ещё?.. - Я и сам не всё понимаю, - Маккой поворачивается к столу, чтобы собрать ворох разноцветных тетрадей. Никакой нужды в этом явно нет. Видимо, ситуация слишком действовала ему на нервы. – И потом… Хельга, я видел Азазеля всего несколько раз. Двадцать лет назад. Даже если бы я очень захотел, мне всё равно было бы нечего тебе рассказать, пойми. Он погиб в шестьдесят пятом, как и многие из той «банды» Эрика. Чарльз должен был рассказать вам об этом на одном из занятий. Хельга помнила это занятие, помнила и свой живой интерес, и бурные обсуждения после конца лекции. Но этого было недостаточно, это… это была даже не верхушка айсберга, а так, снежный налёт. Скудная информация тут и там, абсолютный простор для догадок и домыслов. И даже помощи просить не у кого. - Мы можем порыться в архивах, - роняет Хэнк, не выдержавший, наверное, её расстроенного вида. – Может, там что-нибудь осталось о материалах дела. Желанного ответа они там, конечно же, не найдут. С каждым днём Максимофф всё больше размышляла о том, что его, должно быть, просто не существует. Она собиралась копать под Азазеля-настоящего, существа из плоти и крови, которого видели, к которому можно было прикоснуться, которого наверняка кто-нибудь сфотографировал. У которого, в конце концов, был ребёнок. Трактаты о теологии на иврите всё равно бы не помогли, и Хельга вполне сознательно пыталась отгородить себя от духовно-моральной стороны вопроса. Тут она бессильна. Чтобы понимать, нужно верить в добро, или в зло, или в честность, справедливость, бесконечность. А Хельга не верит ни во что. Хэнк перерывает нижние ящики огромных шкафов своего рабочего кабинета. Некоторые из них заперты на ключ, и Хельга нетерпеливо открывает их магией. Какие-то бумаги, жёлтые и твёрдые как древние папирусы, старые газеты на всех языках – пара экземпляров была даже с иероглифами – странные фотографии, какие-то диаграммы и таблицы. Половина из этого, скорее всего, пойдёт в топку. И сомнений относительно успеха этой затеи становится всё больше с каждой секундой. - Что-то ведь должно быть, верно? – её полушёпот почему-то разбегается по всему кабинету. Листы и папки поднимаются в воздух, подхваченные тонкими серебристыми нитями, окружают Хельгу как десятком щитов. Маккой не разделяет этого энтузиазма. Страницы, которые он листают, ложатся друг на друга с какой-то неохотой. – Что-то о его силах, ДНК? - Убийства всех мутантов в шестидесятых остались почти без внимания, ты же знаешь. Официально эта информация до сих пор засекречена, у нас к ней доступа тоже не было, - он отрывает глаза от какого-то документа, смотрит на неё. Не врёт, да и смысла нет. – Вся группа, сколоченная Леншерром, была вне закона. О них в принципе старались не говорить, не те были времена… А ДНК… Считывать ДНК по взгляду я пока ещё не умею. Хельга хмурится. Окружающие её листы замирают будто в предвкушении, но, судя по всему, толку от них нет. То, что она пытается найти, оно… не здесь. Интуиция молчит, оставаясь безразлично-спокойной. Такого бы не было, будь среди этих документов искомое. - Ты… Хэнк, ты действительно не знаешь или не хочешь говорить? – медленно проговаривает она. – На тебя такая безынициативность совсем не похожа. Прямо над его головой почему-то зависла гигантская пыльная папка, словно Хельга собиралась прибить его за неугодный ей ответ. - И то, и другое, - он качает головой. Всё ещё говорит правду, это же грёбаный Хэнк Маккой, неспособный на ложь. – То немногое, что знаю, рассказать не могу, да и незачем. Есть вещи, которые лучше оставить между Куртом и Рэйвен. К тому же… Ты слишком многое на себя берёшь. - В смысле? Другими словами: «не лезь, куда не просят»? - Другими словами: ответа на твои вопросы нет. Ни у меня, ни, скорее всего, у кого-либо ещё. Конечно, ей стоило это услышать. Но легче почему-то не стало. Хельга дёргает ладонью, и зависшие в воздухе книги и документы спикируют на пол. Пахнет пылью и старой бумагой - запах времени, но не благородно-утончённый, а затхлый и душный. Он, наверное, стоит уже давно, просто Максимофф его как-то не заметила. Хэнк прав. Она пытается объять необъятное, и может сделать только хуже. - Скажи хотя бы, что ты не веришь во всё это, - бормочет она почти обречённо. – Что я не с ветряными мельницами сражаюсь. В голове мелькает глупый и странный вопрос: а верит ли Эрик во что-нибудь? Евреи исповедуют иудаизм, конечно, но на религиозного человека её отец никак не походил. Даже попытаться провести линию между ним и Богом, любым, неважно каким, казалось невозможным. Эрик практичный. Резкий. Бесцеремонный. Где же тут религия с её горящими сердцами и чистыми помыслами?.. Хэнк, судя по всему, пытается найти осторожный ответ. Это так на него похоже, он тактичен до невозможности, только вот сейчас эта тактичность болезненнее ножа. Она будто подчёркивает, что Хельга в тупике, что запуталась сама и хочет запутать других, и что об этом нельзя сообщать ни с того ни с сего. Вечно всё не так. Любой шаг – новая глупость. Без конца и без края. - Я учёный, а не священник, - наконец отвечает он, слегка пожимая плечами. – Для меня религия – способ изучения истории, только и всего, просто… Знаешь, существование всех нас многие тоже расценивают как чудо, божественное или дьявольское. Но если этот дьявол и существует, то к Азазелю он никакого отношения не имел. Может, это точно так же сводится к этому «верю-не верю»… Тогда я не верю. Он был мутантом, очень сильным и почти неуязвимым, а потом его убили. Не складывается, как ни крути. Но Хельга. Все смотрят на веру по-разному, ты же знаешь. И… «И Курту я ничем не помогу», - мысль разлетается снопом серебряных искр, неосязаемых и несуществующих. Хельга почти убегает из кабинета, намеренно заставляя себя не дослушивать конец фразы. Всё ведь и так понятно. В её сознании Азазель никогда не будет демоном, как и Курт. Они – настоящие. Если их порезать, потечёт кровь, они едят и дышат, и один из них мёртв, его убили, а дьяволы бессмертны. И это всё – её рассуждения, пространные мысли, не значащие ничего, а для Курта это было всем. Наверное, такое можно сравнить только с уничтожением вселенной. Была, вертелась вокруг своей оси, а потом рухнула в один момент, разломалась с громким треском, оставив только пустоту. И, должно быть, место для новой реальности. Хельга не знала, найдётся ли в этой реальности место для неё.***
