«― Я видел демона сегодня. Он выглядел, как я.»
Зима выдалась на редкость холодной в этом году, хотя в полную силу вступила лишь после Рождества, заметая пургой и сковывая морозом ближайшие окрестности так, что сугробы доходили едва ли не до колена. Впрочем, в угоду здешнему климату, снег быстро подтаял, задеревенев грубыми корками грязного наста от перепадов температур. По термометру — снова минус десять, хотя влажный воздух заставлял мёрзнуть как от полноценных минус тридцати или вроде того. Однако Мадара всегда предпочитал холода, нежели жару. Пасмурное февральское небо смазывало грани между утром, днём и вечером, но здесь и вовсе уже дня три при выключенной лампе царила бы тьма. Окошко в подвале замуровало обледеневшей снежной глыбой, так что комиссару даже не пришлось заботиться о том, чем бы прикрыть от придирчивых глаз снаружи свою маленькую тайну. Кстати, о тайне. Мужчина размеренно выдохнул дым в полной тишине, выжидающе сжав в пальцах сигарету. Ещё раз взглянул на спящего и подрагивающего от тревожных снов Обито, плотно свернувшегося клубком и натянувшего белое толстое одеяло до самого носа. Его дыхание было отрывистым и судорожным. Иногда он постанывал, иногда сжимался всем телом, и цепь на его ноге тихо позвякивала. Мадара беззвучно усмехнулся, наблюдая за своей жертвой, что уже не реагировала на каждый шорох в своей клетке, даже от скрежета ключа в замке не просыпаясь. Как много времени… Кажется, Обито всегда был в этом подвале, став совершенно привычной частью жизни Мадары, но вот сам мальчишка уже не тот. Особенно после того случая с его лицом. Строгий взгляд снова прошёлся по значительно посветлевшим рубцам на правой стороне лица. Обито изменился. Стал более зашуганным и нервным на глубинном уровне сознания. Его психика расшатана, обескровлена, хоть и позволяет не так чутко спать в угоду самовосстановлению, но, кто знает, какие кошмары терзают его в царстве Морфея? Ему нигде нет покоя. Мадара почти физически ощущает, как из мальчишки постепенно, словно кровь из ножевых ранений, вытекает жизнь. Важно ли это? Обито всё равно ему давно надоел. Издохнет и ладно. Значит, слабак. Комиссар, по своему мнению, предоставил ему почти тепличные условия. Неподалёку от матраса, на котором и спал студент, стоял до кучи ещё и обогреватель, так что в подвале не было опасной для жизни низкой температуры, даже наоборот, вполне тепло. Чёрт, да этот ублюдок даже не заболел ни разу, почти райская жизнь! Жрать приносят на блюдечке, трахают, согревают. Вот, теперь спит до обеда. Какой ещё студент их неугомонного, жестокого к слабакам города может таким похвастать? На сей раз Мадара рассмеялся вслух, вызвав у спящего студента очередную невротическую судорогу. Обито что-то пробормотал во сне, но так и не открыл глаза. Какая прелесть. Учиха взглянул на него в последний раз и, затянувшись, бросил сигарету на пол, у самой выглядывающей из-под одеяла руки, придавил её ботинком и начал наматывать длинную верёвку, прихваченную с собой, на кисть. — Обито, малыш, пора вставать… — приторно нежно произнёс мужчина, вплотную подходя к матрасу. Парень лишь поморщился, но, видимо, его сон был настолько тяжёлым, что вовсе не спешил отпускать юношу из-под своего гнёта. Тогда Мадара с ухмылкой несильно пнул жертву в живот, повысив голос. — Подъём, я сегодня не могу тратить на тебя время. Парень резко открыл глаза. Его взгляд какое-то время бешено метался из угла в угол, будто бы он отходил от кошмара, но после того, как наткнулся на лицо маньяка — разом стал опустошённым. Обито медленно приподнялся, опасливо глядя на присевшего к нему комиссара. — Кошмар приснился? — с усмешкой полюбопытствовал тот, играя верёвкой в пальцах. Если парень и заметил её — виду старался не подавать. Обито поджал губы, инстинктивно поправив широкую горловину растянутого тёмно-фиолетового свитера. Мадара с удовольствием отметил на его ключице ожог от восковой свечи. Вчера они играли с ними особенно усердно. Он никогда не забудет, как же громко вопил малец, когда горячий воск капал ему на ложбинку меж ягодиц. Обито слабо кивнул, сохраняя всё то же отрешённое выражение лица. Отросшие волосы на его голове теперь торчали во все стороны, но Мадара и не думал его стричь. В таком виде мальчишка начинал помаленьку напоминать его самого в юности. Удивительно, даже их черты теперь кажутся похожими. Грех будет этим не воспользоваться, но надо обдумать детали. ― И что же там происходило? — Я… мне снилось, что ты убил меня, — медленно и бессвязно выговаривал Обито, наконец направив смятенный взгляд в чужие бездушные глаза. — Вот как? И как же я убил тебя, малыш? — тихо спросил его Мадара с улыбкой, и студента пробрало ледяной дрожью от такой заинтересованности. Он попытался вспомнить, но в мыслях мелькали лишь смутные образы: невидимые удары в голову до темноты в глазах, блеснувшее в тусклом свете подвальной лампочки лезвие и железный запах крови. Как тогда. Да, без сомнений. — Зарезал, — короткий ответ. Мадара беззаботно пожал плечами, распутывая тонкий канатик. Обито бессильно опустил голову, не желая наблюдать за ним. Не споря, не спрашивая, что сейчас будет происходить. Неужели настолько отчаялся? Или дело в кошмаре? — Ну, что я могу тебе сказать. Не нужно загадывать наперёд, верно? — издевательски хохотнул комиссар, демонстративно проверив верёвку на прочность перед побледневшим лицом юнца. — Подставляй руки, Обито. Сегодня мне нужно, чтобы ты как можно меньше шумел. Парень глянул на него напугано, но подчиняться не спешил. Тогда Мадара раздражённо схватился за его правую кисть, но и тут мальчишка, что-то умоляюще прошептав, стал пытаться вырваться из хватки и отпихнуть мучителя. — Хватит, сучка, я же даже не трахаю тебя, — Мадара рычал, вдруг навалившись и подминая жертву под себя. Обито лишь всхлипнул, когда его опрокинули на спину. Он понимал, что это бесполезно в его положении, но сопротивлялся всегда, потому что знал: если перестанет, то потеряет себя окончательно. Сопротивление, протест — единственный его способ хоть как-то заявить о себе: возникшая ещё в детстве мальчишки потребность доказать свою значимость сейчас трансформировалась в способ выживания и помогала кое-как не скатываться к мыслям об окончании собственного существования. Ноги студента запутались в одеяле, а сам он был слишком слаб, чтобы вылезти из-под крупного тела, посему с горем пополам Мадара таки связал ему руки, для надежности проверив узлы. Крепко. Только стоило ли связывать их вот так, а не за спиной давая сопляку хоть какую-то возможность выпутаться? Мадара хотел было отмахнуться от этих мыслей, но тут перед взором предстало раздраженное лицо отца, и мужчина обречённо вздохнул. Развязывание верёвок, насильное переворачивание Обито на живот, новые причудливые конструкции из узлов вперемешку с его приевшимися хныканьем и мольбами заняли у комиссара ещё минут десять, и он с досадой подумал, что времени на подготовку к приезду «любимых» родственничков его игрушка отняла больше, чем должна была. В общем-то, всё как всегда с этим шкодливым щенком. Когда подошла очередь ног и Обито попытался лягнуть его, Учиха лишь небрежно шлёпнул того по заднице да приказал не дёргаться. — Сам роешь себе могилу, мальчик, — раздраженно выпалил он, после чего посмотрел на замолчавшего студента нарочито грозно, принявшись грубо вязать узлы на бессильно обмякшем под ним теле. Всё это так скучно и утомительно, когда вынужденно. Бесит. Бесит и то, что от глаз правды уже никуда не деться: то, что давало ему ресурс несколько месяцев, исчерпало себя почти под ноль. Единственное, что можно ещё выжать из этого огрызка человека ― великолепие предсмертных мучений, но…— Мы же не хотим, чтобы твой сон стал вещим, да? Так перестань уже рыпаться. Обито, теперь связанный, рвано выдохнул, прикрыв глаза. Кажется, у него кружилась голова. Быть может от нового страха, потому что двигаться в новых путах практически не представлялось возможным. Парень попытался пошевелить руками, но хватка верёвки была просто железной, а ткань — натирающей и грубой. Мадара невольно залюбовался его сопротивлением, и с хищной улыбкой провёл ладонью по чужой талии, поправив задравшуюся в промежутке между прочными петлями кофту. Дивно вышло, трепещет, словно бабочка в паутине. Не зря Учиха приобрёл на крупной прошлогодней выставке азиатского искусства энциклопедию по практике шибари, почитывая тёплыми летними вечерами на своей веранде за бокалом виски, а потом, скучая на работе, по памяти плёл петельки и узелки из зубной нити: теперь его профессиональные навыки связывания украшались эротичными подчёркиваниями частей тела. Всегда приятно, когда рутина облагораживается эстетикой. Надо будет использовать новую технику чаще, хоть какое разнообразие. — Зачем это?.. — сипло спросил пленник. — Я сам от происходящего не в восторге, уж поверь мне. Но иногда нам приходится идти на жертвы ради близких. Сам понимаешь, — расплывчато ответил он, грубо схватив юношу за подбородок и, едва не свернув тому челюсть, заставил закрыть рот, ловко выхватив из топорщащегося кармана моток изоленты с ножницами. — Удивительным образом я задолжал собственному брату. В качестве компенсации за сорванное Рождество, сегодня, в его день рождения, у нас будут гости. Сам он, конечно, душный малость, но вытерпеть денёк можно, особенно, если знаешь, куда давить, чтобы поиметь… приятные бонусы, скажем так, — Обито уже не был способен ответить, лишь напряжённо пыхтя носом. Мадара тщательно заклеил его рот, несколько раз крепко проведя по ленте ладонью, чтоб заткнуть мальчишку наверняка, и тот мог лишь глухо мычать через намертво приставшую к губам липкую материю, едва не находящую на и без того вечно полузаложенные в подвальном климате ноздри. Полицейский давно это смекнул, а потому в ответ на молящее выражение глаз запаниковавшего студента впрыснул тому в нос сосудосуживающий спрей. ― А вот что к этой очаровательной дряни прилагается мой непутёвый папаша и его не менее непутёвая жена… Да, это, пожалуй, испытание для моих нервов похлеще и его, и тебя… Благо хоть остальную родню не потащат, ― мужчина наконец поднялся на ноги, разминая затёкшие от сидения на корточках голени. — В общем… полежи так часиков эдак пять, если ещё никто не останется на ночёвку. Будешь послушной мышкой — принесу тебе