***
Через несколько дней после возвращения Хельги из Школы уехала другая ученица, и на этот раз насовсем – Элисон Блэр. Подробности о причинах отъезда большинство узнало за день до. У Элисон была семья в Алабаме, та самая, что забыла о ней на несколько лет, но потребовала помощи, едва она понадобилась. Отец ушёл от матери – стандартная история, только в этой фигурировало ещё несколько маленьких детей, которым надо было что-то есть. Подробности судебных разбирательств никто не знал, но то, что кроме Элисон, вмешаться было некому, было совершенно очевидно. Решить ситуацию из Нью-Йорка возможным не представлялось. Профессор, само собой, предложил Элисон привезти братьев и сестёр в Институт, в котором они были бы в полной безопасности, но юридические вопросы, возникшие бы из-за этого, были нерешаемы. Мать Элисон терпеть не могла мутантов и всё с ними связанное, отдать всех остальных детей в эту же школу она бы ни за что не согласилась. К тому же, никто из них не обладал сверхспособностями. Выход был, и он был единственным – Элисон должна была уехать. И она уехала. Хельга думает об этом всю ночь, пусть на следующий день им ещё учиться. Элисон Блэр. Само имя отдаёт помутневшим уже воспоминанием о разбитом лице, болезненных примочках и – почему-то – пудре, которой Джесса Максимофф пыталась скрыть желтоватые синяки. С тех пор мало что поменялось. Ни Элисон за драку, ни Хельга за вторжение в её сознание так и не извинились, сделали вид, что ничего не было. Они по-прежнему работали в парах, если их ставили вместе, но не здоровались и просто не замечали друг друга в обычное время. О чувствах Элисон Хельга не рассказала ни Курту, ни Джин. Если бы Блэр не уезжала, она и не задумывалась бы об этом ещё раз. У Элисон была подруга, Мария – безвестный призрак, сгинувший в огне. У Элисон была влюблённость, у которой не было шансов, но которой некуда было деться. У Элисон было подобие семьи и семья настоящая, и одну ей приходилось бросить, чтобы, сбежав за тысячи миль, бороться за чужие жизни и забыть о собственной. Хельга знала, что поступила бы так же ради Лиры, и всё же не могла не жалеть эту странную нелюдимую девушку, отстранённую и бесконечно одинокую. Ей захотелось извиниться. Что-то исправить. Курт спит, сбросив с себя одеяло. Ночная тьма всего лишь на пару тонов темнее его кожи, его можно и не заметить, если не всматриваться. Хельга бесшумно соскальзывает с кровати. Ей не хочется включать свет и она наслепую нашаривает на полу свою футболку, которую с неё стащили, чуть не порвав, часа три назад. Она впервые радуется своей неряшливости, ведь рюкзак, с которым она вернулась, всё ещё не разобран, и восемь заячьих лапок на кожаных шнурках по-прежнему лежат в отдельном кармане. Эрик научил её, как правильно делать этот талисман, а Хельга, вспоминая все свои знания по оккультизму, «вплетала» в лапки удачливую энергию. Хотелось верить, что нечто подобное действительно могло помочь. Они живут в разных концах коридора. Настенные бра горят через одну, темнота наступает на три шага и исчезает на один. Ковёр приятно щекочет босые ноги. Короткий стук. Дверь не заперта. - Максимофф? Верхний свет на мгновение ослепляет, Хельга жмурится. В комнате беспорядок, всё вверх дном. Ящики выдвинуты, дверцы шкафов распахнуты, одежда кучами складировалась на кровати, столе и креслах. Элисон стоит у выхода на балкон, в руках – дымящаяся сигарета, холодный воздух мешается с вишнёвым дымом. Она удивлена, но не слишком. Просто, кажется, ей уже всё равно, что с ней теперь будет. - Зашла отдать тебе… это, - Хельга делает шаг вперёд, поднимая руку с намотанным на пальцы шнурком. – Талисман на удачу. Элисон молчит, выпускает дым изо рта. Она только в нижнем белье, белый лифчик и чёрные трусы, волосы заколоты в пучок. Хельга не чувствует себя некомфортно, хотя должна. Элисон кивком указывает ей на открытую пачку сигарет, лежащую на кровати поверх платьев и джинс, и Хельга берёт одну, хотя уже месяц как завязала, а от вишнёвых ароматизаторов её тошнит. Тишина не действует на нервы. - Спасибо, - отвечает, наконец, Элисон, когда комнату наводняет дым второй сигареты. – Она мне понадобится. Хельга могла бы просто положить лапку куда-нибудь и уйти, но она не хочет поступать так с этой вещью. Она подходит к своей «сопернице» и кладёт её ей на протянутую ладонь, шнурок кольцами ложится сверху самого талисмана. У Элисон красивые синие глаза. Заглядывая в них, Хельга до дрожи в коленках боится разгадать тайну трёх жутких снов, но интуиция отзывается тишиной. Выдох. Элисон в безопасности… по крайней мере в пути домой. - Снова роешься у меня в голове? – равнодушный и сиплый голос. Хельга мотает головой. Было бы чудесно, если бы Элисон ей поверила. Она ведь тоже часть их семьи. На половину секунды тонкие пальцы, увитые серебряными кольцами, сжимают предплечье Хельги. После этого она уйдёт, распрощавшись с чувством странного сожаления, зато приобретя другое – неизбежности. Если один камень даёт трещину, со временем вся башня будет разрушена, и от этого никто не застрахован. Они – тем более. В аэропорт Элисон отвозит Эмилия Лидвелл. Никто не плачет, не заламывает руки, и тем не менее лица вокруг напряжённые и словно недоверчивые. Блэр обнимает всех по очереди. Обойти Хельгу и Джин она могла, но не стала. Любая вражда уже потеряла всякий смысл. Хельга на две секунды смыкает руки у неё на плечах, от Элисон пахнет розами и приторной карамелью. Заячья лапка висит на шее и чуть прикрыта волосами. Их на одного меньше.***
