«Теперь уже не я делаю это, а грех, который живёт во мне».
— Римлянам 7:17
Мокрые волосы облепили лицо, а вентиляция уже не справлялась с количеством напущенного пара, оттого в помещении было головокружительно тяжело дышать. Вода в ванной давно слилась, оставив на кафельных стенках мыльную пену. Обито сидел в клубах влаги, поджав под себя ноги, и уже минут двадцать поливал спину излишне горячей водой в попытках согнать с кожи знобливые мурашки, с рассеянным напряжением глядя на красующийся на вешалке у раковины новенький смокинг его размера. Сегодня утром Мадара был в особенно приподнятом настроении, а почти всю вторую половину дня суетился, бегая вверх и вниз по лестнице, что-то двигал и громыхал посудой, пока наконец не пришёл к пленнику под вечер, велев ему надеть этот костюм после ванной, которую впервые позволил принять в одиночестве, предусмотрительно убрав из помещения всё, что тот мог бы вынести и использовать против своего мучителя: бритвенные станки, маникюрные принадлежности и даже приборы со шнурами. В последнюю неделю паранойя Учихи Мадары странным образом росла вместе с интересом и количеством поблажек, создавая удручающий своей противоречивостью микс. Мадара прекрасно понимал, чего на самом деле Обито добивается возросшей в последние месяцы покорностью, но студент, в своей сути такой по-ребячески опрометчивый и нетерпеливый, разыгрывал смирение так долго и реалистично, что комиссар даже начал верить, что тот правда готов подчиниться судьбе. Но всё же неугасающий огонёк в его ложно-послушных глазах распалял сомнения, а с ними и влечение к жертве, формируя желание обладать Обито по-новому. И это было жутко, впрочем, как и всё, что касалось проявлений чувств в стиле Мадары. Он и раньше пытался удовлетворить Обито, но после «удачной сделки» доведение его до эякуляции стало каждодневной забавой, а для пленника — новой пыткой. Каждый достигнутый пик возводил вину и отвращение к себе в новую степень, а мучитель неустанно изнурял его тело снаружи и изнутри, если оно долго не поддавалось оргазму. Только пару раз, когда был слишком усталым после работы или куда-то торопился, Мадара завершал недолгую неудачную попытку разочарованной пощёчиной и уходил. Такова была его новая игра, в которой победить было куда сложнее, чем в предыдущей, и это его раззадоривало, хоть проигрыши и заставляли беситься. А Обито окончательно перестал понимать, что хуже: страдать от вполне понятных побоев или от этой шизофренически двойственной, извращённой нежности, разрывающей тело и разум пополам. Изнуряющая ласка, после которой ты чувствуешь себя психическим инвалидом, неспособным сложить два и два, теряющим различия между виной и гордостью, между искренней влюблённостью и эгоистичным самоудовлетворением. Обито не догадывался о том, что до сегодняшнего дня и Мадара мучился смятением от борющихся в нём противоречий, но зато ясно понимал, что всё происходящее этим вечером — неспроста, что тот принял какое-то особое решение. Он припоминал, что последний раз Мадара так активно хлопотал по дому, когда в феврале к нему наведывалась родня. Ну не близким же он хочет официально явить своего заложника, в самом-то деле. Обито хмыкнул собственному нелепому предположению. Вода его не согревала, да и не согрела бы. Его странные мурашки явно не от холода. Кряхтя, он разогнулся и наконец выключил воду, отжав руками отросшие почти до плеч волосы. Затем неуклюже уселся на бортик ванной, сдёрнув висящее на кольце держателя свежее полотенце, накинул его на мокрую голову и вытянул вперёд снова занывшую от движений ногу. Два дня назад Мадара как обычно выводил его в туалет и вдруг заподозрил в попытке побега, в результате чего столкнул с лестницы, хотя студент в тот момент вовсе не пытался предпринять ничего подобного, а просто запнулся о ступеньку. Теперь его лодыжка раздулась и побагровела, как поспевающая слива, и твёрдо ступать на правую ногу не представлялось возможным. После случившегося Мадара не поверил, что Обито искренне испытывает боль, назвав это неумелым кривляньем, и притащил в подвал свой ретро-проигрыватель, устроив танцевальный класс прямо там и принудив стонущего пленника к вальсу. А позже, когда тот измучился и не смог больше стоять на ногах, бесцеремонно крутил ступню в разные стороны и сдавливал её в наконец посиневшем месте под его визги, в итоге сказав, что скорее всего это трещина, и даже посчитал, что сегодняшние страдания — достаточное наказание за проявленную «строптивость». В отчаянную честность студента комиссар не поверил, как и не спешил его лечить, и Обито с жалобной тоской думал о том, что может остаться хромым на всю жизнь. На всю свою жалкую жизнь, которая, по-видимому, всё-таки кончится в пределах этого дома, ведь его никто не ищет. Обито потупил взгляд и нахмурился, снова вспомнив оранжевую книгу, которую так и не тронул с момента, как Мадара привёз её от бабушки. Предмет, который