Настоящие и бывшие

Бирмингем 1942 год Дерек примостился на холодных гранитных ступенях и рисовал. Рисовал, рисовал и рисовал. Убедившись, что опять напортачил, переворачивал альбомный лист и с адским упорством начинал сначала. Грифель простого черного карандаша стремительно стачивался, но у Дерека из кармана пальто торчало еще пять таких же карандашей, аккуратно заточенных. Он знал, что скоро дойдет очередь и до них. Он будет сидеть тут до закрытия, если понадобится. Музей Бирмингема продолжал работать, несмотря на войну. Самые ценные полотна вывезли и спрятали, но оставшихся было достаточно, чтобы организовать полноценную экспозицию. Несколько галерей были разрушены, но работники музея, терпеливые, как муравьи, просто переносили уцелевшие экспонаты в другие помещения и продолжали пускать публику. Публики, впрочем, почти не было. Дерек чаще всего был единственной живой душой в холодных и гулких залах, что было ему только на руку. При свидетелях он бы стеснялся заниматься своим делом. Перед ним была статуя, изображавшая утонувшего поэта Шелли. Вернее, если говорить точно, это была копия статуи, которая находилась в Оксфорде, о чем честно извещала табличка возле постамента, но Дерека это не интересовало, как не интересовали литературные заслуги мистера Шелли. Имело значение лишь то, что поэт был юношей чудной красоты и абсолютно обнаженным. По воле скульптора он лежал на боку, и Дерек расположился со своим альбомом позади него и безуспешно пытался запечатлеть гибкие линии его спины, деликатные округлости ягодиц и стройные, грациозные ноги с женственными стопами и маленькими короткими пальчиками. В июне этого года Дереку должно было исполниться десять лет. Некоторое время назад у него впервые случилась утренняя эрекция, и исследование этого феномена привело Дерека к ряду важнейших открытий. Так, экспериментальным путем он установил, что можно получить немалое удовольствие, трогая себя кое-где, что удовольствие может быть дополнено, если в это время думать о чем-то привлекательном и волнующем, и что еще лучше, в миллион раз лучше, если привлекательный и волнующий образ не просто возникнет в воображении, но будет находиться непосредственно перед глазами. Больше всего его привлекали и волновали мужские тела. Желательно, молодые. Желательно, стройные. Дерек сам не помнил, как он к этому пришел. Просто это было так, и все. Он понятия не имел, о чем говорит такой интерес и на что это обрекает его в дальнейшей жизни, но для него было вполне очевидно, что если кто-то узнает, то это будет конец: вся школа будет его презирать до конца дней, а родители просто убьют. Но Дерек не собирался попадаться. Своими делами он занимался только дома, когда был один, и считал себя вполне защищенным. Он не стыдился своего маленького пристрастия, не пытался бороться с собой. Ему было известно, что у каждого мальчика есть своя неприглядная тайна, просто одни достаточно умны, чтобы не попасться, а про других знают все, как знают про Ника Кросби, что он до сих пор мочится в постель, или про Остина Болдуина, что он ест свои козявки. Что действительно огорчало Дерека, так это отсутствие подходящих объектов для вдохновения. Молодых привлекательных мужчин, готовых разоблачиться в его присутствии, он не встречал, да и не надеялся встретить. Как-то в книжном магазине ему попалась на глаза открытка с обнаженной античной статуей, стоившая одиннадцать пенсов. Отец как раз дал Дереку денег на карамельку (старая миссис Финчли с их улицы доставала из-под полы сахар и делала карамельки, которые продавала так же из-под полы), а он тайком купил эту открытку и провел с ней немало сладостных минут. И все бы ничего, но со временем открытка ему прискучила. Как видно, он уже в том возрасте был не особенно склонен к моногамии и искал разнообразия. К счастью, именно надоевшая открытка подсказала ему дальнейший путь - на ее задней стороне было указано, что Аполлон II века н.