Проходит два дня. Они не разговаривают. Первый Хельга переживает в чувстве нескончаемой тревоги. Не находит себе места, занимается какой-то ерундой, даже толком не ест и не замечает этого. Курт ни разу не вышел из комнаты, и за стеной царит гробовая тишина. К концу второго дня, чтобы прийти в себя, Хельга прибегает к наихудшему из методов – наносит на ногу три коротких пореза тонким канцелярским ножом. На этом месте уже целая сетка из крохотных давно заживших шрамов, Максимофф не делала этого многие годы, но почему-то решила сделать сейчас. Ей становится немного лучше. Прилепляя пластырь, она мысленно представляет, как залечивает все проблемы. Сейчас поболит чуточку и пройдёт. Чёрт, почему же это так хорошо работает… У неё нет сигарет. Она завязала, обещала себе завязать, она всё делает правильно. Неотравленные лёгкие завязываются узлом, зудят изнутри. Не выдержав, Хельга выскакивает на балкон в одной пижаме. Ей надо протрезветь от себя самой. Ничего не меняется. Чернота за перилами, слабые силуэты высоких деревьев, холод по плечам. Впервые за много дней Хельга стоит здесь, зная, что вернётся в комнату одна, и её это пугает. Дверь соседнего балкона глухо заперта. Шторы закрыты. Хельга молчит, и мир тоже. За сегодня она, кажется, ни слова ещё не проронила. Язык присох ко рту. По стеклу и дверным ручкам рассыпаются маленькие серебряные огоньки, не очень яркие, но всё же заметные. Хельга водит рукой куда резче, чем того требуют крохотные искорки, это выдало бы её волнение с головой, только вот смотреть некому. Наброшенная на пижаму куртка не греет, застёжка заела, ворот нещадно продувает северо-западным ветром. По-прежнему нет отклика. Слабый скрип раздаётся лишь тогда, когда Хельга уже думает либо вламываться, либо – от отчаяния – выть. Вся одежда на Курте страшно мятая, будто он прокручивал её сквозь плотные жернова. Волосы встрёпаны, спина ссутулена. В темноте он, как обычно, полузаметен. Просто Хельга уже натренировала глаз… просто у них ведь не было никого ближе, у обоих не было. Значит, они знают друг о друге больше и… и это – временные препятствия… Взгляд увести некуда - вокруг слишком темно. Руки немеют от холода, класть их на промёрзшие перила Хельга не станет, её и так вот-вот начнёт лихорадочно трясти. Выражать мысли надо чётко, без истерики... Когда у неё это получалось? Да никогда. И проблемой это тоже никогда не было. Хельге не так часто доводилось разговаривать с глухой стеной. - Может, решим вопрос? - неловко начинает она, понимая, что немая сцена затягивается. - Извини. За вчера... за позавчерашнее. Я... - Забудь, - прерывает её Курт, но не добавляет ничего больше. Беспристрастность его обычно выразительного лица напрягает куда больше намечающейся вьюги. «Хорошо, забуду. А ты?». Она повторяет этот вопрос вслух, осторожно подходя поближе. О предыдущем диалоге лучше и не думать – ей попросту стыдно за себя и свою реакцию, но ведь ничего смертельного не произошло… - А мне сейчас лучше побыть одному. - Потому что не хочешь, чтобы я тебе помогла? - Потому что не вижу в этом смысла. Как же, чёрт возьми, здесь холодно. Кровь превращается в переплетение ледяных комков и игл, а в висках пульсирует что-то как при удушении. Перемахнуть через перила, подбежать, обнять, закричать, извиняться, магией стереть ему все слова чёртовой Рэйвен, как же Хельга её ненавидит, поцеловать, попросить… Она не сделает ничего из этого. Просто, кажется, всё ещё не верит в происходящее. - Я не знаю, Helga. Ничего не знаю, - роняет Курт, может, пожалев её. Он смотрит прямо, не стесняясь своего ровного и срезающего взгляда. – Но сейчас мы ничего не решим. Просто… иди. Поднимается ветер. Слышать эмоциональный фон людей непросто, но Хельга, кажется, только что этому научилась. Она слышит грубо скроенную усталость, непонятное разочарование и нечто подобное злости, но размытое и слабое. И всё же ей не пробиться сквозь это отчуждение. Когда Курт уходит, она ещё долго стоит, забыв о его «иди», под ревущей метелью, пока не замерзает до колотящей дрожи. Отогреваться не хочется. Да и не с кем.***