сначала порадовал его настолько же, насколько затем вверг в тоску. Это, несомненно, была та самая книга, с по-особенному заломленным корешком и потрепавшимся нижним уголком обложки. Глупая дешёвая книжонка, которая за год так и не оказалась никому нужна, прямо-таки как он сам. Год… Да, срок пребывания Обито у Мадары приближался к году. Считать дни становилось всё страшнее, поэтому около недели назад он бросил это делать. Обито мотнул головой, сбрасывая с неё полотенце и одновременно пытаясь выгнать из мыслей эти мучительные факты, сосредоточиться на насущном. Например, на надежде на то, что сегодня ему не придётся плясать под хренов «патефон» в этом пафосном костюмчике. Он осторожно поднялся с бортика ванной, опираясь руками сначала о него, затем о скользкие от конденсата стены, пока не добрался до столешницы с раковиной. Распаренная ладонь тронула запотевшее зеркало, сначала робко, затем смелее — несколько скрипучих разводов, и Обито, наконец, ясно видит своё отражение, впервые за всё это время. Не то чтобы Мадара запрещал ему смотреться в зеркало, но когда мучитель был рядом, пленника в последнюю очередь волновало, как он сейчас выглядит. Наедине же с собой он не мог этим не воспользоваться, и боялся видеть себя ровно так же, как и хотел. Слабо заметные веснушки на обострившихся скулах и переносице выцвели. Лицо осунулось, стало блёклым и сухим, отчего казалось неестественно быстро повзрослевшим. Потасканным. Кожа правой его половины была изрезана грубыми полосами шрамов от ножа. Некогда рассечённая справа нижняя губа, кустарно зашитая Мадарой с помощью обычных ниток, срослась неровно. Нездоровые синяки цвели под большими запуганными глазами, лишь усугубляя неузнаваемость. Но страннее всего его облик изменяли эти отросшие волосы, которые, по мнению Мадары, придавали им двоим сходство. Обито провёл пальцами между спутанных мокрых прядей, словно бы без спроса касался незнакомца. В чёрной гуще шевелюры на макушке проблеснула пара серебряных нитей — седых волосков. С минуту в неверии вглядываясь в отражающую гладь и дрожащими пальцами ощупывая себя, он ошарашено отпрянул назад, едва не поскользнувшись на ванном коврике. Это не он. Человек в зеркале — это голое запытанное существо — не был Обито. Обито погиб в ночь встречи с комиссаром. А в зеркале осталась лишь его собственная дотлевающая тень. Призрак. «Или нет?..» Обито опустил голову и отвернулся, не в силах выносить свой взгляд. Тронул сморщенными подушечками пальцев лицо ещё раз, пытаясь убедиться, что действительно только что смотрел на него, и вдруг испуганно отдёрнул руки — теперь даже касания к собственному телу показались ему чужими, будто бы зеркало, в которое он только что так пристально вглядывался, поглотило его сознание, а затем выплюнуло в эту душную ванную комнату плохо склеенного двойника, и только голос Мадары, донёсшийся из-за двери, напоминал о том, что он всё ещё в этой реальности. По крайней мере Обито хочется верить, что такая тварь существует только в одном мире, а не в тысячах вероятных параллельных. — Долго ты ещё будешь возиться, Обито? Я предоставил тебе эту возможность не для того, чтобы ты испытывал моё терпение. Тон Мадары сейчас был таким же одновременно снисходительным и строгим, как в первый день их встречи… Обито вдруг ясно осознал, отчего по его спине весь вечер так рьяно бегают мурашки. Осень в прошлом году была слишком холодная, его клетчатая рубашка, теперь превращённая Мадарой в половую тряпку — слишком лёгкая, а рука в чёрной перчатке, толкающая его в поясницу — грубая и неадекватно настойчивая. Несомненно, это то же самое дурное чувство мандража, скручивающего кишки в тугой узел, с которым он садился в машину наглого копа на заправке, в последний раз вдыхая в себя свободу вместе с предгрозовым хвойным воздухом. Однажды Хатаке в какой-то заумной беседе говорил ему, что путь обратно всегда лежит через пройденную когда-то критическую черту. Но почему это приходит в голову именно сейчас?.. Обито нервно сдёрнул с вешалки костюм, торопливо влезая в белую рубашку, липнущую к влажной от пара коже, и путаясь больной ступнёй в чёрных брюках. Чувство иррациональной тревоги крепло в нём с каждой секундой. Обито очень, очень не хочется покидать эту душную ванную, но мало ли, что ему не хочется, ведь так? — Иду я… Иду.***