э., римская копия с греческого оригинала, находится в Бирмингемском музее. Дерек немедленно отправился по означенному адресу и оказался в настоящем Эльдорадо. В музее было полно статуй и картин, трактующих мужскую обнаженную натуру в различных жанрах и с различной степенью детальности, но главное, там Дереку встретился Шелли, а Шелли был именно тем, что он искал. Он еще не знал, что все, кого ему суждено любить в будущем, будут более или менее похожи на Шелли - тонкие, хрупкие, с пластичными телами, длинными ногами танцовщиков и грациозными гибкими руками. Дерек хранил верность Шелли уже пару недель, хотя изредка останавливался и у других подходящих для его нужд изображений. Сначала он пытался просто запечатлевать образы в памяти, но от этого было мало толку, и тогда он додумался зарисовывать. Альбомы и карандаши вообще-то стоили денег, но мать охотно пошла навстречу новому увлечению Дерека, потому что до сих пор он проводил время так же, как и другие мальчишки его возраста: пробирался в разрушенные дома, где на него в любой момент могли обвалиться стены или крыша, искал неразорвавшиеся снаряды - разумеется, не для того, чтобы показать взрослым, а чтобы подорвать самому, и бог весть, чем еще занимался. Пусть уж лучше рисует в музее. Хранители музея первые дни настороженно следили за ним, опасаясь, что без пригляда Дерек начнет малевать детские каляки на их ценнейших полотнах. Но, убедившись, что мальчик просто тихонько сидит в углу и шуршит в альбомчике, оставили его в покое. И не прогоняли, видимо, считая, что ему больше некуда пойти. Несмотря на все свои старания, Дерек так и не сумел зарисовать Шелли, чтобы вышло хотя бы примерно похоже. Особенно бесило то, что он прекрасно видел нужную картинку в уме, со всеми штрихами, тенями и полутонами, но рука была неумелой и непослушной, линии выходили грубыми и неправильными, части тела на рисунке - то слишком большими, то слишком маленькими. И он беспомощно возил грифелем по бумаге, не в силах повторить то, что было прямо у него перед глазами. - Здравствуй, - вдруг услышал он голос позади себя, обернулся и увидел музейного старичка - седовласого джентльмена в старомодной серой тройке и галстуке-бабочке. Дерек вежливо встал на ноги и на всякий случай свернул и спрятал альбомчик, хотя едва ли эти беспомощные каракули выдали бы его подлинные грязные цели. - Я не первый раз вижу тебя тут, - заметил старичок. - Любишь рисовать? - Люблю, сэр, - подтвердил Дерек, изображая застенчивость на грани слабоумия. Может, его оставят в покое, если сочтут идиотом? - Ты где-нибудь учился? - Рисованию? Нет, сэр, я просто так... - Тебе кто-то посоветовал приходить в музей и срисовывать, или ты сам додумался? - Сам… - промямлил Дерек, усердно ковыряя пол носком ботинка. Свали, старый хрен, не мешай. - Думаешь так научиться рисовать? Это очень правильная идея, малыш, замечательная идея. Учиться надо на лучших образцах. Меня зовут мистер Лангдейл, я старший хранитель коллекции XIX века. А ты у нас кто? И тут, только Дерек успел назвать себя, воздух вокруг завибрировал от пронзительного воя сирены. Дерек не испугался и не растерялся, за два года он уже привык и сейчас деловито устремился к выходу, прикидывая, где тут ближайшее укрытие. Мистер Лангдейл поймал его за шкирку: - Сюда! Сюда скорее! Вдвоем они пронеслись через музейные залы, косясь на раскачивающиеся на стенах полотна и сотрясающиеся статуи, выбежали через черный ход и оказались на Маргарет-стрит, где прямо в глаза бросился большой указатель “Бомбоубежище” и стрелка, ведущая в укрепленный подвал. Внизу сидели в основном работники музея, прохожих, оказавшихся в этих краях случайно, было немного. Две музейные леди в буклях и с лорнетками на цепочках отчитывали подростка, притащившего в убежище грязный велосипед. Пара клерков раздраженно обсуждала, как им теперь попасть домой, ведь трамваи после налета ходить не будут. Мистер-как-его-там усадил Дерека на ящик из-под пива и сам пристроился рядом. - Твои… - он деликатно откашлялся, не рискнув сказать: “Родители”, - взрослые не будут тебя искать? Ты сказал им, куда пойдешь? - Не сказал, - признался Дерек. Мать не отпустила бы его так поздно. Как и клерки, он беспокоился о том, что трамваи не ходят, и ему придется топать пешком через весь город. - Ну и ну. Где ты живешь? - В Лонгбридже, - Дерек