Он думал о девочке неожиданно часто и подолгу, и это почти вошло в привычку. Странно, конечно, ведь они виделись всего-то два раза, однако теперь не проходило и часа, чтобы Эрик ни разу не вспомнил о Хельге. Это случалось неосознанно, но с размеренным постоянством. То фрагмент диалога вспомнится, то деталь внешности, то ещё что-нибудь. После первой встречи он чувствовал только неприятный осадок и лёгкое раздражение – в основном из-за собственной глупости и неосмотрительности. Желания продолжать попытки общения не было никакого, но был долг и осознание ответственности. Эрик сообщил Чарльзу, что не исчезнет с радаров, и твёрдо решил ограничиться этим. Потом что-то пошло не так. Он думал о том мальчишке, Питере, которого видел лишь однажды ещё ребёнком. Питеру было девять на момент той встречи. Болтливый, неугомонный, приставучий, но по-своему смышлёный, постоянно что-то жевал и напевал попсовую ерунду под нос. Кто же знал, что всё обернётся именно так… Страшно это – погибнуть в девятнадцать. Знал ли он, кто его убийца? О чём думал в этот момент? У Джессы была, оказывается, ещё одна дочь, которая жила теперь с Линдой Максимофф где-то на юге страны. Странное дело: как эта Линда могла уехать так далеко, оставив другую племянницу здесь? Случись что, она ведь даже приехать быстро не сможет. Тогда Эрик впервые поймал себя на мыслях о том, что всё это как-то неправильно, что нехорошо ребёнку быть совсем одному и сидеть в школе-интернате, закрытой от всего мира. Обстоятельства, конечно, требовали, но всё же. Звонить по вечерам и расспрашивать, как дела, Леншерр, разумеется, не стал бы. Но ему было спокойнее, когда при разговорах с Чарльзом тот невзначай упоминал что-нибудь о Хельге. Из таких вот рваных диалогов и более-менее цельных рассказов Эрик и выстроил картину её жизни. Моталась по разным городам, пару раз натворила дел без особо страшных последствий, убежала из дома, была притащена в Школу Хэнком (возможно – арканом). Какие-то подробности хотелось бы узнать лично от неё. Чарльз говорил почти загадками, опуская любые подробности – то ли из чувства этики, то ли желая пробудить в Эрике хотя бы любопытство… Кажется, только он действительно пытался наладить эти странные отношения, по его воле, собственно, и появившиеся. Не прояви Чарльз инициативу – ничего бы не изменилось. Настойчив, сукин сын. Все его рассказы были малоинформативны, и всё же от каждого из них сильно веяло какой-то беспросветной тоской. То одно, то другое. Эрик не вдумывался до этого момента в факт того, сколько Хельге лет. Его детство отняла война и концлагерь, ребёнком он побыть не успел. А Хельга – ей же шестнадцать. Всего-то. К тому же девочка. Чувства, накидывающиеся на него, подозрительно напоминали жалость, и Эрику это очень сильно не нравилось. Не любил он кого-то жалеть, а уж к себе жалости просто не переносил. Поэтому всякий раз, перерывая в голове мысли о Хельге – каждый день, каждый чёртов день – он изо всех сил давил любые сентиментальные порывы. Незачем и ни к чему. Для него – пустая трата времени, для неё – бессмысленное сотрясание воздуха. Ей его жалость ничего не даст, да и она, слава чему бы там ни было, не походила на нытика. Это уже чего-то стоило. Чарльз сказал, что они с Хельгой похожи. Внешне, то есть. После этого разговора Эрик пошёл к единственному в домике зеркалу – в ванной комнате – и тщательно вгляделся в собственное лицо, будто впервые в жизни его видел. Ничего нового он, разумеется, не обнаружил, как и минимальной хотя бы схожести. Очевидно, Ксавьер стал алкоголиком, раз выдумал такую нелепость. - На этой неделе мы устраиваем первые настоящие соревнования, - эта фраза была произнесена как бы невзначай, но, очевидно, ради неё Чарльз и затеял весь тот разговор. Он, конечно, был прекрасным дипломатом, и всё же любил иногда действовать напролом. Когда ему очень чего-то хотелось. – С применением особых способностей. Помнишь, как мы тренировались тогда? Те воспоминания были одними из самых счастливых в его жизни. Однако Эрик, естественно, никому бы в этом не признался. - Ненавижу твои полунамёки. Ты хочешь, чтобы я приехал? Посмотреть на «особые способности» юных мутантов. Да, как же иначе. Это, несомненно, будет стоить денег на бензин туда и обратно. Цены на него опять подскочили. - А почему нет? Он не ответил. Причин не ехать у него были сотни, а поехать – всего одна. В тот же вечер он собрал дорожную сумку… Девочка казалась угрюмой, недружелюбной и холодной, но ведь и он, наверное, был таким же. У неё не было семьи, и у него тоже не было. Ей он был… сложно сказать, нужен или нет. Судя по виду – совершенно нет. А как оно на самом деле, никто не знает. Подростки на то и подростки, чтобы постоянно сомневаться и ничего не понимать. Путь был неблизким. Всю дорогу, кажется, Эрик размышлял о детях. Не об одном конкретном ребёнке, а о детях вообще. Странно, что он столько времени жил без них. Странно в том смысле, что для всех людей это было или нормой, или даже целью в жизни. А он даже и не думал об этом лет до сорока. Всё потом да потом. И вот ему уже за пятьдесят, и из ниоткуда появляется этот странный одинокий ребёнок, за которого он, как ни крути, в ответе. О её способностях Эрик тоже знал почти ничего. «Магия» - понятие зыбкое, да и не Средневековье уже, чтобы называть мутацию колдовством. Интересно будет взглянуть, многое ли Хельга унаследовала от отца, похожи ли их силы хоть чем-то и как она с ними справляется. В её возрасте Эрик мог немногое, непозволительно немногое. Даже вспоминать стыдно. И снова о детях. Все мысли об одном, просто наказание какое-то. Подростки – это что-то очень непонятное, почти инопланетяне. Раньше они, кажется, были совершенно другими, хотя сложно было судить по послевоенным годам. Сейчас они и выглядели взрослее, и одевались смелее, и вели себя куда более дерзко, чем следовало бы. Эрик, правда, имел довольно скудный опыт общения с подростками, и сравнивать Хельгу со «всеми» не мог. Но что-то всё же подсказывало ему, что от большинства она отличается. И ведь даже не с кем посоветоваться, не у кого спросить, что такое эти переросшие дети и как найти к ним подход. О чём с ними говорить? Что у них на уме? Не позориться же ему перед Чарльзом, прося выдать руководство по общению с детьми… Их вторая с Хельгой встреча