***
Получить образование медсестры можно было несколькими способами, но Хельгу привлекал самый обычный, а именно – поступление в медицинскую школу при университете. Брошюры с разными программами морочили ей голову не одну неделю. Рассматривая аляповатые, гипертрофированно радужные картинки (небо слишком синее… а что это все эти студенты улыбаются?.. ну да, конечно, на брошюре нужно нарисовать как можно больше национальностей… а почему нет никого в хиджабе?..), Хельга будто ненадолго вырывалась из той пляски смерти, в которой они все невольно находились. Невольно представлялась будущая жизнь, новые знакомства, учёба и так далее. Ещё год назад Максимофф было бы силком туда не затащить, а теперь она сама усердно готовится к экзаменам и учится составлять учебное резюме. Страх социума, прорабатываемый с Профессором и Хэнком не один десяток часов, остался лишь в воспоминаниях. Теперь её страхи были куда более реалистичны и куда менее романтизированы. Безрадостный май утомлял. Солнце казалось тусклым, воздух – гнилым. Всё, ставшее привычным, всё, называвшееся домом, медленно превращалось в труху. Первая трещина, возникшая на месте Элисон Блэр – Элисон, той самой Элисон, которая её ненавидела, как там она сейчас? – неизбежно разрасталась. Хельга перестала обращать внимание на предчувствие беды. Она ведь уже случилась. Это было двадцатое мая, Хельга помнит, потому что за минуту до того, как вошла Джин, она посмотрела на календарь. Она ещё удивилась – как, уже двадцатое? Ничего себе, как летит время. А тут Джин. Тёмно-зелёный сарафан чуть ли не волочится по полу, но просвечивает на свету. Одежда немного не по погоде, сегодня прохладно. В руках у неё по чашке горячего шоколада, ароматный запах моментально наполняет комнату, воссоздавая яркие, будто совсем свежие, картины зимних воспоминаний. Весной пристало пить лимонады и коктейли, никак не шоколад, но Хельга отчего-то была ему рада. Она уже давно не замечала ни вкуса, ни запаха еды – просто жевала что-то, когда желудок начинал требовать. Всё это казалось… новым, не таким, как раньше, и всё же ностальгическим почти до слёз. Они с Джин давно уже не сидели вдвоём вот так, как раньше. Всё не до того. Чаще виделись у Хэнка, молча поддерживая его и друг друга. Иногда читали ему вслух то, что он просил – книги, журналы, научные статьи и газеты. Прибирались в кабинете с помощью магии, обязательно устраивая показательное шоу из магических вспышек, просто чтобы попытаться вызвать у него подобие улыбки. Делали домашнее задание, вполголоса обсуждая экзамены и какие-то отвлечённые новости. Надо же, такое шокирующие заявление от партии демократов?.. В моде снова ярко-синий? Говорят, на Юге пророчат засуху… Они не говорили о личном, не делились переживаниями. Всё стало неважным. В один день Хельга коротко упомянула о подготовке к поступлению в медицинский, а Джин не стала, по своему обыкновению, громко и нецензурно допытываться до сути. Она всегда понимала больше, чем говорила. Но сейчас… кажется, им всё же предстоял разговор. Пусть Хельга и не сразу поняла, какой именно. - Вкусно? – спрашивает Джин, делая глоток. Максимофф следует её примеру. Вкусно. Приятная горечь хорошо сочетается с мускусной пряностью корицы и лёгкостью ванильных сливок. – Реми научил. Конечно, кто же ещё. Реми с Джин теперь были практически неразлучны. В памяти Хельги всплывали иногда мутные отголоски их с подругой старых разговоров – весёлых, пьяных, пошлых. Реми в них удосуживался далеко не самых лестных характеристик. Джин никогда не рассматривала его всерьёз, щенячья, преданная влюблённость её забавляла, но никак не наталкивала на нежные чувства. Однако она не стала бы изображать в себе поддельный интерес, и уж тем более не стала бы встречаться с кем-то от скуки. При всей её взбалмошности у неё было не занимать чувства собственного достоинства. Когда они начали встречаться, Хельги не было рядом. К моменту её приезда новость перестала быть животрепещущей, и сама Джин не горела желанием это обсуждать. Хельга восприняла это скорее как данность. Раз они вместе, значит, так надо. Грей не выглядела несчастной, а всё остальное было неважно. - Балтимор – это не так уж и далеко, - уверенно говорит Джин, когда Хельга рассказывает ей об Университете Джона Хопкинса. Она не собиралась замахиваться на что-то вроде Пристона или Калифорнийского университета: у неё были основания сомневаться в том, что её способностей хватит на бесплатное обучение. Программа не имела бы вообще никакого значения, если бы… Если бы Хэнк… - Сможешь часто приезжать. - А?... Да, - рассеянно отозвалась Хельга, отгоняя дурные мысли. – Но ведь это ещё неточно. Может, вообще поступить не получится. Лишний год подготовки не помешает, если что. В глубине души Хельга боялась этого варианта. Не потому что у неё были какие-то неуёмные амбиции, нет. Просто она не представляла себе, какой Школа станет в ближайшее время, и, кажется, не имела ни малейшего желания быть в ней в этот период. Страх быть малодушной боролся с острым предчувствием беды, и пока что они балансировали вничью. - Поступишь, - твёрдость голоса Джин была непоколебима. Таким же голосом она заверяла Хэнка, что способ найдётся и он обязательно вылечится… Во всяком случае, так тогда показалось Хельге. То ведь был голос обиженного, напуганного ребёнка, который просто не мог принять страшную правду. – Всё получится. - А ты? - А я уеду. «Так ведь и я уеду…» - глупо думает Хельга, и перед её глазами всплывает брошюра Йельского университета, брошюра, которую она и просматривать не стала, а сразу отложила в сторону. Только, кажется, они сейчас говорили о разных категориях… расстояния. Балтимор в Мэриленде, это не край света, а почти что соседний штат. А Джин… - В Марсель, - договаривает она, не дождавшись вопроса. Голубые глаза были преисполнены спокойной, холодной почти уверенности. Как будто Джин ожидала, что Хельга возмутится, или закричит, или выкинет ещё что-нибудь в таком духе. А у неё просто слова в горле словно застыли. Ни одного не вытянуть. А вместе с этим голову окутывает странное, наркотическое почти спокойствие. Наверное, это можно было всё-таки охарактеризовать как осознание неизбежного. Марсель. Хельга ничего не знала о Марселе и мало – о Франции. Ей нравилось французское кино, она учила французский язык, усилиями Реми считала французскую кухню божественной, но никогда не рассматривала даже гипотетической возможности переехать туда жить или даже просто съездить «когда-нибудь». Франция была для неё словно слепым пятном, как, впрочем, и добрая половина земного шара. Другой мир, другая сторона океана. Явно принятое решение, не