Пространство столовой наполняло тёплое потрескивание винила, неспешно проигрывающего изысканный джаз. Сквозь распахнутые двери балкона, окрашенного закатом в малиновый цвет, в комнату проникал вечерний летний бриз, колышущий тонкий белый тюль, обрамлённый тёмно-синими портьерами. Танцевать Обито не пришлось. Мадара поднял его на второй этаж на руках, заставляя чувствовать ужасную неловкость, которую он продолжил ощущать, оказавшись в столовой в дорогом костюме, но босиком, хоть и за всё время своего выживания здесь студент вообще всегда был босой, почти забыв, как это — ходить в ботинках. Учиха выкинул его стоптанные и протёршиеся за прошлое лето кеды почти сразу. Теперь же ступни Обито огрубели от бетона и совершенно перестали мёрзнуть, как это было в первые пару месяцев пребывания в подвале. Тем не менее, для сегодняшнего званого ужина Мадара купил ему чёрные лакированные оксфорды, но после горячей ванной отёк на голени многократно усилился, захватив ещё и ступню, так что влезть в них больше не представлялось возможным. Обито сидел за широким столом, накрытым атласом белой скатерти, и боялся шевельнуться, глядя на творящееся вокруг великолепие, особенно на богатство аппетитных яств и пышного букета из тёмно-красных пионов, сладкий аромат которых с трудом маскировал зависшее в воздухе напряжение. В пустоте бокалов мерцали блики от свечей, а в тёмном стекле винной бутылки отражалось его собственное напряжённое лицо с поджатыми в линию губами и широко распахнутыми глазами. «Если он просто хочет, чтоб я снова его трахнул, то это всё как-то… слишком.» От этой курьёзной мысли студент наконец вышел из оцепенения и прокашлялся, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, ворот которой, казалось, стал в несколько раз у́же за его пятиминутное ожидание Мадары, обещавшего вот-вот принести главное блюдо. А пока он предложил раззадорить желудок широким выбором закусок, от пёстрых салатов до нарезки из нескольких видов мяса и хрустящих брускетт с разнообразными ингредиентами. Обито не посмел нарушить гармонию этого натюрморта, но вовсе не потому, что уважал созданную чужими руками эстетику — просто желудок скручивало от волнения, как мокрую тряпку. Он поднял взгляд со сверкающей глади своей пустой тарелки и обвёл им просторный обеденный зал. Здесь, как и в других частях дома, которые пленнику удалось повидать, было много предметов искусства, но особенно его внимание привлекла настенная коллекция масок. Причудливые венецианские смотрели на него своими пустыми глазницами, сохраняя на белых губах загадочные полуулыбки, зловещие японские хмурились и скалили золочёные клыки, а нелепые африканские корчили вытянутые лица в странных гримасах. Но особенно его внимание привлекла оранжевая и спиральная, в которой было отверстие лишь для одного глаза и, в отличие от остальных, на ней отсутствовали какие-либо черты лица. Обито не был уверен, какой культуре она могла принадлежать, но долго задерживать на ней взгляд ему по какой-то причине было некомфортно. Он поспешил обернуться на стену позади себя. Теперь на его глазах боролись два обнажённых мужчины на фоне озарённого пламенем неба: рыжеволосый атлет вгрызался в шею брюнета, двое одетых, позади них, смотрели куда-то мимо, дальше всего располагалась целая гора из голых разнополых тел, и над всем этим парил уродливый демон с перепончатыми крыльями. Парень понятия не имел, что за герои изображены на этой жутковатой масляной репродукции, красующейся в богатой раме на тёмных обоях, но всё-таки утвердился в мысли, что разместить такой одновременно гомосексуалистский и людоедский сюжет в столовой мог только больной на голову Мадара. Да, он не изменял себе ни в чём. Под картиной на камине из светлого мрамора тикали небольшие антикварные часы. Обито впервые подумал, что их тихие «тики» и «таки» похожи на хромые шаги приближающегося конца. Что бы это ни значило. — А вот и plat principal этого вечера: филе миньон с кровью, обжаренное на оливковом масле с перцем и солью, с моим фирменным острым соусом! Обито почти подпрыгнул на стуле от небывало торжественного объявления Мадары, наконец вернувшегося в столовую с деревянной дощечкой в руках, на которой дымился крупный кусок румяного мяса, украшенный веточками базилика, сбоку от которого виднелись пара соусниц и разделочные приборы. Он тоже принарядился в идентичный смокинг, дополненный чёрным галстуком. Вместо излюбленных кожаных перчаток на его пальцах сегодня красовалось несколько перстней-печаток. Некоторые были инкрустированы камнями, наверняка драгоценными. — Ты так и не притронулся к еде? — хмыкнул он, поставив мясо в центр стола и усевшись напротив пленника, придвинулся ближе, постелив выглаженную салфетку на колени, и принялся нетерпеливо нарезать свой «plat principal», втыкая в сочную говядину вилку с двумя зубцами и быстро скользя поперёк волокон хорошо заточенным ножом. — И как мне это расценивать, Обито? Как вежливость, или как «фи» в сторону моей стряпни? Он легкомысленно засмеялся, и Обито медленно повёл уголком губы вверх, давя принуждённую улыбку, когда Мадара плюхнул ему в тарелку розовеющий по центру кусок мяса и придвинул ёмкость с соусом, терпко пахнущим красным перцем и чесноком, но так и не взялся за вилку с ножом. — Ну же, малыш, порадуй папочку, не отказывайся от стейка. Обито никогда не был привередой — сложно воротить нос, если бо́льшую часть жизни на выбор у тебя был либо какой-нибудь водянистый бульон с недоваренной картошкой и резиновыми