выдалась ещё более неловкой, чем первая. В чёрной экипировке и с чересчур ярким макияжем девочка казалась гораздо старше своих шестнадцати, но держалась скованно и неуверенно, разговор завязать не удалось. Вмешавшийся Маккой – в каждой бочке он затычка – испортил всё окончательно. Попытку можно было считать провальной. - Никогда не комментируй внешний вид ребёнка. На будущее, - внешне Чарльз оставался абсолютно неподвижным. Его взгляд был прикован к двум фигурам на поле, готовым начать схватку. - Да какой она ребёнок? – Эрик будто и забыл, что сам постоянно называл Хельгу именно так. – То есть, побежит кто-то из них голышом на улицу, а ты только вслед помашешь или что? - Когда побежит, тогда и разберёмся. - В шестнадцать ещё рано так краситься. - Хельге исполнилось семнадцать двадцатого декабря. Чарльз даже мысленным голосом замечательно передавал интонации и полутона. Например, лёгкий ироничный упрёк. Первый поединок был настолько коротким и не впечатляющим, что Эрик даже заскучать не успел. Искоса поглядывая на Хельгу, он заметил, как она нервно сжимает и разжимает перила, слишком толстые, чтобы пальцы могли полностью сомкнуться. Она и правда была бледновата, но, может, это казалось из-за контраста с трупно-фиолетовыми губами. Её вызвали следующей, и она ушла, не обернувшись. - А насколько велика вероятность того, что они друг друга не покалечат? Вы ведь, если что, потом от федералов в жизни не отобьётесь. - Около тридцати процентов, может, и меньше. - Что?! – Эрик резко посмотрел на Чарльза, и тот ответил ему еле заметной улыбкой. – Ты всё шутки шутишь? - А ты забеспокоился? - Идиот. Этому человеку не то что ворох детей, ему горшок цветочный нельзя было доверить, шутник чёртов. Первая серебряная вспышка почти ослепляет, и Эрик с трудом заставляет себя стоять спокойно, не перегнувшись через перила. Всполохи переливчатой материи, отталкивающиеся от девчонки, действительно хочется называть магией. Они удивительно хаотичны, в них много красоты, но мало контроля. Будто не Хельга управляла этой энергией, а наоборот. Девочка подлетает – не сама, а оттолкнувшись коротким ударом в пол. Выглядит эффектно, надо признать. И всё же слишком импульсивно, резко, эмоционально. Уходя, Хельга была достаточно спокойной, но использование сил, судя по происходящему, зависело от чего-то другого. Она действовала не на холодную голову. Каждый серебристый виток вилял и петлял с некой истеричностью, но, кажется, осознавали это немногие. Соперница Хельги так точно. Шанс на победу был… Но если девочка хочет добиться настоящих успехов, ей придётся очень, очень много работать. Когда Эрик развернёт машину в сторону основной дороги, отъезжая от института, он уже точно будет знать свои дальнейшие действия. Его захватывает невероятное по мощности дежавю: всё было точно так же, как тогда, в ночь его единственного тюремного побега, когда он в последний раз видел Джессу Максимофф. Приближение чего-то неизбежного и неизменного, чувство, что что-то произойдёт. Этот ребёнок очень сильно хотел родиться, а теперь хочет, чтобы у него был отец. Никогда не сознается в этом, но хочет. Есть ведь вещи, которые надо не понимать, а ощущать. Эрик думал, что уже разучился это делать…***
- Ты не хочешь приехать сюда ненадолго? – спрашивает Эрик, и Хельге сначала кажется, что это какие-то помехи в трубке. Приехать. «Сюда». Эти слова почти пугают. – Хельга? Она затягивает с ответом, потому что не знает, что говорить. Её прошлая добросемейная поездка закончилась неутешительно, одна мысль об этом бросает в дрожь. Но не станет же Эрик пытаться её убить?.. Конечно же нет, зачем… А у Джессы мотива, в общем-то, тоже не было. Точнее, Хельга его не знала, а теперь и не узнает, ведь по официальной версии её вообще не травили, и… - Я спрошу у Чарльза, - неохотно выдавливает она, отлично понимая, что тот не будет против. Хэнк – будет, он и расстроится, и, быть может, разозлится, и в конце концов сделает вид, что всё в порядке. – Это… твой дом, он далеко? Сейчас он ответит – да, далеко, и Хельга резко откажется, потому что она боится оставлять поместье надолго. Рационализировать этот страх не получается. Джесса в тюрьме, волнения в обществе мало-помалу сошли на нет, всё в порядке. Но Хельге страшно. Почему-то. - Три-четыре дня пути. Поищи на карте Мачайас, - в голосе Эрика по-прежнему не было никакого энтузиазма, будто всем этим предложением он просто отчитывался перед кем-то. Чем больше они общались, тем больше Хельге казалось, что у них не получится найти общий язык. – Он на берегу океана. Это прозвучало почти трогательно. Перед тем, как сходить к Профессору, Хельга окидывает скользящим взглядом вечно полураспахнутый шкаф. Вешалки налезают друг на друга, за ручку зацепилась штанина джинсов. Если город у океана, значит, там ещё холоднее, чем здесь, придётся брать побольше тёплой одежды… Смешно думать в таком ключе, понимая, что лучше бы никуда не ехать. Тем более что Хельга уже знает точный исход событий.***