испустил безнадежный вздох. - Кто это с вами, Росс? - полюбопытствовал другой музейный джентльмен, сидевший на соседнем ящике и листавший журнал при свете керосинки. - Это юный Дерек, он очень хочет научиться рисовать, - сообщил мистер Лангдейл. - Поэтому вот уже недели две приходит к нам и зарисовывает скульптуру. Работает очень серьезно, я за ним наблюдаю и не устаю поражаться этой совершенно не детской старательности. Дерек снова изобразил мучительную застенчивость, про себя проклиная музей и всех, кто в нем работал. Ну что им за дело, спрашивается? Почему они так возбуждаются, видя рисующего ребенка? - Вот как! Можно мне взглянуть? - джентльмен с журналом вдруг протянул руку к альбомчику Дерека. Дерек заколебался. Он смутно стыдился, опасаясь, что взрослые что-то о нем поймут, увидев задницу Шелли, над которой он трудился столько времени. И это “что-то” совершенно не хотелось ни с кем из них делить. Но протянутся рука джентльмена с журналом все еще висела перед носом. И Дерек с тяжким вздохом сунул ему альбом. - Мистер Флинн - самый знающий историк искусства в Бирмингеме, защитил блестящую диссертацию, посвященную Генри Уоллису, - серьезным тоном сообщил мистер Лангдейл. - Ты можешь абсолютно доверять всему, что он скажет о твоих работах. - Если ты хочешь стать художником, - добавил мистер Флинн, внимательно, без свойственной взрослым снисходительной улыбочки листая альбом, - тебе стоит привыкать к критике. Так что не тушуйся и просто прими к сведению все, что мы с мистером Лангдейлом тебе посоветуем. Это не приговор, это просто указание на то, над чем надо поработать. Итак, Дерек, знаешь, в чем твоя самая большая проблема сейчас? Твой Шелли - это ведь он, я правильно понял? - получается плоским. Это не скульптура, это как рисунок на стене. А между тем… Вот, посмотри. - Мистер Флинн огляделся по сторонам в поисках чего-то, подходящего для демонстрации, но ничего не нашел и тогда вдруг снял свой ботинок и поставил на пустой ящик, в круг света, образованный керосиновой лампой. - Ты видишь этот предмет плоским? Нет. А почему? Ну-ка, приглядись. - Я знаю, что вещи не плоские, - надулся Дерек. Они его за младенца считают? - Но на на картинах же… - На картинах они тоже объемные. Если это хорошие картины. - Мистер Флинн полистал свой журнал и сунул Дереку под нос иллюстрацию - какой-то натюрморт. - Этот горшок - очевидный шар. Как так вышло? Смотри, Дерек, смотри внимательно. - Он разного цвета, - догадался наконец Дерек. - Тут темнее, там светлее. - Совершенно верно! Молодец! А теперь попробуй нарисовать… ну вот хоть ботинок, только следи за тем, где темнее, а где светлее. И все время, пока снаружи город сотрясался от бомбежки, Дерек, прикусив от усердия кончик языка, пытался набросать на листе латаный, разношенный ботинок. Сперва он начал одной сплошной линией выводить контур, не отрывая взгляда от модели. Но… если присмотреться, у предметов редко есть четкая граница между телом и задним планом. Дерек озадаченно поскреб висок. Но перевернул страницу альбома и начал сначала - робкими штрихами набрасывая тень в темных местах, и почти не касаясь бумаги там, где ботинок был освещен керосинкой. - Здесь сложное место, - заметил мистер Лангдейл, напряженно следивший за его потугами, как будто ничего увлекательнее в жизни не видел, - дай помогу заштриховать. - И потянулся к карандашу в руке Дерека. - Пусть он сам попробует, Росс, - строго сказал мистер Флинн. Стены подвала содрогнулись от близкого взрыва, по потолочной штукатурке поползла трещина. - Сдается мне, фрицы опять затеяли ревизию наших фондов, - еще один музейный старичок поднял голову. - О нет, только не мой Гейнсборо, - простонала музейная леди с лорнеткой и даже приподнялась, будто готовая бежать наверх и спасать свои сокровища. Дерек продолжал рисовать ботинок. Он уже устал, натруженная рука ныла, на пальце, державшем карандаш, образовалась мозоль. Главное, он ведь вовсе не хотел быть художником. Больше всего ему нравилось танцевать. В бомбоубежище на своей улице он вечно развлекал соседей, танцуя номера из фильмов с Фредом Астером и Джином Келли. Сидеть и штриховать