тортик с вечеринки. Не скучай! На этих словах Учиха поднялся по лестнице, выключив свет в подвале, чтобы, когда начнёт смеркаться, маленькие горящие окошки уж наверняка не просвечивали сквозь снег и не вызывали лишнего интереса, и запер дверь. Теперь Обито в прямо смысле не существовало даже для единственного… человека? Зверя, который знал, что он жив. Если студент не ошибся в подсчёте, то день рождения у брата этого маньяка выпадает на десятое февраля. Как и у него самого. Таков его юбилей. Двадцатый день рождения со связанными по образу и подобию одного из пошлых рассказов из книжки Хатаке конечностями в зимней подвальной темноте с невозможностью кричать. С невозможностью дозваться до помощи в единственный, невероятный шанс, когда впервые за всё время в этом доме есть кто-то из людей. Кто-то из родственников самого тирана. Ошарашенный мозг вдруг выдал ироничное воспоминание, которое бегущая от нарастающей безнадёги и паники психика обратила в мрачную шутку. На девятнадцать лет Обито пригласил компанию в квест-комнату с тематикой фильмов ужасов. Было весело щекотать нервы, спуская деньги на таких себе актёров и вёдра некачественной искусственной крови, и покатываться со смеху от искренних воплей ошалевшего от страха храбреца Гая. Мог ли парень тогда думать, что через год это будет уже не квест, а служитель порядка окажется куда более жуткой тварью, чем загримированные под оборотней и чудовищ студенты факультета театрального мастерства? Да скажи ему кто тогда такое ― послал бы, не задумываясь, к чёртовой бабушке. Обито с горькой, слезливой усмешкой вспомнил слова единственной своей родственницы, успокаивающей его, семилетнего, прибежавшего к ней ночью в комнату и забравшегося под одеяло, неохотно объясняющего причину своего поведения смущённым нытьём о том, что он не может спать, потому что боится призраков за шторой и мертвецов под кроватью. Раньше её непонятные слова никак его не утешали. Сейчас старушка оказалась до боли права. «Ну что ты, глупыш… Чего мёртвых-то бояться? Бояться надо живых.»***
Мадара испытывал смутную тревогу, злость и ненормальную для своего характера нервозность уже с самого утра, но когда до приезда отца оставалась всего четверть часа — стол был накрыт, дом прибран, а цыплёнок дожидался своего часа в духовке — он уже не мог занять себя мыслями о будничных делах и отвлечься от раздражающего перенапряжения, отчего снова и снова нервно расхаживал по просторной столовой, оглядывая скрупулёзно расставленные тарелки, натёртые бокалы и столовые приборы. Учиха проверил уже всё вокруг несколько раз, хотя в этом вовсе не было нужды. В своём небольшом особняке он регулярно, не жалея сил и времени поддерживал порядок самостоятельно. После нескольких попыток он отказался нанимать для этого криворуких домработниц, что никогда не могли соответствовать непомерно высоким запросам хозяина дома и со скандалом вылетали на первом же дне работы без компенсации за пошатнувшуюся психику от пребывания на одной территории с педантичным психопатом, который два часа стоял за спиной и упрекал в каждом неверном, по его мнению, движении тряпкой. Каждая из претенденток на заманчиво высокооплачиваемую работёнку могла поклясться, что ныне убеждена: рассудок дороже денег. А Мадара, в свою очередь, мог поклясться, что больше никогда не потерпит в родных пенатах этот шлейф бабского аромата после чужой уборки. Как-то побывав по приглашению у коллеги-холостяка на новоселье, Учиха услышал курьёзную для него фразу, намекающую на некоторую неряшливость квартиры: «В этом доме определённо не хватает женской руки!». Так вот, комиссар считает эту нехватку высшим благом. Женщины в его пространстве неприемлемы. Рядом с ним неприемлемо вообще ничто, способное претендовать на свои интересы и границы. Потому что тут, в этом просторном и красивом доме его мечты, его власть безгранична, и никто не может этому повредить. Ведь да? Взгляд зацепился за криво лежащую на бордовой атласной салфетке вилку, и мужчина молниеносно поправил её, словно бы его за это по рукам отлупили. В подсознании раздался требовательный голос отца: «Не мог даже по-человечески приборы расставить?» Мадара сжал зубы в немой ярости. Захотелось одним движением сорвать белоснежную, идеально выглаженную скатерть и опрокинуть так аккуратно расставленную дорогую посуду с горящими в высоких серебряных канделябрах свечами на пол. Позвонить Изуне и сказать, что ему плевать, как скоро они приедут, пусть разворачиваются прямо на месте и по встречной катятся к чертям собачьим, лишь бы Мадара их никогда не видел. И с такими мыслями приходило озлобленное разочарование от невозможности это сделать. Чёрт. Есть ещё нечто, таки смеющее ему мешать на собственной, заработанной всеми мыслимыми и немыслимыми средствами суверенной территории. Ему ведь придётся играть послушание. Быть сыном этого ублюдка, который никогда не хотел быть ему отцом, и всё ради каких-то иллюзорных норм, заселённых с пелёнок родителями и счастливо живущих и приумножающихся в голове его брата. Норм, что должен соблюдать Учиха, норм, являющихся лишь лживой обёрткой для его аморальной, жуткой сущности. Той, которую, пожалуй, в полной мере познал лишь Обито. В полной ли? Мадара отошёл, наконец, от обеденного стола, страшно устав сдувать каждую пылинку с хрусталя ради на самом деле ненавистного ему одобрения отца, облокотился о комод, измотано выдохнув. Дожили. Он уже не знал, куда себя деть в собственном доме, хотя самое страшное только грядёт. Пару раз в его голове всплывало сильное желание спуститься в подвал, и… Он не знал. Он не знал, хотел ли он поиздеваться над мальчишкой, дабы сбавить напряжение, или инстинктивно искал поддержки если не в его словах, то хотя бы в молчаливом присутствии. К чёрту. Он не слабак. Справлялся восемнадцать лет, и сейчас справится. Это всего на один раз, зато каков сладкий приз… Неаккуратно сложенные бумаги остались на столе в кабинете. Точно. Мадара не допускал здесь ничьего присутствия, но всё равно сложил их в папку и убрал подальше от чужих глаз. Знал — если Таджима вздумает бродить по его дому ради того, чтобы зацепиться хоть за что-то, как он делал это в детстве, например, в их общей с братом комнате, то Мадара из-за Изуны и ненавистного, гнетущего чувства робости перед родителем, захороненного ещё в юности в самый дальний и скверный уголок сознания, не сможет это пресечь. Более того, он хранил на рабочем пространстве целое собрание копий следственных материалов о сексуальных преступлениях и убийствах с особой жестокостью, что тоже не сделало бы ему чести, увидь это кто из родни. В кармане чёрных парадных брюк со стрелками, идеально сидящих на подтянутой талии, пропиликал телефон. Изуна отправил радостное смс. Они появятся меньше, чем через десять минут. «Сегодня повезло, и на дороге вообще нет пробок!» Ха… Мадара нервно смахнул чёлку от глаз и, спустившись на первый этаж, принялся ходить взад-вперёд по коридору, изредка поглядывая на ведущую в подвал дверь. Подошёл к ней, смерив долгим взглядом, подёргал ручку. Шестой раз за последнюю пару часов. Надёжно заперто. Ключик в кармане. «Кто бы, мать твою, сомневался?..» Пять минут. Он напрягался каждый раз, когда слышал звуки редких проезжающих поодаль от ворот машин, но все они (слава всему сущему?) следовали мимо. Две минуты. Мадара подумал, что мог бы пожертвовать Изуной — своей последней не мимолётной радостью в этой жизни, если бы ему предложили отправить машину отца навстречу потерявшему управление грузовику. Минута. И снова шум колёс за окном, но на сей раз не удаляющийся. Скрип тормозов старого мерседеса и стук камешков гравия под черными шинами. Приехали. Мадара точно знал, что это они. Сложно спутать с чем-то мерзкий свист изношенного ремня генератора допотопного отцовского автомобиля, на котором он ездил ещё в школьные годы своих сыновей. Менять машину он отказывался, считая это излишеством, противоречащим его хвалёной христианской скромности, и взрываясь от каждого предложения Изуны обратиться к Мадаре за финансовой помощью. Этот упрямец даже чинил её неохотно, игнорируя справедливые опасения жены и младшего сына, которых он рисковал угробить в очередной поездке к родственникам. На всё ведь воля Божья! Мадара невольно вспомнил, как лет двадцать назад он последний раз ездил с ними в этой колымаге на другой конец страны в гости к дяде и племянникам, и Изуна все шесть часов пути вздрагивал от скрежета стёртых колодок, вжимаясь в плечо понурого старшего брата. Мда, вот тебе и озорной привет из застойных лет. В последний раз бросив взгляд на скрывающую связанного пленника дверь, Учиха нехотя, шаркая начищенными туфлями по блестящему паркету, пошёл открывать ворота нежеланным гостям.***
— Братик! — Изуна раскинул руки и просиял самой детской и невинной улыбкой, которая может существовать на этом пропитанном пороком «белом» свете, но и она была фальшью, ведь на самом деле этот сукин сын отнюдь не был непорочным, и Мадара мог доказать это в любой подходящий момент. Но сейчас не об этом. Мужчина на пороге дома нехотя поднял глаза к другому родственнику, возвышающемуся у брата за спиной, с трудом сдержав неприязнь, пылающую в нервно сощуренных глазах. Вот он. Отец. Стоял на пороге позади радостно лепечущего в объятьях брата, степенно, не пытаясь заговорить. Взгляд его бесчувственных, мрачных глаз пронзал старшего сына надменным презрением и тотальным непринятием. Строгий, аскетичный костюм подчёркивал его сохранившую стройность фигуру, носогубные складки углубились, делая лицо ещё более неудовлетворённым и сухим. Он постарел. Наверное, стал ещё черствее, твёрже. До состояния гранита. Из-за плеча отца выглядывала мать ― хрупкая и блеклая моль, будто тень собственного мужа. Худощавая и зажатая, облачённая в какое-то мешковатое, длинное, болотного цвета платье и старое хлипкое пальтишко, с редкой некрашеной проседью в чёрно-серых, собранных в пучок волосах, она лишь кротко улыбнулась, не позволяя себе говорить без условного сигнала Таджимы. Тоска. Пустое место. Её суть будто стёрли ластиком, оставив лишь едва заметный след на тонкой бумаге. Мамы почти нет. Она — безропотная часть общего родительского организма. Гнетущего, жёсткого, удушающего и поглощающего. Такой вот красноречивый символ детства. То, что хочется отвергнуть, оттолкнуть, забыть. Но