поддающееся обсуждению. - Джин… - роняет Хельга как-то беспомощно, и с языка соскальзывает единственный непрошеный вопрос. – А как же Профессор?.. Грей странно дёргает уголком рта, их с Хельгой взгляды сталкиваются. Глаза напротив были сухие и лишённые каких бы то ни было признаков бессонной ночи. Джин, несмотря на свою импульсивную вспыльчивость, всегда умела сохранять лицо даже в самых неконтролируемых ситуациях, однако Хельгу ей было не обмануть. Она, правда, и не пыталась. Максимофф жила здесь меньше года. Событий набралось, быть может, как за все десять лет, но факт оставался фактом. Джин попала в Школу в восемь, совсем ещё ребёнком, и стала одной из первых подопечных. Учителя стали её семьёй, но ближе Чарльза у неё не было никого. Речи не шло о любимых и нелюбимых учениках – просто Джин и Чарльз были друг другу как отец и дочь, и этот факт никогда не подвергался сомнениям. Хельга воспринимала это как безусловную данность. Она слушала истории о первых скуренных Джин сигаретах и о нотациях от Профессора, о первых влюблённостях и первых же слезах, о постоянной поддержке, которую дарил ей Чарльз, пока она росла у него на глазах… Всему рано или поздно приходит конец. Только этот обещал быть слишком болезненным. В воздухе мелькнула нить янтарного тумана. Хельга приняла приглашение и нырнула в сознание Джин, не задавая лишних вопросов. - Прекрасная страна, - голос Чарльза отточенный и ровный, как у робота на записи. – Марсель – очень необычный город, в нём стоит быть осторожными. Там много воров, есть крайне неблагополучные районы… Я буду волноваться за вас. Будь у меня возможность выбора, я бы скорее предложил вам поселиться в Лионе, но… - Чарльз! – кричит Джин, и отчаяние, выплёскивающееся из этого крика, заставляет картины на стене задрожать. – Ты… ты не слышишь меня, я ведь говорю, что… что уеду не на месяц, не на лето, я… Боже, - рука на лбу. Ощущения передаются с запозданием. Рука влажная и горячая, ото лба пышет нездоровым жаром. – Нет. Нет, о чём я… - О переезде. - Да какой к чёрту переезд! – не выдерживает, срывается на слёзы. Скатываясь по щекам, они моментально меняют температуру, голова вот-вот взорвётся от невыносимой боли. – Нет, ни за что. Я остаюсь здесь. Я не смогу… Не смогу вот так… - Сможешь, - он поворачивает голову, и онемевшая пустота его стареющего, иссохшего лица режет сердце точно скальпелем. Чарльз был пуст изнутри. Его жизнь рушилась по кирпичикам, силы покидали его, словно в теле кто-то невидимый проделал десять тысяч дыр, из которых, расплёскиваясь, вытекала энергия. Какую из них только что проделала Джин?.. – Ты ведь не первый человек на земле, принявший решение уехать жить в другую страну, не первый и не последний. Это не так сложно, как кажется. - Чарльз, прошу, - Джин нащупывает рукой спинку кресла и позволяет коленям безвольно подогнуться, но, упав на узкую ручку, соскальзывает на пол. Пушистый истёртый ворс кажется жёстким, точно зубная щётка. – Забудь. Ты… ты не должен был читать мои мысли, я бы ничего тебе не рассказала… Это ведь просто предложение Реми, я не обязана его принимать, не обязана, слышишь! Я знаю, что он всё равно уедет… Он решил, и… - Ты тоже. Ты тоже решила. - Нет! Нет, нет, прекрати, - ладони прижимаются к щекам. Не сдерживаясь больше, Джин рыдает, заходясь лихорадочной дрожью. Она мечтает о том, чтобы отмотать время назад и ни за что не дать Профессору заглянуть в её разум, чтобы стереть увиденное из его памяти, чтобы… Чтобы ничего этого не было. Чтобы не существовало грёбаной чаши весов, которая никак не могла уравновесить чувства к Реми с любовью к Школе и Профессору с Хэнком. – Не надо, прошу… Не надо так говорить… Я вас не оставлю, не оставлю, ни за что… - Иди сюда, Джин, - ласково зовёт он её, сам подъезжая как можно ближе. Она слепо приподнимается и, изо всех сил закусывая и без того изжёванную губу, слепым котёнком утыкается в его колени. Не было ничего на свете, чего бы Чарльз не мог решить, не было ничего такого, с чем не справился бы этот момент, проживаемый ими раз за разом много лет подряд. Джин не могла вспомнить, сколько раз она вот так клала голову ему на колени, выпуская на волю все свои сбережённые, сэкономленные слёзы… И когда же этому придёт конец? Можно ли уже начинать обратный отсчёт? - Всё, всё, - шепчет он, и впервые за всю жизнь этот шёпот не способен её вылечить. – Не плачь. Это того не стоит. - Если это – нет, то что же тогда стоит?.. Профессор ничего ей не ответил. Джин вспоминает, как в детстве он заплетал ей смешные косички – она носила по две, обязательно с лентами на концах. Потом это как-то само по себе прекратилось… А если бы оказаться там сейчас, и чтобы вокруг никаких забот, и Хэнк не умирает, и все они в безопасности… - Мне ведь необязательно уезжать с ним, - отгоняя болезненные видения, она продолжает гнуть своё. – Просто… просто буду жить тут. Колледжей много, поступлю, например, туда же, куда и Карла, и… - Но ты этого хочешь. Чарльз не сказал «ты его любишь» - он ведь был телепатом и прекрасно всё понимал. Ему не надо было разжёвывать мотивы поступков Джин, он давно всё знал, он был, чёрт побери, слишком умён, и во всём этом разговоре не было практической необходимости. Профессор любил Джин, любил так, что даже не пытался просить её остаться здесь. Он бы никогда себе этого не простил. - Все великие дела начинаются с больших потерь, - туманно произнёс он, и Грей вскинула голову, явно не улавливая его мысль. Однако больше он ничего не сказал, лишь горько улыбнулся. Картина пошла рябью и медленно рассеялась. Хельга выдохнула. Их с Джин руки были переплетены, пальцы ныли – от волнения их сжимали чересчур резко. На лице подруги вновь застыло это странное, непробиваемое выражение, так не похожее на неё, только Максимофф интуитивно чувствовала, что не стоит пытаться под него залезть. В конце концов, дружба проверяется именно тогда, когда сталкивает лбом непримиримые позиции… И Хельга с Джин, всё это время идя одной дорогой, неожиданно оказались на развилке. Повезло только, что подобный конец их не мог устроить. - Пойдём к Хэнку, - сказала Джин, и эта фраза поставила точку в минувшем разговоре. Хельга тоже, сама не зная почему, захотела навестить его именно сейчас. Просто как-то поняла, что это будет правильно. Маккой встречает их так, как уже много недель подряд – в своём кресле, обращённом лицом к окну. Отсюда было видно футбольное поле, сейчас на нём младшие играли в догонялки. Ветер доносил до кабинета отголоски их вскриков, в воздухе пахло цветущими деревьями, и Хельга через силу заставила себя воспринять это в позитивных тонах. Дети, игры, май – это замечательно, это