ошмётками перемороженной курицы, либо внеплановая голодовка — но всё-таки у него была минимум пара вещей, которым он предпочёл бы голодовку: к примеру, пирог с ливером и… — Я не ем мясо с кровью… особенно, с твоими фирменными соусами, — тихо ответил он, сглотнув, и наконец взял вилку, чтобы отодвинуть кусок говядины на край тарелки, ожидая, что это своеволие очень не понравится Мадаре, но тот лишь хохотнул, забрав кусок себе и быстро начав его уплетать. — Серьёзно? Мне стоило добавить на этот стол пару банок консервированной свинины, как в твой первый обед здесь, м? Помнится, этот мусор ты ел так, что за ушами трещало, — почти с умилением ответил Учиха, прожевав. Пленник уже было положил на тарелку пару ложек салата и три кусочка ветчины из нарезки, как вдруг потупил взгляд и скривился от этого напоминания, и вялое подобие аппетита отпало на корню. — Смешной ты, Обито. Что может быть более искренним на вкус, чем свежее мясо с кровью? Считай это символом того, что я тебе сегодня предложу. — Предложишь?.. Обито сжал во вспотевшей ладони вилку и глянул исподлобья на Мадару, беззаботно отрезающего новый кусок стейка. Конечно, отсутствие цепи на лодыжке, ванная в одиночку, смокинг, богатый ужин и расстаравшийся до фирменных соусов комиссар были ой как неспроста. Ну что он мог предложить? Новую сделку с ещё более мерзкими условиями? Насколько же она будет отвратительной, учитывая размах сегодняшнего мероприятия? Обито хотел знать ответ в течение всего дня, но молчал, понимая, что всё равно не добьётся никаких путных разъяснений, пока Мадара сам не захочет явить ему суть готовящегося сюрприза. И вот, время настало. Только теперь он резко утратил желание слышать, что ему уготовано. — Не смотри так напугано. Любви к жизни в тебе больше, чем страха. Я хочу, чтобы в тебе была любовь ко мне. — Ха!.. — Обито не удержал надрывный смешок от нелепости этого заявления. Ему хотелось возмутиться, сказать Мадаре в лицо, что тот — конченный ублюдок, раз считает, что после всего, что он сделал, его вообще можно любить! Что заставить человека любить невозможно в принципе! Но… В чёрных глазах сидящего напротив него мужчины была сосредоточена такая концентрированная уверенность в осуществимости своего желания, что студент так и замер с приоткрытым ртом. Мадара продолжал пережёвывать мясо, не сводя пронизывающего взгляда с собеседника. Его выраженные желваки напрягались от каждого движения челюстью, и только когда он звучно проглотил очередной кусок, Обито вышел из ступора, поймав себя на мысли, что за эти секунды почти поверил в то, что для комиссара нет ничего невозможного. «Ага, как же.» — Я… — начал было студент, но Мадара, который, казалось, только и ждал возражения, тут же перебил его, поднявшись с места и начав откупоривать бутылку вина. — Ты хочешь воли, знаю, — он благодушно продолжил фразу за Обито, хотя тот сам толком не понял, что пытался произнести, лишь рассеянно смотрел, как слегка пенящаяся бордовая жидкость на треть наполнила предназначавшийся для него бокал. — И, конечно, за такую услугу положена высшая цена. Свобода, Обито. Ведь этого больше всего на свете хочешь ты? Но ты догадываешься, что не получишь её так просто. «Пф… Ну давай, удиви меня.» — Поэтому я хочу сделать тебе предложение. Всё, что Мадара говорил ранее, было произнесено тоном продуманного дельца. Но на этой фразе к его посылу прибавилась благоговейная напыщенность, с которой обычно предлагают руку и сердце, но уж никак не заключают договоры. Обито с трудом проглотил сгустившуюся слюну, ощутив, как лоб холодеет от выступившего пота. — И если ты его примешь — по моей воле ты снова сможешь выходить из дома. — По твоей воле?.. — Слушай меня и не перебивай, — осёк комиссар студента. — Для начала я меняю тебе документы на чужое имя. Ну, например, будешь каким-нибудь Тоби, чтоб не сильно долго привыкать. По внешности тебя всё равно едва ли кто-то теперь узнает, — Мадара вдруг отставил бутылку в сторону, запустив руку во внутренний карман пиджака с шёлковыми лацканами, и вытянул оттуда… — Это… Чёрно-белая подростковая мордашка, испачканная какими-то засохшими каплями, с задором смотрела на Обито со сложенной в несколько раз бумажки. Его собственное юное и полное сил лицо на ксерокопии паспорта!.. Светлое и доверчивое, совсем не такое, каким он видел его в зеркале полчаса назад, каким его за долгие месяцы сделал Мадара, который сейчас подпирал кулаком щёку и умиротворённо щурился, словно приготовившись чем-то любоваться, а руку с копией протянул к центру стола и занёс над подсвечником. Угол бумаги лизнуло жёлтым пламенем свечи. — Откуда… Эй! Стой! Обито подался вперёд, пытаясь схватиться за край вспыхнувшей ксерокопии, как за хлипкую ниточку, будто способную привести в его настоящую жизнь, конечно же ждущую впереди. Но Мадара хлёстко отбил его кисть и поднял руку с горящей копией вверх. Белизну бумаги марала тьма, беспощадный