Два факта: они едут в Олбани и у него болит голова. За рулём сидит Рэйвен. Хэнк вспоминает их зимнюю поездку вспышками, накатывающими на воспалённое сознание. Он помнит играющую в салоне песню, его любимую, помнит тот дурацкий фестиваль и ясное солнечное небо, и картинки, окрашенные в счастливые тона, то и дело ускользают от него. Они переполнены провалами, которые нечем восполнить. Наверное, так ощущается деменция. Постепенное растворение личности. Всё это произошло так быстро и так внезапно, что Хэнк не смог ни поймать этого состояния, ни предугадать его. Сначала было обычно, потом – чуть похуже, а потом он не в состоянии вести машину. Раз-два-три. Как до этого дошло? Кажется, это он должен дать ответ на этот вопрос. Но он не может и не хочет. Слишком устал. Страшней всего неизвестность. Она преследует их уже давно, каждый новый день – лотерея, будущее похоже на гигантскую колоду карт, неспособную предсказать ни одного хорошего исхода. Последние месяцы были небогаты на добрые вести. Именно на это Маккой постоянно и списывал все странные симптомы, мучающие его уже не первую неделю. Стресс и нервное напряжение, недосып, перенагрузки. Иногда что-то болело, иногда кружилась голова, иногда хотелось спать – ничего особенного, люди живут с этим постоянно и справляются кто как может. Но ведь Хэнк не человек. И в жизни ни одной таблетки не принял. Он понял, что что-то не так, одновременно поняв и то, что не справится без посторонней помощи. Это случилось внезапно, как всегда случается самое худшее. Хэнк пытался проверять тетради, но цифры и буквы плыли перед глазами, а попытки их рассредоточить приносили ужасную головную боль. В тот же день он едва не упал на лабораторный стол – головокружение сбило его с ног. Пол, на который он осел, был ужасающе холодным. Хотелось спать. И исчезнуть. Собственные мысли пугали. - Рэйвен, - зовёт он её, но зачем, не знает. Ему нравится звучание её имени. В следующую секунду Маккой снова ощущает всё реальным и спокойным, он не чувствует себя безумным, как только что, он в полном порядке… И это ненадолго. Он знает, что это ненадолго. Одна минута, другая, третья – и голову расколет новый приступ, от которого не помогали даже обезболивающие. Такие же когда-то принимала Джин, много лет назад, когда училась брать контроль над собой… У неё были потрясающие огненно-рыжие волосы. Но сейчас её лицо отчего-то расплывалось в памяти. Черты налезали друг на друга, то съёживаясь, то разбегаясь. Хэнк пытается её забыть. Может, освободившись от лишних воспоминаний, ему станет немного легче. Дорога длится, а с ней расстилаются и мысли. Хэнк понимает, что всему виной не какая-нибудь мигрень. Он представляет, что сейчас услышит, знает, что всё хуже, чем могло казаться. Он не хочет пугать Рэйвен или кого-либо ещё и надеется, что всё будет хорошо, но вера в это отчего-то слабеет с каждой минутой. Приступы боли становятся невыносимыми. Иногда ему хочется закричать, и он прикусывает язык. Хороший знак. Когда боль превратится в пытку, такое уже не поможет. Дети. В Школе их ждут дети, бесконечные листы домашних заданий на проверку, необъяснённые главы и незаученные формулы, приснившиеся кошмары и несбывшиеся надежды, слёзы в подушку и в его, Хэнка, кофту, равнодушные голоса родителей в телефонных трубках и ободранные коленки, шушуканья за спиной и ночные посиделки с алкоголем, о котором Хэнк якобы не знал… Яркая карусель всего на свете, всего того, ради чего Маккой жил. Сейчас ему почему-то хочется вернуться туда. Вот съездить в эту больницу и снова оказаться в Школе, снова потрепать Кортеза за ухом, снова сесть за рабочий стол, открыв измалёванную помарками тетрадь… Только дорога не кончается, а впереди долгий приём. Забавно, ведь происходящее является случаем настолько банальным и рядовым. Люди не обращаются ко врачу, терпя странные симптомы, до последнего, а потом зачастую становится слишком поздно, чтобы что-то предпринять. Фраза «слишком поздно» вызвала внезапную дрожь. За окном тепло - 59°F, но озноб не уходит. Хэнк почти неосознанно обхватывает себя руками. Он думает о том, что его до омерзения раздражает собственная слабость. А потом проваливается в мутный сон.***
Реми любил готовить всю жизнь, сколько себя помнил. В детстве даже хотел стать кондитером. Кажется, их первая с Сиро настоящая драка произошла именно на этой почве – началось всё с высмеивания «девчачьего» занятия, закончилось сломанным носом у одного и ожогами роговиц у другого. Реми тогда немного зауважали, а готовку он не бросил, просто времени на это в Школе практически не оставалось. Сегодня выдался свободный вечер, и вместо зала Реми пришёл на кухню – интересная, что и говорить, альтернатива. В этот раз с ним пошла Джин. Она включает «The Rolling Stones», громкость именно та, чтобы не мешала вести диалог. Старая тёмно-синяя футболка нагло вытащена из его шкафа. Реми искоса поглядывает на Джин, которая действует исключительно по его указаниям и то и дело вопросительно вскидывает глаза, чтобы удостовериться, что она всё делает правильно. Музыка на долгое время остаётся почти единственным звуком. К полночи поместье стихло, а Реми не хотел разрушать атмосферу пустыми разговорами. Лёгкого постукивания венчика о тарелку и голоса Мика Джаггера было достаточно. - Вы сегодня разговаривали, - говорит Джин, не спрашивая, а констатируя. Она помешивала шоколад в сотейнике на плите, и чтобы посмотреть Реми в глаза, ей пришлось обернуться. – Всё хорошо? Не Хэнк, так она – просто наказание какое-то. Лебо согласился связаться с отцом не из чувства сыновнего долга, а из желания избавиться от этого неприятного и бесполезного дела. Они действительно давно друг друга не слышали. Может, около полугода. Реми просто не снимал трубку, а письма рвал не читая. Последнее пришло неделю назад, и Джин