Колыбель для жертвы

Рабочий день проходил на редкость паршиво. Сначала огромная пробка по дороге в город из-за чьей-то маленькой аварии, произошедшей то ли от невнимательности торопящихся в офисы сонных клерков, то ли от недельных дождей, перемежающихся с ночной изморозью, совокупность которых создавала на асфальте паршивый каток. Затем опаздывающий подчинённый, стремглав влетевший на парковку на старом замызганном седане, окатил из большой грязной лужи новые дорогие туфли комиссара, подавленно извиняясь под короткий, но жёсткий выговор. После, забегавшийся Кагами перепутал важные бумаги, сбив отлаженный начальником до мелочей рабочий процесс, и теперь измученно рылся в кучах тяжёлых папок в поисках неверно скреплённых протоколов. Мадара ненавидел, когда что-то шло не по его правилам, однако подчинить себе и случайности он не мог, о чём риторически негодовал внутри своей головы, испепеляя раздражённым взглядом кудлатый затылок оплошавшего новичка. В конце рабочего дня ситуацию добил владелец сети оружейных магазинов, за неимением средств давший часть взятки за то, чтоб его бизнес не прикрыли за пару случаев нелегальной продажи товара, эксклюзивным охотничьим ножом с костяной рукоятью и гравировкой надписи с неизвестным для комиссара значением на лезвии, гласящей: «Homo homini lupus est». Мужчина отдавал эту безделушку коррупционеру с такой отчаянной гордостью, будто от сердца отрывал последнюю ценность в своей жизни, и последнему его стало даже жалко. Как убогого. Ситуация вышла неловкая, невыгодная, но уже неотвратимая, и Учиха твёрдо решил для себя, что отныне будет сначала брать, и только потом делать, никак не наоборот, без вариантов и исключений. Но сейчас главное — репутация. Нельзя показаться слишком алчным (дабы не навести шуму), как и слишком лояльным, отказываясь от бесполезной побрякушки и прощая «должок». Благо, был уже вечер, и Мадара, неудовлетворённо провожающий посетителя, а с ним и неудачный день, насытивший душу разочарованием, а тело — массой напряжения, уже спешил собираться обратно, домой, где его, в кои-то веки, ждали. Вынуждены были ждать. Последние недели три. Учиха небрежно закинул «подарок» в тонкий портфель, поднимаясь с рабочего кресла, и поспешно покинул кабинет. Не успел он совершить ключом последний оборот в замке, как в кармане зазвонил мобильник. Мадара заранее знал, кому внезапно понадобился именно в такое время, кто будто минуты считал, дожидаясь окончания его трудовых часов. Дотошный «маленький» Изуна, который набирал ему таким образом именно тогда, когда ему что-то очень, очень было нужно. Ну просто жизненно необходимо. И чаще всего такие вещи шли вразрез с принципами или нуждами самого Мадары. Он помедлил, злобно цокнув языком, когда завидел на экране до смешного предсказуемое имя, прежде, чем ответить. Быть добитым собственным братом в такой вечер — лучше не придумаешь. Что ж… — Изуна, ты как всегда сверхпунктуален, — с наигранной благосклонностью проговорил Мадара в трубку, направляясь к выходу из полицейского офиса. — Что же тебе нужно от меня в этот раз? На конце провода раздалось неясное шипение, но быть может это тяжёлое дыхание брата, которое наводило на типично-собственнические и нарцистические мысли о какой-то желчной выходке родственника ради того, чтоб позлить или вызвать ревность старшего, но они тут же растаяли под натиском более логичных. Только не этот маленький ханжа. Скорее всего, Изуна просто куда-то торопливо шёл, сбивчиво дыша в трубку. — Очень мило, Мадара. Так и сквозит безмерная братская любовь, — проворчал он в трубку на такое приветствие, впрочем, быстро перешел к другой теме. — Как бы то ни было… Ты ведь не забыл, какой скоро день? Мадара на миг замялся, жестом попрощавшись с дежурным и выходя в промозглый октябрьский вечер. Он не догадывался, о чём идёт речь. Невротичный Изуна любил ко всему готовиться заранее. Его желание всё контролировать и следовать плану было выражено куда более болезненно, чем у старшего брата. Это даже выглядело немного нелепо, иногда смешно до абсурда, но Мадара старался относиться к такой черте характера Изуны снисходительно. Она ведь далеко не худшая. Зябкий порыв ветра память не освежил. Брат разозлится, но ведь они это тысячу раз проходили. Не лучшее время для этих исступлённых, горячо любимых Изуной игр в обиженок, но ничего. Скоро можно будет расслабиться. — Будь добр напомнить. В ближайшее время в моём календаре никаких особенных событий не намечено. Младший Учиха напряженно замолчал на пару мгновений, хотя перегибать палку с манипуляциями своими капризами не стал, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что во время просьб стоило если не быть паинькой, то хотя бы пытаться подобраться к этому образу для брата. — Рождество, Мадара. Самый главный праздник для нашей семьи. У тебя есть на него планы? — сдержанно поинтересовался Изуна, не видя ничего странного в своём желании задавать подобные вопросы настолько заранее. Мадару будто прошибло током. Этот поганец тронул опасную грань. Такую, не сорваться с которой в пучину гнева сейчас было едва ли возможно. Лучше бы разыгрывал дешёвую постельную сцену, в самом деле. Мужчина неслышно скрипнул зубами, собирая всё оставшееся хладнокровие для ответа. Двадцать четвёртое декабря. Рождество. И собственный день рождения. Бог любит чёрный юмор, раз позволил Мадаре родиться именно в этот день, в его-то полоумной религиозной семейке. И если раньше их отец, Таджима, воспринимал такое совпадение как провидение господне, то теперь, по прошествии многих лет жизни, полных неприглядных, рвущих семейные узы событий, он предпочёл вовсе игнорировать праздник сына в угоду католическому торжеству. — О. Ты ли мне говоришь о братской любви, Изуна? Мои планы на Рождество неизменны. Ликвидировать любые напоминания о нём и наслаждаться своим днём рождения. Изуна раздраженно шикнул, поморщившись. Он знал, что к этому всё и придёт, и со стороны отца было глупым и наивным считать, что младший брат, всё ещё являющийся единственной ниточкой, связующей семью и Мадару, имеет на него настолько сильное влияние. — Мы обсуждали это до того, как ты бросил трубку в прошлый раз, — холодный ответ. Изуна перевёл дух, набираясь терпения. — Никто тебе не мешает отмечать день рождения, но Рождество — праздник семейный. Ты знаешь, о чём я говорю, — и как будто бы этого было недостаточно, младший таки решил добавить основную причину звонка, не играя коварство. — Отец хочет встретить его с обоими сыновьями. — М-м… Мне казалось, у Таджимы только один сын и одно досадное разочарование, небогоугодно появившееся на свет в Рождество. Этот вопрос не подлежит обсуждению, так и передай ему. Может быть, этот старый эгоист хоть в этот раз задумается о том, что не только у него есть свои хотелки, как считаешь? Я вот сомневаюсь, но чем чёрт не шутит, — Мадара знал, что перегнул палку с оскорблением. Он давно не называл отца — отцом, используя либо имя, либо ироничные, но чаще всего безобидные эпитеты. Особенно фильтровать высказывания приходилось при Изуне. Сегодня не вышло. Где-то на поверхности он даже осёкся, однако в глубине души был собой очень доволен. Подходя к машине и чуть морщась от окропляющей лицо холодной измороси, мужчина выдернул из пачки сигарету, сунув её в зубы, и досадливо отметил то, что пробирающий влажный ветер нагло сдувает рыжий огонёк зажигалки, а вынужденный отвратительный разговор мешает прикрыть пламя рукой. Какая эстетичная аллюзия на собственную семью. — Перестань. Ты не имеешь никакого права так говорить о нём! — слегка повысили голос на том конце провода. Как-никак, даже у Мадары должны быть границы. — Что бы ни случилось между вами, он всё ещё остаётся твоим отцом. Неужели тебе так трудно хоть раз наступить на свою гордость и попытаться наладить отношения? — Что мешает сделать то же самое ему, скажи? Учесть мои пожелания, поздравить меня с моим праздником, и что там ещё делают в нормальных семьях? Впрочем, мне было бы плевать. Я ничего не чувствую, Изуна. Я не получаю от этого общения никакой выгоды, а следовательно, мне всё равно, есть ли у меня отец в принципе, не то что какие у меня там с ним отношения, — Мадара чувствовал, что его несёт. Сделав глубокую затяжку он выпустил ментоловый дым через нос, что терпеть не мог делать, но решил, что это хоть немного его остудит. Кисти рук начало противно сводить от подступающей ярости. Ехать в таком состоянии было просто опасно, проходили уже. Учиха сел в машину, громко захлопнув за собой дверь. Придётся подождать. Изуна тяжело вздохнул, сделав это настолько шумно и демонстративно, будто бы собирался объяснить в который раз малолетнему ребенку, почему огонь трогать нельзя. Ему в общем-то и казалось, что суть, которую никак не усвоит брат — идёт с этой простой истиной на одном уровне. Жаль только тот так не считал. — Мадара… Ты же знаешь, что у отца не самый простой характер. Ну не веди ты себя ещё хуже, уступи ему, будь умнее, в конце концов, — сдержанно ответил ему младший Учиха, стараясь сгладить тон. — У тебя ведь и мать ещё есть. Неужели ты даже ради неё не можешь успокоить свои обиды? — Ох, да? Спасибо, что напомнил, я уж практически забыл, — небрежно бросил Мадара, стряхивая пепел в приоткрытое окно. Мать с отцом воспринимались им буквально единым организмом. Душным, всепоглощающим и бесстрастным. — Послушай… — Я своё слово сказал. Что бы вы ни задумали, принимать в этом участие я не собираюсь. И точка, — грубо прервал его Мадара, чувствуя, как болезненно бьётся жилка на виске. Очаровательно. Учиха был в шаге от срыва, и судя по всему, так упорно не желающий замолкнуть Изуна явно захотел довести его до белого каления. — А тебе, братишка, советую наконец понять одну простую вещь: я глубоко чихать хотел на всю нашу семейку, и контактировать с ней не собираюсь. Таджиме можешь передать, что его малодушная посредническая просьба отклоняется. В трубке ненадолго повисло молчание, и Мадара вдруг подумал, что разозлился, видно, не только он один, потому что в следующий момент голос Изуны приобрёл те нотки, которые комиссар с самого детства ненавидел — холодные, но в то же время истеричные. — Я знал, что ты не ладишь с отцом, но никогда бы не подумал, что из-за своей детской обиды не сможешь пойти мне на такую крохотную уступку, — отчётливо проговорил он, делая акцент на последних словах, как маленький мерзкий ребёнок. — Знаешь что, Мадара? — Что, Изуна? — не менее озлобленный ответ. — Когда-нибудь ты пожалеешь, что не ценил своих близких. Когда потеряешь всех, кому было на тебя не плевать. Если только этот день уже не наступил… — Это ещё что за угрозы? Что ты несёшь? — Мадаре не понравилась та степь, в которую ушёл их разговор. Рука в перчатке с гневным давлением затушила сигарету в салонной пепельнице. «Маленькая сволочь». Никто не умел так виртуозно ударять по самолюбию мужчины, кроме его глупого маленького родственника. — Прости, брат, но в этом году я буду праздновать Рождество с семьёй. Поэтому свой день рождения тебе придется отмечать в одиночестве, — холодный вердикт. Мадара нервно оскалился, кривясь от скверного чувства досадного упущения. Наверное, то же ощущает охотник, когда его добыча вдруг вырывается из силков и убегает в лес. Или срывается с крючка, дерзко махнув хвостом напоследок. — Вот оно значит как. Предпочтёшь Таджиму мне? — сквозь зубы процедил Мадара, сжимая руль так крепко, что кажется, ещё немного и он начнет расходиться трещинами, а скрипящие кожаные перчатки лопнут по швам. — А ты, маленькая дрянь, не многовато на себя взял?! Не забыл, что ты и вся твоя родня живёте только на моих успехах, моих связях? Или, может быть, это Таджима бегает с твоими капризами и преподносит тебе на белом блюдечке с голубой каёмочкой всё, что ты не пожелаешь, а? Он уже откровенно кричал. Наверняка выходящие с работы на стоянку