он здесь. И не собирается уступать. Изуна, ощутив тяжёлое напряжение и неловко затянувшееся приветствие, порождённое воинственным бойкотом между братом и отцом, легко дёрнул Мадару за закатанный рукав рубашки, заставив на миг обратить на себя внимание, и показал взглядом, что пора бы сделать шаг вперёд. Что ж. Только ради него. Как и весь этот вынужденный цирк с конями. — Здравствуй… папа. Мужчина напротив холодно нахмурился, медленно склонив голову в знак приветствия. Его губы искривились в недовольной, сухой усмешке. Странно. Мадара точно знал, что у отца нет и не было чувства юмора. — Может, хоть в дом пригласишь, Мадара? Или мы так и будем стоять на морозе? — раздался его глухой скрипучий голос. Ублюдок. Если Изуна ― единственный в этом мире, кто может заставить мужчину унижаться и беситься, то Таджима ― мастер по введению парой фраз и мимических ужимок в смятение, растерянность и смущение. Как будто Мадара снова стал маленьким испуганным ребенком. Как будто он вернулся в тот день, когда последний раз назвал человека напротив «папой». «Папа… пожалуйста, я не грешник!» «Ты грешник, Мадара. Грязный, опороченный грешник.» Мадара поморщился от нахлынувших воспоминаний и молча отступил от двери, давая брату и родителям войти. Изуна что-то тараторил про погоду и дорогу, но скорее просто пытался разбавить тягучую тишину светским пустословием, чем сообщить нечто по делу. Мадара не слушал. Их мать вошла позже всех, на секунду остановившись у старшего сына, и тихо наклонилась к нему. Учиха почувствовал до тошноты знакомый запах самого дешёвого стирального порошка и хозяйственного мыла, исходящий от ее заношенной одежды. Когда-то так пахли его школьная форма и постель. Духи в их семье всегда считались вычурной роскошью. — Боже! Мальчик мой, только взгляни на свои мешки под глазами, — запричитала она, коснувшись мягкой ладонью его щеки; Мадара вздрогнул, на миг утратив озлобленный настрой. Поёжился от непривычной ласки. Мать стала так заботлива к нему только тогда, когда он покинул отчий дом, до той поры игнорируя его в угоду младшему, требовательному к вниманию сыну. Но теперь эти светлые порывы были совершенно бесполезны. — Должно быть, работаешь изо дня в день и мало спишь… Мне больно смотреть, как это сказывается на твоём здоровье. Мужчина слегка опешил, зачем-то неловко коснувшись её руки в ответ, но прежде, чем он успел прочувствовать хоть что-то мало-мальски материнское и нежное, Таджима обернулся к ним с почти убийственным взглядом, заставив жену отпрянуть от сына. — Пусть работает ещё больше, если хочет очиститься от греха. Труд — то немногое, что позволяет нам не поддаваться изощрениям дьявола и не увязать в пороке, — твердо отрезал он. Женщина поникла, после чего молча начала разуваться и снимать пальто, которое Мадара неохотно, по-джентльменски принял в свои руки с её сутулых плеч, испытав лёгкую брезгливость от никудышной тряпки в руках, и в очередной раз подумав, что не зря не расстаётся со своими перчатками. — О, Мадара у нас весь в делах, пап. Недавно, например, раскрыл громкое дело с пропавшим студентом, которого собственный начальник-рецидивист зарезал, — беззаботно отозвался младший, снимая куртку и вешая ту в большой гардеробный шкаф. «Зря, Изуна, зря.» Старик страшно недолюбливал связанную с криминалом деятельность старшего сына, отказавшегося идти по его стопам духовного сановничества. Таджима смерил недовольного сына оценивающим взглядом и закатил глаза. — Студенты… Наверняка какой-нибудь любитель предаться греху, у нового поколения кротость почти потерялась в грязи и разврате. Готов поспорить, сам на себя и навлек это несчастье, — ворчливо проговорил мужчина. — Пожалуй, я даже могу сказать, что согласен с твоими словами, — вдруг ухмыльнулся старший сын, с трудом сдержав смех. Таджима взглянул на Мадару почти одобрительно. Но в ту же секунду его милость сменилась на привычную придирчивость, лишь только и его пальто оказалось в шкафу. Знал бы он, какой на самом деле под его носом разворачивается спектакль. — Ну? Уж покажи нам, чем ты успел разжиться, — махнул он рукой в сторону широкого, ведущего к комнатам коридора, мягко освещённого небольшими светильниками. Мадара не сдержал тяжёлого вздоха, встретившись с виноватым лицом брата, и неохотно повёл семью через весь дом до парадной столовой на втором этаже. Мини-экскурсия длилась всего ничего, но из-за уймы замечаний Таджимы, сделанных по дороге к столу, хозяину дома казалось, что он ходил не по своим любимым владениям, а по всем кругам ада, и делал это целую вечность. Дьявол, быстрее бы всё это закончилось. Если этот проклятый старик ещё что-то такое ляпнет — Мадара не сможет сдержаться. Учиха отвёл всех к столу, на что Таджима тоже недовольно хмыкнул. — Дом огромный, так и стол человек на двенадцать, а ты живешь тут один. Видимо заветы Библии о скромности и чрезмерности прошли мимо тебя, несмотря на все мои старания, — раздражённо выдал отец, и Мадара озлобленно сжал челюсти, скрестив руки на груди. — Мадара, не надо… — шепнул ему Изуна, взяв за плечо, но комиссар небрежно стряхнул его руку. — Такие столы, если ты не знал, берутся с учетом гостей. Как и те ненужные спальни на втором этаже. Знаешь, чтобы не ютиться всем друг у друга на голове, как сельским идиотам. Личное пространство, слышал о таком? Это не чрезмерность, а практика, которую я могу себе позволить со своим доходом, — сквозь зубы процедил Мадара, и Таджима холодно улыбнулся, словно довольный тем, что вывел своего отпрыска на негативную реакцию. Словно и ждал её все это время. Хотел, чтобы терпение сына лопнуло, и он явил семье своё Я. Чёрт, да ему же реально нравится это! Это даже не нравоучения «во благо», а сплошная провокация! — И много ты принимаешь гостей? Старший сын тут же заткнулся, недовольно отведя взгляд в сторону. Скрип его зубов, казалось, был настолько громок, что его услышал даже отошедший в тихой нерешительности Изуна. Мадара раздраженно подтянул туго собранные на затылке в пышный хвост волосы, растрепав длинные пряди, словно ощетинившийся кот, и предпочёл не развивать дальше бесперспективную дискуссию. К чёрту. Этот хрыч всё равно выиграет, потому что, даже сейчас, единственное, что в итоге может сделать Мадара ― это сорваться и наорать на него, выставив из дома, но он обещал. «Закрыли тему. Лучше побыстрее со всем этим покончим», ― хотелось сказать ему, но даже это потонуло под натиском напряжённой, неестественной улыбки Изуны, желающего хоть немного сбавить негатив между ними. ― Я так проголодался, ― вдруг выпалил он, на деле от нервов едва ли чувствуя голод. ― Пригласишь нас за стол, братик? Он сделал безобразно легкомысленный акцент на последнем слове, что не понравилось ни Мадаре, тут же вскинувшему одну бровь, ни Таджиме, взглянувшего на сына с отвращением. ― Не называй его так, Изуна, тебе не пять лет, ― холодно пресёк его отец, а затем небрежно кивнул старшему сыну. ― Однако он прав. Надеюсь, такой большой и дорогой стол действительно используется по назначению, а не ради твоей услады от богатства и поощрения собственной жадности. Мадара в немой ярости резко обернулся, с трудом поборов желание врезать родственнику, но в последний момент всё же медленно выдохнул сквозь поджатые губы, помассировав виски. Эта тварь посмела упрекнуть его в жадности, когда он регулярно отправлял им по просьбам Изуны свои деньги на вполне мирские нужды. Мать смотрела на него с немой тревогой. ― Да. Да, сейчас всё принесу. Изуна, помоги мне, ― младший согласно кивнул, направившись на кухню следом за братом, пока Таджима придирчиво разглядывал импрессионистические натюрморты на стенах с тёмно-синими, сделанными под ткань дорогими обоями, но тут им в спину прилетело: ― Надеюсь, ты хотя бы готовил еду сам, а не нанял какую-нибудь личную кухарку, Мадара. С таким то доходом легко ввергнуться в леность. Мадара остановился, не оборачиваясь. ― Я не терплю женщин в своём доме, ― тихо ответил он, и мать тихо ойкнула, уже робко сев за стол, однако не решилась что-либо возразить. Таджима удовлетворённо ухмыльнулся, но и в этом жесте не было ничего доброго. ― Очень хорошо… сын. Надеюсь, потому что ты держишься подальше от грешных и порочных связей, а не потому что подвергаешься нетерпимости или повторяешь… досадные ошибки прошлого. Мадара вздрогнул всем телом, невольно сжав руки в кулаки. ― Сейчас… ― его голос стал хриплым. Мужчина резко зашагал прочь, удаляясь на кухню, где смог выпустить из лёгких воздух лишь тогда, когда закрыл дверь и оказался с Изуной наедине. Брат смотрел на него с участливым замешательством. Мадара казался ему ужасно побледневшим. Взгляд того замер в одной точке, словно бы он завис. Как робот. Изуна тихо спросил в порядке ли брат, но тот лишь отмахнулся. Скинул перчатки, вцепился в края раковины руками, опустив голову и закрыв глаза. Отвратительные воспоминания резали подкорку мозга, словно лезвия бритвы. Больно… Чёрт возьми, ему снова, снова больно. ― Мадара… ― Изуна в ужасе закрыл рот руками. Старший брат посмотрел на него удивлённо, не понимая такой реакции, а затем осознал, что схватился за бокал из тонкого стекла, стоявший в мойке, и сжал его так крепко, что он треснул. Осколки, позвякивая, посыпались из разжатой ладони в раковину… вместе с каплями крови. ― Ну и что ты сделал сейчас… ― Изуна включил воду и осторожно обмыл чужую руку, стараясь не смотреть на пугающую его с детства красную жидкость, вместо этого с беспокойством заглянув в лицо брата. ― Столько лет уже прошло, а вы всё так же… Разучился ты разговаривать с нашим папой, ― младший осторожно, дабы не закружилась его слабонервная голова, опустил взгляд на рану, облегчённо выдохнув. Царапины небольшие совсем. Повезло, не сильно порезался, даже перевязывать не нужно. ― Он в моём доме. Пусть подстраивается под мои правила, а не я под его, ― Мадара выдернул свою руку из неуверенной хватки, и нервно убрал выбившиеся из хвоста короткие пряди со взмокшего лба. Небрежно взглянул на капли крови, выступающие из порезов. Пустяк. У Обито было куда хуже. ― Давай, цыплёнок в духовке, прихватки на столешнице. Я отнесу оставшиеся салаты, и покончим уже с нашим семейным ужином. Чёртов подонок. Грёбаный священник, бьющий по самому больному не хуже демонов из его большой книги сказок для взрослых идиотов. Изуна потупил