Мачайас был всего лишь городом из другого штата, но казался городом на другом конце света. Мягкий февраль окрестностей Нью-Йорка извернулся в резкий холод, свойственный всем прибрежным территориям, и Хельга даже не успела понять, когда температура успела так неожиданно измениться. Вокруг Школы снег был уже подтаявшим, рыхлым, липнувшим к ногам, от него не терпелось избавиться – эта скупая на солнце зима невероятно затянулась. Здесь, в штате Мэн, она ещё только входила во вкус. Хельга нисколько не была удивлена тому, что Эрик выбрал именно этот округ и именно этот город. В Мачайасе вряд ли проживало более полутора тысяч человек, он, как и территории вокруг него, казался обледеневшим и заброшенным. Стального цвета небо так плотно прилипало к крышам приземистых домов, что казалось, будто оно вот-вот заглотит их, втягивая как в желе. Невесёлый город, полуживой. Но большего, наверное, Эрику и не надо. Его любовь к одиночеству могла даже и не обсуждаться, Хельга просто её… может, ощущала, а может, понимала. Джин бы здесь, конечно, не понравилось, но в этом городе всё равно было что-то особенное. Дом, к которому медленно приближается «бьюик», выглядит картинкой из сказки Астрид Линдрген. Крохотная белая коробочка с тёмно-коричневой крышей, большая игрушка, которую вот-вот снесёт морским ветром. Нельзя было ожидать от Эрика чего-то другого, само собой. Воплощение слова «лаконичность» во всех переливах. Вдалеке по изрезанной линии каменистого побережья виднеются уходящие к небу скалу, на вершине одной из которых стоит невысокий красно-белый маяк. Крики чаек слышны даже через стекло машины, и Хельге уже не терпится поскорее выскочить из неё, чтобы ощутить это по-настоящему. Она никогда не видела океана, ни разу в жизни. Ноги немного онемели, голова кружится от долгой дороги, но первый же порыв солёного – действительно солёного, густого и пьяняще-свежего – ветра уносит это за собой. Под ногами захрустела крупная галька, угольно-чёрная и гладкая, как панцири маленьких крабов. Косу откидывает назад. Холодно. Съехавшая на плечи куртка не защищает от сердитых порывов, её вот-вот сорвёт вовсе… Проходят считанные секунды. Хельга, кажется, не может сдвинуться с места. - Не думала, что он так близко к воде, - говорит она то ли себе, то ли Эрику. Тот, как ни странно, её слышит, но отвечать не считает нужным. Внутри чисто и почти пусто. Никаких лишних цветов или запахов, исключительный минимум мебели – взгляду даже не за что цепляться… кроме камина в самом центре имитированной гостиной с узким серым диваном и плетёным половичком. Закоптелые стены топки являлись, скорее всего, единственным подобием беспорядка, который можно было здесь обнаружить. По примеру Эрика Хельга вешает на прибитый крючок куртку и ставит ботинки на коврик так, чтобы ни дюйма подошвы не коснулось пола. - Комната только одна, но диван раскладывается, - Эрик ждёт какой-то реакции, но теперь уже Хельга решает отмалчиваться и невесть зачем кусать губу. – Кровать мягче. В этом Максимофф крайне сомневалась. Как у него в доме может быть хоть что-то мягкое? Немыслимо. - Я лучше на диване. Или можем чередоваться, если очень хочешь. На все её подобные высказывания он одаривал её странным взглядом, невесть что значащим, и снова сделал это сейчас. Кажется, это служило какой-то маркой окончания разговора. Чемоданчик скорее из необходимости, чем из желания пришлось «разобрать», переложив футболки и свитера в нижнюю часть тяжёлого, и, кажется, самостоятельно сколоченного комода. Мебели в доме было даже меньше необходимого. Из интереса Хельга-таки прикоснулась к матрасу низкой и, естественно, идеально заправленной кровати – он был твёрже камня. Это всё, в сущности, было мелочами. Хельга забыла о них в ту же секунду, когда через заднюю дверь помчалась к кромке воды. Пасмурное, дымное небо на горизонте совсем сливалось с волнами, они были неотделимы друг от друга, и щуриться было бесполезно. На каждом подъеме – белая пенистая коронка, волны врезались друг в друга и разбегались прочь, точно растаскиваемые чьей-то невидимой рукой. А чайки, оказываются, невероятно громкие, и гораздо больше, чем может показаться. Они облепляли скальные выступы как пчёлы улей, то и дело ложно подпрыгивая и о чём-то перекрикиваясь, поворачивали головы-топорики в сторону Хельги, спрашивая, наверное, друг у друга: «А это кто такая? Откуда взялась?». Десять, двадцать, тридцать. Бесконечно много чаек. И гальки, скрипящей под наспех натянутыми ботинками. И волн. Она наклоняется, а затем почему-то падает почти на колени и тянет руки к бегущей воде. Зимняя Атлантика не обжигает, а впивается в кожу жалящим холодом, ледяным в совершенной степени. Джинсы промочены, в ботинки натекло, следующая волна может и снести за собой – приходится вскакивать и отбегать, путаясь в ногах и полах куртки. Хельга цепляется за слетающий шарф, отводит от глаз беснующиеся на ветру волосы и снова разворачивается к воде лицом, чтобы к нему прилипла каждая солёная капля, подброшенная в воздух. Чайки проносятся над головой обезумевшими белыми линиями. Хельга оборачивается. На веранде, прислонившись к деревянной балке, стоит Эрик и смотрит на неё неясным внимательным взглядом.***
Ему понадобилась целая неделя на то, чтобы взять себя в руки. Первые два дня с момента разговора Курт даже не помнил – казалось, что он всё это время спал и не просыпался. В голове не было мыслей, он думал, но ни о чём и никак. Голос, перекатывающийся по черепной коробке, разговаривал на неизвестном языке, слова были сложные и пугающие. Возвращаться в это равнялось сдаться. Алгоритм действий никак не хотел составляться, схема, предназначенная для упрощения происходящего, запутала Курта ещё больше. Всё сводилось к одному: придётся поговорить с Рэйвен. Ответы на все вопросы есть только у неё, нельзя решать это через третьи руки. Это их дело. Семейное. Она не лгала. Она действительно сказала правду, позволила ей с одних плеч перелезть на другие, и это была та самая правда, о которой хотелось забыть. Позавчера ночью Курт поймал себя на том, что он скрупулёзно считает дни, прожитые им во лжи, дни, которые, получается, все до одного можно было называть