увидела, как оно, растерзанное, отправилось в урну. Что-то – быть может, выражение лица Лебо – заставило её тогда промолчать. Сейчас он уже мог смотреть на это, как обычно, с трезвой холодной головой. Редко накатывающие эмоции Реми научился безжалостно давить ещё много лет назад. - Да, - он пожимает плечами, и, что довольно иронично, даже не врёт. Джин явно ожидает продолжения. – Ничего нового. Скорее всего, он скоро сдохнет. Не Реми, то есть, а отец. Хотя всё возможно, само собой, но надо как следует постараться, чтобы не пережить запойного алкоголика с многолетним стажем. Если у Фабриса ещё оставалась какая-то печень, она должна была быть похожей на дырявое месиво. Никакие органы такой нагрузки бы не выдержали, только закон Вселенной работает именно так, что хорошие люди умирают, а плохие живут дольше всех. Может, это особая форма естественного отбора – населить Землю отборными подонками, чтобы они отбивали у всех остальных желание заводить детей?.. Впрочем, это неважно. Отец сказал, что ему официально диагностировали цирроз. Скорее всего, он не завяжет с выпивкой. Значит, ему осталось недолго. - Я ведь говорил, что он верит, будто это я виноват в этом? – Реми казалось это смешным, но сейчас, несколько часов спустя, шутка как-то потеряла смысл. – Мол, мутация заставила болезнь прогрессировать. C'est drôle, n'est-ce pas? - Нет, не забавно, - идея продолжения диалога на французском явно не отвечала настроению Джин. Она, в принципе, говорила неплохо, но так и не полюбила его и даже не пыталась избавиться от жёсткого прямого акцента. – Скорее страшно понимать, что таких идиотов, как он, миллионы. Джин резко поводит головой – обычно она так встряхивала волосами, но сейчас они были убраны и заколоты. Реми нравится видеть на её лице искреннее участие, пусть и тема была худшей из возможных. С того момента в библиотеке у них не одна ночь прошла в разговорах до рассвета, они как будто заново познакомились, из отношений ушёл обязательный прежде элемент какого-то бесконечного флирта, непременно ведущего к сексу. Просто общаться было необычно и прекрасно. Им обоим этого давно не хватало. - Ищи во всём плюсы, ma belle, - почти жизнерадостным тоном ответил он. – Насколько я помню, братьев и сестёр у меня нет, а квартира в Марселе есть. Немного поганая и с крысами в подъезде, конечно, но выбирать не приходиться. Недвижимость в Европе недешёвая. - Ты собираешься меня выкрасть и там запереть? – хмыкает она. – Что тебе с этой квартиры? Ты, насколько я помню, возвращаться не собирался. Разве что выгодно продать. Для выгодной продажи как раз лучше приехать туда, но дело ведь не в этом. Джин подняла далеко не самый спокойный вопрос, над размышлением о котором Реми провёл последние несколько месяцев. В Школе, впрочем, тема окончания учёбы негласно считалась табуированной из-за плохих ассоциаций, поэтому её и не трогали. А между тем больше половины учеников не были гражданами США, и у кого-то даже сохранялось какое-то понятие дома за пределами Института – рано или поздно всем им придётся сделать выбор. До какого-то момента Реми считал свой абсолютно очевидным, но сомнения, как водится, закрались внезапно и намертво укрепились в голове. На одной чаше весов – Америка, не чужая, но так и не ставшая родной, преподаватели и одноклассники, его новая семья, любимая девушка, надёжность и безопасность от Ловцов и прочих евгеников, всё то, чем он жил столько лет, то, с чем он не готов был расстаться. А на другую чашу легла страна из графы «место рождения», старая квартира, где каждый угол пахнет болезненными воспоминаниями, фотография мамы на комоде, родной язык, знакомые улицы. Где-то посередине балансировала мечта о карьере адвоката, которую нельзя пока было определить ни на одну из сторон, потому что тогда из уравнения выпадали другие элементы. Надо было выбирать университет, надо было задумываться о получении гражданства, поминутно надеясь на то, что новые заклеймённые документы не лишат их права на нормальную жизнь. Реми знал, или, быть может, понимал, что не будет сидеть на шее Профессора и всех тех треклятых организация, спонсирующих Институт ни минуты дольше, чем того потребует поиск работы. Они сдадут все экзамены к июлю и получат возможность двигаться дальше. Только направление этого своего «дальше» он пока ещё не определил. А думать надо было быстрее. Джин отвернулась, убавила огонь до минимума, собрала со стола хаотично разбросанные обёртки из-под шоколадок, достала из холодильника давно уже замешанный крем, чтобы проверить, достиг ли он нужной консистенции. Коржи были ещё не готовы, но кухня уже густо пропахла выпечкой, а от духовки шёл обжигающий жар. Джин отошла к окну. Задумчивость, прямо как туберкулёз, передавалась воздушно-капельным путём. - Сначала Элисон, - сказала она как-то в пустоту, забегав пальцами по карманам мини-юбки. Реми хотел закурить, но сдерживался, чтобы торт не провонял дымом. – Потом, скорее всего, Сиро. И ты туда же? И она, и все остальные. Её цель – солнце, море и яркое лето. Италия. Желания переставали быть размытыми и начинали определять всю грядущую жизнь, которая раскидает их при первой же возможности. Кто-то, быть может, и создаст новых «Людей Икс»… Только Реми в этом очень, очень сильно сомневался. Никто не хочет быть мутантом и вечным изгоем, но все хотят быть людьми и жить как люди. И он тоже хотел. Повисшая тишина, десятки ярких ароматов, расплескавшихся по её коже. Реми притягивает Джин к себе, прижимает, уткнувшись носом в открытый участок шеи. Америка, Франция, Италия… Игры на карте мира как в дурацкие кости. «Здесь и сейчас» уже не существует, настоящее и есть прошлое, а ведь ничего, кроме людей вокруг, у человека нет и не будет. Своей семьи у Реми не было, он нашёл другую, а теперь пытается её бросить… Как же, чёрт побери, всё сложно.***