до посинения было скучно. Но оба старичка были так внимательны, хотя и надоедливы, не хотелось их обижать. Мама говорила, что надо быть почтительным к старшим. А то вдруг запретят приходить в музей к Шелли? Наконец он управился со своей работой. Посмотреть подошли даже две музейные леди. Одна их них, смущаясь, сунула Дереку в карман салфетку, в которую, судя по запаху, был завернут сэндвич с тушенкой. Над альбомным листом развернулась очередная умная и столь серьезная дискуссия, как будто музейщики рассматривали не детские каляки, а этого своего Гейнсборо или еще какого Уоллиса. К счастью, снова прозвучала сирена, сигнализируя отбой, и музейщики временно забыли о Дереке и гурьбой побежали наверх, смотреть, что осталось от их драгоценных коллекций. Дерек сам тревожился за Шелли и других своих любимцев, но ему было пора домой, где ему, конечно же, наваляют по первое число, и он поспешил улизнуть. Он шел и шел пешком из центра в свой далекий фабричный пригород, жуя подаренный сэндвич. Где-то пробирался ощупью в кромешной темноте, где-то путь ему освещало зарево пожаров. Он кашлял в дыму, чихал от пыли и известки, бесстрашно карабкался через развалины, обдирал голые коленки о битый кирпич, но старался не порвать пальто - за это влетит отдельно. Наверное, его путь занял бы полночи, но, когда он штурмовал очередную развалину, его обнаружили девушки-спасатели, разбиравшие завалы. - Мальчик! Эй, мальчик! Сюда нельзя! Тут опасно! - Пожалуйста, мисс, - захныкал Дерек, растерявший за время пути все свое достоинство и начавший жалеть себя, - мне надо поскорее домой, а я не знаю другой дороги. Девушки переглянулись, пользуясь поводом на минутку остановиться и перевести дух. Выяснили, где живет Дерек. - Рози, ты ведь тоже из Лонгбриджа? - подумала вслух начальница бригады. - Что про вас слышно? - Ох. По рации сказали, что как раз наш завод-то сегодня фрицы и обрабатывали, - вздохнула девушка с растрепанными, потерявшими завивку космами, выбивающимися из-под каски. - Думаю, в ту сторону будет еще больше завалов. - Ладно, - решила бригадирша, что-то помечая в блокноте, расчерченным в сетку. - Возьми машину, отвези мальчика домой и сама навести своих, если нужно. Завтра отработаешь остаток смены. Так и получилось, что остаток пути Дерек проделал в относительном комфорте - в кузове спасательного фургона. И еще его второй раз за день (неслыханная удача!) покормили. Девушка молча порылась в стоящей под водительским сиденьем сумке со знаком красного креста, и выдала Дереку большую галету, яблоко и нацедила из огромного термоса чаю в жестяную кружку. Яблоко было уже подвявшее, у галеты раскрошился краешек, а чай оказался чуть теплым и без сахара. Но Дерек в миг все это умял, пробормотав “Спасибо…” Он был страшно рад, что наконец-то не один, что кто-то о нем заботится и защитит от опасности, в случае чего. Девушка с ним не болтала, в отличие от музейщиков, была мрачной и сосредоточенной. Наверное, волновалась о том, что найдет дома. Дерек тоже был где-то в глубине души готов к тому, что обнаружит вместо своего дома груду кирпича, в которой копошатся такие вот девчонки в касках не по размеру. Но его родная Лоннакомб-роуд оказалась целехонька (если не считать двух домов в начале улицы, разрушенных еще в прошлом году). Старательно обкусывая яблочный огрызок, он вылез из фургончика на мостовую. - Надеюсь, тебя выпорют как следует, - на прощание пожелала ему девушка и завела мотор. - Чтоб больше не шастал ночью в чужом районе, понял? Не сомневаясь в том, что ее пожелание будет в точности исполнено, Дерек нырнул в темный подъезд и ощупью поднялся на второй этаж, где уже была открыта дверь, а мать стояла на пороге с керосиновой лампой - наверное, услышала, как подъехал фургон, и увидела его в щелку в закрашенном мелом, залепленном как придется газетами и кусками фанеры, затемненном окне. - Дерек, - сказала она каким-то странным, придушенным голосом. И вдруг кинулась к нему и даже не обняла, а судорожно вцепилась в него. Нагретое стекло керосинки обожгло ему руку, он дернулся и зашипел от боли, но мать этого не заметила. За ее спиной в квартире Дерек видел каких-то незнакомых людей. Одни были в рабочих комбинезонах, другие - в военной форме. Их было много, они заняли всю крохотную прихожую. Они что, все его искали? Наверное, это друзья отца с завода, которых тот попросил помочь с поисками Дерека. Все, ему конец. Ремнем по заднице не отделается. Мысленно он уже весьма реалистично ощущал, как затылок трещит от тяжелой оплеухи, слышал гневные крики: “Мать чуть с ума не сошла, а ты!.. Ты о матери подумал?.. И все эти добрые люди, вместо того, чтобы идти отдыхать после смены...”