счастливыми. Наверное, он не смог бы с таким трепетом рассматривать серебряные распятия, зная, что они должны раскалиться от его прикосновения, не смог бы слушать церковный хор, думая о том, как из ушей польётся кровь… Однако этого ни разу не произошло, и… Может, это что-нибудь да значит?.. Нет, он обязательно об этом узнает. Поймёт, сколько бы времени это не заняло. Сегодня, как только подвернётся шанс. Утро чёрное и неласковое. Вставать надо только через два часа, но Курт всё равно не сможет заснуть. Кровать внезапно оказалась бесконечной и непримиримо пустой, как и вся эта комната, снова, как четыре месяца назад, ставшая незнакомой. Тоскливая, как зимнее поле, пустота переделала всё пространство, в нём не было больше смысла. Стул, стол, нагромождение книг, тетрадь, уже неделю открытая на одной и той же странице, часы, привычно отстукивающие заведённый ритм. Ничего не изменилось, но в то же время ничего не было прежним. Пахло пылью и отчаянием. Ему мерещится прикосновение ко лбу, пальцы, скользящие по рунам, он слышит растворяющуюся улыбку и видит тепло, разгоняющее дрожь, но всё это фантомное, ненастоящее. Иллюзия сбегает нераскрытой. Курт встаёт, не позволяя ей снова затянуть себя в бесконечность, а реальность, в которую он врывается, омерзительна до тошноты. Рэйвен его, разумеется, ждала. Ждала уже давно, но он не мог, просто не мог прийти раньше, иначе натворил бы непоправимых ошибок. Такие беседы нельзя вести на одурманенную голову. - Уверен, что в порядке? – спрашивает она скорее для себя. Курт ведь не младенец и не ненормальный, он в состоянии определить, что ему нужно. И сейчас ему нужны ответы. Очень много ответов. - Не нужно длинных вступлений, - прямо произносит он, прижимаясь спиной к стене. Чувствовать под собой какую-то твёрдую поверхность просто необходимо. – Просто… - Просто помочь? - Просто рассказать. Они должны разговаривать, но сейчас отчего-то замолчали. Рэйвен тоже не садится. Обстановка более чем напряженная, как себя вести и что делать, непонятно. Будь здесь котёнок Кортез, было бы, наверное, проще – кошки всегда умею разряжать обстановку – но его в комнате нет, отчего та выглядит в десятки раз мрачнее. - Извини, - повторяет она сказанное в зале сто пятьдесят раз. Вряд ли она сама точно знала, за что извиняется, и делала это интуитивно. – За… всё. Это сложно понять, но… тебе стоит хотя бы попытаться. Или, видимо, сделать вид, что ничего не слышал. - Ja, знаю. Я не хочу всё изменить, то есть, менять что-то, - он говорит так, будто умеет путешествовать во времени. Будто действительно может изменить это «всё» или сделать несколько шагов к нему навстречу. – Я просто хочу понять… Я хочу понять, как. Как так вышло. Единственное, что он хочет понять - а если Азазель-из-прошлого лгал? Если он просто пытался создать себе имидж, заставить всех верить в то, что ему было выгодно? Если он наслаждался чужим страхом и восхищался своим умом, если весь это мир был огромным обманом… Меняет ли это что-нибудь? Курт хорошо знал ответ. Знал ещё до того, как сам же и задал этот вопрос. - Он пытался быть счастливым, - очень тихо отвечает она, точно каждое слово надрезало ей гортань. Странный получается диалог, будто прерванный с какого-то момента. Так, быть может, и было. Основные факты были всем известны. – Мы пытались. И у нас получилось, потому что… Азазель был очень рад, когда узнал, что у нас будет ребёнок. Я была уверена в обратном, да и… Знаешь, создавать семью, будучи беглецами – своеобразное решение. И мне всё время казалось, что он гораздо умнее меня, гораздо старше, что у него есть какой-то злобный план или выгода от всего происходящего… - И он был? Этот план? Рэйвен качает головой, едва не касаясь ухом плеча. - Нет. Не думаю. Что ему было взять от меня? Сначала ему кажется, что он может выкрикнуть миллион объяснений и предположений, но секунду спустя осознаёт, что на самом деле не назовёт и одного. Так или иначе, мёртвые своими секретами не делятся, и если Азазель действительно умер… Умер по-настоящему, то есть, не вернулся домой – а где этот его дом? Ад одинаков для всех грешников? Ад принимает демонов обратно или наказывает как людей? – значит, ответов нет и не будет. Спиритизм – это ведь только выдумки, опасные игры… Наверное. То есть, должно быть. - А потом… Мы жили в пригороде Дюссельдорфа, постоянно скрывались. И что делать дальше не знали, пытались жить «одним днём», изолировавшись ото всех, но это не могло бы продолжаться вечно. Надо было что-то делать, бежать из Европы, я уже начинала думать о том, чтобы попросить помощи у Чарльза… Но мы не успели. Могли, но… - Я знаю, что его убили. - Псы Страйкера, - мыслями она, судя по затуманенному взгляду, уже не здесь. Шестьдесят пятый год… Gott, это больше, чем вся его жизнь, даже за пределами слова «давно». – Может, подкараулили. Оглушили, отравили, шантажировали, или… или ещё что-нибудь. Я увидела только тело. Мельком. Надо было уходить, и… горло у него было от уха до уха вскрыто. Как сейчас помню. Значит, ей было чуть больше двадцати пяти. В чужой стране, толком без языка, беременная, оставшаяся без мужа и без кого-либо вообще. Мутант, в конце концов, мутант, за которым наверняка ведут охоту. Курт молчит, углубляясь в нарисованные воображением картины, но никакой связи между женщиной возле него – его спасительницей, а потом тренером – и смутным образом из рассказа он не находит. Этот образ был нитью из его полупустого детства, недостающей деталью паззла, объясняющей столь многое… И в то же время выглядела лишней. Рэйвен ему жаль. Но это только та Рэйвен, которая была до