взгляд, поджав губы. В таком положении он выглядел как нашкодивший щенок, которого так и хотелось приголубить. Мадара, всё ещё находящийся под влиянием призраков прошлого, вдруг мрачно усмехнулся, решив посмотреть, как далеко брат позволит ему зайти прямо сейчас. Мужчина краем глаза пронаблюдал за ним, попутно обрабатывая порезы перекисью и вытирая размазавшуюся по коже кровь ватой из домашней аптечки. ― Ты так и не сказал мне, скучал или нет… Может быть… окажешь немного иную заботу раненному? ― раздалось у Изуны над ухом, когда тот вытащил противень из духовки и выпрямился. Его тонкую длинную шею опалило горячим дыханием. Он хотел было ответить, но рвано вдохнул, чуть не выронив из рук венец праздничного обеда, как только руки брата оказались на его талии. Чёрт. Даже та, что с порезами. Младший Учиха лишь надеялся, что брат не измажет его одежду своей кровью. А он мог… ― Мадара ты с ума сошёл?! А если отец… ― Изуна попытался скинуть чужие руки, но брат уже забрался ладонями под его серый джемпер, ощупывая худенький живот через тонкую ткань бледно-розовой рубашки и поднимаясь к груди. Иногда чуть морщился от боли в новоиспечённых ранках, но, судя по нервной улыбке, это тоже приносило ему своеобразное удовольствие. Что этот прелестный слабак сможет предпринять?.. ― Не увидит, братик, расслабься хотя бы в моём доме, ― томный шёпот заставил Изуну прикусить губу. Щёки горели от стыда, но что хуже всего… он почувствовал, как вдоль тела манящей волной прошлось что-то совершенно для него недопустимое. Возбуждение. Давно ли брат касался его так? Сколько лет прошло?.. Младший Учиха в ужасе подумал, как же грешно в миг оказалось его истосковавшееся по касаниям родного брата тело. Молодое мужское тело, которое порой выло от гедонических лишений. Которое так мало знало о наслаждении и оказалось так близко к проводнику в бездну блаженства. На миг он захотел поддаться, но, едва заслышал кашель матери из столовой, разом пришёл в себя, отпихнув брата локтями. ― Я… не нужно этого. Просто не нужно. Я не собираюсь омрачать мой праздник грехом, я… Я лучше отнесу… ― Изуна дёргано обошёл брата, наигранно-уступчиво разведшего руки, и прежде, чем тот успел что-то сказать, как ошпаренный выбежал вон. Мадара раздражённо цыкнул. Позер. Впрочем, когда вообще в своей жизни он принимал чужое «нет» как «нет», а не как «уговори меня» или даже «заставь, ведь я маленькая сучка, которой нравится грубо»? Ха… с Изуной, правда, иначе. Его «нет» сначала означало «я вообще не знаю, чего хочу, потому что за меня это всегда решали другие», а затем «я хочу, но чтобы всё выглядело так, будто бы я был против и ты меня принудил. Тогда мой Бог не отвергнет меня…». Но теперь, видать, из-за разлуки превратилось в «да, но только спои меня…». Что ж, Мадара не имеет ничего против. Всё-таки маленький братик по-прежнему нуждался в хорошем наказании после того телефонного звонка, и Мадара будет рад его исполнить, дабы забыть хоть то немногое, что всплыло в сознании после замечания отца. Учиха открыл холодильник и достал две бутылки креплёного вина. Хорошо. Этот святоша должен быстро опьянеть. У Мадары есть свои козыри в рукаве, он тоже знает, чем задеть своего отца. Веселье только начинается.***
А дальше всё шло, словно бы Мадара вернулся в давно забытое детство. Ворчание отца из-за обилия блюд и разлитого по бокалам алкоголя, к которому он не собирался притрагиваться, в отличие от соблазнившегося именинника, молитва перед едой, в которой хозяин дома демонстративно не участвовал, скрестив руки на груди, и тихая трапеза по её окончании. Таджима не любил, когда за столом разговаривали, а то, что не любил он, означало, что не любили и остальные члены семьи. Впрочем, молчание было лучше ненужных, натянутых разговоров, не приводящих ни к пониманию, ни к согласию, а посему в данный момент звуки постукивания столовых приборов по тарелкам под завывание вдруг начавшейся за окном вьюги были для Мадары лучшим моментом во всём незадавшемся вечере. Пока Таджима снова не посмел открыть рот. ― Так почему тебя не было с нами в Рождество? ― сухо спросил он, отложив вилку с ножом и деловито промокнув салфеткой вечно опущенные вниз уголки губ . Его тяжёлый взгляд устремился на старшего сына, сидевшего за противоположным концом стола. ― Изуна говорил, что у тебя было много работы, но ведь это не все причины, не так ли? Мадара раздраженно повёл плечом, будто бы мышцы спины разом свело от негодования. Взглянул на сидящего по правую руку Изуну, почувствовав новый приступ холодной ярости. И с чего этому старикану вдруг стало интересно, почему его разочаровавший семью родственник не явился на праздник в угоду выдуманной им крепкой семейной связи, которой никогда не существовало у Учих? Не явился в день своего рождения. С которым родной отец его даже не соизволил поздравить, но заявлять это как аргумент было бесполезно. Рождество-то в первую очередь Христово, не Мадары. А это ― так, нелепая случайность. ― Потому что меня там на самом деле никто не ждал, ― простой ответ. Мадара спокойно встретился с чужим неприветливым взглядом. Судя по лицу отца ― он ждал ещё каких-то объяснений. Пришлось продолжать. ― Что? Только не говори, что ты искренне хотел меня видеть, мы оба прекрасно знаем, насколько абсурдна даже мысль об этом. Ты ведь и родным сыном меня не считаешь. А ужин, как-никак, у вас был семейный. Таджима прикрыл глаза, словно вспоминая момент, когда он говорил эти слова. На его лице не дрогнул ни один мускул, хотя и без того усиленные тенями от свечей морщины в уголках глаз и на лбу будто стали глубже. Да, он неумолимо подряхлел. Мадара не знал, были ли такие перемены к лучшему, ведь даже если он теперь куда реже повышает голос ― его едкие, отравляющие душу комментарии стали ещё отвратительнее. Ха. Токсичный священник. Убийственный настоятель главного католического храма в городе. ― А я говорил не о нас. Ты мог бы сделать это хотя бы ради единственного, на кого тебе ещё не плевать, Мадара. Ты хотя бы знал, что Изуна в тот день солировал в хоре перед всем нашим приходом? Или твоей погрязшей в эгоизме душе нет дела ни до чьих успехов, кроме своих? ― наконец ответил отец, его и без того черные глаза будто бы стали ещё более впалыми и мрачными, а голос приобрёл презрительно-снисходительные нотки, будто бы Мадара был ничтожеством, до конфронтации с которым нисходил сам бог. Унизительно. ― Что до тебя… сын. Ты мог бы попытаться заслужить мою любовь хоть так. Мог бы, но не захотел. Мадара громко хохотнул, откинувшись на стуле и закинув одну руку за голову в нарочитом жесте хозяина положения. Под столом, скрытая полами длинной скатерти, его вторая ладонь легла на худое колено брата, но тот, как и их мать, не смеющий никоим образом участвовать в многолетнем противостоянии отца и старшего отрока, испуганно отпихнул ее. ― Ничего страшного, папа… Я понимаю, что Мадара… ― Забавно. Мне казалось, родительская любовь должна быть бескорыстной и безусловной, ― с надменной улыбкой парировал старший брат, перебив младшего, но его оппонент не растерялся. ― Бескорыстной любовь может быть только у бога нашего, сын мой. А земная должна исходить из заслуг твоих и подчинения родителям, ― холод в голосе заставил поёжиться всех присутствующих в комнате, словно бы стал материальным. ― Дети, будьте послушны своим родителям в Господе, это ваш долг. ― А ты всё так же ставишь свою энциклопедию чудес превыше всего человеческого, ― утомлённо отмахнулся Мадара. ― Очаровательно, как всегда, вот только что толку заслуживать твою любовь, если ты забудешь о ней, как только твой бог скажет тебе сделать это, а? Скажи мне, Таджима. Если бы твой друг с облаков приказал тебе, как бишь его, принести Изуну во всесожжение, ты бы убил его? Убил бы своего любимого сына? На лице священника появилась тень. Его явно заставали врасплох чужие слова, но он старался сохранять холодный рассудок. ― И не только его. И себя, и тебя, и свою жену, всех, на кого бы указала длань божья, ибо только Бог знает, что правильно, и таков его замысел, ― повысил он голос, вмиг ставший гнусавым, словно при чтении псалтыря на службе, и Изуна не выдержал, встав из-за стола. ― Достаточно! Прошу вас… не на мой день рождения, ― встрял он в полемику, покаянно опустив голову. ― Пожалуйста, давайте оставим разногласия хотя бы на этот вечер. У меня же особенная дата. Тридцать три года. Возраст Христа! Мадара прикусил язык, послушно замолчав. Его мать наклонилась к уху смурного мужа и что-то жалобно шепнула. Тот нехотя кивнул, затихнув следом. Хорошо. Кажется, воцарилось шаткое, мнимое перемирие. Изуна сел на место, сплёл пальцы в замок, подперев руками подбородок и улыбнувшись Мадаре, подлившему ему в опустевший бокал вина, под действием которого он переставал замечать направленный на себя укоризненный взгляд отца и понемногу раскрепощался. ― Кхм… Так вот, если мы закончили с основным блюдом, то давайте пить чай. Таджима недовольно фыркнул, сурово посмотрев на тут же затихшего младшего сына. Ну что на этот раз? ― Мне кажется, мы достаточно сытно поели, чтобы не переходить грань чревоугодия. Или в окружившем тебя изобилии ты сразу разучился ценить простую пищу и гонишься за излишествами? Мадара демонстративно закатил глаза. Нет, ну это невозможно. ― Чёрт возьми, старик. У Изуны же день рождения, ты можешь хотя бы на секунду забыть о своих заветах и затк… ― Мадара! ― громко прервал его брат с чуть порозовевшими от хмеля щеками, недовольно насупившись. ― Пожалуйста, просил же… Мелкий тупица. Его же и защищают, но нет. Изуна в глубине души всегда будет за отца, а не за брата, как бы сильно Мадара ни пытался вбивать свои истины в эту закомпостированную религиозным дерьмом голову. Для Изуны, как и для всей их семейки, мир ― это одна большая каторга, куда из рая изгнали людей, обрекая влачить свои туши в лишениях и искупать грехи, называя себя недостойными рабами, и, не дай грёбаный бог, они начнут получать кайф от пребывания в этом жалком мирке и ломать систему, живя на всю катушку. Это ведь сразу путь к вечным страданиям после смерти. За то, что посмели превратить наказание в удовлетворение. За то, что чувствуют себя действительно хорошо, даже не зная наверняка, что там, на иной меже. Мадара вдруг тихо рассмеялся, в очередной раз подумав о том, как же, чёрт подери, всё иронично