. А потом его запрут в комнате дня на три, отпуская только в школу, запретят слушать радио, отберут все игрушки и даже альбом... - Хорошо, хоть парень жив, - сказал кто-то. Один из мужчин в форме подошел и неловко присел на корточки, чтобы оказаться лицом к лицу с Дереком, которого все еще душила в судорожных объятиях мать. - Послушай, Дерек. Сейчас я должен тебе кое-что рассказать, а ты выслушаешь это как взрослый, хорошо? Ты должен быть очень сильным. Сожми кулаки изо всех сил и держи, пока я говорю, не отпускай ни за что, понял? - Угу… Мать разжала объятия и отступила на шаг. Дерек наконец смог дышать и подул на обожженное ребро ладони. Потом стиснул кулаки, как было велено, и выслушал все, что ему рассказали. Та самая бомбардировка, которую он пережидал, рисуя башмак мистера Флинна и изучая светотень, унесла жизнь его отца. Тот не покинул рабочее место, чтобы спрятаться в бомбоубежище, а до последнего помогал спасать ценное оборудование. Пока не рухнула стена цеха... - В эти страшные дни мы привыкли к смерти, - говорил преподобный Марш, стоя над закрытым гробом. - Она падает с неба, но мы не останавливаемся и не поднимаем головы. Для нас она превратилась в будни. Однако смерть Уолтера Ренчера потрясла нас. Мы застыли, испуганные и потерянные, чувствуя себя так, будто у нас из-под ног вдруг выбили твердую опору. И не зря, ибо люди, подобные Уолтеру Ренчеру, составляют основу нашего бытия: “Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного”. - Правильно говорит, - забормотали присутствующие мужчины. - Так и есть. - Точно. Отца Дерека любили и уважали все, кто его знал, свидетельством чему были необыкновенно многолюдные похороны. На кладбище, раскинувшемся на склоне холма Билберри, собралось не меньше полусотни человек, хотя, как справедливо указал преподобный, смерть давно уже никого не ужасала и не потрясала, и живые, поглощенные повседневными заботами, не всегда находили время проститься с теми, кто выбыл из их круга. Предки Дерека по обеим линиям из поколения в поколение работали на фабриках Бирмингема. Его родители еще могли слышать из первых уст - от своих собственных родителей, - какой мрачной была жизнь простых рабочих совсем недавно: каторжный труд с самого детства, никаких гарантий на случай болезни или увечья, нужда, страх остаться без работы - иногда сбывающийся, когда очередное предприятие с треском разорялось. Люди ютились в трущобах, калечились, болели чахоткой, спивались. Дерек всего этого уже не застал. Он вырос в фабричном районе, название которого заставило бы поморщиться каких-нибудь снобов из белых воротничков, но в просторной современной квартире, где у каждого члена семьи была своя комната и даже имелась ванная (которую, впрочем, приходилось делить с другими семьями с их этажа). Его родители были счастливы в браке. Мать уделяла много внимания дому, потому что работать ей не приходилось: отец получал хорошо, будучи старшим мастером сборочного цеха на заводе Рэбоуна. Он не пил ничего крепче пива и был честным, ответственным и действительно очень хорошим работником - настолько хорошим, что, когда началась война, Уолтера Ренчера мобилизовали, но под ружье не отправили, а перевели на другой завод. Это обстоятельство уязвляло Дерека. Он чувствовал, что его авторитет в классе страдает из-за того, что у всех отцы где-то воюют, тогда как его собственный родитель отсиживается в Бирмингеме и как стоял у станка, так и стоит. Единственное отличие от мирного времени заключалось в том, что Уолтер Ренчер теперь постоянно жил на своем заводе и больше не приходил домой по