прошлой недели, Рэйвен, вытащившая его с Арен и учившая малышей пользоваться нунчаками, а матери в её лице… просто не существует. По крайней мере для него. Хельга тоже совсем недавно познакомилась с биологическим отцом, только её терзали совсем другие мысли. Она думала об иначе прожитой жизни, о погибшем брате, о том, что всё на свете омерзительно и несправедливо. Курт как бесчувственный робот пытался найти в себе хоть что-то подобное – ведь у него тоже всё было бы по-другому, не оставь его Рэйвен тогда – но врезался в непроницаемое равнодушие. Что случилось, то случилось. Теперь, правда, всё оно превращалось в нечто туманное и бессмысленное… И, конечно, опасное. Это нечто готово было его поглотить. - Конечно, я оттуда бежала, - она резко меняет тембр голоса, словно отбрасывая все лишние воспоминания и концентрируясь на главном. – Не могла смириться с тем, что Азазель погиб по моей ошибке. Он много раз предлагал мне уехать, а я упрямилась, надеялась, что всё будет хорошо… Послушалась бы его, и тогда он был бы жив. А потом… - Кем он был? Главный, самый важный пробел в этой истории. Рэйвен стискивает зубы. Курт знает, что она сейчас скажет. - Я понимаю, что для тебя это значит, - ничего она не понимает, - но… мутанты не значит монстры. Всему, что есть на свете, есть научное объяснение, - не всему, - и нашему существованию тоже. Ни-че-му. Научных объяснений не существует. Иногда кажется, что не существует вообще ничего. А что до Ада… Может, на этой неделе Курт всё же побывал там пару раз? По отцовскому зову… Я ему верила, но я была глупой. Конечно. Да, само собой, это подходящая версия, припарка на открытый перелом. Мутант страдал манией величия и записал себя в приспешники Сатаны, чтобы наводить страх и поддерживать грозное имя. А потом идёт просто цепь случайных совпадений и догадок, умыслов, домыслов и переосмыслений, спутавшихся в немыслимый клубок, из-за которого Вагнер сейчас и находится в этой комнате. И весь мир, должно быть, резко против того, чтобы все тёмные пятна этой истории были смыты – свидетелей всего ничего, знаний у них ещё меньше, никаких документов не осталось, а выяснить всё хочет только он, Курт. И… почему-то в это всё впутана Хельга. Не её жизнь, не её проблемы, но она будто бы и сейчас стоит рядом. Невозможно избавиться от этого образа в голове. А надо сосредоточиться на другом. Курт падает на кровать и внезапно вспоминает, что забыл спросить у Рэйвен, почему же она всё-таки его бросила.***
Новые сны насквозь пустые. Нет привычных кошмаров, нет бессвязного бреда, нет забавной ерунды, о которой наутро вспоминаешь с улыбкой. Без них ночи почему-то кажутся бессмысленными… или, наверное, не в них всё-таки дело. Пустая голова, пустая комната, и жизнь тоже пустая, обесцвеченная и обездоленная. У еды нет вкуса, у стен нет цвета. Всё идёт своим чередом. Курт ходит на занятия, делает уроки, тренируется. Он ни разу и ни с кем не обсуждал произошедшего. Если Профессор до сих пор не заставил, значит, он понимает, что Курт не наделает глупостей и справится. Хэнк, естественно, хотел помочь, предложил поговорить, однако в душу не лез и на том спасибо. Всё до последнего понимал Реми, но комментариев не отпускал – был одновременно и умным, и тактичным. На них всех можно было положиться. Если бы Курт действительно мог хоть как-то изложить ту смятую бурю, бушующую в его голове, он бы незамедлительно это сделал. Но он не мог. Смог, будь она рядом, - прошелестело подсознание, испаряясь в предрассветном сне. Что может быть хуже подсознания? Февраль не тянется, как январь, грустно и мучительно. Весь январь был измучен ожиданиями, страхами и надеждами, сутки превращались в недели. А сейчас дни летели как сумасшедшие, один сменял другой быстрее, чем Курт успевал перечёркивать их значок в календаре. Первое, седьмое, шестнадцатое, двадцать пятое. За окном то вьюга, то не по-зимнему яркое солнце, жизнь продолжает кипеть, но не здесь и не с ним. Курт даже не может толком объяснить, на что уходят эти летучие недели, в которых так много всего безосновательного. Он пихает в себя знания непомерными кучами, учится с утра до ночи. Алгебра, физика, литература, история, философия, информатика и десятки всего другого, и голова как-то умудряется всё это вмещать, не расколоться как надбитый орех. Грамматические конструкции не способны заткнуть прогрызенные отчаянием дыры, но Курт продолжает упорствовать. Зачем ложиться спать, если ты всё равно не хочешь просыпаться? Лучше провести время с пользой. Астрономия – это невероятно интересно. Иногда, штрудируя очередной учебник, он чувствует на груди фантомный жар, как от калёного железа. Тогда он оттягивает ненадолго крестик, придерживая его пальцем за шнурок. Наваждение уходит, и Курт продолжает заниматься. Засиживаться за уроками – лучшее, что случалось с ним за последнее время. Словарь по французскому. Карандашные пометки на затёртых полях. Поломанные часы подползают к половине третьего ночи, плюс один час – три тридцать. Сколько ты тут уже торчишь? Вздрогнул, отнял руку от лица, выпрямил спину. Глаголы-исключения… - Я давно уже всё сделала, ты уснул, что ли? - Я делаю, а не подлизываюсь к тебе с «ну ты ведь дашь мне списать?». Невозможный язык. Тут одни окончания, здесь другие. Как это вообще запомнить? - Не занудничай. Джинсы восхитительно плотные, обрисовывают контур ног в самом выгодном свете. Там, где секунду назад была раскрытая тетрадь, теперь сидит она, до невозможности невозмутимая. Болтает ногами как бы беззаботно, и тут же с выверенной медлительностью упирает напряженные пальцы ему в