огонь сожрал сначала его дату рождения, затем имя с фамилией, а после истлело и его жизнерадостное лицо. Серые хлопья пепла неспешно осыпались на пионы. Ошарашенные глаза Обито повлажнели, губы скривились, всё внутри сжалось от нахлынувшей обиды. — Я сказал не перебивать меня, — процедил Мадара, бросив крошечный догорающий клочок к себе в бокал, а затем наполнил его и залпом выпил вино вместе с пеплом, ухмыльнувшись. — Прямо-таки перерождение какое-то, не находишь? Обито отстранился и затих, повесив голову. Не удержал так некстати накатившие слёзы, попытался их скрыть, но они предательски закапали с кончика носа и впитались в складки рубашки. Он так давно не плакал, и тут на тебе. Из-за какой-то бесполезной уже ксерокопии, ещё и в момент, когда было совершенно не до сантиментов. — Так вот. Как только я сменю тебе документы, ты станешь практически полноправным членом общества, но жить и выходить в свет будешь исключительно вместе со мной, зато уже без цепи. Материально сможешь ни в чём себе не отказывать, только проси. Переберёшься из подвала в светлую спальню, будешь питаться лучшими продуктами, носить дизайнерские вещи, пользоваться любыми благами, ездить со мной, куда заблагорассудится, и всё это — на неограниченный срок и за мой счёт. В конце концов, мне пора остепениться, а мы с тобой ужились. В тридцать пять начинаешь тяготеть к постоянству, — Мадара подлил себе ещё вина, со знанием дела поболтав его в бокале и сделав большой глоток, а затем протянул руку и звякнул им о бокал молчащего Обито. — Ну, что скажешь? Я договорил, — Учиха внимательно смотрел на студента, который пытался успокоить сбившееся дыхание и массировал виски, закрыв глаза. Пытался избавиться от вновь и вновь накатывающего этим вечером ощущения нереальности происходящего. — Давай же, отпей вина. Не бойся, не отравлено. Зато издревле обладает прекрасным свойством озарять истину и развязывать язык. Обито было не до вина. Он утёр кулаком остатки слёз, слепившие ресницы, открыл глаза, вскинул голову, наконец выйдя из замешательства, и в упор глянул на комиссара. Всё во внешности этого ублюдочного копа прямо-таки говорило: «Любое твое слово может быть использовано против тебя». «Будет», — уточнил про себя Обито. — Ну а… если я откажусь? — его голос сейчас показался таким тихим и сиплым, подобным слабому порыву похолодевшего к ночи ветра, повеявшему из окна и обострившему ощущение ползающих уже не только по спине, но и по затылку мурашек. — Отказ невозможен, — ответил Мадара, разом опрокинув в себя остатки вина из бокала и промокнув губы салфеткой. — Кстати, я уже присмотрел нам шикарный отель на островах. Ты ведь никогда не бывал за границей, Обито? Я и сам давно никуда не выбирался. Как только бумажки будут готовы, я оформлю путёвки и отвезу тебя к морю. Представь: побережье с белым песком, лазурные лагуны, пальмы с кокосами и «Секс на пляже» в стакане со льдом и коктейльным зонтиком. И не только в стакане. В общем, прямо как на картинках. Роскошная классика для первого раза. — Ха-ха… — Обито очень хотелось достойно сдерзить в ответ, а моглось только выдавить судорожное подобие насмешки, когда на деле в солнечном сплетении его зрел самый настоящий ужас от того, насколько очередной ответ Мадары расчётлив и спокоен. Насколько непробиваем углубившийся тон его голоса, насколько неестественной становится его полуулыбка, и насколько искренне безумны глаза, в недрах которых плясало отражение огоньков свечей. — Ты… Ты себя вообще слышишь? Ты предлагаешь мне согласиться на рабство добровольно, прикрывая его словом «свобода» и пытаясь купить меня, как дешёвку?! — он всё-таки смог заговорить, и с каждым словом страх внутри него насыщался злобой, а к сознанию возвращалась уверенность в истинности своих побуждений. — Ну почему же как дешёвку? Ты хоть знаешь, почём сейчас билеты на межконтинентальные авиалайнеры, следующие без пересадок? — насмешливо парировал Мадара. — Ну уж нет, чувак, — Обито решительно отмахнулся, насупившись. — Это какая-то херня, а не свобода! Я не для этого рождался и старался выжить, во что бы то ни стало. — Не для этого рождался? Всё ищешь высокую цель? — Мадара рассмеялся, наконец отведя испытующий взгляд от Обито, взял себе его бокал и отрезал ещё немного стейка. Мальчишка не мигая смотрел, с каким аппетитом Учиха разрывает розовые мясные волокна зубами, откусывая крупные куски. Он продолжил, прожевав: — Да пойми ты уже, что нет никакого сакрального смысла, а его поиски являются лишь плодом беспокойного человеческого ума, который не дорос до множества ответов, но жить без них не научен. Ты, как и я, — несчастный результат тысячи случайностей. Мы выиграли путёвку в жизнь в лотерее — один к миллиарду — а теперь расстраиваемся тут, что в розыгрышах не везёт. Только и всего. И никто из нас этого не просил. Так раз мы все в конечном счёте — птицы в клетках не зависящих от нас