в этой их книжице. Выходит, бог низверг Адама и Еву сюда в наказание, чтобы тут они каялись и учились смирению. А что сделало человечество вместо этого? Развилось и придумало тысячу и один способ сделать жизнь в этой демо-версии чистилища не хуже, чем в самых волшебных мечтах о рае. Наркотики, алкоголь, секс и очаровательные узкие студенческие задницы. Мадара Учиха не мог сказать, что страдает за грехи выдуманных прародителей. Разве что в детстве, когда нестандартные методы воспитания отца выходили за все рамки, которые когда-либо существовали. ― Ладно. Несите ваши яства, дабы всё это недоразумение быстрее кончилось. Не хочу оставаться в этом оплоте греха дольше необходимого, ― высокопарно заключил Таджима. Изуна благодарно улыбнулся отправившемуся на кухню брату, но едва купленная в лучшей городской кондитерской выпечка с экзотическими фруктами, спелыми ягодами и фирменным белым кремом оказалась на столе, Таджима сложил руки в молитвенном жесте, закрыв глаза и властным тоном проскандировав. ― А сейчас, мы вместе помолимся и поблагодарим господа нашего за всю еду, что лежит на этом столе. И это стало последней каплей. Мадара резко встал из-за стола, махом отодвинув стул так, что тот чуть с грохотом не упал на светлый мраморный пол. Изуна, также сложивший руки, дёрнулся в чрезмерном испуге, посмотрев на брата округлившимися глазами, тогда как Таджима даже не соизволил открыть свои. ― Благодарим Тебя, Боже, за все Твои благодеяния… «Эту еду готовил и покупал я, сукин ты сын. И деньги, которые я на нее потратил, пошли из моей зарплаты.» ― …Через Христа, Господа нашего… «Твой ублюдочный бог не сделал ничего ради этого ужина, заткнись уже, мать твою!» Хотелось бы сказать комиссару. Но вместо этого он бросил убийственный взгляд на брата и демонстративно направился прочь из столовой, покинув семью. Младший Учиха подорвался из-за стола и, прошептав виноватое «я сейчас», побежал следом за братом. ― …Аминь.***
Именинник обнаружил родственника у себя в кабинете по тонкой полосе приглушённого света, исходящего из-под одной из дверей неосвещённого длинного коридора. Тот неподвижно стоял, низко склонившись над столом, тяжело дышал, вперившись взглядом в обычно загромождённое документами, теперь пустое пространство широкого рабочего стола из массива дуба, но Изуна не видел его лица. Может и к лучшему. В этой комнате воздух был будто тяжелее, чем во всём доме, отчего становилось не по себе даже под влиянием спиртного. Чувствительному и мнительному Изуне совсем не хотелось испытать на себе гнев своего брата, но иного выбора не было. Мадара ещё какое-то время пребывал в тишине, игнорируя трусливо выглядывающего из-за двери Изуну, но потом вдруг прочистил горло и тихо заговорил: ― …Знаешь, даже несмотря на то, что я варился в этом дерьме пол жизни, всё ещё не могу привыкнуть к грёбаному абсурду, что творится у меня под носом каждый раз, когда ты заставляешь меня контактировать с этими… ― Мадара не поднял глаза к Изуне, вздрогнувшему от услышанного серьёзного откровения, несвойственного брату. Лишь распустил хвост и зарылся руками в волосы, чувствуя тот самый гнев, из-за которого однажды разукрасил лицо мальчишки шрамами. ― О чём ты говоришь? ― брат искренне не хотел понимать чужого настроения, в его глазах застыла тревога. Не за Мадару. За впечатление, которое он мог оставить своим вольным уходом во время молитвы. Но сейчас лучше было не упоминать такой проступок, иначе бы брат просто взорвался. ― Ты знаешь, о чём, ― Мадара резко выпрямился, уставившись в раздражающе наивное лицо вошедшего брата яростным взглядом. ― Скажи мне, Изуна. Как единственный в этой жизни, кого я ещё люблю. Неужели ты сейчас делаешь всё это всерьёз? Неужели не косишь под дурачка? Не притворяешься? ― он сделал шаг к брату, но тот в страхе попятился. ― Ты правда веришь в бредни этого полоумного старикашки? Изуна горько сглотнул, не решаясь вставить в яростный монолог мужчины ни слова. Пока. Он понимал, к чему клонит Мадара, и его сердце упорно отвергало богохульные речи, грязное святотатство, исторгаемое чужими губами. Господи… Прости их обоих. ― Ну же, Изуна! Не молчи! Скажи, хоть в свой день рождения то, что должен сказать! Дай мне хотя бы намёк на то, что ты умеешь мыслить в отличие от наших больных родственников! ― в голосе старшего брата зазвучало отчаяние, которого младший не слышал с их юности. Мадара говорил так, слово он единственный критически мыслящий человек, которого по ошибке заперли в палате с бредящими психотиками. Говорил так, как перед уходом из их общего дома навсегда. Будто на какой-то миг снова понадеялся, что он не один на этом тонущем в безумии корабле. Что тут есть хоть кто-то с живым, адекватно мыслящим мозгом. Что последний действительно родной человек на этой земле ещё в себе. Как было страшно понимать тогда, что их умы мертвы. Как глупо было надеяться на что-то иное сейчас. Но в бессознательном так мечталось, чтобы хоть что-то в этом безвременно помешательстве сдвинулось с мёртвой точки. ― Мадара, я правда не понимаю, что должен ответить на это… ― Изуна с трудом перевёл дух, боязливо оглянувшись назад. Их едва ли слышат через две спальни, но брат уже ощутимо повышает голос. ― Послушай… ты просто пьян. Пьян и говоришь глупости из-за этого, ― да. Мадара не умеет следить за языком, когда напивается. Он точно не собирался ступать на порог неверия. Это не поступок, который можно совершить в этот праздник. ― Успокойся, хорошо? Тебе нужно держать себя в руках… перед семьёй. Они оба не говорят о том, что выпили совсем немного, хотя на Изуну алкоголь действовал куда сильнее даже после тех скромных полутора бокалов, а ведь Мадара собирается заставить выпить его больше. Намного больше. И он-то пока совершенно трезв. ― Прошу тебя… ― Мадара удручённо протёр глаза, словно на него накатила сонливость, упрямо покачал головой, ― плевать я хотел на семью. Они все больные идиоты. Но ты… ты всерьёз веришь в этот бред сивой кобылы? ― мужчина истерично хохотнул, будто рассказывал несмешную шутку. ― В то, что на грёбаном небе живёт божественный мужик, создавший землю за семь дней и… Я даже не хочу повторять весь тот бред, что Таджима заставлял нас зубрить. Так значит… Этот мужик следит за всеми миллиардами людей, и следит внимательно, как поехавший сталкер… За выполнением его заповедей, которые на самом деле придумали и написали люди в особой книжке, ха. И стоит только нарушить одну, вроде невинного передёргивания наедине с собой, как он изуродует тебе руки и отправит в адское пекло после смерти, мучиться в бесконечной агонии. ― Мадара, прекрати… ― Такой вот вселюбящий, всепрощающий бог, давший человеку выбор и наказывающий за него… ― Хватит! Тебя могут услышать… Это безумие. ― Безумие?! ― Мадара разозлился окончательно, его лицо исказилось в гримасе чудовищной ярости. Изуне казалось, что в его глазах пылает пламя преисподней. Быть может, от алкоголя?.. ― Безумие ― это когда людей, утверждающих, что видели зелёных человечков, сажают в психушку и травят таблетками, но когда кто-то кричит, что слышит глас божий — его возвеличивают в святые! Задумайся хоть на секунду о глубине этой катастрофы, ― он перешёл на крик окончательно, и с каждым словом его голос становился всё яростнее и громче. ― Миллионы людей, страдающих грёбаной религиозной шизофренией у нас под боком, и никто даже не задумывается что-либо с этим делать. Даже больше! Мы позволяем этим психам влиять на наши законы, лезть в нашу личную, единственную и неповторимую жизнь, и с пелёнок прививать нам абсолютно бесполезные правила. Контролировать этим города, страны, континенты… Не трахайся до брака, не лги, не жри больше нужного, не живи как хочешь ты, ведь их одной большой галлюцинации это не нравится! И что хуже всего — они заводят детей и заставляют их делать то же самое! ― Мадара, достаточно! ― Посмотри на то, что сделали с нами! Что сделал этот полоумный маразматик, Таджима! — в глубине души Мадара знал, что это бесполезно. Они с братом родились слепыми котятами в этом мире, но ему пришлось открыть глаза и прозреть. Увидеть реальность, где с человечеством не нянчится никто свыше, где каждый за себя, а Изуну ослепили ещё с детства, и он не видел ничего дальше заповедей отца и не желал слышать правды. Правды о пустоте, жестокости, вседозволенности и беспризорности всего сущего. ― Вот кто абсолютный безумец, Изуна! Злобный и чванливый слепец, садист, заставивший нас бояться его воображаемого друга и получающий от этого удовольствие! ― Остановись, ты хоть понимаешь, какие ужасные вещи говоришь?! Это богохульство! Ты отвергаешь… ― Бога? Я отверг его очень давно, милый мой братик, потому что в отличие от вас не боюсь смотреть на вещи трезво и брать от жизни всё, ― Мадара жутко рассмеялся, попытался приблизиться к брату, но тот застыл в каком-то диком страхе как вкопанный. ― Зачем он вам? Скажи мне. Почему вы так боитесь допустить даже мысли о том, что над головой ничего, кроме холодного вакуума? Вам тогда будет слишком одиноко? Вы не хотите жить сами по себе, без сакрального смысла? Вы настолько рабы божьи, что не можете представить своего существования в мире, где за вами никто не присматривает, а? ― глаза старшего Учихи ехидно сощурились. ― Или вы боитесь умереть и… исчезнуть? А, малыш? Тебе страшно, что после смерти ты попадешь не в рай, а в никуда? Что нет у тебя никакой бессмертной души, и ты всего лишь мозг в куске мяса, которое когда-нибудь разложится и будет обглодано червями? ― Я не боюсь ничего! — прервал его вдруг пришедший в себя, взвинченный Изуна. ― Мне страшно за твою душу, а не за свою. Ты ведь мой брат, как такие скверные мысли могли прийти тебе в голову? Должно быть, тобой овладевает дьявол… И будто в подтверждение этих слов, Мадара издевательски оскалился, оказавшись вплотную к брату. Медленно наклонился к его виску, прошептав лишь: ― В мире, где всё относительно, я и есть дьявол… Прижатый к стене старшим братом и его жуткими аргументами Изуна издал какой-то жалобный полувсхлип, больше не находя слов для ответа. Только алкоголь держал его в шаге от доведённой до панической атаки богобоязненности. Ну и сам Бог, разумеется, тоже. Он взметнул руку к расстёгнутому вороту рубашки, схватив в ладонь маленький нагрудный крестик из серебра, подаренный ему отцом на крещение ещё в детстве, и