должно радовать. Ведь… ведь всё равно надо будет как-то жить дальше. - Какие вы сегодня нарядные, - говорит Хэнк, а шея его не слушается: он пытался повернуть голову, чтобы оглядеть Джин, но лишь слабо шевельнулся. Грей немедленно пересела, оказываясь в поле его зрения. Рыжие волосы под лучами закатного солнца заполыхали ярким костром. – Погода чудесная. - Хочешь, пойдём на балкон? – предлагает Хельга, и Маккой соглашается, быть может просто потому, что ему хочется хоть как-то облегчить болезненное стремление девушек сделать что-нибудь. Он регулярно повторял им, что не нужно с ним возиться… Вернее, это было раньше. Их помощь была необходимостью, без которых рутинные дела превращались в пытку. Измождённый борьбой за жизнь, Хэнк практически не ходил и даже дышал с трудом – было поистине чудом то, что ему не потребовалось подключение к ИВЛ. Балкон был достаточно широким, чтобы вместить их всех троих. Джин заварила чай – зелёный пуэр со льдом и ложкой мёда, Хельга поставила стакан на столик возле кресла Хэнка и внимательно следила за тем, чтобы он его ненароком не выронил. Приподнять руку, сделать глоток, опустить. Звук сокращения ссохшихся мышц, нарисованный больным воображением, мигом захватывает сознание. Вместо Хэнка Максимофф видит в кресле картинку из учебника по анатомии – красного человека без кожи, с идеально прорисованными волокнами сухожилий. А под ними кости. Белые, белые кости… Хельга отвернулась, фокусируя взгляд на играющих учениках. Идиллический пейзаж. Солнце, дети. Полутруп со стаканом чая. Кожа под золотистыми лучами отсвечивает всеми оттенками желтизны, мокрой тряпкой облепляет острые углы черепа. Глаза опустели, последние живые искорки в них еле теплятся. Хэнк устал. Пытался ещё кое-как держаться, но Хельга видела всё так, словно он выложил ей это огромным монологом. - Взгляд у тебя насквозь проходит, - говорит Маккой, не без труда водружая стакан на столик. Стекло лязгает о стекло. – Это хорошо. Не дашь себя обмануть. А у него глаза всегда были добрые-добрые, неправдоподобно-редкого цвета. Он и сейчас остался, просто потускнел. Словно крохотные сапфиры плавают в лужах рисового молока. «Мы слишком малому у тебя научились… Проводили недостаточно времени вместе, ты нам стольких вещей не рассказал… И с Рэйвен, вы ведь только-только начали… А как же наука? Твои открытия…» - чёртовы мысли не покидают Хельгу ни на секунду. Она просто не может находиться с Хэнком и не создавать в голове этого странного списка, будто бы она должна была, точно демон-адвокат, выкупить его из лап смерти на глазах у всего Ада. Вот перечень всех деяний, послушайте, этот человек точно не заслуживает смерти… А есть те, кто заслуживает? Конечно есть, много кто… Нет, знаете, адвокат из вас никудышный… Солнце медленно закатывается за лес, цепляясь за еловые верхушки. К ночи обычно холодает, но по плечам у Хельги уже сейчас бегают мурашки. Она спрашивает у Хэнка, принести ли ему второй плед – один лежал у него на коленях (Маккой всё шутил, что теперь он точь-в-точь благообразный книжный дедушка), но тот качает головой. Через несколько минут они начинают поверхностный разговор о недавно прошедшем Каннском кинофестивале и представленных там фильмах. Хельга думает, что, быть может, уже через несколько месяцев Джин сможет сама съездить в Канны – Франция ведь небольшая, наверное, от Марселя до Канн не так уж долго ехать. Надо будет попросить её прислать оттуда открытку. - Жалею, что так и не съездил на Лазурный Берег в своё время, - произносит Хэнк, и от его слов веет жутким холодом, который долетает и до Джин в её лёгком полупрозрачном сарафане. Они единогласно решают вернуться внутрь. – На фотографиях ведь всё не так, как в жизни. Максимофф радуется, что Хэнк ни разу выдал им проповеди о ценности существования и не произносил никаких наставлений. Или, что нельзя исключать, он просто не говорил этого именно ей. Это было бы слишком. Он говорил бы «я знаю, что умру, но ты живи и радуйся жизни», она – «нет-нет, ты будешь жить, перестань, я чувствую». Замызганные, истёртые тысячами книг и фильмов фразы давно набили оскомину, слышать их вживую равнялось бы подписать договор на расставание с разумом. Хэнк вёл себя так, словно всё было хорошо, и эта его вера была ядовита и заразительна, потому что давала чувство облегчения. Так и зарождались в своё время религиозные культы… Каннский кинофестиваль, зелёный чай и зелёный же сарафан… всё кажется таким ненастоящим, кукольным почти, а время то летит как камень с горки, то тащится жирным слизнем. - Спокойной ночи, - говорит Джин, когда стрелки часов подползли к одиннадцати, а в кабинет вошла Рэйвен – в одиннадцать она всегда ставила Хэнку укол со сложнопроизносимым назначением. Хельга целует учёного в лоб, и ледяной воск его кожи заставляет её вздрогнуть. Она надеется, что этого никто не заметил, и тоже говорит «спокойной ночи». Смутный взгляд провожает её в спину до самой двери. Что-то заставляет её обернуться и встретиться с размеренной, острой улыбкой, которую Хэнк всеми силами удерживал от превращения в болезненную судорогу. - Ничего, - он ещё шире растягивает уголки рта. – Доброй ночи.***
И качнутся бессмысленной высью Пара фраз, залетевших отсюда: "Я тебя никогда не увижу", "Я тебя никогда не забуду" (с)
Рэйвен чувствует себя ребёнком, маленьким и беззащитным. Она пытается достучаться до страшных взрослых, но её никто не слышит, или, вернее, ни один из них не может помочь. У каждого в детстве был этот пугающий момент осознания того, что мама не решит все твои проблемы, что никто не всесилен, что этот мир работает не так, как того хочешь ты. Рэйвен, на самом-то деле, такого не помнила. Просто она не помнила своих родителей. Она привыкла к чувству пустоты, вросла в него, боль превратилась в обыденность… во всяком случае, она так думала. Надвигающаяся на неё пустота была совсем другой. И к ней она готова не была. Она знает, что хочет невозможного. Она знает, что такое «невозможное», знает прекрасно, лучше кого бы то ни было. Только это не должно быть… так. Не с ним и не с ними. Почему он? За что? В чём он провинился, почему именно Хэнк должен… должен уйти? Никто и никогда ей на это не ответит. В последние дни она почти не ела. О приёмах пищи ей напоминал Хэнк, и в этом была какая-то ирония – она кормила его, а он заставлял есть её. Рэйвен что-то жевала, только чтобы унять головокружение, ставшее её постоянным спутником, и ждала, пока оно сменится тошнотой. Не существует незаразных болезней – от Хэнка она подцепила слабость к жизни, провела через себя всю его боль и сама не замечала последствий. Может, вскоре и у неё найдётся