обстоятельств, почему бы тебе не сидеть в золотой? Обито было застопорился, пытаясь переварить такой внезапный поток чужой «мудрости», но долго на это размениваться не стал. Суть всё равно была не по нему. — Не заговаривай мне зубы, всё равно никогда не пойму, что за дичь ты мне втираешь, — он раздражённо фыркнул, небрежно отставил тарелку в сторону и скрестил руки на груди. — В клетке я или нет — у меня есть своя правда, своё понимание свободы. Если я свободен — то волен сам решать, как мне жить свою жизнь, и тебе в моих планах на неё места не было и не найдётся. — Тем не менее, твоя жизнь свела нас, не спросив о твоих планах, Обито. Я влез в твою реальность, ты в мою. Не пора ли прекратить дурить и наконец принять свою судьбу? — Я-то влез?! — уже в открытую вспылил Обито, вздёрнув брови от такой наглости. — Это ты запихнул меня в подполы и издевался битый год! Я никогда, слышишь, никогда не подписался бы на такое дерьмо добровольно!!! И не подпишусь, как ты ни изгаляйся. — …Ладно, ты всегда был не особо сообразительным, — хмыкнул Мадара в ответ. — Ты совсем не меняешься, Обито. И, знаешь, это как раз та стабильность, которая мне по душе, — он нахально подмигнул разозлённому пленнику, затем бросил косой взгляд на каминные часы и встал из-за стола снова, одёрнув рубашку и поправив галстук. — Впереди десерт. Пока я несу его, у тебя есть пара минут, чтобы успокоить голову и подумать над сказанным получше, мальчик. Мадара забрал грязные тарелки с приборами и вышел из столовой влево, в недра второго этажа, снова оставив Обито в одиночестве. Бледного, дрожащего, но больше не от страха, как это было вначале. Загнанного в угол пуще прежнего, поставленного перед гнилым выбором… нет, не выбором — перед фактом, о котором он даже не мог догадываться. К которому он не был готов и никогда бы не стал. Этот урод… Этот урод не смог стереть его с лица земли смертью, и вместо этого решил уничтожить всё остальное, данное ему по праву рождения. Отнять его имя, его пока скудное, но драгоценное прошлое, убить любые свидетельства о его существовании, предлагая взамен контролируемую им красивую жизнь под каким-то идиотским именем, больше похожим на собачью кличку! Из своенравной дворняги стать его породистой карманной тявкой. Мадара намерен заполучить его за чемодан зелёных и, как глупую содержанку, увезти в далёкие края, которых студент не видел даже во снах, будто на медовый месяц. Обито затрясло сильнее. «Ты хочешь воли, я знаю»! Ха! Ни черта этот ублюдок не знает. Да даже если знает, то плевал он с высокой колокольни на то, что Обито хочет на самом деле. Стоило ли сомневаться?.. Даже его волю он впитывает в себя, перевирает на свой лад и после, как кривое зеркало, отражает лишь её изуродованное подобие, пытаясь выдать за чистую монету. — Хер тебе за воротник, а не моё согласие, мразь. Обито проговорил это практически про себя, не в состоянии сдержать нервный стук зубов. Переметнул взгляд сначала на окно. Закат завершался, и с каждой секундой в помещении становилось темнее. Мадара ещё не включил свет, и в сгущающемся мраке освещённым оставался лишь островок стола, над которым всё ещё мерцали несколько огоньков оплавившихся свечей. Обито сжал ледяными пальцами брюки на коленях и снова глянул перед собой. Пламя трогало бликами хрусталь подвесок-капель на люстре, стекло опустошённых бокалов и фарфор посуды. Зрачки сузились от взгляда на металлическую поверхность, сверкнувшую ярче прочих. Стальная гладь ножа для стейка сияла, как последний луч солнца, и терялась на острых зазубринах лезвия, угасая за ними, как за обрывистым горизонтом. Кажется, вино было слишком крепким. Мадара Учиха забыл унести дощечку из-под главного блюда. Мадара Учиха оставил на ней чёртов мясной нож. Адреналин разошёлся в бешеном токе крови, и тиканье каминных часов больше не поспевало за колотящимся в висках ритмом сердца. Боль в лодыжке померкла, как по волшебству. «Бежать.» Обито нужно бежать. Он больше не высидит в этой золотой камере пыток ни секунды. И если в этом мире осталось ещё хоть что-то святое, то в этот момент оно обязано быть на его стороне. Непослушные пальцы ухватили рукоять. Теперь нож для стейка был зажат в кулаке пленника с силой, с которой такие, как Изуна, вцепляются в распятие, ища спасения от своего и чужого греха. Не отодвигая стула, Обито неслышно вылез из-за стола, метнувшись к выходу. Лестница — направо. Пара секунд, и крутой пролёт с теряющимися в темноте ступенями уже перед ним. Обито на миг показалось, что в нём пробудились нечеловеческие силы, нечто кошачье — так он сейчас был лёгок, быстр и беззвучен. Пока семенил по ровному полу. Шаг на ступеньку вниз. Ещё шаг. Всё-таки, его зрение в темноте всё равно, что у слепой курицы, да и кошачьи лапы не липнут к лакированным деревянным ступенькам, как его голые ступни. А он больше не может медлить ради тишины. Присутствия Мадары пока не слышно поблизости, но