коллеги видели его ярость. Таджима. Грёбаный ублюдок таки умудрился промыть Изуне мозг и натравить его на старшего. Решил, будто бы может манипулировать им через единственное связующее звено, ха! Мадара желает ему в это Рождество навернуть дерьма — Учиха скорее умрёт, чем будет снова ужинать за одним столом с этим старым псевдосвятошей и его обезличенной кроткой служанкой, матерью. Ещё и половину прихода небось притащат в свой старый неприглядный домишко, как обычно. — Не разговаривай со мной в таком тоне, — холодно осадил его младший. — «Дети, повинуйтесь своим родителям в Господе, ибо сего требует справедливость». Ты идёшь по грешному пути прямиком в ад, Мадара, и я не собираюсь следовать за тобой. — Если я захочу — ты за мной не только в ад последуешь, паршивая ты шлюшка! — любые рамки приличия комиссара пошли прахом. Изуне очень повезло, что они разговаривают не с глазу на глаз. — Не смей думать, что меня можно так просто списывать со счетов, или я заставлю тебя дорого, очень дорого платить. Ты никуда от меня не денешься, Изуна. И ни твой папочка, ни твоя жалкая семь… В трубке послышались гудки, и лицо Мадары на миг вытянулось от искреннего удивления. Глаза ещё какое-то время сверлили значок порше на руле. Он… Этот ублюдок только что бросил трубку? Он посмел бросить трубку?! Мадара, вдруг лишаясь пафосной напыщенности, набрал номер брата, прислонив телефон к уху, но вызов снова отклонили. Ладно. Грёбаный бог этого мира любит троицу — ещё одна агрессивная попытка. — Дерьмо! — он резко швырнул телефон в сторону, когда приятный женский голос автоответчика, записанный ещё хрен знает когда, сообщил, что абонент недоступен. Мадара нервно снял перчатки, откинув их на соседнее сидение, куда приземлился и несчастный мобильник, отскочивший от корпуса двери. Разгорячённые ладони коснулись напряжённого лица, переместившись вверх и сжав пульсирующие виски. Эта маленькая гадюка сейчас что, сказала, что Мадара чего-то лишится?.. Нет. Ха-х, нет, нет и нет. Мадара может только обретать. Обладать. И избавляться по собственному желанию. Эта мысль, а скорее даже твёрдое убеждение, заставило коротко ухмыльнуться. Горящие подавленной яростью и искусственно нагнетаемым превосходством чёрные глаза авантюрно блеснули в зеркале заднего вида. Вздор. Напыщенный блеф. Они все у него на коротких поводках, как бы ни выкобенивались. Но отчего же так дрожат чёртовы пальцы? Новая сигарета в зубах. Зажигание. «Что ж, Изуна. Ты даже не предполагаешь, что меньше чем через час езды я окажусь рядом с тем, кому на меня не плевать. Ненависть — уже не равнодушие. И мне это нравится куда больше любви.»

***

Вертикальные ворота гаражного помещения поднимались с тихим гулом и слабой, разносящейся по подполью вибрацией. Обито казалось, что в той бесконечной тишине подвального изолятора, дни в котором шли издевательски долго, все звуки присутствия Мадары в доме стали слышиться так, будто происходили с ним в одной комнате. Нюансы походки, плеск воды в трубах, кухонный шум… Похоже, скоро он начнёт различать настроение своего мучителя по громкости хлопков входной двери. И если это рабочая схема, то сегодня Мадара как никогда не в духе. Парень встрепенулся, подняв тяжёлую от постоянного недосыпа и почти не покидающего нервного напряжения голову. Чаще всего по возвращении домой Учиха неспешно шёл в душ, готовил или отдыхал прежде, чем зайти к своему пленнику со скудным ужином и своими уродскими, унизительными прихотями, отказ выполнения которых карался ударами, насмешками и всяческими лишениями. Даже в такой ситуации он умудрялся что-то отнимать у Обито: раздевать донага и оставлять на бетонном полу до утра, день не кормить или не менять местоположение колодки на стёртой коже щиколоток. Растаптывать, обесценивать вольную гордость, за которую мальчишка держался изо всех сил, как за единственный ресурс к существованию в этой пыточной камере. Сегодня произошло какое-то исключение. Ничего хорошего оно не предвещало. После гневного грохота входной двери по коридору пронёсся глухой топот. Нервный и быстрый. Ключ противно заскрежетал в скважине. — Ну здравствуй, малыш, — тон вошедшего в подвал Мадары был наигранным, до противного дружелюбным и весёлым, лицо искажала жуткая, желчная улыбка, и Обито буквально ощущал, как окружающее пространство тяжелеет и пропитывается удручающим напряжением, скопленным в его мучителе и готовым ядерно разорваться прямо перед лицом жертвы, испещрив его осколками. — Скучал по своему папочке? А у него для тебя сюрприз. Любишь сюрпризы, Обито? — Не особо, — тихо пробормотал парень, потупив глаза в пол и съёжившись. Раньше Мадара не говорил ни о каких сюрпризах, и ясно было, что в таком состоянии от него ничего хорошего ждать не придётся, хотя иногда он и нисходил до маленьких милостей. Подачек. За прошедшие мучительные дни Обито, кажется, начал медленно привыкать к непредсказуемости Учихи, перестав выдвигать опасливые догадки о его дальнейших действиях, в которые всё равно никогда не попадал. Да и в ответе своём парень не соврал: слово «сюрприз» для него всегда имело либо негативную, либо ироничную окраску. Забытые неоплаченные счета в почтовом ящике, набежавшие пени за несвоевременное погашение мелкого кредита, внесение в список студентов на отчисление — такие были поджидающие его на каждом шагу сюрпризы. А что до хорошего… Обито, кажется, никто никогда не пытался порадовать. Даже о его дне рождения многочисленные приятели всегда забывали, ведь ни с кем он не был достаточно близок, так что ждать неожиданных и приятных подарков не приходилось. — Ах, вот как. Впрочем, это не имеет значения, — Мадара резко шагнул к мальчишке, заходя за спину и наклоняясь ближе. Тот зашуганно дёрнулся в сторону, но был резко пойман за руку. — Да что ты как в первый раз? Вторую руку сюда, — просить было бесполезно — пленник никогда не давал ограничивать свои движения добровольно, поэтому Мадара только раздражённо цыкнул, грубо заламывая его предплечье и захлопывая на кистях наручники. Ими он пользовался регулярно. Но в этот раз сковыванием рук Учиха не ограничился: глаза Обито внезапно накрыла плотная полоса тёмной ткани. Он машинально тряхнул гловой, пытаясь сбросить помеху, но Мадара грубо дёрнул его, резко и туго затянув на затылке узел. Мальчишка, лишённый ещё одной возможности контролировать происходящее, обескураженно охнул. — Сюрприз должен быть сюрпризом, а добровольно ты глаза закрывать не станешь, так ведь? Обито еще раз дёрнул головой, в новой пустой попытке скинуть с себя треклятую повязку, за что снова был грубо схвачен за черные пряди волос. Сердце забилось вдвое быстрее от ощущения чего-то зловещего. Обито было страшно всегда, но сейчас ужас буквально парализовал его. Заставил напрячь все мышцы тела от тошнотворного опасения. Всё его существо рвалось бежать или сражаться, но было лишено обеих возможностей, что колоссально давило на психику. Настроение Мадары, эта игра с временной слепотой… Что-то было не так. Раньше Мадара был более адекватен, если вообще было можно так выразиться, находясь у мучителя в подвале. Не то, чтобы Обито привык, но хотя бы примерно понимал, с чем ему придётся сталкиваться каждый день. Однако изредка тот являлся прямо посереди ночи, насильно переворачивая разбитого от ужасного сна на холодном полу мальчишку на живот и грубо насилуя, после чего Обито ещё долго рыдал в тихой истерике, свернувшись калачиком из-за унизительной боли внизу живота. А иногда везло и вовсе: маньяк ограничивался только дрочкой. То были самые лучшие вечера, не сравнимые с происходящим сейчас. Что-то новенькое. — Ты любишь охоту, Обито? — Мадара неслышно ходил вокруг сбитого с толку парнишки, не дожидаясь ответа, периодически маша рукой перед завязанными глазами и щёлкая пальцами с разных сторон, забавляясь тем, как пленник дёргается и вздрагивает, уклоняясь от источника звука. Действительно не видит. Обито же пытался вспомнить внушительный список извращений, перечисленных в первый день его пребывания здесь, но мысли сбились в одну дрожащую кучу в мгновение, стоило только отшатнуться от очередного щелчка и с противоположной стороны моментально припасть скулой к чему-то холодному и, видимо, острому. Почти у повязки. Господи… У глаза! Его пробрало дрожью. — Нет… пожалуйста… Неужели его собирались зарезать? Парень попытался отстраниться, шепча сквозь плотно стиснутые губы сдавленные мольбы, забыв прежнюю гордость, но ловкая рука мужчины резко стиснула его подбородок. — Не дёргайся, щенок… А то ведь всерьёз как свинью порежу… — Мадара и правда сомневался, что не пойдёт на такой радикальный шаг, кое-как сохраняя здравый смысл. Дыхание его сильно потяжелело. Утончённые шрамы от холодного оружия он любил даже на лице, в отличие от грубых и уродливых гематом и переломов. В них было что-то красивое и эстетическое, что-то, говорящее о носители многое и вместе с тем — ничего. Загадка перенесённого травматичного опыта, тень жизненной жестокости. Адреналин привлекает, боль и страдания возбуждают. Если бы Мадара был натуралом — завёл бы себе девушку с жуткими шрамами. За такой стоит история, не то что обычные дотошные бабы. Впрочем, это применимо к ним всем. — Не убивай меня! — повысил голос парень, когда лезвие слегка надавило на кожу. Не критично, хотя тонкая полоска крови уже появилась под холодной сталью. Заточено на славу. Ну просто скальпель. Жертва ещё даже не чувствует боли от пореза. Мадара облизнул губы, оскалившись в широкой улыбке. Чёрт. Видит бог, он не может сдержаться, даже когда перед лицом встанет один резонный вопрос. Учиха раньше не особо думал о том, что будет делать с мальчишкой, когда тот наскучит. В голове всплывали варианты угроз и запугиваний, даже идея накачать его конфискованными наркотиками, запутать бедного студентика и вынудить молчать, или безысходно заявлять ошарашенным безалаберностью пропажи знакомым и полиции о своём желании начать новую жизнь в другом городе и провале с последующим возвращением домой. Да… Так. Именно так бы это и выглядело в перспективе. Обито, целый и, хе-х, невредимый, просто возвращается в свою никчёмную бедную жизнь и продолжает существовать, повторяя растоптанную судьбу прошлых жертв. Это был хороший план. Но он едва выдерживал внутренние порывы, возникающие при виде крови на лезвии. Дай сейчас Мадара волю эмоциям — злости, досаде и боли — пути назад не будет. Он не знает, когда остановиться, однако прекрасно понимает даже в пылу ярости, что след останется навсегда. Такой, который не объяснишь как «просто пытался начать новую жизнь», такой, который несомненно заинтересует полицию и… Крик, полный боли, разорвал тишину, когда лезвие уже в другом месте глубже впилось в плоть, резко разрезая кожу по некому полукругу и достигая начала подбородка. Время, казалось, замедлилось и для Обито, и для Мадары, когда мужчина остервенело отдёрнул нож, любуясь проделанной работой. Вот так. Довольно глубокий, слегка неровный порез незамедлительно истёк кровью, капающей на пол багрянцем. Обито ошарашенно закашлялся, будто бы подавившись собственным невнятным возгласом. Попытался отпрянуть от мужчины, подняться с колен, но снова был грубо притянут обратно. — Ну-ну. Просто маленькая царапинка… — издевательски просюсюкал мужчина, встряхнув пленника, словно нашкодившего щенка. Как-то резко стало плевать на возможное будущее. На планы и перспективы, потому что, чёрт, порез выглядел воистину прекрасно. Напоминал что-то совсем иное и далекое, неприятно зудящее в кишках. Мадара хотел забыть об этом мучительном зуде, сбросить напряжение. Какое удовольствие. Так ли важно, какие последствия придут за ним? Лезвие спустилось чуть ниже от новоявленной раны. Рука не дрогнула. Рывок и новый вопль, на сей раз Обито дёрнул головой куда резвее, отклонившись назад и попытавшись ударить мучителя ногой, за что получил