«В мире всё решает случай» - известная прописная истина. Хельга убедилась в этом самостоятельно. Почти всё в её жизни было чередой различных случаев, а новый материализовался из ничего. Джон получил травму голеностопа, а она решила идти учиться на медсестру. Звучало забавно даже для неё, но Хельга проспала с этой мыслью несколько ночей, а она не начинала казаться сумасшедшей. Стоило начать задумываться всерьёз. Травма случилась на одной из тренировок, и в ней не было ничего особенного – ни вывиха, ни тем более перелома. С усиленной регенерацией Джона на полное восстановление не ушло бы и суток, ему просто надо было дать ноге покой, и, быть может, приложить холод. Так и было бы, не вмешайся Хельга – она захотела попробовать применить к этому магию, а парень внезапно согласился. Надо было просто снять отёк и уменьшить боль. Максимофф просто представила, что её магия разгоняет нечто, образовавшее воспалённую шишку, и, неожиданно для всех, это сработало. Опухоль спала, но боль рассеять всё же не удалось. Над этим ещё предстояло поработать. Этим вечером Хельга в очередной раз мысленно расставила границы своих сил, пытаясь их проанализировать. Полгода в Школе многому её научили, чему-то, о чём раньше она могла только мечтать – дистанционным управлением, развитой и чувствительной телепатии, высококачественным иллюзиям и, самое главное, контролю. Эмоциональный баланс помогал концентрироваться и значительно снижал риск отправить в долгий полёт ещё какое-нибудь здание. Но врачевание… До этого момента Хельга пробовала только стягивать порезы, и у неё это в конечном итоге получилось, правда, заштопать серьёзное ранение она не смогла бы. Впрочем, сказать наверняка было сложно. Для начала надо было такое ранение оставить или получить, а добровольцев не наблюдалось. У неё всегда были проблемы с точными науками, о медицине она и не думала, но ведь сейчас было самое время, чтобы начать. Подход Хэнка и бесконечная практика изменили дело, ни химия, ни алгебра уже не вызывали запредельных сложностей, а если бы Хельга начала по-настоящему стараться… К тому же, не так давно она окончательно убедилась, что журналистика – это не её. Достаточно было перечитать старые записи, чтобы раз и навсегда отказаться от подобных мыслей. Конечно, медицина – решение серьёзное, но пробовать ведь не запрещено? Хладнокровия у неё хватает, от вида торчащей кости или раздробленной руки в ступор она не впадёт (доводилось видеть и то, и другое, зрелище малоприятное, но терпимое). Стоило посмотреть списки колледжей, разведать о вступительных… И поговорить с Чарльзом. Он будет рад. А Хэнк, наверное, вообще голову потеряет от гордости. Хельга не торопилась кричать об этом на весь мир. Где-то неделю спустя после происшествия с Джоном она получила от Профессора несколько рекомендаций, а также список колледжей штата Нью-Йорк и ещё нескольких. Удобно иметь дело с человеком, свободно читающим твои мысли. Странно, как давно Хельгу не волновал вопрос сокрытия каких-либо тайн. - Не думаю, что будет проблемой учиться, допустим, на Юге, - голос Профессора звучал, как и всегда, непроницаемо, но Хельга уже достаточно хорошо его изучила. Чуть пониженные интонации, слегка изменившийся тембр. Чарльз не хотел бы, чтобы она уезжала так далеко. – Но просмотри для начала вот эти. Уже у себя Максимофф задумалась над тем, готова ли она сама к возможному переезду на другой конец страны. Быть за тысячи миль от всех, кого она полюбила, и от места, которое она теперь называет домом… Мысли убежали не туда. Решение ведь ещё не принято, не стоит так торопиться. Может, она ещё и передумает. Сейчас только апрель, а ей только семнадцать. Вся жизнь впереди, а всё самое худшее уже должно было случиться. Утро, шестое число. Курт сегодня встаёт раньше, у них разные классы, и его – философия – начинается первым. Хельга ходила на криминалистику и, само собой, не уставала ехидничать над тем, что кто-то предпочитает бубнёж о жизни расследованиям преступлений. Но сейчас ей хотелось не шутить. Курт, собирающийся на занятия, невольно притягивал взгляд. Хельга уже обращала внимание на то, что теперь он одевался несколько иначе, более строго, но по утрам это особенно бросалось в глаза. Ему шёл классический стиль, он делал его гораздо старше его девятнадцати. Белый хорошо контрастировал с чёрным, вместе они оттеняли глубокое индиго кожи Курта, тоже словно потемневшей за прошедшие дни, и выделяли яркую желтизну пронзительных глаз. Обычные футболки и толстовки теперь были для него будто с чужого плеча. Хельга комкает одеяло, борясь со сном. Курт у зеркала поправляет рубашку. Он сумасшедше красивый. До невозможности. Вставать не хочется, но подойти к нему – очень. Максимофф заставляет себя приоткрыть глаза и подняться. Одеяло неровно зависает на самом краю кровати, а потом падает на пол. Хельга отмечает, что за окном пасмурно, настроение улучшается с каждой секундой и прямо-таки подлетает вверх, когда она обнимает Курта со спины, обвив руки вокруг талии. Положить голову ему на плечо ей не хватает роста. Ладонями она чувствует твёрдость мышц у него на животе, жёстких и сухих, в нём силы больше, чем в любом другом ученике. Хвост, ещё секунду назад спокойный, зашевелился – так иногда делают любопытные коты. Хельга прижалась сильнее. Ей до дрожи нравилось то, что хоть она и опиралась всем телом, Вагнер даже не шелохнулся. - Начало урока через пятнадцать минут, - тихо сказал он, но Хельгу этим деланой неприступностью не проведёшь. Как будто