вечерам, хотя иногда его отпускали в увольнительные на день-два. Дереку же хотелось, как другим, зачитывать перед классом письма откуда-нибудь из Норвегии и пересказывать героические истории. Несколько утешало то, что отец получал хорошее довольствие, и в их доме не переводились всякие роскошества, вроде американских мясных консервов, а однажды им перепала даже банка сладкого сгущенного молока. Дерек успел только раз засунуть в нее палец и облизать, но тут же получил по рукам от матери. Она испекла какое-то подобие коржей, которые обмазала сгущенным молоком и спрятала так надежно, что Дерек не нашел, хотя приложил все усилия. Нужно, чтобы пирог хорошо пропитался, сказала мать, когда он начал клянчить. Пирог стоял где-то в тайнике и пропитывался всю ночь. Утром Дерек ушел в школу, мечтая о нем, и в классе весь извелся, не в силах больше ни о чем думать и стремясь поскорее вернуться домой. Каково же было его потрясение, когда в конце последнего урока учитель сказал, улыбаясь: “А теперь - чай”, и в класс вдруг вошла мать Дерека собственной персоной, держа на большом блюде тот самый пирог со сгущенкой. Каждому мальчику досталось по куску не толще листа картона, и Дерек не стал исключением. Он был возмущен до глубины души только в первую секунду, но потом заметил, какими глазами смотрят на него одноклассники - как на божество, да и только, - и это оказалось слаще всей сгущенки мира. Закрепляя триумф, Дерек разделил свой кусок между двумя ближайшими друзьями, Морни и Хиггсом. “У меня дома еще два таких пирога, - заявил он небрежно. - Так что ешьте, парни, не стесняйтесь”. Дерек был чрезвычайно чувствителен к своему социальному успеху и никогда не упускал случая собрать вокруг себя восторженную аудиторию. В этом ему немало помогал природный артистизм. Он был способен что угодно - болтовню с другими детьми, свой ответ у доски, отоваривание продовольственных карточек в магазине - превратить в театр одного актера, и на него неизменно засматривались - не потому, что он говорил что-то необыкновенно остроумное или оригинальное, но из-за выразительности мимики и жестов, которые Дерек заимствовал из голливудских фильмов с Келли, Астером и их многочисленными подражателями. Он обожал музыкальные фильмы и каждый смотрел по многу раз - не ради сюжета (который Дерек по малолетству вовсе не мог оценить), но исключительно ради сцен, в которых поют и танцуют. Потом он с упоением повторял эти сцены - дома перед зеркалом, в школе на переменках, в бомбоубежище, где его специально просили станцевать, а он и рад стараться. Морни и Хиггс, самые верные его зрители, пришли на похороны вместе со своими матерями и о чем-то шушукались - кажется, спорили, пока преподобный бубнил свою речь над закрытым гробом. Наконец они подобрались поближе к Дереку и шепотом попросили его разрешить их спор: правду ли говорят, что у мистера Ренчера, когда его достали из-под завала, оказалось снесено полголовы и мозги растеклись огромной лужей? - Я говорю, не может такого быть, - заявил Хиггс. - По крайней мере, насчет лужи точно враки. Мозги же твердые! - У кого твердые, - ответил Дерек, - у кого жидкие, а у кого их и вовсе нет, как у вас с Морни, - и сердито отвернулся, не слушая запоздалых извинений. Когда-то он и сам охотно участвовал в подобных животрепещущих обсуждениях. Мальчишки обожали шепотом обмениваться жуткими байками о том, кому оторвало голову, кому руку, и громоздили кровавые детали, насколько хватало воображения. Но именно сейчас, когда в персонажа одной из таких баек превратился его отец, Дерек наконец-то осознал в полной мере: это - все, отец умер, по-настоящему умер. До сих пор ему удавалось ни разу не заплакать, но сейчас слезы полились сами, обжигающе-горячие на ледяном ветру, и он торопливо промокнул их вязаной перчаткой. - Помолимся, - сказал преподобный, - как учил нас Господь. И присутствующие склонили головы. После того как гроб засыпали мерзлой землей, все потянулись по домам, зябко подняв воротники пальто. Дерек с матерью тоже вернулись в свою квартиру, которая теперь стала казаться слишком большой для двоих, хотя они уже давно жили в ней фактически