сильную оплеуху по другой щеке. Мадара резко схватил его за горло, впечатав в стену. — Я сказал тебе не дёргаться, или порежу так, что бабка не узнает! — прорычал он, но Обито едва его понимал в пучине паники и безумия страха смерти, продолжая извиваться червём в чужой хватке. Он ничего не видел. Не понимал, но прекрасно чувствовал, как всё сильнее мокнет от тёплой жидкости ворот рубашки, и что где-то там, в миллиметре от тела — нож, перемазанный его же кровью. И он резал ему лицо. Боже, он режет ему лицо! — Остановись! — но Мадара снова врезал ему по голове кулаком, заставив завалиться на пол. Учиха резко уселся верхом на сравнительно щуплом студенте, схватив того за волосы и надежно зафиксировав на месте. Хорошо. Теперь не убежит. Как и он не смог убежать когда-то. Мадара поморщился от пробравшего нутро отвращения к пробудившемуся воспоминанию, снова приставив нож к совсем побледневшему лицу. Пока ещё не достаточно. — Умоляю, не надо… Комиссар лишь неприязненно хмыкнул, покачав головой, будто бы этот жест мог быть увиден. — Знаешь, чем я режу тебя, малыш? — прошептал мужчина, сделав надрез повыше и чуть покороче, вызвав новый хриплый вскрик. Повязка на глазах Обито промокла от слез. Учиха брезгливо скривился, заметив, что из носа у того тоже обильно течёт. Весь вид испортил. Ну что за слизняк… — Пожалуйста… — Охотничий нож ручной работы. Нержавеющая сталь. Ванадий. Резная рукоять из медвежьей кости. Коллекционный экземпляр, между прочим. Идеален для разделки маленьких кроликов, вроде тебя… — прошептал Мадара, нанося очередной короткий порез. Эта часть «холста» кончалась. Обито поперхнулся, резко открыв рот, когда на губы попала собственная кровь. Её вообще было много. Так много, что она превратила лицо мальчишки в пугающую маскарадную маску, стекая причудливыми струями по изгибам носа и скул, но и это не остановило мужчину. — То, что нужно… для хорошей охоты, — он коротко рассмеялся, чувствуя как подкатывает возбуждение к паху. Стало ли ему легче? Нет… — Я ненавидел реальную охоту, потому что мой непутёвый папаша постоянно таскал меня на неё, заставлял смотреть на то, как стреляет в оленей и перерезает им глотки в случае плохого попадания… Обито промычал что-то под нос, сплюнув кровь с губ. Его лицо… Горит. Ноет. Дерёт… Так больно! Кто-нибудь, помогите… —…Хобби у него было такое, да… Он считал, что пристрастит к нему и меня… когда ещё видел во мне сына. Ха… Но я тогда был милым ребёнком, добрым и скромным. Жалко мне было зверьё. Правда, только его и было жалко. Но и это быстро прошло, — хохотнул Мадара, любуясь результатом своих трудов, сжимая в гневно дрожащих пальцах чужие волосы. Кажется, пару прядей таки вырвал. Ничего. Они у мальца быстро растут, вот — прошло то всего три недели, а он уже немного оброс. — Однажды отец сказал мне одну вещь. Он, словно разом забыв о всех своих христианских постулатах, заявил, что весь мир — это одна большая охота, волчья драка. И ты в нём либо охотник, либо жертва. Редкая верная мысль от него. Ты ведь понимаешь, о чём я тебе толкую, правда, Обито? Окровавленное лезвие снова вонзилось в оставшийся чистый участок кожи правой стороны лица. Провело короткую, но не слишком глубокую линию, заставив парня сипло взвыть. Неплохо. Только вся рожа уже в крови: не разобрать какой именно арт-объект он устроил на чужой физиономии, но шрамы на то и шрамы — они обретут истинную красоту лишь через время, когда она ляжет на юную кожу белоснежными рубцами. — Жалость я утратил, но охоту на животных так и не полюбил. Другое дело — на людей, верно? Куда интереснее… Лезвие оказалось у виска. Сопротивляться почти не осталось сил. Обито вяло отвёл голову в сторону, сжав зубы в ожидании новой раны. Нож с тихим лязгом натянул и взрезал плотную повязку. Отсыревшая ткань спала с глаз, противный блёклый свет показался невыносимо ярким, вонзившись в привыкшие к темноте зрачки, и сквозь слёзную дымку ясно виднелось лишь измазанное высыхающей кровью оружие с до боли знакомой фразой, выгравированной на чистой части гладкого лезвия. В философии Обито был профаном. Не находил колыбельной лучше, чем монотонные пространные лекции задумчивого преподавателя. Наверняка смог бы вытянуть предмет лишь на тройку, и то, если бы Рин помогла. Но была одна вещь, которую он запомнил, кажется, лучше всего из учебной программы. Любимая поговорка учителя, неустанно твердимая им на латыни при каждом подходящем случае. Теперь роковая до смеха, ясная до боли. Homo homini lupus est… «…Человек человеку волк.»

***

— Мистер Сарутоби, я всё выполнил. Здесь три реферата, два пройденных теста. Текст для семинара по диалектике Гегеля подготовил. Дайте мне следующие задания, — отрешённо отрапортовал Хатаке, протянув обескураженному такой производительностью студента преподавателю плотную папку. — Ну и ну, Какаши, всё как орешки пощёлкал. Неужто тебя так увлекла философия? — с доброй усмешкой ответил пожилой учитель, перелистнув многочисленные исписанные мелким текстом бумаги и бросив внимательный взгляд на бледное, безрадостное лицо студента. Взор его был потухший и измученный, под глазами налились красноречиво повествующие о бессоннице синяки, и даже стоять прямо ему было тяжело от явной хронической усталости. Вопрос следовало оставить риторическим: в таком состоянии парень явно не был настроен на отвлечённые беседы. — Послушай, возьми перерыв, ты почти завершил программу за семестр с идеальными результатами… — Прошу, дайте мне больше работы, — монотонно повторил Хатаке, будто не слыша Хирузена и смотря сквозь него мелко бегающим взглядом в попытках подчинить бесконечный, мрачный, разлившийся внутри него океан тревоги, порой подымающийся внутри тяжёлыми штормовыми валами. Учитель коротко кашлянул, слегка растерявшись. За весь его внушительный опыт работы он редко сталкивался с подобными ситуациями, ведь обычно студенты относились к его предмету довольно легкомысленно. Но Хатаке явно брал сверхурочные задания не от большой заинтересованности. Он был морально изведён и явно нуждался в помощи. — Какаши, прошу, присядь, давай поговорим… — благожелательно предложил преподаватель, слегка придержав за плечо едва покачнувшегося от переутомления студента, но тот вдруг встрепенулся, моментально отстранившись. — Если заданий больше нет, скажите мне, я не буду отнимать ваше время больше и спрошу у других, — игнорируя благие намерения Хирузена пробормотал Какаши на тяжёлом выдохе. Преподаватель невнятно промычал и, обречённо покачав головой, открыл старенький потрёпанный ежедневник, выискивая оставшиеся в самом конце программы второкурсников задания. — Ладно, так и быть. Напиши эссе по двум темам на выбор, из этих… После я закрою тебе предмет автоматом. На тебя страшно смотреть, Какаши, тебе срочно нужно отдохнуть! Я не представляю, что у тебя случилось, но если ты нуждаешься в помощи, обратись ко мне лично. Не нужно пытаться преодолеть всё самостоятельно. Имей это в виду, — Хирузен произнёс последнюю фразу с особым участием, надеясь получить хоть какую-то реакцию, кроме игнорирования, но Хатаке был глух к нему. Будто за пуленепробиваемым, звукоизолирующим стеклом. Лишь дежурно кивнул и понуро повернулся к выходу, записывая в телефоне темы для работы. — Что бы там ни было, вспомни о кольце Соломона и завет Корана о том, что за каждой тягостью наступает облегчение! Хатаке вдруг остановился у порога, и учитель даже подумал, что тот всё-таки захочет поделиться с ним своими переживаниями, но парень лишь с фирменной, но куда более тусклой, чем обычно, иронией ответил прежде, чем выйти прочь: — Мистер Сарутоби, мне больше нравится призыв Декарта — всё подвергать сомнению. Особенно священные писания. Да. Всё подвергать сомнению. Даже собственную безнадёгу. Даже кажущиеся всем неоспоримыми факты. Тем временем, медленно и тяжело в город ввалился мрачный ноябрь. Какаши не любил этот месяц. В ноябре у него всегда случались неприятности, и в этот раз не приходилось ждать внезапной благодати. Отгремели хэллоуинские вечеринки, но кошмар Хатаке не думал кончаться вместе с ними, скорее даже усугублялся. Последние походы в участок не дали плодов. Следствие затягивалось, и студента впервые в жизни так истязало отсутствие хоть какой-то конкретики. Поздним вечером Какаши вновь сидел за рабочим столом в своей квартирке, торопливо строча на маленьком ноутбуке очередное эссе. Так теперь проходил почти каждый его вечер, за исключением посещений бабули друга и походов к участковому Фугаку. Учебный эскапизм начинал себя исчерпывать. Кодинг, тесты, задачи, доклады… всё дошло до автоматизма и было достаточно простым для того, чтобы беспокойные размышления напористо вторгались в учебный процесс, отнимая такое продуктивное укрытие от реальности. Прогулки с псом, любимая музыка, терраса кафетерия, баклажановая паста, тёплая ванная, пошлое чтиво — всё самое приятное обрело налёт тоскливого отчаяния, похожий на скелеты трескающихся под ногами истлевших листьев. Гнетущее ожидание травило сознание случайными образами: вдруг на другой стороне улицы мелькнула будто знакомая клетка рубашки; отражение чьего-то лица в умытом вечерним дождём окне трамвая слишком похоже на так нехватающее в его жизни; лёгкий шлейф запаха от какого-то прохожего неожиданно отдаётся досадой под рёбрами, напоминая пропажу. Даже подумать страшно, до чего доведёт это ожидание, если затянется ещё хоть на неделю. Телефон расплакался звонком. Студент дёрнулся, едва не опрокинув на клавиатуру стоявшую рядом кружку с остывшим чаем и чуть не пнув сопящего под ногами Паккуна. Нервы нынче ни к чёрту. Номер городской. Похоже, это из полиции. — Алло? — Господин Хатаке? Шимура Данзо сознался в убийстве. Молчание. Горло свело, даже вдох не сделать, только губы скорбно дрогнули. Часами набираемый текст на экране расплылся перед глазами, длинные светлые ресницы удержали впервые за всё это время выступившие скупые слёзы. Он вообще не плакал много лет. Ожидание… кончилось. Казалось, он готов был это слышать, выжав из себя последнюю рациональность, последний холод ума, но, представ перед фактом, растерялся, как едва научившийся говорить ребёнок, забытый родителями на площади в незнакомом городе. Слова участкового о необходимости явки на заключительное судебное заседание в качестве истца слышались отстранённо и гулко, будто он держал у уха консервную банку, а не мобильник. Солёные капли глухо стукнули о поверхность стола. Дрожащие пальцы записали в конце незавершённого эссе продиктованные адрес, дату и время. Тихое подтверждение. Сухое соболезнование. Монотонные короткие гудки. Сорванный, неодолимый всхлип в гробовой тишине, тревожный скулёж взволнованного состоянием хозяина мопса. «Вот и всё.» Время до суда шло как во сне. Как в затянутом муторном триллере. Внутри что-то звонко треснуло и раскрошилось, тревога иссякла, выдохлась, став тотальной зияющей пустотой, почти такой же, какая образовалась в груди когда-то совсем маленького мальчика со смертью отца. Такая до досады знакомая, непрошеная и невыносимо свербящая. В университете Какаши теперь не общался даже с Рин, в перерывах между парами избегая любых контактов, после занятий по расписанию молча готовил бабке постный суп на маленькой убитой кухне, спиной ощущая тяготящую обстановку в опустевшей комнате друга за стеной. Он туда больше не ходил. Слишком больно. Тихо. Смертельно одиноко. Сил резко не стало. Недописанное эссе, более не тронутое, так и венчала строка с приближающейся датой суда. Больше нет смысла. По утрам даже заварить кофе было подвигом. Впервые за всю жизнь Хатаке стал регулярно опаздывать на пары, вызывая недоумение у привыкших к его пунктуальности и обязательности окружающих. Постоянно хотелось спать. Спать… Проспать весь этот непосильный, тяжёлый период, и проснуться через пару лет пережившим, отпустившим. Это всё, к чему сводились мечты.