зажав его в дрожащей вспотевшей ладони. Мадара, углядевший этот жест загнанной в угол жертвы, снисходительно усмехнулся, отстраняясь от младшего брата. Секундное отчаяние отступило. Он выплеснул часть содержимого из переполненной ныне желчью чаши терпения на самое слабое звено, и снова в игре. Старший Учиха мельком окинул взглядом результат своей пламенной речи. Изуна робко сжался, молча зажмурившись, губы дрожали, как и длинные чёрные ресницы, на которых вот-вот готовы были выступить слёзы. Словно жалкий изгой, которого затравили хулиганы, и вот-вот собирались избить всей толпой. Бедолага. Но бедолага соблазнительный, чёрт его дери. Старший брат знает, как его успокоить. ―…но это не помешало мне приготовить тебе в подарок изумительный клубничный торт, твой любимый, ― заигрывающе произнёс Мадара мягким, подобревшим тембром, вдруг ласково подтянув к себе брата за плечи и тепло приобняв. ― П-правда?.. Для меня?.. ― Да, малыш. Ты ведь тоже мой брат, и я переживаю если не за твою душу, так за твой изголодавшийся по сладостям желудок, ― Мадара не успел закончить фразу, как Изуна, что был на голову его ниже, крепко прижался к его груди, неуклюже стукнувшись макушкой о подбородок комиссара, и отчаянно пролепетал: ― Скажи мне, что ты просто пошутил, брат. Насчёт Бога… Пожалуйста… ― Ну конечно… ― убаюкивающее покачивал брата в своих объятиях вдруг ставший куда более энергичным Мадара, ехидно улыбаясь, ― …конечно же я пошутил. Перенервничал, понимаешь. ― Брат… ты же у меня единственный… лучший… ― Ну что ты, не стоит. Беги к столу. Мне нужно всё подготовить, ― Мадара выпустил Изуну из объятий, но тот, всё больше хмелеющий от разливающейся по крови марсалы, уже не спешил отлипать, и старший вдруг ощутил накатившее жаром возбуждение от этой щенячьей, святой преданности покрытому нехитрой иллюзией абсолютному злу, от этого хрупкого родного тела, доверительно прижимающегося к нему каждым сантиметром. От его мелкого, тёплого дыхания в ключицу и какого-то вечного сладко-молочного запаха, не перебитого никакими одеколонами, не заглушаемого даже этим треклятым дешёвым порошком, тонкий вожделенный аромат, который он чувствовал лишь от одного человека в мире и за который многое был готов отдать. Многое, но не всё. Момент этой нахлынувшей родственной близости затягивался. Пах начал наливаться горячей тяжестью. Мадара хоть и был почти трезв, но алкоголь всё же расхолаживал влечение. Чёрт. Он заметит. Старший Учиха только снова вывернул ситуацию в свою пользу, и сейчас нельзя всё испортить. ― Ну же, отец расстроится, если ты пропадёшь слишком надолго. ― Ох, ты прав… ― Изуна поторопился к выходу из кабинета, но остановился в дверях. ― Т-тебе точно не нужно помочь? ― Когда мне нужна будет твоя помощь, ты поймёшь без вопросов, поверь, ― загадочно бросил Мадара, терпеливо выпроваживая этого обходительного дурачка обратно к родне. ― Пока пейте чай с пирожными, а я скоро вернусь. И ещё, поставь какую-нибудь пластинку в проигрыватель. В верхней полке комода в столовой часть моей коллекция ретро-винила, разберёшься там. Выбери что угодно, на свой вкус. ― Ого, спасибо! Спасибо, Мадара! ― просиял брат, восторженно поджав кулаки. Комиссар знал, как Изуна любит музыку, и как мало её было в душном родительском доме. И хоть терпеть не мог, когда его вещи трогают в его отсутствие, такой скромный подарок младшему он позволить мог. Это лишний раз позлит отца, с трудом приемлющего какое-либо творчество, кроме духовной скукоты, типа храмовых песнопений и религиозных фресок. К тому же, звуки музыки сейчас очень кстати. На случай, если что-то в задуманной им маленькой шалости пойдёт не так. Дождавшись, когда Изуна скроется за дверью в конце коридора, Мадара свободно выдохнул, расправив перенапряжённые плечи и поудобнее переместив в штанах налитый кровью ствол. Кажется, пока всё угомонилось, пора проведать студентика. После всего произошедшего самое время для торта со сливками.***
И без того страшно замедленное в изоляции от мира время в нынешнем состоянии обратилось для Обито абсолютной бесконечностью. Мёртвым космосом. В полной темноте, с заклеенным ртом и туго связанными конечностями он был словно заживо похоронен. Периоды волнообразной паники, когда он от липкого, всепоглощающего страха вдруг начинал брыкаться в верёвках, сползая с матраса и обдирая обнажённые кисти и ступни о бетонный пол, выть сквозь скотч и плакать от ужаса и бессилия, сменялись внезапными озарениями логики и холодного рассудка. Он всё ещё жив. Всё ещё цел. Всё ещё может здраво мыслить. И он должен держаться изо всех сил, чтобы не сойти с ума. Студент вспомнил, что как-то раз, блаженно прокрастинируя над учебниками по компьютерным сетям, наткнулся на видеохостинге на чей-то провокационный эксперимент с самозахоронением на час. Парень из видео рассказывал, что в импровизированной могиле испытывал дикий ужас, думал, что свихнётся даже за это короткое время, и спасал себя тем, что в полной тишине читал сам себе стихи, пел песни и всячески отвлекал себя положительными воспоминаниями. Обито попытался тоже. С трудом доставал из памяти кое-как выученные на литературе стихотворения, повторял в уме скудно запомнившиеся правила по высшей математике, с которой ему помогала Рин, погружался в яркие пережитые моменты из прошлого. Удивительно, но их будто стало намного больше, чем казалось раньше, когда он жил на воле. Стало даже казаться, что он был реально счастливым. И всё-таки, между каким-то развлекающимся блогером и настоящим заложником, очевидно, есть огромная разница. Тот парень через час выбрался на поверхность и радовался жизни, рассказывая подписчикам о своём храбром опыте с лицом всезнайки. «Грёбаный ламер.» Обито же только лишний раз травил себе душу тоской по прошлому, да и дилетантский метод такого самоуспокоения исчерпал себя на второй час. А ещё он мог слышать. Слушал новые голоса наверху, смех, споры и восторженные возгласы, принадлежащие его потенциальным спасителям, и ничего не мог предпринять. Даже дёргать ногой не мог, чтобы цепь скрежетала по батарее, потому что этот урод подвязал его голени так, что не получалось сделать ими даже маленький взмах. Потому Обито не хотел их слышать. Это невыносимо. Это раздирает в клочья сознание. Может быть, происходящее ― уже просто бред его поплывшего разума? Но нет. Слишком больно, слишком ломит тело для наваждения. Руки и ноги уже страшно затекли и ныли. В горле пересохло, в голове звенело от перенапряжения, ужасно хотелось поесть, а ещё, желательно, отлить. Ублюдок даже не сводил его в туалет с утра. Да он уже готов штаны обмочить! Наверняка этот сукин сын только поглумится над ним и извращённо накажет за то, что загадил его шмотки и пол. «Терпи, чувак, терпи!» На четвёртом часу, который казался студенту минимум седьмым, когда он достиг изнеможения и был готов уже начать разбивать голову о бетон во избавление от мучительных ощущений, в коридоре послышались вальяжные шаги. Несомненно, комиссар приближался к подвальной двери. Кажется, Обито был впервые этому искренне рад, что в то же время категорически не приемлил, и, когда дверь начала открываться, принял намеренно озлобленную позицию. Мадара спускался по лестнице легко и расслабленно: в нём не осталось и следа той угнетённости, с которой он вязал мальчишку днём. Обычно подобным образом маньяк двигался, вдоволь поиздевавшись над пленником и возвращаясь из подвала восвояси. И на что же он выплеснул злость? Обито точно знает: пока этот психопат в дурном настроении не выкинет что-нибудь мерзкое ― не будет так порхать. Может, чудесным образом наладил отношения с семьёй? Их разговоров на втором этаже было не разобрать. ― Я смотрю, ты сегодня хороший мальчик, а, Обито? ― глумливо проговорил Учиха, подходя к пленнику с тарелкой в руках. Той же рукой Мадара прижимал к себе две бутылки: одну полную, другую пустую. Измождённый студент бросил на него бессильный, злобный взгляд. «Ты не оставил и шанса быть плохим, мать твою!», ― хотелось бы ответить, но выходило лишь вяло мычать сквозь изоленту на губах. ― О-о, появились силы ворчать на меня? Ну и ну, и родной отец изводит, и ты ругаешь… будет в моём доме хоть кто-то меня уважать? ― с едкой усмешкой продолжал комиссар, поставив принесённые с собой предметы на пол и наклонившись к сползшему с матраса пленнику, начал грубыми движениями распутывать на том верёвки. ― А я ведь с благими намерениями пришёл, торта тебе принёс в честь праздника, как обещал. Делаешь людям добро ― и они поливают тебя дерьмом, делаешь людям зло ― они делают то же самое. Какой тогда смысл в добродетели? Второе хотя бы весело! Обито лишь облегчённо пыхтел, не слушая мучителя, чувствуя, как кровь болезненными иглами впивается в обесточенные сосуды конечностей, и торопливо спешил их размять по мере освобождения. Неужели все уехали, и он, наконец, решил его развязать? Да нет же, студент всё ещё слышит шумы наверху. Значит, великодушно устраивает ему передышку. Но рот не освободил. ― На, ― Мадара небрежно протянул пленнику пустую бутылку. Тот непонимающе уставился на неё, нахмурив брови. ― Отлей. И побыстрее, у меня мало времени. Обито недоверчиво взял полуторалитровую пластиковую ёмкость трясущимися после долгого стягивания канатом руками, привставая на колени и отворачиваясь к стене. Чёрт. Этот извращенец так и продолжает выжидающе пялиться ему в спину, потягивая воду из второй бутылки. Даже поссать спокойно не даст. Но сил выкобениваться нет совсем. ― Ого, много накопил! ― сально отозвались из-за спины, когда Обито закрутил крышку непослушными пальцами и натянул обратно приспущенные штаны. ― Ну-ка, иди ко мне, время оценить мои кондитерские способности. Обито скованно развернулся, и Мадара, присевший рядом на корточки, ухватил отошедший из-за влаги слёз и пота краешек изоленты на щеке пленника, резко срывая её в сторону. Низ лица обожгло пекущей болью. В широко распахнутых глазах выступили слёзы, Обито хотел было заорать, но Учиха тут же втолкнул ему в рот горлышко сдавленной бутылки с водой, удержав голову за затылок. Мальчишка едва не захлебнулся, с трудом сглатывая непомерно быстро поступающую в горло прохладную жидкость. Вот и попил. Спасибо хоть не собственную мочу. ― А заглатывать ты за это время хорошо научился, как я погляжу, ― грубо хохотнул комиссар, убирая от губ пленника