живот. Красивая. Почему и чем тут так странно пахнет? Столбцы табличек прыгают перед глазами, стягиваются в невидимые узлы. - Всё ещё хочешь читать про дерущихся китайцев? Нет, нет, он ведь делает французский, а не историю. Какие ещё китайцы? В какую войну?.. - Это может и подождать. Наклоняется. Джинсы не переодевала, а вместо свитера тоненькая спальная майка, свободная, заношенная, и под ней ничего нет. Глаза сверкают манящей смесью ехидства и искушения. Она соскальзывает со стола к нему на колени, прижимается тесно, так тесно, что из мыслей выветривается всё на свете. Остаётся только она. Припухлость им же искусанных губ, дурманящий запах мягкой кожи, испытывающий взгляд потемневших от нетерпения глаз. - Всё ещё хочешь заниматься? – бормочет она ему в губы, а её пальцы уже у подбородка, нет, на шее, а теперь у ремня. – Уроками? Встать и убежать Курт ей не даст. Пусть прикусит ему ухо, притворно и неубедительно изображая сопротивление, пусть шепчет гадости. Ей всё можно простить. - Неужели ты принял единственное в жизни правильное решение? - Ja. Когда пригласил тебя на тот танец. - И бысстыже раздевал глазами? - Неправда. - Правда. Держится так уверенно, хоть и осталась без футболки. Ласковая, матовая кожа. Следы укусов на рёбрах, затвердевшие от холода соски, разведённые в стороны руки. Под каждой кистью – обложка учебника. Тетрадь, кажется, будет уничтожена. - Будь твоя воля, ты бы меня прямо там трахнул. Не спорь. Это был бы заведомо проигрышный спор. Эта ладонь у него на шее… холодная, но нежная. Притягивает к себе рывком, вместе гораздо теплее. Наверное, он что-то услышит. Или скажет сам. Да, сам, он очень хочет это сказать, хочет, чтобы она его поняла… - Хельга, я… Видение пропало. Курт беспомощно озирается по сторонам, не желая признавать произошедшего. Он стоит, упираясь руками в осточертевший стол, листы тетради изрезаны линиями сгиба и кое-где порваны. Голова ноет. Её изнутри распирает тишина, мерзкая, липкая, эта тишина повсюду, куда ни посмотри, наступает со всех углов… Нет. Её здесь нет. Последние следы лёгких духов давно растворились, а Курт ничего не замечал, отгонял от себя эти мысли. Нет, нет, нет. Везде только это «нет», от которого вот-вот разорвёт всё тело. Какой же идиот. Мистические образы померкли и расплылись, неинтересные, малозначимые. Думая о них, Курт чувствовал защиту, он им доверял, он не мог иначе. А теперь… всё было не так. У них не было ни значения, ни смысла. Молитва за молитвой. Каждая из них – надежда быть понятым и услышанным. Это помогает, когда ты маленький ребёнок в жестоком и несправедливом мире, но Курт уже не ребёнок и может справиться сам, верно? Или почему ещё он чувствует, что должен сделать нечто очень важное, больше не требующее отложений, что в этом надо поставить единственную, но твёрдую точку? Он забирает Библию, к которой уже несколько недель не мог прикасаться, и телепортируется прямо в лес. Холод пронизывает молниеносно, зато приводит мысли в подобие порядка. На морозе невозможно сойти с ума, сознание, наоборот, заостряется и работает в десять раз быстрее. Курт не хочет импульсивных решений, но их и не будет. Самое верное он принял, кажется, уже очень давно, просто не хотел с ним смиряться. Слишком всё быстро получилось, слишком много глупостей он наворотил… - Это может и подождать. Курт видел религию как что-то неприкасаемое. Слепая любовь, гнилая катаракта. Изучать нельзя, задавать вопросы нельзя, ничего нельзя. Но он вдруг оказался вне её по праву крови… и, возможно, кое-что встало на свои места. Под крылом у Бога найдётся место не всему и не всем. Иногда приходится выбирать. Курт выбор сделал. А лёд на озере давным-давно уже тронулся, как кто-то – разумом. В ночной глухоте его чёрные воды зияют дырявым зеркалом, провалом в никуда. Ветер нарушает идеальную гладь, рябь вспарывает поверхность – это ведь всего лишь вода, и нет в ней никаких возвышенных аллегорий. Под землёй нет Преисподней, и Небес на небесах, должно быть, тоже. Или есть. Неважно. Есть, нет, будет – просто разные грани одного смысла, к которому Курт больше не хочет иметь никакого отношения. Сорванный крестик больше не жжёт ладонь. Щит с эффектом плацебо. - Verschwinde! – кричит Вагнер, изо всех сил швыряя крестик как можно дальше. Через прибившиеся к берегу ледяные остатки, в воду, где его никто и никогда не найдет. И сразу становится легче, будто вместо крохотного кусочка дерева на шее у Курта висел обломок скалы. Больше не связан. Не должен решать проблемы, появившиеся ещё до него. Будь что будет. Осталось только одно. Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный... - Не буду. Эта книга была с ним столько, сколько он себя помнит. Единственная по-настоящему ценная его вещь. Она словно с недоверием смотрит на Курта, подносящего к краю страницы зажигалку. Огонь не хочет заниматься. Просит подумать, остановиться. Здесь же повсюду снег, вода, в конце концов, намоченная Библия лучше сожжённой… Курт упрямо вдавливает огонёк в слова Матфея, и они наконец оплавляются, горестно чернея, не понимая своей вины. Удивительно, Курт ведь никогда не был максималистом. Но сейчас он хочет уничтожить всё подчистую, замазать эту часть своей жизни, чтобы спокойно существовать в следующей. О последствиях он подумает завтра… а сейчас просто сядет прямо в снег, не тот сказочно-пушистый, какой был в тот волшебный вечер, а в липкий и мокрый, и стиснет в руке зажигалку, забытую Хельгой. Сменил Библию на зажигалку. Отец посмеялся бы. История ведь циклична: один «демон» меняет приоритеты на женщину, а его сын захочет это повторить.