***

Зал суда ленно заполнялся присяжными-зеваками. Какаши стоял за трибуной, сжимая деревянные края тумбы дрожащими руками, подавленно ожидая начала процесса с ощущением, что он очень далеко отсюда. Будто смотрит со стороны за самим собой — жалким, убитым, потерянным. Поблекшим и стёртым. С мерзким скрежетом открылась дверь клети, два конвоира под неопределённый людской гул ввели внутрь безвольного подсудимого. Хатаке было потупил взгляд. Смотреть не хотелось. Но надо. Ещё раз увидеть лицо отобравшего вместе с жизнью друга его свет и покой. Заседание началось. Статей было много, старых и новых, отвратительных в одной только мысли об их принадлежности к Обито, страшных, мерзких. В них не хотелось верить. Парень с трудом сглотнул. В горле слегка першило. Тело потряхивало. Он хотел сохранять спокойствие, пытался ради остатков моральных сил, но в голове снова и снова крутились: «Избиение, насильственные действия сексуального характера, убийство с особой жестокостью.» Изнасилование. Какаши пытался не думать об этом пробирающем до костей слове, но оно вдалбливалось в разум и словно что-то переворачивало внутри, когда перед глазами всплывало лицо друга. Это не могло быть правдой. Не так близко. Не с парнем. Не с ним. Хатаке понятия не имел, как именно полицейский, взявшийся расследовать дело о пропаже студента, смог выяснить у ублюдка-убийцы эту содрогающую правду. Неужели этот… эта мразь просто сидела в допросной и рассказывала как… как что? Какаши слабо представлял, как можно изнасиловать мужчину… Нет, представлял он прекрасно. Но думать об этом в контексте Обито не выходило. Понимать, что именно это случилось с товарищем, после чего его жестоко убили — просто невыносимо. Какаши почувствовал, как неприятно потянуло в груди. Ярость? Точно, он чувствовал свербящую злость. На себя, за то, что был так холоден к другу накануне его смерти, на грёбаного маньяка, воспользовавшегося Обито как игрушкой, на весь чёртов мир, в очередной раз отнявшего у него близкого. Эта жизнь… причиняет боль, и это всё, на что она горазда. Может умереть в одиночестве — это просто его судьба? Хатаке медленно, с шумящей головой, поднял взгляд на молча сидящего на скамье под стражей Данзо. На лице старика не дрогнул ни один мускул, когда судья зачитывал протокол скучающим нейтрально-профессиональным тоном. Очевидно, он не слушал его, как и сам друг погибшего, но если у Какаши был тотальный, мешающий сосредоточиться траур, то Данзо казался таким… вымученным. Выжатым. Странно. Парень поспешил присмотреться. Казалось, владелец Корня постарел с их последней встречи ещё сильнее и теперь выглядел побитым жизнью немощным дедом, которого и не заподозришь в жестоком преступлении. Мутные зрачки, подёрнутые странной дымкой, плавали в выцветших глазах, словно Данзо не мог сконцентрировать взгляд на чём-то одном. Хатаке помнит: у него так бывало от долгой бессонницы. Морщинистые руки дрожали, как и напряжённые плечи. Напуган? Данзо вдруг посмотрел на мальца, словно узнав в нём того, кто приходил на заправку и спрашивал о его «жертве», но тут же отвернул голову, давая разглядеть на правой скуле багровый кровоподтёк. Довольно крупный. И свежий. Оказывал сопротивление при задержании? Нет, это было давно. Подрался в изоляторе? Или… Какаши снова опустил глаза в пол, пока время заседания постепенно убывало по минутам. Подозрительно это. С момента суда прошло дня три. Дело было закрыто. В утренней дрёме Какаши всё ещё видел тягостный образ того, как с заседания неестественно измотанного убийцу выводили буквально под руки. Порой в душе даже возникали крупицы сочувствия к старику, которые Хатаке спешил неистово растаптывать страшными фактами совершённого истязания. Но в гиблом взгляде механически кивающего на вопросы судьи Данзо Какаши с ныне обострённым чувством эмпатии видел не только растоптанную волю. На дне стеклянных, будто загипнотизированных глаз тлело сломленное неверие в происходящее. Будто какая-то подавленная, скованная семью замками правда. И страх… жертвы. Что он недосказал, имея право хранить молчание?.. Или это только игры больного горем разума студента? Нечисто. Ректорат был уведомлён о гибели пропавшего студента, но официально подробности следствия не разглашались. По аудиториям пронёсся приправленный глупыми кривотолками слушок, сопровождаемый секундными междометиями ужасающихся девушек и ошарашенным взглядом парней. Хатаке молчал. Глотал лживые подробности, редкие наигранные соболезнования и неуклюжие, неуместные подбадривания однокурсников, которые уже через несколько секунд сменяли принуждённую маску траурного приличия на весёлый хохот и обсуждение планов на вечер. Время вокруг течёт дальше, и только для Какаши оно застыло, погибло. Исчезло. Жизнь идёт мимо. Красиво и легко. И это ужасно злит… Хатаке терпел, но всему есть предел. И он едва ли сомневался, кто прольёт в чашу хрупкой выдержки последнюю каплю. — Какаши, постой-ка минутку, мой славный соперник. Давно ты со мной не здороваешься, как с пустым местом, ей-богу! — тяжёлая рука как всегда непомерно мощно врезалась в плечо плетущегося по университетскому коридору Хатаке, заставив оступиться. Чёртов Майто Гай в идиотской обтягивающей зелёной водолазке в катышках, добавляющей всему его колоритному существу какую-то отдельную степень раздражающего эффекта. Какаши остановился, прикрыл глаза, отвернувшись и прикусив губу под медицинской маской, медленно выдыхая через нос. Агрессия никогда не была ему свойственна, потому переживать такое мощное чувство оказывалось непривычно; для этого требовалась особая концентрация. — У всякого следствия есть причины, не находишь? — тихо ответил парень, не обладая желанием встать лицом к собеседнику, отчего Гай едва расслышал слова одногруппника сквозь гул проходящей мимо толпы студентов. — Чего-чего? Опять язвишь, Хатаке? Брось ты уже, нормально же общались! Хорош смурным ходить, дружище, погнали сегодня вечером на баскетбольный матч, у меня два билета, девчонка отказала… — Уверен, ты в состоянии найти иную замену, — иронично проговорил Какаши, пытаясь сохранять голос ровным, дёрнув корпусом и высвобождая плечо из задушевной дружеской хватки Гая, абсолютно игнорирующего всякие рамки личного пространства товарища. Он вообще предпочитал пропускать мимо ушей всё, что не понимал в поведении других. Отвратительная черта характера для Хатаке. — Послушай, я знаю, погиб товарищ, всё такое, но может уже пора отпустить прошлое?! На тебе лица нет, мне банально больно смотреть на твои мучения, братан! — Гай таки прибрал руки, выйдя перед Какаши и склонившись к нему так, будто пытался разглядеть под маской очертания лица в поисках хоть малейшего эмоционального отклика. — Зачем пытать себя? Больно — не смотри. Отойди, оставь меня в покое, давай по-хорошему, — Какаши опустил голову, настойчиво избегая взгляда настырного Майто, медленно сжимая и разжимая кулаки. «Спокойно… Один. Два. Три…» — О-хо-хо! По-хорошему? По-хорошему, Хатаке, это бодро и с улыбкой на лице, уж я-то точно знаю! Бросай хандрить, скорбью утрату не восполнишь, а жизнь продолжается. Отвратительнее всего слышать собственные, старательно отгоняемые мысли из чужих уст. Будто насильно ставят перед тошнотворным фактом. Невыносимо… бесит. «…Четыре. Пять. Шесть…» — В конце концов, прими судьбу. Это всё, конечно, стрёмно, но наверняка он сам нарвался, на рожон полез, ты ж его знаешь! «О, что ты говоришь…» Внутренняя дрожь. «Тише. Семь… Восемь…» — Сколько ещё таких несчастных случаев было и будет, Какаши. Нам всем будет его не хватать, но… «…Девять…» —…Но Обито больше нет. Как и нет в этом твоей вины. А вот его — вполне мо… Добела сжатый кулак с какой-то небывалой силой и скоростью врезался в широкую челюсть Майто, не дав закончить оскорбительную, недопустимую для Хатаке фразу. В ушах звенело, а глаза застилала яростная пелена. Гай отшатнулся, потеряв на пару мгновений голос, ошарашено уставившись в разъярённые, наконец обращённые к нему глаза трясущегося, раскрасневшегося Хатаке. «…Десять, чёрт возьми. Десять, мать твою!» По коридору пронёсся напуганный гомон немногочисленных свидетелей. Кипящая злоба остывала, возвращая вышедшего из себя Хатаке в неприглядную реальность. Будучи пацифистом, он никогда не дрался, буквально каждый раз находя способ уладить конфликт разговором. И тут такое. Он машинально накрыл ушибленную кисть второй ладонью, налаживая тяжёлое дыхание. — Прежде, чем открывать свой поганый рот, убедись, что знаешь, о чём ты говоришь, — Какаши резко развернулся и быстрым, твёрдым шагом пошёл вон из созданного окружающими центра внимания, ощущая острую потребность в свежем воздухе. Нонсенс. Но не то, чтобы он был недоволен в глубине души. Скорее наоборот, давно копил поводы это сделать. А Гай так и остался стоять как вкопанный, провожая шокированным взглядом своего оппонента, зажимая пальцами пухлую разбитую губу, и, кажется, вовсе не был расстроен. В небольших чёрных глазах поблёскивало тихое восхищение. Иначе он не был бы Майто. — Вот это дух..! Я не сомневался, что выбрал нужного соперника! — восторженно крикнул Гай вслед Хатаке, просияв на весь коридор искренней улыбкой с окровавленными зубами, чем вызвал крайнее недоумение у растерявшихся невольных зрителей. Стылый воздух проникал под распахнутое старое пальто, отнимая последний воинственный пыл. Какаши шёл торопливо, не оглядываясь, лавируя между прохожими, частым дыханием создавая выходящие сквозь маску мелкие облачка пара. Резкое ноябрьское похолодание действовало как заморозка. Через минуту он был в излюбленном сквере, выбрал укромное место за широким старым дубом, обессилено рухнул на лавку и, запрокинув голову, отчаянно зажмурил глаза. «Глупо…» Пальцами ощупал ноющую кисть. Мокро..? Поднял руку к глазам. Ох… об зубы наглеца ссадил кожу на пястных костях до крови. «Поделом.» От безысходности хотелось рыдать, но с момента последнего звонка из полиции больше не получалось. А может даже не разрешалось внутренне. Непозволительная слабость, которая, казалось, безвозвратно размозжит последний самоконтроль в