какая-нибудь опухоль?... Это было бы хорошо. Тогда она больше не будет стыдиться того, что останется здесь, по эту сторону баррикад. Тот вечер был, наверное, самым обычным из последних. Она долго ходила по лесу, шла тем же маршрутом, что и тогда, в декабре, когда нашла Кортеза и принесла его в Школу. Кот и сейчас проводил с Хэнком время, только не так, как раньше. Он не пытался играть, не шалил, не носился – чувствовал, наверное. Животные гораздо умнее, чем все думают. Между минувшей зимой и приближающимся летом становилось всё больше дней, время текло в положенном направлении, а Рэйвен продолжала мечтать, молить и просить, но уже без былого исступления. Надежда умирает последней… и её черёд настал. Закат золотил стволы деревьев, лес окутала мистическая тишина. От многочасовой ходьбы ноги гудели. Последние месяцы Даркхолм почти не выходила на улицу, забросила тренировки и даже забыла о смене облика. Она как-то случайно стала человеком – быть может, из-за знакомства с чем-то, что не может исцелить никто? Перед настоящими монстрами бессильны и мутанты, и люди. Рэйвен прислоняется к сосне, прикрывает глаза. Здесь всё казалось таким беззаботным, и от этого брала злость. Птицы поют так же, как и пели, по небу перемещаются облака, а поляны пестреют лесными цветами. Мир не изменится от одной смерти, но её, Рэйвен, мир, превратится в груду осколков. А потом их так же перетрёт череда событий, и всё забудется, как однажды уже забылось. Она ведь была «героем», бабочкой-однодневкой, не выстрелившей в президента и якобы положившей конец ненависти к мутантам. Было бы всё так просто. Человеческая память ненадёжна. Не прошло и пятнадцати лет, как «благодарный» народ поспешил начать переписывание истории и подделку документов. Правды не добиться. Разве что можно было удариться в теории заговора и винить во всём масонов – в конце концов, от этого хотя бы стало бы полегче… Цепь мыслей заводит её к Азазелю. Она не вспоминала о нём давно, настолько давно, что даже и не могла понять, как снова это сделать. О чём именно ей стоило думать? Об их общем ребёнке, которого они совместными ошибками и решениями привели к статусу сироты? О несложившейся любви? Или, может, о том, что проклятие чёрной вдовы действительно существует, и что, кажется, оно упало на Рэйвен и расползлось по ней, въелось в кожу?.. Дважды невеста, дважды вдова, никогда – жена. - Может… Может, вы встретитесь, где-то там? – шепчет она лесу, сама не зная, кого и о чём просит. Хэнк не заслуживает Ада, если вообще существует какой-то Ад. Насчёт Рая Рэйвен тоже не уверена, но Ад кажется всё же более… вероятным. И зачем она сейчас пытается об этом думать? Обратно она идёт то ускоряясь, то заново сбавляя темп. Быть здесь, спокойно наслаждаясь прекрасным вечером, у неё всё равно не получалось, но вернуться и вновь встретиться со смертью лицом к лицу казалось выше её сил. Необратимость выматывала, выпивала из тела жизненную энергию. Рэйвен казалась самой себе ополовиненной, мир выглядел так, словно она ему больше не принадлежала. Она в нём терялась, тонула как в океане. Вдруг это всё на самом деле происходило не с ней? Такое ведь может быть? В конце концов, раз существуют летающие люди, почему нет тех, кто занимается переселением душ и… Голова гудела. Это были мысли сумасшедшей. Одиннадцать вечера. Зайдя в кабинет, Рэйвен как-то ненамеренно посмотрела на календарь – двадцать второе мая, надо же. Почти лето. У Хэнка сидели Хельга и Джин, и сейчас они своеобразно передали ей дежурство. Даркхолм провожает их взглядом, зацепившемся невесть за что. Дверь закрываются, они с Хэнком одни. - Введу лекарство и тебе полегчает, - говорит она, и оба знают, что это ложь. Не так давно Хэнк начал противиться приёму имуноподдерживающих препаратов – сказал, что это бессмысленная трата денег, и продолжал принимать только обезболивающие. Рэйвен знала, что они очень сильные, знала, что вызывают привыкание, только старалась об этом не думать. – Сейчас, только возьму жгут. - Не надо. У меня ничего не болит, - ответил ей Хэнк. – А после этого… Уколы неизбежно повергали в сомнамбулическое состояние, чаще всего – в сон. Отказ от них Рэйвен насторожил. С тех самых пор, как их назначили, Хэнк не пропускал ни одного, а сейчас… Неужели боль действительно могла просто взять и отступить? На последней-то стадии? - Ты уверен? – кивок. Насильно она ему ничего вкалывать не будет, и всё же… - Следующий по назначению только утром. - Ничего, я потерплю. Посидишь со мной? – его рука, призрачная ветка, испещрённая венами, чуть приподнимается и тянется к ней. Рэйвен смотрит на неё как загипнотизированная. Неясное наваждение снова набрасывается: контроль над телом исчезает на несколько секунд, всё выглядит так, будто Рэйвен выкинуло из собственного тела. Однако это быстро проходит. Улыбка на лице и попытка расслабиться. Даркхолм откатывает его кресло поближе к диванчику, на который садится сама. С одной стороны бортиков нет, и Хэнк просит Рэйвен лечь к нему головой на колени. Пронзительное воспоминание – одна ноябрьская ночь, спящий Хэнк, часы Чарльза на руке. Они есть и сейчас… нет, оказывается, что нет. Рэйвен водит пальцем по запястью и всё не может сообразить, надеты ли они или ей кажется. Скосив глаза вниз, она видит, что всё-таки нет. На ней футболка с коротким рукавом, руки голые. Да что с ней такое?.. - Уже не помню, когда мы так сидели в последний раз, - у Хэнка неожиданно спокойный голос. Нотки вечной агонии, пропитавшей его насквозь уже давно, вдруг смягчились. Рэйвен вжимается в него, чувствует, как его пальцы, ломкие, слабые, скользят по её затылку и ей хочется рыдать от счастья, от невесомости этой бесплотной близости, которой ей так не хватало. Она помнит каждое их объятие, каждую ночь вместе – до того, как их безжалостно этого лишили. Изменилось всё. Поцелуи – просто прикосновения, во сне – прибиться к нему, пытаясь поделиться теплом. А сейчас… это было почти как раньше. Почти. – Превратились в больного и доктора… Уши – её чувствительная зона. Конечно, Хэнк об этом помнит, щекочет их, и она начинает ёрзать и даже несколько раз хихикает. В кабинете прохладно, но от Маккой тёплый, почти горячий, его руки как-то странно её согревают. Вернее, не руки даже, а воспоминания, которые они оживляли. Всё заново мелькает перед глазами в бешеном водовороте… Всё, что было, всё, что уже никогда не случится… Она плачет как-то странно, и эти слёзы кажутся ей искусственными. Хэнк вытирает их одну за другой, и ей стыдно плакать, стыдно заставлять его снова чувствовать себя слабым. Его «ч-ш-ш-ш» не успокаивает, а почему-то пугает. Голова будто прилипает к его