они раз за разом не проворачивали этот же трюк. Что может поднять настроение с утра лучше быстрого и качественного секса? - Если рубашка помнётся, наденешь чёрную, - ответила она в тон ему, скользя пальцами по коже под воротником. Курт в чёрном выглядел ещё горячее, как настоящий инкуб со всеми присущими характеристиками. Например, с неуёмной жаждой затащить в постель какую-нибудь ведьму, и, какая удача, в этой Школе она была единственной… Менять рубашку не пришлось. Курт подтянул Хельгу к себе, прикусил кожу под ухом, а потом взял на письменном столе, сзади, зажав рот рукой. Быстро, жёстко, до дрожи. Лучшее пробуждение на свете. И никакой кофе не нужен. - Bis dann, - говорит Курт, когда уходит. Есть в этом что-то смешное, они ведь увидятся часа через полтора, не позже. Но Хельга всё равно отвечает таким же «до встречи», правда, английским. Вагнер говорил на нём достаточно хорошо, чтобы не вворачивать в речь немецкие фразы, просто им обоим это нравилось. В этом было нечто… естественное и правильное. Хельга собирается. Вдохновившись прекрасным утром, она даже надевает белую блузку, правда, на добропорядочный низ её уже не хватает, и она ограничивается тёмно-синими джинсами. Она хотела зайти к Хэнку до начала занятий, поэтому, наспех подкрасив губы и ресницы, поспешила вниз. Маккой не вёл у них ничего уже дня три, сославшись на какое-то исследование, требовавшее полной отдачи, но выглядело это всё слишком уж неправдоподобно. Хельге никак не удавалось перехватить его и спросить, что происходит, а остальные преподаватели отмалчивались. Сейчас у неё хотя бы был шанс. Что-то не так. Это первая мысль, возникающая в голове при входе в лабораторию. Хельга долго стучалась, но дверь была открыта, и она вошла, озираясь. Какая-то… Нет, вроде всё в порядке, и в то же время… Не всё. Слишком пусто. Нет кип бумаг на столе, нет пустых кружек, нет пятен от кофе на белом столе – он выглядит так, будто за ним давно уже никто не сидел. И нет оборудования. Хельга знала, где оно хранится, но оно должно было быть на виду, ведь Хэнк всегда начинал работать рано. Что-то не так. Это можно понять из логических выводов, но интуиция, молчащая всё утро, уже надрывалась внутри, то ли предостерегая, то ли подготавливая. Что, чёрт возьми, не так? - Хэнк! – негромко произносит Хельга, уже забыв, с какой целью сюда шла. – Ты здесь? Она чувствовала его присутствие, но не понимала, почему он её не слышит. Максимофф проходит в кабинет, тот самый, где они искали сведения об Азазеле, и сейчас эти воспоминания почему-то кажутся пустяковыми. Всё это уже кончилось, это позади… А впереди кроется что-то нехорошее. Хэнк, сгорбившийся за письменным столом, воплощал собой это «нехорошее», эта внезапная мысль была подобна осиному укусу. Хельга осторожно замирает в дверях. Здесь было холодно и почему-то страшно. - Привет, - она напрягает глаза, стараясь уловить его взгляд. Хэнк не в очках, но он даже не поднял головы, хотя явно понял, что уже не один. Секунд через десять он медленным, странным движением нашаривает очки на столе и не надевает, а как-то кладёт их на нос, придвигая к переносице и лишь потом смотрит на Хельгу. – Хэнк? - Доброе утро, Хельга. Эта фраза напрягла её всем вплоть до последней буквы. Обычное приветствие, но голос, произнёсший его, был необычайно тихим и лишённым всяких жизненных сил. Хельга жалеет своего посаженного зрения из-за невозможности разглядеть Маккоя поближе с такого расстояния, но надо быть просто слепой, чтобы не заметить необычайной бледности и осунувшегося лица, на фоне которого очки казались куда больше обычного. Хельга готова была поклясться, что ещё неделю назад ничего такого не было. Она бы обратила внимание. Но сейчас… Хэнк никогда не болел. Он не высыпался, он уставал, он один раз упал с лестницы, он обжигался и однажды случайно разворотил себе всю ладонь канцелярским ножом, но у него была какая-то неуязвимость к вирусам и бактериям. Хельга не просто в это верила – она это знала на сто, нет, миллион процентов. Глаза её не обманывали, но лучше бы наоборот. Вот оно, чутьё. Показало всё как на ладони. - Что с тобой? – она скрещивает руки на груди, жест неуместный, но непроизвольный. – Хэнк… - Приболел немного, - он улыбается, улыбается сквозь очевидную боль, и в уголках его вечно молодого рта видны отчётливые морщины. – Ерунда. Хельга ему не верит. Он об этом знает. Она, кажется, впервые задумалась над тем, что знает Хэнка чуть больше полугода, но он успел за это время стать одним из самых дорогих ей… людей, нет, мутантов, потому что дорогих людей у неё не было. Маккой для всех них, для каждого ученика, был настоящим отцом – кому вторым, а кому единственным. Школа была его всем, его жизнью, его предназначением. Каждый знал, что Хэнк убьёт за них, и, быть может, умрёт, если потребуется. Каждый был готов на то же самое. Видеть его таким было невыносимо. Кому-нибудь другому – наверное, ещё ничего, но не Хельге. Она чувствовала раздирающую его боль… и понимала, что за ней таится нечто ужасное. Максимофф подходит ближе, идёт, пока не оказывается вплотную к столу, и с трудом удерживает себя от дрожи. Хэнк словно постарел на десять лет. Молодой и полный сил каких-то пару недель назад, он не просто похудел или побледнел – он был ранен чем-то, что-то разъедало его изнутри, и это не могло не отобразиться на его лице. Казалось, будто зрелость, оттягиваемая столько лет, захотела прибрать своё в необычайно короткий срок. Хэнку было пятьдесят, он долго, непозволительно долго выглядел на тридцать с небольшим, а теперь… - Что с тобой случилось? – еле слышно выдавливает она, не позволяя опереться на столик или позволить голосу