лепёшку. На белые подрагивающие ресницы упали мелкие снежинки. Хатаке осторожно смахнул растаявшие капли, чуть склонив голову. «Первый снег…» Мелкие хлопья плавно спускались в тихом воздухе, ленно ложась на оголённые чёрные ветви, пыльную брусчатку и жухлые свернувшиеся листья. Какаши запахнул пальто, поёжившись, повыше поднимая небрежно замотанный на шее широкий шарф. Исполненные лютой ненависти обрывки суждений вновь сменились конструктивными размышлениями, занимавшими беспокойный мозг всё время после суда. Тела нет. Улики сомнительные. Признания нереалистично страшные. Данзо будто подменили. Конечно, сложно судить, что чувствует человек, которого ты видишь второй раз в жизни, в ожидании оглашения информации о пожизненном сроке заключения. Но всё же Шимура был подавлен явно не только из-за этого. Будто на приговор ему уже было совершенно плевать. Глаза просили только избавления. И этот синяк… Нет. Нет-нет-нет, что-то здесь определённо не так, не вяжется, выглядит искусственно, местами даже топорно, но все законные полномочия следствия исчерпаны. «Всё подвергать сомнению…» Может это и шутки застрявшей в отрицании психики, да только некоторые логические доводы ощутимо портили предоставленные судом факты. Что же тут, чёрт возьми, происходит..? «Обито…» Ощущение чего-то ускользнувшего с самых кончиков пальцев. Ещё оставившего мимолётное, близкое тепло. Снова этот неуловимый шлейф знакомого запаха. Силуэт, исчезающий под закрытыми веками. Призрак? Нет. Хатаке чувствует иначе. Но что? Сквозь бесконечную серость дымчатых облаков проклюнулись скудные солнечные лучи, красиво играя светом на спокойно витающем в воздухе редком снеге. «Он жив.»

***

Эта ночь прошла еще более мучительно, впрочем не от того, что Мадара в очередной раз использовал его как самую дешёвую шлюху, нет, он давал время на мало-мальское зализывание ран, но Обито давно не легче от подобных «окошек» в его вечном унижении. Ведь теперь полицейский занимал эти промежутки пытками. Парень натянул горло тонкого чёрного свитера на подбородок, поёжившись от холода. Температура стремительно опускалась с каждым днём, проведенным в этом аду, и ночи становились всё более невыносимыми. Холодно здесь, конечно, было всегда, но до этого такая проблема вставала куда менее остро, чем медленное безумие в окружении темноты и одиночества, а сейчас превратилась в главную. Обито физически не мог спать в таком холоде, стуча зубами и ворочаясь, едва не хныча от бессилия и невозможности хоть задремать. Мадара прекрасно видел его утреннюю изнуренность; вчера, вместе с едва видимым выпавшим первым снегом, он издевательски причитал, что Обито слабо реагирует на его действия, и не пора ли мужчине выкинуть его. Обито не отвечал, лишь морщился от боли и тихо вскрикивал, когда сигарета в очередной раз касалась кожи на бедре, оставляя красную отметину. Сколько он их, таких, оставил? Десять, пятнадцать по всему телу? Сил считать нет. А ведь это было, приблизительно, начало холодных месяцев. Обито без особой надежды ждал, когда зима окончательно войдет в свои права, принеся европейские холода. В прошлом году было не слишком холодно. Может максимум минус десять, да и то в январе. Для их краёв терпимо, но что говорить о нём, не имеющем ни тёплой одежды, ни обогревателя? Парню было интересно, окончит ли он жизнь таким образом. Не от пыток, а от грёбаного холода. Вот так просто. Проснётся однажды и обнаружит, что кожа намертво приклеилась к холодному полу, отчего её придется отдирать с мясом. Усмешка. Обито болезненно поморщился от подзабытой боли в шрамах на лице. Фантомным образом она ещё порой возникала. Поднялся на ноги, сдавшись перед скупым на его долю Морфеем. Почти утро. Нет смысла пытаться уснуть. Скорее всего Мадара объявится через пару часов с едой и мерзкими желаниями. Прошла неделя с последнего раза, как он насиловал студента. Сегодня будет очередной. Рука коснулась рубцов на виске, скуле и щеке снова. Интересно, какие они на вид? На ощупь — глубокие. Должно быть, хорошо видны. Мадара не давал ему смотреться в зеркало. Почему? Бог весть. Обито медленно прошёлся вдоль стены. Цепь тут же ответила звоном и поползла за его ногой словно ядовитая змея. Тяжёлый вдох. Обито запрокинул голову, закрыв глаза. Поясница ныла от лежания на холодном полу. Наверное он застудил себе почки, или вроде того. Хотя, это вряд ли. Да плевать. С пришествием зимы всё существо студента заволокло какой-то тяжёлой безнадегой. Так бывает. Говорят, на многих накатывает депрессия поздней осенью из-за холода, темноты и однообразия, да и Обито не слишком её любил, но теперь… Кажется, она могла стать гвоздём в крышку гроба его самочувствия, ибо парень всё чаще задавал себе один и тот же вопрос, вначале имеющий однозначный ответ со стороны воли. «А не умру ли я здесь?» Первое время Обито говорил себе твёрдое «нет». Убеждал свой напуганный рассудок в наличии выхода, несомненно существующего и ждущего, когда же его найдут. Что надо потерпеть. Не сдаваться и ждать своего шанса. Он обязательно будет. Ведь Обито не может умереть здесь. Не он! Это просто не возможно! А что теперь? Иногда он думал, что, может быть, выход и правда есть, только совсем не тот, что Обито ищет. Выход. Единственный выход из этого ада — смерть. Смешок. Обито и его семья были христианами. Не то чтобы какими-то ярыми фанатиками, просто верующими. И бабка пыталась привить ему эту черту, крестила, учила в детстве молитвам. Значит ли это, что, попытайся он покончить с этим адом наложением на себя рук, то по всем заветам попросту попадёт в другой? Он едва смог обессилено сесть на пол, когда дверь снова отворилась. Не отреагировал, даже не поднял взгляд на мучителя, измученно глядя в пол. Мадара усмехнулся, хотя внутри почувствовал странную досаду. Ну, так не интересно. Когда игрушке ничего не страшно — она перестает быть игрушкой. Взбодрить его, что ли… — Эй! Ты там живой? Я принёс тебе кое-что, — позвал его мужчина, когда оказался возле пленника. У ног Обито с мерзким лязгом упала всё так же собачья миска — на сей раз с варёным картофелем и даже каким-то мясом. Парень удивленно поднял голову. Мадара сам это готовил? С чего такая роскошь? Тот лишь мрачно усмехнулся. — Что? Посмотри на себя, ещё немного, и будешь как Нагато. Обито принялся за еду, жадно кладя в рот большими кусками содержимое миски, пока комиссар придирчиво осматривал его с ног до головы, словно взвешивая в мозгу какое-то решение. В его руках была небольшая баночка, будто от крема. Парень решил было, что очередная смазка, но тут мужчина швырнул её на пол. — Это тебе от ожогов, — пояснил он, после чего презрительно шикнул, когда мальчишка вяло положил пустую миску по пол. Надо же. Даже вылизал. А с ним так не старается. Может Учихе стоит член чем обмазать, чтобы этот щенок хоть немного учился сосать получше? Мадара раздраженно отпихнул ее ногой. — Что с тобой? Помирать уже собрался, мальчик? Обито медленно вытер рот, посмотрев на мучителя со страхом в глазах. Мадара едва ли интересуется его самочувствием с благими намерениями, но может он хоть немного войдёт в положение? Парень прочистил горло. — Здесь ужасно холодно… — тихо начал он. — И? — Не могу спать. Можно мне хотя бы больше одежды? Или одеяло? Пожалуйста, — Обито не узнал свой слабый дрожащий голос. Он казался чужим. Незнакомым. Будто бы парень слышал свои мольбы со стороны, а собственные мучения видел на экране большого, не имеющего границ телевизора. Мадара смерил его надменным взглядом, а затем улыбнулся. Озлобленно. Издевательски. Так, чтобы Обито уже успел пожалеть о своей невнятной просьбе. — Вот оно что… Малыш Обито замерзает… — он говорил это тихо, но хриплые нотки в голосе внушали трепет. — Что ж… Сейчас папочка согреет его… Обито издал что-то схожее с простым человеческим «нет», однако оно прозвучало настолько по звериному и невнятно, что парень на миг задумался о принадлежности своего голоса к совсем другому человеку, сейчас развалившемуся на спине и пытающемуся отпихнуть от себя придавившего его к бетонному полу маньяка. Мадара лишь смеялся, заламывая ему руки. В сущности он не планировал насиловать мальчишку сегодня, да и сейчас его игры с брыканиями были скорее для подпитки эмоций чужим страхом, нежели чем-то стоящим, банально потому что Мадара спустился сюда всего-то с кремом от ожогов да остатками еды, не планируя ничего больше. — Ну, ну… Я же пытаюсь согреть тебя, что ты кобенишься? — почти ласково просюсюкал Учиха; впрочем, его игривый настрой резко изменился, когда Обито умудрился вывернуть руку из захвата, после того как мужчина навалился на него всем весом, и ударить того по лицу. Не сильно. Так. Даже и не больно, настолько слабым был удар. И всё же… Мадара тут же застыл, словно громом поражённый. Дотронулся до щеки, желая точно убедиться — его сексуальная игрушка подняла на него руку. Обито испуганно выдохнул, не отрывая встревоженного взгляда от насильника. Одна из его кистей всё ещё покоилась в чужой руке. — Вот оно как… Дерёмся, — Мадара мрачно улыбнулся, хотя ситуация в его глазах не то чтобы была сильно весёлой. В голову резко пришла одна из июльских ночей, проведенных на старой веранде родительского дома. Кажется, им с Изуной разрешили поспать не в своих комнатах, а в большом гамаке, подвешенном неподалеку от зашторенного окна, выглядывающего из прихожей. Да, именно так всё и было. Он помнил стрекотание сверчков и тёплый лёгкий ветер, нежно касающийся щёк, красноватых от дневного жаркого солнца. Отголосок его прошлого совсем размыт — Мадара не знал, в какой момент жизни он произошёл, и что именно тогда случилось. Кажется, оба ребёнка тогда уместились на одном гамаке, хотя младшему и пришлось лечь на старшего, чтобы не спать валетом, а после Мадара полез к маленькому братику с ещё неуклюжими слюнявыми поцелуями да щекоткой, а Изуна сперва кривился в лице, прося не облизывать его подобно собаке, а после окончательно разозлился на дурацкие шутки и заехал тому ладонью по щеке. Тоже совсем не больно. Мадара, взрослый Мадара, хмыкнул, покачав головой. Глядя уже не на