коленям, становится неподъёмной, тело разбирает дрожь. Надо встать, обнять его по-настоящему. Движения, которые должна совершать она, словно совершает кто-то другой… Может, Рэйвен тоже скоро перестанет существовать? - Ты только помни, - он говорит, и что-то заставляет её повернуться и посмотреть ему в глаза. Совсем как в первый раз. Молниеносный разряд по телу и бабочки в животе, пьянящая эйфория и заглушённое дыхание. – Что бы ни случилось, я люблю тебя. И всегда буду любить. «Я тоже! Я тебя тоже!..» - шёпот, крик, передавленное горло, из которого не идёт ни звука. Кто-то невидимый душит её, а она ничего не может с этим сделать, руки ослабели и безвольными плетьми лежат где-то далеко-далеко. Хэнк молчит, она пытается сделать хоть что-то. В волосах вместе с его пальцами гуляет ледяной ветер, давит на горло и веки. Рэйвен делает вдох и всё больше растворяется в нереальности. Сложно сказать, сколько прошло времени. Рэйвен витает в плотной прострации, не спит, но не может или не хочет встать. На пол у окна падает мутный луч лунного света, который не увидеть с такого ракурса, но Даркхолм почему-то точно знает, что он там есть. Мирный сон Хэнка убаюкивает и её, а спать она не может. Только открывает и закрывает глаза, зажмуривается, выдыхает. Всюду тишина, а в её голове – Фрэнки Вэлли. «I love you, baby, and if it’s quite alright, I need you, baby…». Ночь однажды кончится, говорит себе Рэйвен. Конечности медленно возвращаются к ней. Она напрягает и расслабляет мышцы, окаменевшие после неподвижного ступора, аккуратно приподнимает голову, понимает, что пальцы Хэнка всё ещё сжимают волосы у неё на затылке… и что в кабинете осталось только одно дыхание. Её собственное. - Хэнк… Хэнк? – голос сипит, срывается. Выговорить не получается. Рэйвен дёргается и скатывается на пол, приземляется лицом в ковёр и долго барахтается, не понимая, почему у неё не получается встать. – Хэнк! Он молчит. Конечно же, он молчит. Зачем она его зовёт?.. Неужели не понимает, что это бессмысленно?.. Здесь никого больше нет, кроме неё самой. Два тела и только одно – живое. Мертвец, мертвец, мертвец. Кто, чёрт возьми, так кричит?... - Хэнк! – на коленях у его кресла, в исступленной панике схватиться за его руку, натолкнуться на ледяную кожу. Наступило окоченение – он мёртв уже больше трёх часов. Три часа. Три часа в его объятиях… Но он ведь дышал, и гладил её по голове, и… Сколько времени?! Чтобы перевести взгляд на часы, ей пришлось повернуть голову руками. Несколько отчаянных минут в судорожных попытках сфокусировать зрение. Два часа десять минут. Всё… всё верно. Это случилось. Она должна была к этому подготовиться. Она заставляла себя принять эту мысль и смириться с ней. Факт неизбежной смерти был известен им давно, очень, очень давно… И Рэйвен думала, что перетерпела уже всю боль, прививая её себе маленькими порциями, что в нужный час она окажется готова… Только настоящей боли она тогда и не испытывала. Наивная дура. Её словно дерёт когтями. Схлестнувшийся со скорбью панический ужас сбивается в горле тягучим комком, рёбра стягиваются на лёгких тугим панцирем. Истерика размазывает Рэйвен, перетирает её в порошок. Кто-то внутри, старая её версия, говорит собраться, требует взять себя в руки, рассказывает план действий – всё по порядку, строго и сосредоточенно… Но это уже и не Рэйвен, а кто она, нельзя сказать. - Хэнк… - страх гонит прочь, тоска тянет обратно. Её любовь сидит в кресле чёрной тенью, а осознание едкой кислотой прогрызает ей череп. Случилось. Случилось. Надо это понять, надо вдавить эту мысль в сознание. Кто говорит с ней?.. – Хэнк!!! Бездумное повторение его имени. Мягкость поцелуя. «Что бы ни случилось, я люблю тебя»… Тишину (или её тихий вой?) разбивает звук хлыста. Рэйвен слепо улыбается – выходит, загробная жизнь всё же существует? Азазель сейчас заберёт её туда, к Хэнку – он ведь демон, что для него границы миров… Она уйдёт отсюда и скажет то, что не успела, и… - Рэйвен? – говорит Азазель голосом Курта. Картинка идёт рябью и сминается, а затем крошится, крошится ей в глаза, щёки и шея уже измазаны кровью. – Что… Ожидание ответа тянется мучительно долго. Рэйвен не сразу понимает, что говорить должна она. Зубы стучат друг а друга, а язык не способен ни на малейшее движение. Она сидит, опираясь на что-то. Нащупывает бархат кресла, вздрагивает, пытается отстраниться, начинает оползать на пол… - Рэйвен, - твёрдая, но успокаивающая интонация. Даркхолм цепляется за неё как за последнюю соломинку. – Рэйвен, посмотри на меня. Она слушается. Водит головой из стороны в сторону, пока пальцы (пальцы мертвеца пальцы Хэнка в волосах!) не берут её за подбородок и не помогают остановиться. Взгляд напротив. Янтарно-жёлтые глаза, расчётливая сосредоточенность. Кроме глаз – чёрная тьма. Господи, как же это пугает… Она… она словно разговаривает с пустотой, и… Щелчок. Где-то наверху, в полуметре или в тысяче миль над ними загорается торшер, и чернота обретает черты Курта. Нахмуренные брови и разбитая губа. Это что, кровь на ней?.. - Ты меня слышишь? - Д-да, - произносится неожиданно легко. Переключённое внимание позволяет снова говорить. – У тебя… у тебя кровь?.. - Неважно, - его рука мягко придерживает её за запястье, а Рэйвен как в замедленной съёмке ощущает отдалённую боль в костяшках. Она ударила Курта?.. Зачем?.. – Смотри на меня, хорошо? Наверное, можно не отвечать. Она смотрит. Спазм в груди медленно разжимается, один ровный выдох следует за другим. Рэйвен срочно хочет понять, где она находится – она трогает пол, собственные ноги, лицо, минуты бегут одна за другой, пока, наконец, лёгкое подобие успокоения не помогает ей кивнуть на очередное «слышишь меня?». Она слышит. И видит. Может, прошёл ещё час, может, секунда. Даркхолм заставляет себя дышать по какой-то проверенной схеме, но никак не может сообразить, что это за схема и почему она её знает. Она точно помнит, что надо считать удары сердца и делать размеренные выдохи и пытается, пытается до тех пор, пока комната не перестаёт вертеться перед глазами. И вот тогда… тогда наступает самое страшное. Трезвость скорби. - К-курт, - она концентрирует на нём взгляд, пытается вложить в него все остатки своей энергии, - Курт, он умер. Хэнк умер. Умер, умер… - Я знаю, - он кивает. И один этот кивок ставит крест на остатках её надежды. Это не сон, а пугающая реальность. Ничего нельзя изменить. Хэнк мёртв… И она вместе с ним. Я люблю тебя. Синева глаз, неизменная улыбка. Что бы ни случилось… я люблю тебя. Курт остановит её попытки встать. Она почти падает на него и плачет – тихо, отдавая отчёт в происходящем и позволяя горю выесть себя до конца. Стрелки тормозят перед очередной цифрой, мертвенный гул несуществующего колокола эхом разносится по голове. Сердце выдрали из груди и растоптали. Сказка со страшным финалом.***