наполовину опустошённую залпом ёмкость и пододвигая ногой тарелку с тортом и маленькой серебристой вилкой. Обито, тяжело откашливаясь, посмотрел на свой плавно переходящий в ужин завтрак. Он обожал сладкое, но комиссар лишь изредка баловал его каким-нибудь недоеденным пирогом или засохшими булочками с корицей, которые, видимо, покупал для перекуса на работе, а лишние забывал в машине. И тут целый свежий кусок воздушного ванильного бисквита с двумя слоями из протёртой клубники и одним из крема, украшенный взбитыми сливками, каким-то молочным соусом, и увенчанный целой спелой ягодой. Пустой желудок свело, а рот в предвкушении наполнился голодной слюной. ― Не расстраивай папочку, не отказывайся от угощения. До завтра больше ничего не дам, так что это в твоих интересах. И кстати, ― предвосхищая отчаянную попытку студента дозваться до помощи, добавил мужчина, ― можешь даже не пробовать тут вопить. Мой брат очень любит громкую музыку, так что вряд ли тебя услышат. Но я, всё же, перестраховался, ― Обито заторможено, с вдруг пробравшей нутро внутренней дрожью поднял глаза от лакомства на сидящего напротив Мадару, со спокойной улыбкой заряжающего служебный пистолет, на стволе которого теперь красовался глушитель. ― И сегодня я не блефую. Подонок. Как всегда обрубил все пути к спасению. Студент едва ли сомневался, но это ни в коей мере не умаляло уровень пожирающего изнутри отчаяния. Обито, стараясь не смотреть на направленное прямо в лицо дуло, быстро взял тарелку с тортом, начав в спешке отламывать вилкой кусочки и запихивать в рот. Комиссар с самодовольной, кошачьей ухмылкой смотрел, как мальчишка с аппетитом поглощает его стряпню. Обито пару раз глянул ему в глаза, не понимая такого внимания к уже ставшему обыденным для мучителя процессу, но не придал этому особого значения. На вкус торт был не хуже, чем на вид. Идеально пропечённый, сочный, в меру сладкий. Совершенные пропорции ингредиентов! Обито и на воле давно не ел ничего настолько аппетитного. Надо признать, дешёвые пирожные из студенческого кафетерия и близко не стояли к этому произведению кондитерского искусства. Удивительно, как такой бесчувственный изверг умудряется создавать такие красивые и вкусные вещи?.. ― Нравится? Обито невольно кивнул, внутренне одёрнув себя за этот случайный жест одобрения. Но голод и не к таким оплошностям приводил. Только было в торте, всё же, что-то не то. Какой-то странный привкус, отвратительно знакомый. Студент поболтал кусочек во рту, чуть нахмурившись под пронзительный взгляд удовлетворённо пялящегося на него Мадары. Дело в соусе. Вкус, пробуждающий неопределённую, тошнотворную тревогу, суть которой Обито никак не мог уловить. Наверное, просто кажется. Просто организм отторгает всё, сделанное руками мучителя. Лучше б он налил его сбоку, а не поверх всего бисквита. Но уж ладно. Что есть, то есть. Как только последний кусок был пережёван и проглочен, Учиха, отложив пистолет, в момент залепил не успевшему опомниться пленнику рот свежим куском изоленты, под жалобные стоны и вялые попытки вертеться снова зажимая и заматывая того верёвками, уже на иной манер, чтобы ноги и руки не отсохли после предыдущей обвязки. На этот раз без эротических изысков. Явно сильно торопится обратно, к столу. ― Тише-тише, потерпи ещё чуть-чуть, малыш. Такие уж у нас с тобой сегодня непростые времена. Обито тяжело выдохнул, измученно опустив голову на матрас, когда Мадара с выражением наигранной жалости затянул последний узел его пут и поднялся на ноги, подбирая с пола тарелку. Сколько, мать его, ещё продлится это «чуть-чуть»?.. А если и вправду кто-то на ночь останется? О, господи… Он точно свихнётся. ― К слову, ― Мадара вдруг остановился у двери, оскалившись и со смаком облизнув остатки соуса и крошек с тарелки. ― Твой кусок я заправил кончой! Гомерический хохот выходящего вон психопата заглушили звуки внезапно начавшихся рвотных позывов жертвы. И Обито бы с радостью проблевался, да только рот был заклеен, а перспектива забитого бисквитом с малафьёй носа его прельщала ещё меньше. Вновь униженный и обманутый, он с горечью сжался клубком на матрасе, насколько это вообще позволяли грубые верёвки, и с титаническим трудом протолкнул омерзительную желчную жижу обратно в желудок. Слёзы текли по покрасневшим от гнева и отвращения щекам. «Да пошёл же ты, сукин ты, мать твою, сын!.. Охерительный день рождения.»***
В столовой в отсутствие хозяина всё шло как надо. Насупившийся Таджима сидел, откинувшись на стуле, и хмуро читал карманный молитвенник в свете пододвинутой, наполовину прогоревшей свечи, видимо позволив таки Изуне немного развеяться; сам же брат, позабыв обо всём, что произошло полчаса назад, беззаботно плясал со скованной и застенчивой матерью под рок-н-ролл. Показывал ей какие-то самостоятельно выдуманные движения, поддерживал за плечи и талию, когда та старалась повторить, и звонко смеялся с её неуклюжих попыток, играючи хваля за старания и целуя руки. Облегчённо входя в комнату с нарезанным тортом на подносе, Мадара невольно ухмыльнулся происходящему, оценивая невиданный доселе талант брата. Младший, раскрепощённый вином, двигался артистично, гибко и элегантно, и старший, всегда имевший необыкновенную страсть к запрещённым ему в детстве танцам, пару лет назад окончивший по этому поводу курсы и порой посещающий танцевальные мероприятия, точно мог сказать: у Изуны выходит прекрасно. Такой дар почём зря сдержанно простаивает в нелепых хорах, скрытый от мира за храмовыми стенами. Какая жалость. У младшего Учихи были все шансы блистать на сцене, но ограниченный отец пресёк миллионы его возможностей на корню, принудив следовать своей воле. Тут уж старшему сыну явно повезло. А ещё Мадара был твёрдо убеждён: как человек двигается в танце, так ведёт себя и в постели. И этот факт его сейчас необыкновенно воодушевлял. ― А вот и сюрприз, ― объявил старший брат с наигранно жизнерадостной интонацией, ставя старательно приготовленное лакомство на стол. Изуна вдруг оторвался от танцев, вдохновенно ахнув и по-детски захлопав в ладоши, подбежал к столу, помогая Мадаре разложить аппетитные кусочки бисквита по маленьким тарелочкам. ― Ва-ау, брат, да ты у нас не просто искусный кулинар, а ещё и умелый кондитер! ― на последней фразе Мадара едва не поперхнулся, сдерживая смех, но Изуна не обратил внимания. ― Долго же ты заставил нас ждать, ― сухо бросил Таджима, демонстративно захлопнув старую книжицу в потёртой обложке, и приподнял ладонь в знак отказа, когда Мадара собирался положить торт и на его тарелку. ― На сегодня с меня достаточно этого баловства. Старший сын нарочито беззаботно пожал плечами и занялся открыванием второй бутылки десертного вина, пока Изуна разливал родителям терпкий чёрный чай. Мадара с лукавой ухмылкой подметил, что себе младший чая не подлил, и что кроме старшего никто этого не заметил. Братишку соблазнил дорогой алкоголь, он же мешал ему остановиться. Всё это так предсказуемо, всё так на руку. Честно говоря, Изуна всегда был падок на роскошь, а потому тортом в подарок его проницательный старший брат, конечно, не ограничился. ― Изуна, это тоже тебе от меня. Скромный презент, но ты, кажется, давно такие хотел, ― якобы невзначай прибеднился Мадара, зная, что это добавит красок и без того всегда ярким впечатлениям именинника. Поросячий визг младшего сына от демонстрируемого старшим богатства на глазах отца ну просто лучшее лекарство для его души. Сладкая месть. Он протянул засмущавшемуся брату чёрный подарочный пакет с логотипом знаменитой марки под удивлённый вздох матери и ненавидящий взгляд отца. ― Брат, да ты с ума сошёл… ― с придыханием заговорил Изуна, неуверенно, словно бы подарок не принадлежал ему, открывая коробочку и с восхищённым блеском в глазах рассматривая золотистый циферблат, кончиками пальцев поглаживая чёрные кожаные ремешки классической модели дорогущих часов, на которые сам мог лишь разевать рот перед витриной бутика в центре города, торопливо проходя мимо с родителями во время их редкой вылазки на прогулку. ― Я о них и мечтать не мог… Спасибо, спасибо огромное! Ты так потратился, мне так неловко… Никогда ведь не смогу отплатить взаимностью такого уровня! ― Брось, это пустяки, ― оскалено любезничал Мадара, при этом не отрывая глаз от озлобленного взора отца. Всё внутри него ликовало, и он готов был разыгрывать эту сцену вечно, не жалея сил. ― Для брата мне ничего не жалко. В конце концов, кто сеет щедро, тот щедро и пожнёт, не так ли? ― Сеял бы ты лучше хлеб нуждающимся, а не побрякушки от лукавого во развращение праведных душ, ― процедил сквозь зубы Таджима, сделав мелкий глоток горячего чая. ― Надеюсь, ты распорядишься этим подарком здраво, Изуна. Храм всегда нуждается в пожертвованиях. Изуна, уже застегнувший часы на последнее отверстие на изящном запястье и любующийся мерцанием отблесков хрустальной люстры на драгоценном корпусе, аки искушённый эстет, мигом погрустнел, безропотно кивнув и опустив руку на колени, подальше от глаз отца. Мадара задумчиво усмехнулся, побалтывая вино на дне бокала и глядя на эту унылую картину. ― Удивительно, и чего он так в ней нуждается, если деньги не пойдут в твой карман? Знаешь, многие священники на благотворительности такими упитанными харями разжились, а ты всё никак не поймёшь, как ей правильно пользоваться, ― он бесстыдно язвил, отвлекая отца от наливающего себе ещё один бокал Изуны, понимая, что на этот раз победа уже в его кармане. ― Не смей указывать мне, как поступать, предлагая уподобиться падким на искушения безбожникам, недостойным звания служителей Господа нашего! ― гневно рявкнул совсем вышедший из себя от такой наглости Таджима. Мадара лишь развёл руками и прикусил губу, пытаясь не расхохотаться на всю столовую от вида обескураженной матери, схватившей этого приподнявшегося из-за стола цербера Сатаны и усаживающей его на место. Изуна быстро спохватился, сквозь нарастающее опьянение всё ещё соображая, что только он тут может уладить конфликт. ― Ну же, папа, братик… ― он осёкся, опять во всеуслышание добавив слову уменьшительно-ласкательный суффикс и поймав на себе испепеляющий взгляд родителя, но контролировать речь выходило всё труднее. ― Прекратите эти нападки, в который раз за сегодня прошу! Мадара, давай я лучше расскажу, чем живёт наша скромная обитель, вот увидишь, деньги