маленького братика, а на вполне взрослого юношу с бегающим, напуганным взглядом. Нет. Так не годится. Секс-куклы должны смиренно лежать и доставлять удовольствие. Кто бы покупал их, если бы они били своих хозяев? — Вижу, согревать придётся по-другому… — Мадара обнажил белые зубы, заставляя студента зайтись нервной дрожью. Небрежно отпустил его, поднявшись на ноги, а затем, бросив прощальный взгляд на развалившееся у стены тельце, удалился прочь. Обито, не веря своей удаче, резко принял сидячее положение, и, с трудом волоча ноги по полу, прижался спиной к холодной стене. Грудь ходила ходуном, а он всё не мог оторвать затравленный взгляд от приоткрытой двери. Лёгкий приятный свет тонкой струйкой стекал по лестнице. И не предвещал ничего хорошего: если бы Мадара действительно решил его оставить — закрыл бы дверь на замок, а наличие такой крохотной связи с внешним миром лишь означало, что пытки ещё не кончились. Мальчишка тихо захныкал, обняв колени. Сил не оставалось уже даже на то, чтобы держать себя в руках. Где-то сверху Мадара грузно ходил по комнате, совсем над его головой. Обито слышал слабое низкое гудение. В своём обыденном состоянии он никогда бы и не заметил такой незначительный шум, но тут, в тишине, от которой навязчиво закладывало уши и звенело в голове, каждая вибрация окружающего пространства казалась совершенно определённой и чистой, и изведённое воображение постоянно выстраивало образы того, чему звуки могли бы принадлежать. За счёт этого студент даже начал ориентироваться, что в какой части двухэтажного дома находится, куда Мадара ходит в разное время дня. Набирающаяся в ванной на втором этаже вода, постукивания посуды во время приготовление ужина в кухне над подвалом, мелодия виниловой пластинки из дальнего угла дома — гостиной… а этот гад ещё и танцует иногда, судя по ритмичному стуку туфель, доносящемуся сквозь музыку. Сам с собой. Обито такой факт казался омерзительно нелепым. Словно на его костях пляшут под какое-то пафосное ретро. Тошнит. Но это всё уже привычно. А таких моментов, когда Учиха вдруг прерывал их общение и за чем-то уходил, по сути, не бывало. Он всегда наведывался к Обито во всеоружии, чтобы воплотить очередную сумасбродную прихоть. Новую пытку. И сейчас Мадара, очевидно, на кухне. Что он задумал? Чай приспичило попить? Жертва вдруг закрыла глаза, прикрыв уши руками, словно желая сбежать из своей реальности хотя бы частичной депривацией одного из каналов чувств, но даже с подобными уловками боль от ожогов и натёртой, сопревшей кожи под кандалами заставляла вспоминать о происходящем снова и снова. От безысходности хотелось выть. Обито шмыгнул носом, пальцы зарылись в отросшие пряди волос. Он же не оставит его, да? Мадара сильно поменялся в поведении за последнее время. После той устроенной им резни на лице студента. Значит, в этот раз будет ещё хуже? Шаги, вибрацией отдающиеся по стенам, поспешили к двери в подвал, и Обито распахнул глаза, хотя и не отнял рук от ушей. Мужчина быстро, с каким-то рьяным рвением спустился с лестницы и, оскалившись, остановился напротив студента. Слишком быстро. Обито, глаза которого были подёрнуты дымкой усталости и морального истощения, не сразу заметил в его руке стеклянный электрический чайник. Рот открылся в немом крике. — Не… «…надо.» Мужчина не дал ему закончить, резко наклонив посуду носиком вниз, почти над головой жертвы. Наверное, Обито хотел сказать что-то вдобавок — его губы исказились в возможной «н» или «л», может, он умолял не делать этого или называл Мадару последним членососом; Учиха не успел узнать, потому что хоть какое-то желание говорить вышло из мальчишки как пар, устремившийся к потолку витиеватым облаком, едва струя кипятка достигла кожи. Ключица. Он попал на нее, а затем вода пошла на грудь и живот, не коснувшись лица. Мадара видел это абсолютно ясно и оставался доволен. Обито взвыл от боли, впечатался спиной в стену, ударившись об неё и затылком, а затем с напуганным, остервенелым воплем упал на бок, вцепившись руками в края мокрой кофты. — Что, студентик, всё ещё мёрзнешь? — насмешливо прокомментировал Мадара его возню на полу. Ничего внятного Обито не ответил, но его крики не стихали ни на секунду. Кожу словно клеймило раскалённым железом, парень был уверен, что под кофтой она покраснела и набухла волдырями, оттого и пытался поскорее избавиться от неказистого, прилипающего предмета одежды, дабы хоть как-то облегчить себе участь. Парень рванул на себе кофту с треском швов и, норовясь одновременно отползти от стоявшего над ним мучителя, кое-как выпутался из рукавов, хотя и без особой пользы для своего состояния — Мадара медленно занёс над ним чайник, дабы остатки кипятка попали уже на голое тело, после чего резко присел на корточки, схватив сорвано орущую от боли жертву за волосы. — Я спросил, тебе ещё холодно, а, Обито?! Это был крик почти на ухо, Мадара безжалостно отбросил в сторону ненужный сейчас чайник, который наверняка после этого придёт в негодность, и заставил мальчишку посмотреть на себя, а потом резко залепил ему пощёчину. Куда больнее жалкой попытки того защитить и так использованную много раз задницу. — Не ори, а отвечай на мои вопросы, животное! — рука сжала волосы сильнее, наверняка в кулаке снова останется несколько чёрных прядей, таких же, какие Мадара находит в ванной, после Обито. Омерзительно. — Хватит! — взвизгнул он, уже не пытаясь защититься, лишь кое-как прикрыв лицо руками. Обожжённое тело выло в муках. — Тебе. Ещё. Холодно? — сквозь зубы процедил он по слогам, а потом резко отпустил мальчишку, встав на ноги. Обито судорожно всхлипывал, обессиленно упав на пол. Не пытался ни встать, ни защититься. Видимо и правда настолько ослабел из-за холодных ночей. Боже. И чего Мадара так злится? Неужто столько напряжения накопилось за эти недели, проведенные без Изуны? Неужто из-за отсутствия в жизни этой маленькой душной змеи… Был в этом смысл. Мужчина громко и шумно дышал, сжимая и разжимая напряжённые кулаки до скрипа перчаток, глядя на свернувшегося в клубок студента. Бросил взгляд на покрасневшую, но не исходящую мерзкими волдырями кожу. Всё-таки он не довёл воду и до восьмидесяти градусов. Жаль, было бы весело протыкать каждый из них раскалённой иглой, или что в этом случае обычно делают? Учиха пригладил пятернёй свою отросшую чёлку, пошарил в карманах, не отрывая глаз от дёргающихся бледных плеч. Из-под ошпаренной кожи остро проступала прямая ключица. Куда более явно, чем пару месяцев назад. Стоило бы кормить шавку ещё лучше… Обито тихо рыдал. Рановато. Они ещё не закончили. Огонёк из стальной дорогой зажигалки, наконец найденной в нагрудном кармане фирменной рубашки, блеснул, словно светлячок во мраке. Мадара сделал затяжку, стараясь успокоить свои больные нынче нервы. Как ни странно, с происшествия с Изуной прошло уже достаточно времени, а оно не просто не вылечило эту, с позволения сказать, рану, нет, Учиха распалялся всё сильнее, достаточно было лишь одной мысли о том, что его проклятый брат так просто бросил его, не удосужившись даже позвонить. Всем видом показывал, что не нуждался в нём, да настолько долго, словно это было правдой. Мадара не хотел в это верить, даже когда происходящее уже вынуждало. Каким интересным, однако, углом повернулась ситуация: вызывающие занудное раздражение звонки вдруг оказались настолько необходимыми и привычными для поддержания стабильного спокойствия… для поддержания неадекватного самолюбия. Столько произошло между ними, столько пустых слов и обещаний, а в итоге проклятая дрянь избавилась от него одним нажатием кнопки. И это вся хвалёная «нормальная» привязанность? Мысли, они доставали Мадару по ночам, в кабинетной тишине, наступившей с тех пор, как он закрыл дело с Данзо, и былой азарт такого успешного заметания следов спал. Жаль. Может и не стоило подставлять старикана, глядишь, развеял бы скуку своими же поисками. Но уже поздно. И жалеть не стоит: ну каждый ли может похвастаться таким представлением? А сейчас… сейчас остаётся злиться и негодовать лишь от одной мысли о брате, и срывать ярость на почти отчаявшемся пленнике, будто живодёр на блохастой, помирающей дворняге. — Эй, — Мадара сделал ещё одну затяжку, чувствуя, как немного успокаивается. Никотин обволакивал кровь, словно тягучее покрывало прохладного шёлка. Да… Хорошо. Минутой ранее хотелось вылить на Обито ещё ушат кипятка, желательно на лицо, но когда мысли стали умиротворённее, а вспышка гнева иссякла, мужчина придумал кое-что получше. Так сказать, холодный ум — гениальный ум! Прекрасный момент, чтобы наконец воплотить в жизнь желание, возникшее, когда студент впервые принимал у него душ после увлекательного путешествия на порше. Сейчас он в состоянии потратить на это своё время. — Ты оглох там, Обито? — он пнул его мыском ботинка, но когда впавший в аффект мальчишка лишь слабо ойкнул, толком не отреагировав, сел на корточки, насильно дёрнув игрушку за всклоченные трёпкой волосы к себе. — Погрею тебя ещё немного… Раздевайся. Обито смотрел на него так, будто впервые видел. Мадара с отвращением заметил, как сильно слезятся его покрасневшие, дурные глаза, но ничего не сказал, вместо этого заставив парня встать на колени. Вот оно как. Такой послушный. И какой же всё-таки худой стал. Подкожный жир совсем истончился, позволяя видеть напрягающиеся в непроизвольных судорогах, теперь хорошо очерченные мышцы пресса. Зато мальчишку легко ворочать туда-обратно. И правда, словно резиновая кукла. Комиссар широко улыбнулся, небрежно погладив дрожащего студента по голове. Да, аффект как он есть. Хорошо знакомое полицейским состояние. Кто-то, находясь в нём, убивает, кто-то делает невозможное, а кто-то просто становится послушным рабом в руках сильнейшего. Обито сейчас о чём угодно можно попросить — сделает, лишь бы не причинили боль снова. Было бы глупо не воспользоваться. — Давай, давай. Сбрасывай с себя всё и на четвереньки, — усмехнулся мужчина, выуживая сигарету из губ и выдыхая удушливым дымом студенту в лицо. — Или мне погреть тебя кипятком ещё немного? А? Что скажешь? — Н-е… надо, — едва соображая просипел мальчишка сквозь кашель, потянувшись к болтающимся на нем спортивным штанам. С трудом снял их — не слушались ни руки, ни ноги. Красная кожа горела и пульсировала. Вторую часть предложения он успешно забыл, посему Мадаре снова пришлось повторять свои угрозы, дабы раздетая жертва таки встала раком, низко опустив голову. Больше не рыдал. Мадара поднялся на ноги, бросил сигарету рядом с чужой дрожащей рукой, затушив ее носком ботинка, а затем им же насмешливо придвинул баночку крема к мальчишке. Вроде бы там, помимо алоэ и прочих нейтральных добавок, ничего нет, должно сгодиться и для слизистой.  — Хорошо. А теперь, растяни-ка себя, малыш. Обито издал какой-то жалобный всхлип, посмотрев на баночку перед носом. Поднял взгляд на доставшего телефон Мадару. Вспышка в тусклом свете. Вот и фото на память, а скоро появится и целое видео. Главное, чтоб не увидели коллеги и родные, и всё будет «тип-топ», как говорится. Впрочем… родные у Мадары пропали с бойкотом Изуны. — Ну, не начинай. Знаешь же, что не поможет, — почти наставнически ответил он на невнятный скулёж. — Давай. Облегчишь самому же себе участь, между прочим. Уникальный шанс! Я-то в любом случае тебя вытрахаю. От тебя же будет зависеть — насколько больно. Обито поджал губы, нехотя подбирая крем. Сопротивляться не было сил и смысла: Мадара, в конечном счёте, всё равно получил бы, что хотел, а совесть пока дремала, похороненная древним инстинктом. Тем, что советовал подчиняться, дабы выжить. — Сегодня, кстати, снова без резинки, — меж тем поделился стоящий сзади мучитель, переводя камеру мобильника в режим видео. — Хочу кончить в тебя. Эти слова явно не способствовали чужому успокоению. Обито скривился от отчаянного отвращения, но не осмелился огрызнуться, как раньше. Для него подобное было одной из самых отвратительных вещей, какие мог сотворить с ним Мадара, особенно, если не позволял после пережитого принять душ, чтоб хотя бы физически отмыться от дряни внутри. Обито старался не обращать внимание на явно обгладывающего его со всех сторон взглядом Мадару, когда набирал на подушечки мокрых от ледяного пота пальцев немного крема. Завел руку назад, коснувшись ягодиц, но замер, не в силах преодолеть стыд. — Я… — Что опять? — протянул мужчина, не выключая камеры телефона. Обито вздрогнул. Кожа покрылась мурашками то ли от нервов, то ли от холода, подымающегося по голым коленям от стылого бетона. Да от всего сразу. Грел щёки парнишке только разыгравшийся нежданно-негаданно стыд, в который трансформировался проходящий шок. — Я не могу… — слабо признались в ответ. Мужчина раздраженно выдохнул, чувствуя слабое шевеление едва потухшей ярости на подкорке мозга. Словно жгучие черви под крышкой черепа. — Через не могу, малыш. Или я возьму тебя без разминки, и, поверь мне, наши с тобой ночи любви до этого покажутся тебе раем по сравнению с этим разом. Обито закусил губу и зажмурил глаза, в тщетной попытке снова отстраниться от происходящего. Он старался мыслить прагматично даже сейчас, теша себя только одним — в конце концов, его насилуют и так, ниже опуститься он уже не может, будучи в лапах больного извращенца. И всё равно что-то не давало спокойно запихнуть себе в задницу собственные же пальцы. Стыд, который до сих пор не покидал сознание, несмотря на всё, что творили с телом. Обито хотел облегчить свою судьбу, но просто не мог переступить через остатки собственного Я. Хорошо. Ладно. Это просто происходит с кем-то другим. А он… он не здесь. Совсем в другом месте. Уютном и тёплом. Как же. Пальцы слегка раздвинули ягодицы, оставив на коже между ними влажный след. Скрепя сердце он таки дотронулся до ануса, но снова не решился впихнуть даже один в напряжённый кишечник. Мадара не отрывал от него острого взгляда, чувствуя уже подступающее возбуждение от одного только вида чужой открытости. — Знаешь… ты можешь спать спокойно теперь. Поймали твоего убийцу… — он облизнул губы, улыбнувшись, когда малец таки начал впихивать первый палец в себя. — Теперь насильник и маньяк Шимура больше не причинит вред таким, как ты. Доблестный комиссар полиции Мадара Учиха позаботился об этом. Что ж, твоя жертва стоила такого благополучного исхода, неправда ли? Обито сжал зубы, игнорируя слова. По виску стекла капелька пота и едва слышно ударилась об пол. Это было забавным эффектом, особенно на фоне его жалобы на холод. Видимо Мадара со своим «разогреть» таки что-то понимал в физиологии. Тяжелый вдох. Воздух, казалось, стал раскалённым, когда средний палец проскользил по мягким стенкам и таки вошёл полностью. Парень поежился от омерзительного дискомфорта из-за присутствия чуждого объекта в прямой кишке. Это ощущение каждый раз являлось триггером к страшным воспоминаниям о ночной осенней грозе. Тем не менее, стоило быть благодарным. Свои движения ты хотя бы контролируешь. Не причиняешь себе боль. — Молодец. Теперь второй, — тихо похвалил его Мадара, улыбнулся шире. Мальчишка делает вид, что не слышит, и это распаляет. — Так вот… Убийца бедного девятнадцатилетнего юноши открыто признался в своих преступлениях и подробно рассказал в допросной как именно всё провернул… — Обито поморщился от слабой тянущей боли, когда попытался впихнуть в себя и второй палец. Отросший ноготь царапнул по слизистой. Вот же. Как ублюдок это делал? Слушать его было невозможно противно. Вот бы вообще оглохнуть к чёртовой бабушке. — Обвиняемый предложил Обито поработать сверхурочно ввиду своей занятости и недолгого отъезда, однако отказался платить за лишние часы, посему получил отказ. Между ним и жертвой разгорелся спор, в ходе которого потерпевший, не стесняясь в выражениях, обвинял Данзо Шимуру в скупости… А наш подсудимый, конечно, не стал терпеть хамство слишком долго. Со своей-то историей он никогда не отличался большим терпением… Даже раскололся нетерпеливо-быстро, ха. Оглохнуть по своему хотению, очевидно, невозможно. Обито с трудом подавлял в себе накатывающие приступы отчаяния, слушая речь психопата. Вторя рука затекла от длительного держания собственного веса. Как в общем-то, ныли и колени. Палец всё никак не желал входить даже по вторую фалангу, будто бы нарочно только скребя стенки ануса. Слишком велико напряжение. — Старательнее, мальчик, — надменно скомандовал мужчина, забавляясь мучениям Обито. — Значит… на заправке, весьма кстати, никого не оказалось, как не оказалось и алиби у Данзо Шимуры… Он повалил бедного студента на пол, ударив кулаком прямо в висок. Тот попытался защищаться, но был оглушен, отчего толком и сопротивляться не мог, когда мужчина стал раздевать его… Затем он жёстоко изнасиловал парня прямо на его рабочем месте, а после задушил проводом от кассового аппарата, — нотки в голосе Мадары становились всё возбуждённее, нравились ли ему собственные слова, или же дело было лишь в том, что он видел?.. — Затем он отволок тело в подсобку, наспех обернул его в чёрную упаковочную плёнку, чтобы не оставить следов в машине, кое-как дотащил до своей развалюхи на обочине, и в ночи вывез к реке за город. Хорошее это место, если тебе есть, что прятать. Бурлящий поток, острые пороги… да и рыбы много, говорят. Хороша прикормка, а? Смыть грехи и не только, как говорится… — смешок. Обито вытащил пальцы, так и не решившись довершить дело. Невмочь что-то делать. Он не в состоянии больше осознавать услышанное. Мадара что, на полном серьёзе… стёр его с лица земли? Ноги обессиленно подкосились. — Жертва, к слову, была ещё жива, когда он её вытащил из багажника. Заметил, что его нерадивый работник с трудом дышит даже после пребывания в целлофане, но, вместо ещё одной попытки задушить, взял булыжник у берега и начал добивать по голове. Остервенело и не глядя. Череп в кашу, представь себе. Заодно никто не опознает. Тут уж студент отправился к праотцам… После обвиняемый, наконец, снял с трупа всю одежду, которую позже сжёг, и сбросил изуродованное тело в реку, в надежде, что бурная вода и её голодные обитатели не дадут найти его даже силами полиции… и не прогадал. Искать что-то в тех водах — сизифов труд. Мужчина выключил камеру, спрятав телефон в карман. Медленно опустился рядом с выдохшимся парнем, с напором проведя рукой по его голой спине. — Комиссар успешно закрыл дело рецидивиста, правда, не без возражений глупых зелёных новичков, но кто их будет слушать? — вспоминая кукольное лицо Кагами, облизнулся мужчина. Милый дурачок. Наивно пытался что-то толковать ему о несостыковках в деле своим юным голоском, а Мадара был занят только тем, что пялился на его, без сомнения, упругие бёдра, мысленно прикидывая, хорошо ли они ложатся в руки. Впрочем, к концу его пламенной речи мужчина посоветовал Кагами не заниматься ерундой и оставить теории заговора дилетантам, а ещё послал его распечатать пару копий документов, ведь это единственное, на что такой декоративный аксессуар в кабинете шефа полиции вообще годится. — Данзо отправлен в колонию строгого режима пожизненно. Право обжаловать приговор у него появится через десять лет. Тело жертвы не надеются найти, какая жалость. Кажется, в твоём университете уже вывесили фото Обито с чёрной ленточкой на памятной доске… Мадара расстегнул первые пуговицы рубашки, ухмыльнувшись. Обито смотрел на него через плечо с немым ужасом в глазах. Не из-за очередного предстоящего изнасилования, нет. Другое. — Да, малыш. Для полиции… для своих друзей и родных, для этого мира… ты — мёртв, — подытожил он, и парня затрясло от жуткой догадки. Это значит… те слова. — Ты не отпустишь меня… — тихо прошептал парень. Комиссар медленно кивнул, расстёгивая ремень на идеально сидящих на нём брюках. Обито снова тихо зарыдал, не пытаясь сдерживаться, но мужчине было плевать. Член налился тяжестью возбуждения, а торчащая кверху, кое-как размятая задница студента была слишком желанным лакомством, чтобы от неё отказываться из напускной жалости. Её он никогда и не чувствовал. — Нет, — согласился Мадара, пристраиваясь сзади и сжимая чужие ягодицы ладонями. — Я слишком далеко зашёл в своем маленьком расследовании… Поэтому, Обито… Живым ты отсюда не выйдешь.