В кино обязательным спутником похорон был дождь и целая армия одинаковых чёрных зонтов. Курт точно знал, что в Школе их нет в таком количестве, но они и не пригодились – погода стояла раздражающе-солнечная. Весь день на небе не появилось ни облачка, а сейчас, на закате, оно с одной стороны оставалось чернильно-синим, а с другой растеклось розовато-оранжевым градиентом. Хэнк просил не хоронить его как принято, то есть с утра. Он говорил, что не хочет, чтобы кто-то поймал солнечный удар – пусть лучше вокруг будет красиво. Чарльз не мог не выполнить его просьбу. У поместья было своё, специально отведённое для захоронений место в лесу. Курт обнаружил его давно, но никогда не ходил специально – не хотел тревожить покоя мёртвых неуёмным любопытством. Куда более практичная Хельга рассказала чуть позже, что там, по-видимому, лежат все предки Чарльза, включая его родителей. Теперь здесь будет и Хэнк. Место действительно хорошее, лучше даже придумать нельзя. Вокруг только сосны и ели, тишина почти благоговейная. Могила всегда будет ухоженной, на ней будут расти цветы… только вот слишком рано Хэнк в ней оказался. На похоронах были только ученики и преподаватели – никого вне стен Школы. Родители Хэнка давно умерли, а его дальние родственники, которым Чарльз отправил телеграмму, так ничего и не ответили. Никаких ритуальных служб также не было. Гроб появился словно из ниоткуда – когда Курт подумал об этом, Чарльз коротко обронил, что Хэнк сам заказал его ещё месяц назад. Не хотел, чтобы его ученики смастерили его самостоятельно. Его смерть была подтверждена уже днём, когда в Школу прибыли представители какого-то государственного учреждения. Никого из правительства, только незнакомые серые лица – это, наверное, можно было расценивать как повод для радости. Видеть надменное лица Клайва Уайетта было бы невыносимо. Пришедшие же были в высшей степени равнодушны. Смерть для них была работой – должно быть, каждый их день проходил среди чужих слёз, искренних или выдавленных, потерянных от горя лиц и едкого запаха трупного разложения. Люди ко всему привыкают. Их встречали трое – Курт, Реми и Эмилия Лидвелл. Курт сам предложил сделать всё необходимое, чтобы избавить от этих дел Рэйвен и Чарльза. Они не стали возражать. С самого утра оба не выходили из его кабинета, и никто не смел их тревожить. Учителя занялись самыми младшими, а старшие сидели так тихо, словно надеялись спрятаться навсегда. - Я иду с тобой, - упрямо говорила Хельга, одеваясь. Руки у неё тряслись, губы были искусаны в кровь. Она не плакала, но была на грани. – Там потребуется помощь. - Я справлюсь сам, там будет Реми и Эмилия. Троих вполне достаточно, - Вагнер поймал её запястье, которое она уже минуту безуспешно пыталась засунуть в рукав рубашки. Хельга вскинула голову. Упрямое выражение на её лице было похоже на ледяную непробиваемую стену. – Джин тоже не идёт. - Сейчас не время рыцарствовать, - раздражённо бросила она и выдернула руку. – Понимаю, вы очень благородно решили отстранить дам от этого дела, но… но… Пятнадцатая попытка надеть рубашку заканчивается провалом. Хельга швыряет её на кровать и безвольно застывает, гипнотизируя комод остекленевшими глазами. Её реакция на новость не показалась Курту странной. Все они жили в ожидании – это была страшная, но правда. На Хельгу словно напало некое оцепенение, она боялась проявить эмоции, привлечь к себе внимание. Если бы не необходимость выходить, Курт бы остался с ней в комнате, понимая, что сейчас они нужны друг другу как никогда… Но времени оставалось немного, а оставлять Реми и Эмилию без помощи было бы слишком. - Хельга, - он дотронулся до её плеча, мягко сжав. – Оставайся тут. Хорошо? Она ничего не ответила, просто безжизненно кивнула, будто кто-то невидимый резко дёрнул за привязанную к её подбородку нитку. Глаза у неё снова сменили цвет – десять секунд назад были стальными, сейчас стали прозрачно-серыми, отчего ещё сильней казались опустошёнными. Курт с неохотой отпустил её плечо, а затем порывисто притянул к себе и оставил на виске короткий поцелуй. Прежде, чем Хельга успела что-то сказать – впрочем, кажется, она не собиралась – он перенёсся прямо в кабинет. Хэнк не был первым трупом, которого видел Курт, но был первым трупом того, кто был ему дорог. Он видел и выпотрошенных, и удушенных, и забитых животных, видел размозжённые головы и раздавленные конечности, один раз – даже перерезанное горло… Но сегодняшнее было гораздо страшнее. Это был не тот послужной список, который хотелось пополнять. Потому Вагнер и захотел отгородить от этого Хельгу – смерти брата с неё было вполне достаточно. Оставалось только разобраться с этим самому… Пришедших было двое, оба мужчины, оба немолодые и в одинаковых чёрных костюмах, дешёвых на вид. От одного из них, коротконогого и лысого, сильно пахло резким одеколоном и потом, другой ассоциативно напоминал быка – у него было широкое и тупое лицо. Живой хвостатый мутант заинтересовал их больше белого мёртвого. В их глазах даже появилось какое-то оживлённое удивление. Коротконогий протянул Курту руку, а потом, не пожав, торопливо вытер её о штаны. Процесс был нудным, но недолгим. У сотрудников явно не было желания задерживаться в поместье надолго, особенно когда в кабинет стали заходить остальные учителя. Заключение о смерти – слово-то какое жуткое… - было подписано уже через час. «Гости» уехали. Хэнк спокойно провожал их с закрытыми, безмятежными глазами. Глядя на него, можно было поверить, что ему действительно стало лучше… Но им, оставшимся здесь – нет. - Звук заколачивания гроба – самый страшный, - тихо говорит Хельга под аккомпанемент поцелуев гвоздей и досок. – До этого ещё веришь, что что-то можно изменить, а после… После уже ничего. Хельга цитировала какую-то книгу, но Курт не мог вспомнить, какую именно. Никто не произносил речей, не пел траурных песен и не читал стихов. Тупая боль засела у каждого в сердце, выдрала из него кусок, и озвучивать это было вовсе не нужно – воздух висел, напряжённый, наэлектризованный злым горем. Не было произнесено ни слова, и, кажется, никто не заплакал. Курт чувствовал, что не смог бы, даже если бы захотел. Он никогда и не умел плакать, не привык к этому. Хельга молча кусала губы. Ночью она кричала во сне. Рэйвен стояла чуть поодаль. Воспоминание о её слезах казалось иллюзией воспалённого воображения, невозможной фантазией. Просвечивающие сквозь листья ребристые солнечные блики скакали по её отстранённому лицу, но