и правда уходят на благие нужды, их все не перечесть! ― Да уж, соизволь поведать своему заблудшему брату истину, ― Таджима прокашлялся, пригладив волосы и нервно поправив лацканы старомодного сюртука. Он полностью потерял власть над старшим сыном и страшно не хотел признавать, что исчерпал на данный момент всякие способы влияния на его дерзновенную натуру, потому невольно рассчитывал лишь на то, что их интересы защитит преданный его идеям Изуна. Тот и вправду начал увлечённо рассказывать об укладе храма, волонтёрских мероприятиях и бескорыстных взаимоотношениях мирян с духовенством. Мадара делал вид, что увлечённо слушает, порой задавая какие-то банальные вопросы по теме ради усыпления бдительности отца, истинное внимание уделяя лишь хищнической оценке каждого телодвижения своего жеманного, активно жестикулирующего братца. Поначалу всё действительно шло так, как было угодно Таджиме, так что на несколько минут тот даже расслабился и, доверяя младшему, отвлёкся от его воспевающих католическую деятельность речей на молчаливую молитву и перебирание чёток. Спохватился отец поздновато. Как только Мадара попросил рассказать Изуну про его будни на клиросе, зная, где может вскрыться истинная суть брата, вино окончательно развязало младшему язык и обратило его в маленького лицемерного сплетника. ― И ты подумай только! Она мне нашептала, что видела, как эта потаскуха в незакрытой исповедальне ласкала его сквозь сутану. Прямо во время репетиции, представляешь?! ― Изуна залился злорадствующим хихиканьем, и Мадара подыграл ему громким смехом, забавляясь скорее своим сработавшим планом, нежели братскими раскопками чужого грязного белья. Прелестный крысёныш. ― А я давно им говорил, такой блуднице среди нас не место! ― Замолчи, Изуна! ― опешивший Таджима разъярённо грохнул по столу молитвенником с такой силой, что стоящий на нём фарфоровый сервиз подпрыгнул с жалобным звоном. ― Мне стыдно за эти скабрезности, что ты себе позволяешь! ― влияние старшего сына на младшего безумно удручало Таджиму. Священнику становился отвратителен единственный послушный ему ребёнок, на которого он возлагал последние надежды. ― На днях мы поедем сватать тебя с будущей женой, и я рассчитываю, что скоро увижу внуков. А ты всё ведёшь себя подобно дурной девице восемнадцати лет отроду, что поддерживает распространение чьих-то завистливых выдумок о ни в чём неповинных прихожанах! Ты страшно разочаровал меня сегодня! Изуна разом замолчал и обречённо поник, услышав напоминание о неизбежной помолвке с младшей дочерью приходского аколита и, по совместительству, лучшего друга отца. Невзрачной, «засидевшейся в девках» хористкой двадцати шести лет, с жидкой тёмно-русой чёлочкой и блёклыми серыми глазами, молчаливой и замкнутой серой мышке. От такого Изуне, всю жизнь водящему с женщинами лишь беспечную дружбу, совершенно далёкому от влечения к ним, хотелось забыться сильнее. Эта неотвратимая прихоть отца была для него, пожалуй, самым тяжёлым предстоящим испытанием в жизни. Более того, он совершенно не хотел покидать родительский дом, абсолютно не был приспособлен к самостоятельной жизни и не знал, как вынесет разлуку с любимой, бесконечно обхаживающей своего обожаемого младшенького матерью. Та невольно вырастила между собой и сыном жуткую, прочную пуповину, разрыв которой грозил им обоюдным увяданием. Тем не менее, тут и она не могла ему ничем помочь: слово мужа ― закон. Пока отец отвлёкся на рассказ о новоиспечённой невесте, демонстрируя фотографии девушки на своём телефоне Мадаре, поражённо вскинувшему от такой новости брови, Изуна, всё больше насупливаясь, поднял со стола свой бокал, залпом допив остатки десертного вина. Раз младший, который обычно всеми своими переживаниями делился со старшим, не сказал ему о таком грандиозном событии, значит эта ситуация была для него действительно травмирующей. Мадара небрежно пролистывал снимки, по всей видимости, сделанные перед какой-то литургией, надменно оценивая девушку, стоящую во втором ряду хора за Изуной. Не страхолюдина, конечно, но и на толику не приблизится к ангельской красоте его младшего брата. Это сочетание абсолютно нелепо. Младший Учиха, на фотографиях облачённый в длинную праздничную альбу, походил на невесту куда больше неё самой. «Ох, да какие женитьбы? Какие дети? Старый, глупый Таджима. Этот мальчик создан, чтобы украшать мир, чтобы купаться в неге и роскоши. Прирождённая папочкина сучка.» Когда и мать начала добавлять к дифирамбам отца слова о том, какая Наори примерная хозяйка, аккуратистка и чистюля, Изуна окончательно скривился, зажав пальцами переносицу в жесте то ли отчаяния, то ли брезгливости, и едва слышно пробормотал: ― Она голову редко моет… И от неё рыбой несёт. Когда на службах стою рядом, у меня аж глаза слезятся… Я так… Так не хочу… Должно быть, он надеялся, что никто не заметит, но на такие откровения к нему обернулись все трое, и в столовой воцарилась убийственная тишина. Алкоголь полностью высвободил настоящие чувства Изуны, и чувства эти были протестом, обидой и отвращением. Мадара удовлетворённо сощурился, в то время как оба родителя ошеломлённо разинули рты. Оказывается, до критичной точки кипения волей Таджимы довести можно даже его верного младшего сына-терпилу. И три бокала обнажили всю правду. «Что ж, in vino veritas!» ― …Надеюсь, причина таким речам лишь зелёный змий, искушению которого ты сегодня поддался, и утром тебе будет стыдно за сказанное, ― Таджима, выдержав долгую и неприятную паузу, во время которой сверлил взглядом тяжело дышащего от вдруг вышедшего наружу аффекта сына, резко поднялся из-за стола. ― Мне всё это страшно надоело. Жена, собирайся домой. И ты, ― он раздражённо ткнул пальцем в сторону стыдливо потупившего взгляд младшего, ― давай тоже, пока я окончательно тебя не потерял в этой колыбели разврата! Расстроенный Изуна попытался встать следом за матерью, но пошатнулся, и Мадара успел подхватить его за плечо, бросив на обозлённого отца победносный взгляд. Младший брат лишь пьяно хохотнул в извинение за свою неловкости, облокотившись на старшего и сонно прикрыв глаза. Тепло крепкого тела Мадары рядом и его терпкий древесный одеколон заставляли восторженно трепетать его одурманенное сердце. ― Боже правый! Изуна, да до какого состояния ты позволил себе напиться?! ― И когда только успел… ― поражённо посетовала мать, впервые видящая сына в таком состоянии. ― Ну чего вы… Папочка… Я аб-солютно ещё в кондиции! ― заплетающимся языком пытался смягчить ситуацию Изуна, но сделал только хуже, так и не встав ровно без помощи непомерно довольного Мадары. ― Да ты двух слов связать не можешь, аспид! Мне отвратительно даже ехать с тобой таким в одной машине! Жаловался на девушку, а от самого весь салон перегаром провоняет, ещё и, не дай Боже, будешь мешать мне вести в такую гололедицу! ― А почему бы Изуне, в таком случае, не переночевать у меня? ― услужливо встрял в гневный выпад отца Мадара, чувствуя, как воодушевлённо встрепенулся прижатый к нему пьяный брат. ― Я о нём позабочусь. И спален у меня много, выбирай ― не хочу. Да, Изу? ― съязвил он, вспоминая замечания отца, на что Изуна нелепо, как болванчик, закивал головой. ― Проспится, и я привезу его к вам завтра утром. Это-то ты ещё можешь мне доверить… папа? Отец яростно пыхтел, изо всех сил подавляя переходящее все границы возмущение, пока мать, робко взявшая его напряжённую кисть прохладной ладонью, успокаивающе лебезила перед ним, предлагая согласиться с Мадарой, ведь так всем будет спокойнее. Старший сын убеждающе подмигнул всё ещё колеблющемуся Таджиме, окончательно усыпляя бдительность порядком уставшего за такой нервный вечер старика. Тот пренебрежительно махнул рукой в знак вынужденного согласия, степенно поворачиваясь к выходу и высокомерно пошагав вон из столовой. Мадара недобро усмехнулся. Как легко. «Да, отец. Как ни хорохорься, ты уже совсем не тот. Время порядком тебя пожевало, уже нет сил быть таким же неприступным, как в старые добрые времена?» В прихожей предвкушающий редкую свободу Изуна с нетрезвым воодушевлением пытался помочь матери и отцу одеться, но у него всё валилось из рук, как и он сам, и Мадара, подхватив младшего за тонкую талию, отстранял его от бесполезных попыток подлизаться к позволившим ему вольность родителям. Уже садясь в машину, Таджима выудил с заднего сидения до отказа набитую каким-то барахлом сумку Изуны, бесцеремонно всучив её Мадаре. Да, болезненно нервный брат всегда набирал в любую, даже незначительную поездку уйму ненужных вещей, переживая, что с ним обязательно случится что-то ужасное, и этот хлам непременно ему пригодится. С их юности ничего не изменилось. Какая ностальгия! Только к куче примочек от любого недуга на свете, нескольким церковным атрибутам во главе с карманной Библией, какой-то сменной одежде вплоть до белья и бытовым предметам от расчёски до маленькой обувной губки, добавилось кое-что ещё. Добываемые Мадарой для Изуны транквилизаторы, которые Таджима категорически не приемлел, считая, что спасение души от истерии следует искать лишь у Бога, и его любимый ликёр в бутылочке из-под святой воды. Чудотворно искалеченный малый. ― Иди с Богом, и чтобы завтра на утренней службе в десять утра был как штык. Мадара, уж позаботься об этом. И не забудь помолиться о прощении взятых сегодня на душу грехов перед сном! ― наказал Таджима на прощание, заводя и снимая с ручника свою дребезжащую легковушку. ― К-конечно, папочка!.. Обещаю, всё будет в порядке! ― радостно пролепетал Изуна, наконец выпустив из прощальных объятий мать и придерживая для неё дверцу машины. ― И чтобы с завтрашнего дня я больше не слышал ни о каких «братиках» и «папочках». Пора бы уже повзрослеть. Сказал, как отрезал. Мадара лишь триумфально хохотнул, ощущая небывалый эмоциональный подъём и гордость от того, что его стратегия в очередной раз блестяще сработала. Напоследок он таинственно глянул в суровые глаза отца. Накинул на хрупкого, зябнущего брата, машущего вслед нерасторопно выезжающему за ворота автомобилю, своё пальто, что было велико Изуне минимум на размер, и, по-хозяйски опустив руку с его спины на поясницу, а затем и вовсе на ягодицы, повёл его в свою… Как там Таджима выразился? Колыбель разврата? Определённо так. Мадаре Учихе нравится. ― Пожалуй, тебе стоит принять горячий душ, братик.