***

Вечер прошёл куда спокойнее предыдущих, быть может и благодаря мальчишке, кто знает. Во всяком случае Мадаре больше не хотелось рвать и метать, но подобное равнодушие тоже требовало свою цену. Сорвавшись на Обито и удовлетворив свои низменные потребности, Учиха остался с полной пустотой в душе, и сейчас, находясь в нудной апатии, лежал на диване в мягко освещённой торшерами гостиной, бессмысленно глядя в высокий потолок, и время от времени нехотя потягивая из бокала красное сухое вино, в промежутках небрежно побалтывая его в широком, до блеска натёртом бокале. Пустая бутылка от белого валялась где-то на полу. Одна из рук свисала с дивана и сжимала в ладони телефон, который совсем недавно записывал унижения пленника в подвале. Но пересматривать их сейчас не хотелось. На самом деле прямо сейчас не хотелось вообще ничего. Мадара раздражённо поморщился, когда телефон слегка завибрировал. Брат? Само собой, нет. Очередное сообщение от Кагами, будто бы начальник выдал ему свой личный номер для того, чтобы эта малявка теперь писала ему вне рабочего времени о любом писке, произошедшем в участке. Дерьмо. Мужчине хотелось отшвырнуть мобильник куда подальше. Желательно — в стену, да так, чтобы он разбился на малейшие кусочки, как некогда старенький сименс его жертвы. Чтобы никто не мог его достать, даже если б захотел. Чтобы самому неповадно было порываться набрать Изуне первым, растоптав напыщенную гордость. Но зачем? Он знает номер брата наизусть, а телефон у него не один. Судьба студента становилась всё более мутной и неопределённой в его вновь расходящейся нарциссической скуке. Его уже недостаточно. Мужчина обречённо закрыл глаза, положив одну руку под голову. Он лежал в тишине собственной роскоши, не включив ни музыки, ни телевизора. Хотел слышать, что там вытворяет мальчишка? Как глупо. — Что теперь толку трахать этого щенка… — но он не закончил мысль. Разговаривать сейчас в его «большом пустом доме» было не с кем, и комиссар вдруг ощутил что-то схожее с одиночеством. Действительно. Мадара мог трахать его сколько угодно, мог резать ему лицо, бить, топить, пытать, обжигать кипятком — но это доставляло лишь тень былого удовольствия, а мужчина оказался слишком глуп, чтобы понять сразу: жульничать в игре с собственной внутренней пустотой, в бездонных недрах которой обитает непоколебимый монстр — заранее проигрышное дело. Он и вправду чувствовал себя побеждённым, перехитрённым своим же мраком. Его прошлые преступления приносили эмоции благодаря новизне. Мадара видел, как его жертвы, свежие, невинные и полные желанием жить ломались об его руки, и именно он, этот слом, выступающая на нём свежая кровь, и наполняли его существование смыслом. Слом. Раскол чужой личности на «до» и «после». Это великолепное чувство власти над чужими жизнями, несравнимое с деньгами, высоким статусом и другими благами, нажитыми Мадарой более чем за десятилетие. Нет. Они — просто инструменты. Ничто без невинных душ. С Обито было то же самое, но пытать его, уже пользованного, затравленного, оказалось ошибкой. Он сломал куклу, что толку играть с ней снова, если не можешь выбросить её обратно, в страшную реальность, доживать как получится, безрадостно влачиться в жестоком мире с бременем ужасающих осознаний. Обито перестал быть новым, приносить эйфорию своими воплями боли и мольбами, а до уровня Изуны не дотягивал одним простым фактом. Мадаре он был никем, и Мадара ему был никем. Кто он? Просто какой-то парнишка с заправки. Ни души, ни истории, ни интереса. Не вызывает ничего. Ни ненависти, ни любви. Между ними никогда не было близости, и не будет. А значит и чувств, что дарит брат, от него никак не получить. Бесполезный мусор. Каким был при своей никчёмной жизни на воле, таким оказался и в плену. Скоро настанет время думать над тем, как его утилизировать. Заметать следы собственного просчёта. В подвале тишина. Должно быть, устал хныкать и уснул, добавив Учихе лишних мыслей. Мадара сжал зубы, издав досадливый стон, когда снова подумал о брате с его идиотскими непрошеными советами. Эта маленькая гадюка снова ему насолила. Все благие намерения мостят дорогу в ад, особенно светлые порывы Изуны. Тоже мне, «ждать холодными зимними вечерами…». Кстати, возвращаясь к зимним вечерам — не помешало бы и правда отнести мальчишке обогреватель. Замёрзнет ведь, в самом деле. Больно надо возиться с каким-нибудь воспалением лёгких, двинет ещё кони от банальной, нормально не леченной простуды. К тому же и трахать его на ледяном бетоне — занятие не самое приятное, и если уж быть до конца честным… «Твою мать!» Мадара вдруг обнаружил, что держит в руке телефон перед самым лицом, машинально набирая последние цифры известного номера. «Чёрт!» Давно он так не выпадал из реальности. С тех пор, как чуть не расшибся вдребезги на трассе, после того как его отшили в начале сентября в студенческом городке. Звонок уже пошёл. Раздался первый звучный гудок, и мужчина, наконец совладавший с подёрнутой алкоголем нервной системой и уже готовый сбросить вызов, вдруг услышал голос, в который раз пробудивший его от пустоты: — Если ты снова будешь орать — добавлю в чёрный список, — однако Изуна звучал не так уж уверенно. Мадара сразу заметил слабость в его голосе, чему не преминул порадоваться. И ответил молниеносно, будто каждую секунду только этого и ждал. Что, малыш? Плохо без папика? — Нет… Нет, я хочу помириться, — он прокашлялся, услышав, насколько же жалким, чуждым ему самому был его голос, а потом продолжил уже более спокойно. Раз уж эта досадная осечка случилась, нужно выжать из неё максимум, пользуясь внезапным случаем. Всё к лучшему. — Прости, Изу. Мне не стоило кричать и оскорблять тебя. В трубке возникло молчание. Изуна думал над тем, стоит ли возвращаться на порочный, но выгодный ему круг так легко. Ломался, как жеманная девица, вполне типично. Мадара Учиха соскучился по этому театру. В подвале Обито вдруг яростно ударил по трубе. Видать все остатки сил на этот выпад собрал. Ха, ну, осталось немного терпеть и стучать зубами. — Я… и ты меня. Что не звонил, — послышалось на другом конце; голос брата казался куда искреннее его собственного, по понятным причинам. Изуна, при всей своей вертлявости, был способен на искренние эмоции. Мадара же не ощущал ни капли раскаяния, но тоска по брату заставила лгать и идти на самые крайние шаги. Впрочем, ему давно не привыкать. Маленькая сучка. Любой каприз за твою пляску на задних лапках. Лишь бы не заметил фальшь. Найдёт же слабину и начнёт пользоваться, пока снова не ткнут носом в своё место. — Имел полное право после моих слов. Я понимаю… — Да, но всё равно, так рвать было неправильно… Я скучал, — смутились в ответ. Изуна поёжился от крика Таджимы на кухне, прикусил губу. Жёсткие черты характера отца лишь заострялись с годами, старик становился всё более невыносимым. Но младший сынок не мог этого признать. Не по-божески. — Я тоже, братик, — мужчина улыбнулся. «Братик». Мадара терпеть не мог любые уменьшительно-ласкательные, кроме этого. Такого и сладкого, и гадкого чертёнка невозможно было называть иначе. Изуна был слишком инфантилен, чтобы легко выбрасывать власть имущих людей из своей жизни и не думать о последствиях. А может, Мадара слишком плохого о нём мнения, ха? Они снова неловко молчали. Изуна ждал. Комиссар прекрасно знал, чего. Идея есть. — Слушай… Я был неправ в той ситуации, признаю. Может и стоило послушать тебя. В общем-то у меня не было и нет никаких планов на рождество. — Ты хочешь… — будто бы удивлен. — Но, — Мадара напористо перебил, просчитав все реакции. — Пойми меня. Ты ведь тоже хочешь праздновать свой день рождения так, как хочется тебе, согласись? — на том конце послышался досадный выдох, но мужчина поспешил продолжить. Губы всё шире тянулись в улыбке. — Поэтому в феврале я приглашаю вас отметить твой праздник у меня. Как ты хотел. Взамен на то, что наша ненавистная семейка спокойно позволит мне провести канун Рождества без своего присутствия. Как тебе компромисс? Обсудим? Изуна не верил своим ушам (а на деле же прекрасно знал, что что-то подобное будет с тех самых пор, как увидел номер брата на дисплее). Между ними шла холодная война: тот, кто первый позвонит — тот и проиграл. Победители же выбирали, что получат в качестве награды. Младшему льстило наконец превзойти во всём его обходящего брата. Чудесная иллюзия. Малыш попался в силки. — Ты… правда? — Изуна с тихим радостным придыханием улыбнулся в трубку, и это принесло мужчине странное воодушевление. Совсем не такое, как агрессивный экстаз от пыток или издёвок. Более… тёплое. Светлое. Какого в его жизни почти не бывало. Даже не смотря на то, что всё это было наполовину спектаклем. — Хочу быть рядом с тобой в твой день… — почти прошептал он доверительно, зная, что брат останется доволен такой лапшой на ушах. Да что там — лучшей итальянской пастой! — Так что? Обговорим наш компромисс? — Конечно, можем даже сейчас! — радостно отозвался брат, когда в доме на фоне снова раздался требовательный голос их отца. Он звал его. Стоило закругляться, но брата отпускать мучительно не хотелось. Какая дрянная всё-таки перспектива, бегать на привязи и подчиняться каждому гневному слову отца, когда тебе уже немного за тридцать. Родители, упустив старшего, воспитали себе идеальную послушную пешку из младшего. Жалко и смешно. Но зато всем удобно! Семья — это главное в жизни чудо, не так ли? — Ну и прекрасно, Изу. Только один вопрос… — в противовес сухой властности отца, слишком тепло и низко прошептал старший брат. Сердце Изуны забилось чаще. Он нервно облизал губы в каком-то дурном предчувствии, словно бы попал под прицел извращенца на ночной улице, хотя Мадара и не сказал ничего такого. Дело было в его тембре. Старший брат всегда обладал странной способностью резко становиться пугающим, вызывающим тревогу, не делая ничего особенного. Одним взглядом. Одним голосом. Будто его на несколько мгновений замещал кто-то другой. Сотканный из чего-то нечистого. Это всегда вводило в нервное смятение, но при том странным образом завораживало. Изуна слишком хорошо знал такого Мадару с детства, посему тело отзывалось на грубые и в то же время интимные нотки в чужом голосе приятными мурашками, как специально наученное. Выдрессированное. — Да? — тихо спросил Изуна своим мяукающим, заискивающим голосом. Мадара оскалил зубы, чувствуя, как его маленькая шлюшка снова попадается на крючок. Само собой… было бы глупо верить, что Изуна так внезапно возьмёт и откажется от единственного искушения в его аскетичной по воле отца жизни. Не «согрешит», и потом не будет отчаянно каяться. Мужчина тихо засмеялся, представляя, как маленький, не принимающий свою сексуальность братик возбуждается от одного его дразнящего голоса, и продолжил, как ни в чём не бывало: — Ты не знаешь, где можно купить хороший матрас?