она не шевелилась – только опустошённо смотрела на то, как под землёй медленно скрывается чёрная гробовая крышка. Ком за комом с еле слышным «стуком». Где-то наверху поют птицы, руки Рэйвен опущены вдоль тела и выглядят пришитыми к нему. Запах земли свежий и приятный, и это почти ненормально, а выглядывающее из-за деревьев небо становится уже багровым, неправдоподобно-алым, и это красиво – хочется выколоть себе глаза. Курт опускает их вниз. Последний фрагмент крышки исчезает после очередного взмаха лопаты. Всё закончилось удивительно быстро. Для Курта это выглядело неотделимым продолжением затянувшейся ночи, и он, кажется, не до конца осознал для себя эту смерть. Ему не казалось, что сейчас, войдя в Школу, он встретит живого Хэнка, что его голос прозвучит ещё раз не в его памяти, а в жизни, что что-то можно изменить, нет. Просто… это даже объяснить было сложно. Это всё было неправильным. Ложное уравнение, подтасовка фактов, лишняя карта в колоде. Этого не должно было случиться. Курт не знал, но ощущал это где-то на уровне инстинкта, или, быть может, в нём говорили остатки его религиозности… Но что-то здесь всё же было не так. Стоило поговорить об этом с Хельгой, интуитивность восприятия – её конёк. Похороны, у которых не было обычного начала, не имели и конца: все просто начали расходиться в разные стороны. Только Рэйвен продолжала стоять, как стояла. Курт с Хельгой ушли в лес, незаметно отделившись от общей массы учеников. Воздух здесь был точно такой же, как и на кладбище, но дышать стало всё равно легче. Хельга была в свободной чёрной юбке до колен и блузке, тоже чёрной, с зауженными рукавами. Курт вспоминает её короткое хэллоуинское платье – воспоминание пахнет корицей и тыквами, а ещё сладкими духами и ноябрьским холодом. Не верится, что это было этой осенью, но до следующей осени им уже ближе, чем до той. И они будут друг на друга непохожи, он уверен. Сомневаться больше не придётся. - Почему мне всё время кажется, что этого не должно было случиться? – спрашивает он будто сам себя, но Хельга оборачивается. Может, она ждала этого вопроса. – Этой… этой смерти. - Если случилось, значит, всё же должно было, - её ответ пустой, заученный. Утешение для него и для неё самой. Курт не любит утешения, его тут же одолевает злость на самого себя, однако она улетучивается так же быстро, как появляется. Нет смысла ни в злости, ни в слезах. Сделанного не вернёшь. – Но… быть может, это часть чьего-то плана? - Чьего же? Они набредают на большой камень, поросший мхом, и Хельга с какой-то резкостью приваливается к нему спиной, почти наверняка ударившись лопатками. Лицо у неё не задумчивое, а скорее туманное – она не размышляла над ответами, просто произносила уже известные ей. - Эволюционного. Знаешь, мутанты… они же не существовали всегда? Первые упоминания относятся к девятнадцатому веку. Х-ген нельзя было как-то выделить раньше, но неизвестно, когда он появился, к тому же, до сих пор неясно, носят ли его обычные люди и как он в принципе функционирует… Но если мы – ветвь эволюции, а не её конечный этап, не может ли быть такого, что в конечном счёте она оборвётся так же, как и началась?.. - Считаешь, что мир захотел от нас избавиться? Раньше он сказал бы «Бог». Тогда бы это выглядело забавным. Всевышний наигрался в суперспособности и решил прекратить, пока дел не натворил. - Всё возможно. Но я что-то пока не готова умирать, - она попыталась улыбнуться, но передумала и просто нервно дёрнула краешком рта. – Только… только Хэнк… Хельга не договорила. Сказано было уже предостаточно, а сделанного не вернёшь. Крышка приколочена, земля со всех сторон. Нет на свете силы, поворачивающей время вспять, а слёзы в реальности, вопреки их сказочному аналогу, никакими чудодейственными свойствами не обладают. Смерть – край, рубеж. Её можно только переварить, перешагнуть, принудить себя к иному мышлению. Курт не помнит уже, сколько раз он произнёс все эти мысли в разных формулировках, но лучше от этого всё равно не становилось. - Это не как с Питером, - шепчет она, едва шевеля губами. – Это… это хуже. Лес окутали сумерки. Пение птиц постепенно стихало, им на смену пришли сверчки. Всё было слишком мирным для такого страшного вечера. Курт сидел, прижимаясь спиной к нагретому за день на солнце камню, и думал о том, сколько метров разделяет этот участок земли с новоприобретённым телом в свежесколоченной коробке. Хельга сидела рядом, вырывая пучки травы и деля каждую травинку на несколько маленьких кусочков. Она сказала, что думает про экзамены, но Курт знал, что это ложь. Никто из них не думал про экзамены, но все думали про предстоящий отъезд. А ещё, само собой, про неумолимое желание забыть обо всех колледжах и университетах и остаться здесь, в ополовиненной семье. Только Курт – всё-таки, видимо, он перенял интуитивные способности Хельги – знал, что рубеж пройдён. Сначала Элисон, теперь Хэнк. Дальше по нарастающей.***
Ответ из университетов пришёл в день отъезда Джин и Реми. Утром Школа провожала их в аэропорт, а вечером, добежав до почтового ящика, Сиро принёс несколько красивых конвертов и раздал их, торопливо ища собственный. Июнь, выдавшийся тёплым, но не жарким, проскочил мимо них незаметно, затерявшись в череде экзаменов – всех их сдавали в городе, среди учеников самых обычных школ. Радость была хотя бы в том, что детей-мутантов среди прочих никак не выделяли, и потоком внимания был обеспечен разве что Курт, а остальные успешно сливались с толпой. Хельга не без удовольствия рассматривала обычных школьников, понимая, что в замкнутом пространстве Института она наверняка отстала от жизни. Было интересно наблюдать за ними, осознавая, что вскоре придётся вливаться в схожий коллектив и стараться быть как все. Эта мысль уже не навевала на неё никакого ужаса – быть может, она и правда немного поумнела? В моде был яркий макияж (почти на каждой девушке можно было заметить яркие тени всех оттенков синего и фиолетового), густые, неестественно начёсанные и накрученные волосы, удивительно короткие юбки, разноцветные джинсы и кожаные куртки. На одной девушке Хельга с удивлением заметила платье-рубашку и сетчатые колготки, почти точь-точь такие же, какие она носила год назад. И почему это казалось ей привлекательным?.. Забавно, как же это всё… забавно. Биология ожидаемо оказалась самым сложным предметом. В день экзамена Хельга страшно нервничала, не выспалась, в аудитории было невыносимо жарко – футболка прилипала к телу, по лицу струился пот. Некоторые вопросы Хельга отмечала попросту наугад, даже не пытаясь над ними подумать. На третьем листе начинались задания по молекулярную биологию. Шестой