ослабнуть. Ему явно хуже, чем ей. Он, чёрт побери, даже не пытается скрыть, что исказившие его лицо мучения имеют лёгкий характер. - Думаю, я нескоро вернусь к занятиям, - говорит он словно сам себе. Снимает очки, складывает. Глаза тусклые и уставшие. – Ездили в Олбани пару дней назад. Нашли опухоль в головном мозге. Он сказал это совсем спокойно, без испуга, всего лишь констатируя факт. А у Хельги земля из-под ног ушла. Ей хочется считать это шуткой. В её, нет, в их системе координат Хэнк был неприкосновенен. Он мутант, он сильный, он не может просто взять и заболеть чем-то, как обычный человек. Хельга может, Джин может, Профессор может, но не Хэнк. Кто угодно, но не он. Именно так работает неуязвимость. Как всё могло случиться так внезапно? Как Хэнк не распознал эту опухоль раньше, как не смог опередить каких-то там докторишек из Олбани, зачем они ему вообще понадобились?.. Почему, в конце концов, никто и ничего не заметил?! Лучше бы ей не озвучивать эти вопросы, а передать их ему прямо в голову, но она, само собой, не станет. Ему и без того больно. Больно даже от этого диалога. Хельга прикусывает язык. Он скажет позже, не сейчас… Или они сами как-нибудь узнают… - Страшная гадость, - Хэнк заставляет себя улыбнуться, но сведённые мускулы превращают улыбку в гримасу. – Будто у меня в голове сидит огромный таракан и стучит лапками по черепной коробке. Крик плавит глотку изнутри, лучше бы придушить себя, чтобы не выпустить его наружу. Она не ослышалась. - Т-таракан? – еле слышно раздаётся её голос, сломанный надеждой на хороший исход. Хельга не разрешит себе вздрогнуть, вскрикнуть или, ещё хуже, осесть на пол. Ноги стали ватными, она держится на них, быть может, с помощью одной только магии, но держится и будет держаться. Хэнк уловил в этой реакции что-то для себя, но ничего не сказал, и Хельга больше ничего не скажет. Они замолчали, а внутри у обоих надрывалась безумная сирена. Тишина была острой как лезвие, которым нельзя было просто взять и вырезать мерзкое насекомое из чьей-то головы. Хельга не знает никаких подробностей, ей только предстоит это выяснить, но она отчаянно не хочет, как не захотел бы никто на её месте. Она ведь не такая глупая, какой кажется. Понимает всё с полуслова… А иногда хватает и одного вещего сна.***
С недавних пор Хэнк был уверен, что таблетки – самая мерзкая вещь в мире. Цитостатики, иммунопрессоры, десятки разноцветных баночек, сотни указаний по приёму. Впервые в жизни он чувствовал себя беспомощным. Невозможность разобраться в фокусах собственного тела ощущалась ничуть не менее болезненно, чем развивающаяся мультиформная глиобластома. Подумать только. Он никогда прежде не концентрировал внимания на изучении онкологий, всё время интересовался чем-то другим, знал достаточно для обычного врача, но недостаточно для того, чтобы, столкнувшись с ним, чувствовать хоть какую-то уверенность. Ругаться было поздно и бесполезно. Вылечить себя сам он уже не мог, вера во всесильность жестоко над ним пошутила. Путь был один, как и у всех других людей – терапия. Саму новость Хэнк воспринял спокойно, в отличие от Рэйвен. Её ужас был понятен. Хэнк получал результаты всех анализов без неё, думая, что все слова можно будет как-нибудь смягчить, чтобы они не звучали так страшно, как на самом деле. «Небольшое новообразование» это одно, а «рак второй стадии» - совершенно другое. «Симптоматическое поддержание организма» не равно «случай неизлечим». Можно ли сравнить «химиотерапию» и «неоперабельную опухоль»?.. Разумеется, нет. Только ничего из этого всё равно не помогло. Рэйвен всегда смотрела в корень, дешёвыми уловками её было не провести, а Хэнк был не в том состоянии, чтобы хорошо сыграть свою роль. Она просто спросила, сколько у них есть времени, и ни сказала ни слова, услышав ответ. Только побледнела. - Глупости, - выдавит она через несколько секунд. – Ты же… нет, это невозможно. У тебя очень сильный организм, ему надо немного помочь и всё будет хорошо. Почему её нельзя удалить?.. Организм сильный, но сильный недостаточно. Ускоренная регенерация не значит полная. Обычный человек на его месте уже был бы мёртв, мутации же сдерживали рост опухоли… Или нет. Маккой не мог быть в этом уверен. Раз оно появилось, значит, что-то пошло не так. Могли ли раковые клетки, способные к невероятно быстрому размножению, приспособиться к его мутации, подбить её под себя и преобразовать регенерацию в бомбу замедленного действия?.. Эти мысли, сначала казавшиеся абсурдными, на самом деле имели логичные черты. Хэнк всегда действовал согласованно с логикой, импульсивность была ему не свойственна… Только сейчас, кажется, ему уже ничего не могло помочь. Логические выводы терпели поражение перед бескомпромиссностью диагноза, нет, не диагноза – приговора. Так часто писали в книгах, а сейчас Хэнк впервые понял, что же на самом деле это подразумевало… Он, конечно, не собирался сломя голову (иронично, чёрт возьми) писать завещание и рыть могилу на заднем дворе. Потом он задумается о том, что завещать ему почти нечего, но это будет позже. Когда таблетки вернут ему способность к трезвым размышлениям без убийственной боли, он в первую очередь задумается о том, как рассказать обо всём ученикам. Хранить это в тайне всё равно не получится, надо как-то аккуратно, не пугая, ввести старших в курс дела, а младшим лучше ни о чём не знать. В этот раз у него тоже ничего не вышло. Хельга стала первой из студентов, получивших известие. За ней последовали остальные. «Процесс» занял несколько часов, а по ощущениям – пару-тройку месяцев. Хэнк быстро уставал. Мультифорная глиобластома. О ней знают так мало, именно поэтому, наверное, именно