время и скорость ему не друзья — при спуске от каждого нового движения щиколотку будто пронзало штыком, но он продолжал, превозмогая себя, закусив ткань рукава и с трудом сдерживаясь, чтоб ненароком не вскрикнуть… И не сдержался, когда над головой зажёгся светильник. — Тебя что, потянуло обратно в подвал, Обито? Негоже уходить по-английски! Снова этот проклятый издевательский голос подкравшегося к лестнице Учихи… Нет, не Учихи — голос само́й суровой правды, состоявшей в том, что иногда одного превозмогания бывает мало. Но Обито и не думал, что будет просто. И, в отличие от Мадары, у него есть… — Ха-х, нож? Ты что, флиртуешь со мной?! — Мадара расхохотался, рванувшись вниз, рассчитывая, что мальчишка стушуется, впадёт в ступор или начнёт удирать, как это бывало ранее с неопытным молодняком в его полицейской практике. Но Обито перестал таким быть, а Мадара не успел этого осознать. В глазах повзрослевшего за год мальчишки теперь отражалась невиданная дотоле серьёзность, а лицо искажала гримаса ненависти. Великолепие гнева. Его крик был похож на самый отчаянный боевой клич. Он не отступил, а ринулся вперёд, вопреки всему. Мадара Учиха впечатлён. Нож с треском разорвал ткань дорогой рубашки, взрезал кожу и вонзился в его бок за секунду до того, как он успел атаковать. Добела сжатый кулак с играющими золотом перстнями мелькнул перед ошалелыми глазами Обито. Рот Мадары искривила смесь боли и восторга, когда мальчишка, сбитый с ног сокрушительным ударом в скулу, развернулся вокруг своей оси и влетел виском в декоративное навершие опорного столба, венчающего самый низ перил. Оказавшись на полу, он закричал не сразу. Сквозь воцарившееся оглушение ругательства Мадары и его тяжёлые шаги вниз по лестнице слышались заторможено, глухо и неразборчиво, будто через толщу воды. Обито нашёл себя лежащим ничком, с вывернутой в сторону коридора головой, вся левая часть которой будто была укрыта тёплой ватой. Даже не так, она словно бы из неё состояла. Туманный свет возвращался к глазам, но слева что-то мешало ему видеть. Он с трудом приподнялся на правом локте и поднёс другую руку к лицу, намереваясь снять с него непонятно откуда взявшуюся материю, тяжелеющую с каждой секундой. Но вместо ткани пальцы наткнулись на нечто крупное, горячее, склизкое и округлое, будто прилипшее к нижнему веку. Это похоже… похоже на белок яйца, сваренного вкрутую. Ещё совсем тёплого… Обито на секунду оцепенел, и следом в нарастающем осознании отдёрнул руку от лица, будто от раскалённого добела железа. На полу перед наконец сфокусировавшимся взглядом правого глаза образовывалось всё больше и больше алых клякс. Левая ладонь была перемазана свежей кровью. Не вражеской — его собственной. И тогда он заорал. Заорал так, что вздрогнул даже взбешённый Мадара, собирающийся со всей силы пнуть мальчишку в бок, дабы добиться послушания. — Глаз… Глаз! — Обито перекатился на спину, прижимая подбородок к груди, закрывая трясущимися ладонями лицо, заметался по полу, взбрыкивая ногами. Травмированная лодыжка больше не имела значения. Он пытался сесть, не прекращая панически голосить и жмуриться что есть сил, словно бы его жалкая суета могла повернуть время вспять и предотвратить трагедию. — Прекрати орать как потерпевший, ублюдок!!! — Мадара рявкнул, ещё не понимая, что именно случилось, но он впервые видел Обито в настолько исступлённой истерике, а на такие случаи его реакции давно стали выученными, спасибо братишке. Нож всё ещё был воткнут в бок Учихи почти до середины лезвия, предотвращая сильную кровопотерю, но при том не давая двигаться настолько свободно, насколько он привык. Мадара с надрывным шипением склонился к мальчишке, схватив его за перепачканную кровью рубашку на груди и грубо вздёргивая вверх. — Ну же, подними свою тупую башку! Посмотри, что ты натворил!!! И Обито посмотрел. Едва отведя скрюченные судорогой пальцы от замершего в немом вопле лица, вылупив на Мадару бешено мечущийся, единственный целый глаз. Левая сторона была залита кровью: поверх начинающих высыхать первых разводов, к которым липли взъерошенные волосы с виска, текли свежие тонкие струи. Сбоку скула непривычно ввалилась, висок, наоборот, будто вспух, но хуже всего дела обстояли с глазом. — …Твою мать. Мадара не помнил, испытывал ли он вообще когда-то настолько ошеломляющее чувство удара без физического воздействия, какого-то мгновенного животного испуга, но, кажется, именно это особо впечатлительные натуры называют шоком. Он замер на несколько секунд, позабыв о собственной ране и вглядываясь в развороченную глазницу, надорванные ткани которой кровоточили и были вывернуты наружу вместе с вышедшим из орбиты глазом, повисшим на уровне нижнего века. Он выбил Обито глаз. Выбил глаз этому безмозглому боевому петуху… Нет, не так. — Ты… ты сам в этом виноват! Слышишь?! Сам!!! — он разъярённо затряс снова потерявшегося в пространстве Обито, беспорядочно ловящего