вдвоем и до сих пор не замечали, какая она огромная, холодная и пустая. Посидеть в тишине им никак не удавалось - то и дело заходили соседи с соболезнованиями и подношениями - комочком маргарина, парой яиц, бруском мыла. Сперва Дерека удивило, с какой серьезностью и благодарностью мама принимает все эти дары, а потом он сообразил: не будет больше американских консервов и сухпайков с завода. До сих пор Дерек никогда не задумывался о деньгах, откуда они берутся, как и продукты, всякие хозяйственные штуки, одежда и прочее. Все эти вещи просто были, или можно было попросить у отца монетку, пойти в лавку и купить необходимое. Как же им с матерью быть теперь?.. Снова зазвонил дверной колокольчик, и Дерек побежал открывать, ожидая увидеть очередную тетушку с пакетиком сухого молока или фунтиком муки, но обнаружил на лестнице прилично одетого дедка, которого сперва не узнал. - Дерек! - обрадованно сказал дедок. - Наконец-то я тебя нашел! - Мистер... э-э-э… - Дерек силился вспомнить, кто это вообще такой. - Мистер Лангдейл из музея. Ты не узнал меня? У меня есть к тебе предложение. Но сначала я хотел бы поговорить с кем-нибудь из старших, если они дома. Могу я войти? Музейщик стянул с головы котелок и хотел перешагнуть порог, но тут наконец-то заметил в окружающей обстановке нечто странное: слишком нарядный костюмчик Дерека - и при этом слишком пасмурная физиономия, слишком глубокая тишина в квартире… - Что-то случилось? - спросил он озабоченно. - Я не вовремя? - Нет, - помотал головой Дерек, - все в порядке, заходите. Просто… мы только что похоронили моего папу. В прихожую медленно вышла мать и вопросительно взглянула на гостя. Старичок заволновался, затоптался на месте. - Мэм… Это ваш сын, да? Мои соболезнования… Я сожалею, что пришел так неудачно и побеспокоил вас… - Нет-нет, - с достоинством ответила мать, - прошу вас, сэр, зайдите. Ужасно холодно сегодня. Выпьете с нами чаю? Мистера Лангдейла церемонно усадили в гостиной, и он, откашлявшись, принялся излагать цель визита: - Я работаю в нашем городском музее. Дерек часто бывает у нас… - Он плохо себя вел? - забеспокоилась мать. - Он что-то сломал у вас? Боже, Дерек, о чем ты думал… - Нет, что вы, мэм! - кинулся на защиту мистер Лангдейл. - Напротив, у вас очень вдумчивый, трудолюбивый мальчик, с незаурядными способностями к рисованию. Я был просто поражен тем, как старательно он рисует и как хочет учиться. При знакомстве Дерек обмолвился, что живет в Лонгбридже, и вот, я не поленился приехать сюда и разыскать его. В школе мне очень помогли и сразу навели на след “Дерека, который хорошо рисует”. Мне кажется, это знак. Вот я и хотел предложить вам, если вы не против, позаниматься с мальчиком. Я мог бы помочь ему с азами академического рисунка. Я имею в виду, - добавил мистер Лангдейл, так как ему показалось, что вдова смотрит на него недоуменно, - уроки рисования. - Даже не знаю, что вам сказать, сэр, - покачала головой мать. - Вы очень добры, но… Мой муж был нашим единственным кормильцем. Вы меня простите… Дерек, ты тоже пойми и не капризничай, что мы не можем позволить себе частного учителя. Нам даже при жизни Уолтера такое не приходило в голову. Мы люди простые. А уж теперь... У меня даже нет работы. Не представляю, где ее искать, когда столько людей, и всем нужна работа. А я всю жизнь посвятила семье и не знаю никакой профессии… Простите… - Мать отвернулась, поднеся руку к глазам. - Простите, что вот так вываливаю на вас наши семейные дела. Но и вы нас поймите. Дерек, отнеси чашки на кухню. - Мэм, я уверен, что в денежном отношении вам не о чем тревожиться, - мягко ответил мистер Лангдейл. - Вам наверняка положена достойная пенсия. Но дело даже не в этом, потому что я готов заниматься с Дереком бесплатно. Осталось неизвестным, было ли его первоначальное намерение настолько великодушным, но именно потому, что его угораздило посетить несчастную семью в такой тяжелый момент, мистер Лангдейл не мог сказать ничего другого. Похоже, он всю оставшуюся жизнь чувствовал свою ответственность за Дерека и за следующие пять лет честно научил его всему, чему мог, не взяв за это ни пенса.