она злым паразитом расцветала в его голове. Наверняка его случай станет интересным материалом, ведь он будет дополнен его личными подробнейшими наблюдениями и показателями – такое встречается нечасто. Маккой предсказуемо переоценил собственные возможности. Совсем скоро такие простые вещи как ведение дневника или измерение давления превратились для него в испытание… Скоро, но не сейчас. Сейчас он работал по мере возможностей, не забывая принимать таблетки и почти что по расписанию сходить с ума от раскалывающего голову скрежета. В такие секунды мир переставал существовать – плыл вокруг психоделическими кругами и дикими абстракциями. Была только боль. А ещё прохладные руки Рэйвен на ушах. Рэйвен. Она, разумеется, отказалась мириться с фактом. Она всегда шла напролом, и этот случай исключением не был. Она ругалась со всеми врачами, была жёсткой и резкой, успешно разбиралась в труднопроизносимых названиях и готова была абсолютно на всё, что было в её силах… Только в её силах было донельзя мало, как и в чьих-либо ещё. Рэйвен пересадила бы ему свой мозг, будь такое возможно, и Хэнк не сомневался в этом ни на мгновение. Иногда её хлёсткий голос был единственной вещью, поддерживающей в нём какие-то остатки бодрости, неизбежно ускользающие с каждым днём. Впервые в жизни он предпочитал сон часам, посвящённым науке. Впервые в жизни ему не было за это стыдно. Его, нет, давно уже их комната была теперь единственным местом, где он мог обрести подобие покоя. Он ложился в кровать, всегда прохладную, клал ноющую голову на ледяную подушку и чувствовал некое подобие умиротворения. Рэйвен всегда ложилась с ним. Ей не нужен был этот длинный сон, за эти часы, проведённые в кровати, она спала от силы шестьдесят минут, а остальное время просто гладила Хэнка по волосам, бормоча что-то успокаивающее. Иногда это были колыбельные, иногда мотивы популярных песен, иногда – просто рассказы о прошедшем дне. Хэнк любил её голос. Это было единственной нитью, тянущейся к нему из той бездны, в которую он проваливался каждую ночь и из которой всё меньше хотелось выходить. - Ничего уже не изменить, Рэйвен, - тихо говорил он, когда она провела несколько часов, беззвучно рыдая в подушку. Кортес свернулся рядом с ней и настойчиво мяукал, не понимая, видимо, что нашло на его хозяйку. – Это неизбежно. - Почему?! – выдавливает она еле слышно. – Почему её нельзя удалить?! Почему нельзя пройти химиотерапию, почему они бросают тебя умирать, Хэнк?.. Потому что такое случается. Рак мозга – не простуда, его нельзя предотвратить приёмом витаминов и правильным питанием. Его можно пытаться лечить… только есть ли смысл тянуть деньги из бюджета Школы, или, быть может, государства, если с семидесятипроцентной гарантией это не даст никаких результатов?... Тысячи долларов будут просто выброшены на ветер, а он проведёт последние свои месяцы как беспомощный, не способный ни на что человек, которому придётся до последнего менять памперсы и вводить еду через трубку в рот. Хэнк не хотел так жить. Он вспоминает свою юность, нет, детство. Когда он сопливым мальчишкой гордился своей огромной силой, когда был самым быстрым и самым ловким среди всех детей, когда радовался отличному здоровью, потому что не болел и даже не знал, что это такое… Прошли годы, и теперь он разом отдувался за своё беззаботное детство. А вместе с ним осознавал, что не сможет провести и дня в состоянии растения. Хэнк не святой. У него есть свои страхи. И он не хочет и не сможет быть беспомощным и зависеть от других… он просто не сможет смотреть Рэйвен в глаза, зная, каким она его любила. Он, разумеется, ни за что не произнесёт этого вслух… Просто нет в этом никакого смысла. У них осталось унизительно мало мгновений вместе, и тратить их на перепалки Хэнк не станет. У неё было настроение бороться. У Чарльза тоже. Они готовы были сражаться любым доступным методом, сносить головы топором, равнять неугодные больницы с землёй, выступать на федеральных каналах с гневными речами – всё, что угодно, лишь бы это помогло. Хэнк их понимал. Ему предстояло просто уйти, а им – потерять дорогого человека. Он, наверное, ничего не почувствует, боль ведь однажды прекратится. А им… им придётся с ней жить. Болеет он, а страдают другие. Жизнь слишком несправедлива, Чарльз и Рэйвен такого не заслужили. Почему… Почему всё складывается именно так? Хэнк не знает. Он не знает почти ничего и не может найти ответов на поставленные вопросы. После долгих размышлений он сходит с ума от боли, а потом отключается. Вспоминать, что было до сна, с каждым разом становилось всё труднее.***
- Значит, всё-таки медицина? Хельга пожимает плечами, оставляя в этом вопросе некую недосказанность. Ей самой до сих пор не верилось, что она пошла на столь рискованный шаг, и в то же время это странное спонтанное решение казалось донельзя правильным. Может, конечно, это было ложное впечатление – просто колледж был, в сущности, первой серьёзной вещью, которую она определяла для себя сама. До этого её жизнь складывалась сама собой, без какого-либо влияния самой Хельги. Всё время получалось так, что или ситуация не предполагала наличия выбора, или возможность его сделать отсутствовала. А сейчас… Сейчас её жизнь наконец-то перестала от кого-то зависеть. Это и воодушевляло, и пугало. Хэнк будто бы угадал ход её мыслей и не стал ждать ответа. В общем-то, это ведь не срочное дело. Документы можно подавать в этом году, но можно и в следующем, чтобы было время как следует подготовиться. Хельга не говорила, что очень хочет поступить как можно скорее… Может, тогда Хэнк ещё застанет эту новость. Максимофф прижимается головой к ручке мягкого кресла, макушкой