вопрос – «от чего зависит видовая специфичность ДНК». В памяти расползается картина: класс, декабрь, горчично-жёлтый свитер на Хэнке и лазерная указка у него в руке. На доске схематичное изображение полимерной молекулы, цепи нуклеотидов прорисованы с художественным изяществом. Хельга с Джин проболтали всю ночь накануне и сейчас еле-еле держатся, с трудом концентрируя внимание. Маккой шутит над Джин, она корчит ему гримасу. Потом Хельга будет отрабатывать с ним эту тему отдельно. Странно. Тогда она и подумать не могла, что захочет стать медсестрой, и что… что всё сложится именно так. На лист капает слеза. Хельга торопливо вытирает щёку и углубляется в задание. Она сама удивилась тому, что сдала всё хорошо. Только одно «отлично», но наличие некоторых льгот – Хельга ведь, можно сказать, была сиротой – позволяло рассчитывать на то, что даже с такими результатами проблем с поступлением не будет. А вот у Курта, что вполне ожидаемо, всё было сдано идеально. Его главной ставкой был Корнелльский университет, и поступал он на реставратора – донельзя поэтично. Иногда Хельга задумывалась о том, правильный ли выбор она делает, отказываясь от направления, которое столько лет считала верным… Только желание писать в ней как будто иссохло. Ей хотелось, чтобы её труд был практичным, приносил пользу. Журналисты, конечно, очень важны. Но так она сможет кого-то спасать. Наверное, это важнее. - Уезжай не уезжай, а всё равно с химией мучиться, - смеялась Джин, пакуя чемодан. Смех был выдавленным, но Хельга смеялась в ответ, и они ели мороженое, и отмечали на карте Франции места, в которых Реми с Джин обязательно надо будет побывать, будто всё, чем они там будут заниматься – разъезжать по достопримечательностям. Грей ехала налегке, оставляя здесь огромное количество вещей и прося Хельгу обязательно ими пользоваться: «на твой гардероб смотреть по-прежнему страшно». Хельга не плакала. Когда-то ей казалось, что все слёзы она выплакала по Питеру, а недавно с удивлением открыла, сколько, оказывается, человек на самом деле может плакать, и больше ей так не хотелось. Сердце ныло, его заново дробили на куски, но с этим было уже ничего не поделать. Оставались, конечно, утешения. Это не другая планета, это не смерть, это просто разлука. Может, навсегда, и что с того? Им ведь и двадцати нет. У них вся жизнь впереди. В лице Реми Курт терял единственного друга. Курт признавался, что как-то сам не осознавал их дружбы до новостей об отъезде, и сейчас ему казалось, что произошло нечто непоправимое. Хельга его понимала. Непоправимое действительно произошло. Просто… в этом не было ничьей вины. Не что-то было совершено, а, быть может, даже наоборот – было сделано недостаточно, и случилось то, что случилось. Их отъезд был ранним, на часах не было ещё и пяти. Солнце уже встало, день обещал быть прекрасным, в воздухе пахло ромашками. Хельга обнимает Реми, с удивлением понимая, что они это делают в первый и, быть может, в последний раз. А потом и с Джин. Запах сладких духов, донельзя родной шёлк волос под пальцами, шею щекочет мятное дыхание. Почему в жизни всё должно быть так сложно? - Знай, что всегда можешь приехать, - шепчет Джин. Её пальцы у Хельги на шее, ногти задевают застёжку кулона. Впервые, быть может, за всю жизнь у Джин были холодные руки. - И ты тоже, - Хельга утыкается в её плечо. Невыносимая, громкая, несносная Джин Грей… И теперь надо будет жить без неё. – Я люблю тебя. - А я – тебя. Мы ведь… мы ведь всё ещё подруги? - А как может быть иначе? Может. И ещё как. Только не в этом случае. Хельга останется стоять на том же месте, пока машина, становящаяся с каждой точкой всё меньше, не исчезнет за высокими елями. Они с Джин действительно останутся подругами – просто они ещё не знали, что это было их последнее объятие. Уверенность в новой встрече была непоколебимой. Разочарование будет горьким, а пока… Пока что наступил новый день и новые заботы. Хельга с Куртом вернулись в Институт, каждый думал о своём, но шли они, машинально держа друг друга за руки. Между событием А – этим отъездом – и событием В, принесёнными Сиро конвертами, прошло несколько часов, но за это время Хельга, казалось, переосмыслила для себя целую жизнь. Вечером, уже в сумерках, она пришла к могиле Хэнка, погладила надгробную плиту и сказала: «знаешь, нас всё меньше и меньше». Ветер потрепал листья окружающих кладбище деревьев – наверное, Хэнк услышал её слова. Хорошо было думать, что даже с того света он хотел быть рядом. Максимофф улыбнулась ему, а когда зашла в здание Школы, её приветствовали радостными криками. Четыре зачисления. Курт, Сиро, она, Хельга, и Сэм Гатри. Остальные не подавали по разным причинам. - Знал, что так и будет, - Курт подхватил её за талию и прокружил вокруг своей оси, и Хельга засмеялась, хотя ещё несколько недель назад думала, что с ней такого больше не случится. – Реставратор и медсестра, подумать только. - Звучит как начало анекдота… Всё, всё, пусти, оторвёшь мне сейчас что-нибудь… Он не отпустил, а вместо этого перенёс их обоих (Хельга взвизгнула от неожиданности – обычно Курт о перемещениях предупреждал) на крышу особняка. Максимофф вжалась в него, попутно бормоча ругательства под нос. Хорошо… хорошо, что они сохранили в себе возможность быть такими, как раньше. Пусть не всегда, но хоть сейчас… На минутку… - Иногда у меня чувство, будто мы знакомы уже тысячу лет, - вдруг говорит Курт, и Хельга закрывает глаза. Она стоит к нему спиной, край крыши совсем близко, но с ним не страшно. Обещал ведь никогда не отпускать, она это помнит. – И что… знаешь, что всё ещё впереди. На этих словах интуиция делает болезненный укол куда-то под ребро. Хельга вздрагивает, прислушивается к ощущениям, но те отвечают гулкой тишиной. Что-то было не так. - Да… да. Сам не представляешь, как я этого хочу, - говорит она чуть напряжённо, злясь на то, что такой момент приходится портить какими-то подозрениями. Подумаешь, показалось… А любезная память мило напоминает ей про грёбаных тараканов, и раздражение сменяется липким страхом. – А мы ведь тоже сейчас разъедемся. - Думаешь, я тебя отпущу, м? – его бархатный шёпот расползся по её шее, по телу побежали мурашки, и Хельга оборачивается, чтобы поцеловать Курта… А на языке у неё вдруг проявился какой-то странный, неясный привкус, в котором не сразу удаётся распознать алкогольную горечь. Ерунда какая-то. Они оба сегодня точно не пили, и вообще… Но вкус был слишком отчётливым, чтобы списать это на мираж. Может, она сходила с ума. Однако стоило порыться в архивах Хэнка… И, быть может, поговорить с отцом. Случайности не случайны. То, что она видит, оно... сбывалось.