чувствуя ослабшие пальцы учителя, иногда скользящие по корням её волос. Она сидела здесь почти каждый день, принося с собой уроки, и часами оставалась на одном и том же месте, стараясь даже не двигаться. Всё началось около месяца назад, когда Хэнк перестал выходить из кабинета. Подъёмы и спуски по лестницам для него, когда-то пробегающего стометровку за четыре секунды, стали непреодолимым препятствием. Хэнк, страшно ненавидящий свою слабость, не хотел демонстрировать её перед всеми и поступил просто – выбрал добровольное затворничество. Он быстро уставал. Заходя, Хельга часто заставала его спящим, и просто садилась на своё место – напольную подушку с дурацкими кисточками – и ждала, пока он проснётся, чтобы быть рядом, если он что-нибудь попросит. Это случалось редко. Хэнк ел скорее из вежливости, каждый кусок давался ему с трудом, еда давно уже превратилась в пытку, и всё же он себя заставлял. Прописанная диета была до невероятности скудной, Хельга бы и здоровой так питаться не смогла. А Хэнк как-то раз, улыбнувшись, спросил куда-то в воздух: почему бы вместо мерзких каш не напиваться каждый день до беспамятства, если в конечном счёте всё равно умрёшь? Максимофф ничего не смогла ответить, у неё в ту секунду будто язык отсох. А Хэнк через несколько минут уснул и словно ничего не было. Тем майским вечером он впервые сказал, что ему осталось недолго. До этого момента Хельга продолжала питать какие-то иллюзорные надежды, мечтала о чуде, о явлении Христа или конце света – хоть о чём-нибудь, лишь бы Хэнк поправился. А потом граница была расчерчена, подведена, предположение переросло в факт, и… И теперь Хельга переняла эту педантичную привычку Курта, ритуальное зачёркивание календарных дней, только она делала это не для распределения своих планов, а для отсчёта. Она не хотела, но не могла иначе. Это давало какую-то иллюзорность контроля над ситуацией, заставляло думать, что они над чем-то имеют власть. Никто не заметил, как в Школе стало тише – это пришло как данность. Даже во время перемен коридоры казались вымершими, не было слышно ни смеха, ни разговоров. Привычный и обыденный мир превратился в видение прошлого, в несправедливо короткий сон, в который никак не удавалось вернуться, даже засыпая по-настоящему. Хельга хотела заново прожить все моменты, связанные с Хэнком – она провела немало часов, описывая в тетради все их разговоры, опыты и тренировки, каждое прикосновение и каждую шутку. Ей просто необходимо было понимать, что это останется хоть где-то, кроме её ненадёжной памяти. Она ненавидела себя за то, что тогда, в октябре, разговаривала с Хэнком грубо и неблагодарно, что не доверяла ему, что раздражалась на его бесконечное добродушие. Хэнк давным-давно перестал быть ей просто преподавателем. Он был семьёй. Хельге, кажется, на роду написано терять дорогих людей. Эта мысль проскальзывает у неё один раз, а потом укладывается на дно сознания как затаившаяся во мху лиса, чтобы то и дело жалить при любом удобном случае. Ей снова снится семья: мама, Лира, Питер. Снится чёрный гроб и заунывная погребальная служба. В одном сне гроб резко и внезапно открылся, и Хельга увидела, что внутри он пустой… А наутро её как пронзило осознанием того, что этот предназначался не Питеру. Он уже открыт… для другого. Страшно. Она не позволяла себе плакать, злилась на себя, когда ночами её начинала душить тревожная истерика. Это был вопиющий эгоизм. И пусть узнал бы об этом только Курт… Нет, ни за что. Он-то держится безукоризненно, только помогает всем, чем может помочь. Начал вести химию у младших, всегда ведь хорошо в ней разбирался, предлагал взять и математику. Хэнк сначала отказывался, только вот совсем скоро он утратил способность к концентрации внимания, стал рассеянным, забывчивым. Он был похож на старика, разраженного деменцией, только это всё ещё был Хэнк, их Хэнк, которого они знали… а теперь, кажется, переставали знать. Метаморфозы донельзя болезненные. Для всех. Хельга твердила себе как заведённая – с болью надо справляться самостоятельно. Никому до её слёз дела нет, не одной ей плохо. Она может сколько угодно с ненавистью называть себя дурой, но она не даст этого понять никому из тех, кто стал ей дорог. Заставлять Чарльза, теряющего лучшего друга, выслушивать её нытьё? Пойти поплакаться на плече Рэйвен, когда её любимый умирает в соседнем кабинете? Одна мысль об этом заставляла Хельгу передёрнуться. Раскрой она рот, она в ту же секунду открутила бы себе голову. Лучше было молчать. Молчать до последнего, выдавливать из себя улыбку при любом удобном случае и пытаться делать вид, что она хорошо справляется. Иногда крик прямо-таки рвался из горла. В такие моменты хотелось зашить себе рот изнутри. Одна майская ночь сменялась другой. Хельга боялась снов. В одном из них ей привиделась эта самая картина – она стояла у зеркала и сшивала края рта друг с другом, пока кровь сочилась из пробитых дырок и тонкими ручейками стекала по подбородку. Под рассвет, пришедший часа в четыре, по-весеннему порядку, Хельга начала осознавать, что происходящее – сон, но просыпаться не хотела. Только и думала о том, что зашитого рта недостаточно, что язык тоже следует вырезать… А сон уже ушёл. Курта рядом не было, кровать оставалась полупустой. Хельга переводила взгляд с потолка на отброшенное им одеяло и задумчиво водила языком по зубам и дёснам. Ей казалось странным, что одно из таких пробуждений, скорее всего, встретит её принятием факта смерти. Это было неправильно. Хотелось возразить, но возражать было некому. Язык по-прежнему на месте. Через пятнадцать дней она вспомнит эти мысли и пожалеет, что всё-таки не воплотила сон в реальность.