ртом воздух, подобно умирающей рыбе. — Злоба делает тебя тупым, а тупость тебя убивает!!! Кажется, Обито слышал. Стремительные движения целого глаза замедлились, плавающий взгляд сконцентрировался на бледном лице мучителя. Измазанный стекающей кровью рот приоткрылся, но Обито не издал ни звука, пытаясь выговорить что-то одними губами. «Тошнит», — наконец разобрал Мадара, и в следующий момент мальчишку вывернуло скудным ужином из пары ложек салата и кусочка ветчины прямо на его брюки. Он резко оттолкнул Обито и отскочил в сторону, чертыхаясь и схватившись за всё сильнее ноющий бок. Мальчишка обмяк и, качнувшись, отвалился назад, брякнувшись спиной о стену и безвольно оползая на пол. — Эй… эй ты! Больше нет ответа. Мадара было сделал шаг обратно к Обито — хотел прощупать пульс — но следом с болезненным мычанием опустился на одно колено, скорчившись и сжав в кулаке торчащую из тела рукоять ножа. Обоюдный запах крови смешивался с желчной вонью, красное пятно на порванной рубашке медленно, но верно расползалось, так же, как и его нервный оскал. Сначала он должен разобраться с собой. По ощущениям — рана не слишком-то глубокая, а по оптимистическим прогнозам — задета лишь косая мышца живота, и тогда наружного ушивания ему будет достаточно. А это он теперь умеет — спасибо подопытному сучёнышу и его лопнувшей губе. Можно и на себе опробовать, а там видно будет. Если получится плохо, то, в отличие от Обито, ему доступна великая привилегия — профессиональная медицинская помощь. А вот мальчишку ему снова придётся латать самому. Если ещё есть смысл. «Вот и всё. Шутки кончились.» Он с трудом поднялся, чувствуя, как по вискам на шею стекает холодный пот. Нужно добраться до аптечки. Даром что из-за совместной жизни с Обито в ней теперь всегда есть всё необходимое для обработки ран и приличный запас разнообразных обезболивающих. Лезвие с зазубринами. Будет больно. «Очень.» Но ведь тем интереснее.***
— Знаешь, в отеле, куда я планировал с тобой съездить, часто устраивают пенные вечеринки, но не из крови и перекиси. А ведь это аутентично. Мадара закусывал догорающий бычок и возился с выбитым глазом уложенного на матрас мальчишки. Простыня по левую сторону от его головы пропитывалась стекающей кровью, периодически вспыхивающей шипением и пузырящейся от подливаемой перекиси, и Мадара отстранённо думал о том, что нужно будет как-то избавиться от безнадёжно испорченного матраса, который, впрочем, и так не мог похвастаться отменной чистотой после всего, что на нём происходило за последние месяцы. — И всё-таки ты тот ещё лузер, Обито. Ближний бой — определённо не твоё. В подвале стоял муторный запах из смеси медицинского спирта, крови и сигаретного дыма, из динамиков телефона гулко слышались вдумчивые объяснения глазного хирурга из учебного медицинского видео, наскоро найденного Мадарой в интернете. «Энуклеация глазного яблока», значит». В его импровизированной операционной вместо скальпеля — охотничий нож, которым он «расписывал» лицо Обито прошлой осенью; вместо кетгута — чёрные швейные нитки; вместо внутривенного наркоза — тройная доза транквилизаторов из запасов для Изуны. И никаких тебе перчаток. Мадара проклял всё на свете, пытаясь запихнуть таблетки в мальчишку: его продолжало тошнить, он то и дело терял сознание, а когда оно ненадолго к нему возвращалось, то было вялое и спутанное. Обито реагировал в основном лишь на боль. Конечно, к и без того тяжёлому состоянию добавлялся эффект от высокой концентрации препаратов, но, скорее всего, повреждённая голова была травмирована ещё сильнее, чем могло показаться внешне. Да, Мадара мог кое-как справиться с наружными ранами, хоть и ежесекундно рисковал устроить Обито смертельный болевой шок, пересекая зрительный нерв. Учиха прощупывал пульс мальчишки примерно раз в пять-десять минут, и он продолжал быть на удивление стабильным, пусть и учащённым. Мадара порой сомневался, что в буйной черепной коробке Обито есть мозги, но всё же, если внутри неё зрела гематома от сильного удара виском — дела из рук вон плохи. С этим он не совладает, как бы ему ни хотелось отрицать этот факт. То, что скрыто за костями, уже вне его власти, что напрягает настолько же сильно, насколько раззадоривает. — Вот попади ты на пару сантиметров правее, мне пришлось бы действительно туго. Для Мадары оптимистические прогнозы оправдались. Проматерившись с полчаса, Учиха всё-таки справился с промыванием пореза от ошмётков стейка и наложением шва самому себе, а обезболивающая инъекция препарата, оставшегося у него после огнестрельного ранения бедра, полученного несколько лет назад в погоне, недурно справлялась со своей задачей. Два таких укола он поставил и Обито, и продолжал добавлять по трети дозы каждый раз, когда сквозь проблески возвращающихся чувств мальчишка начинал измученно подвывать. — И тогда, возможно, некому было бы тебя спасать! Мадара наконец сплюнул давно потухший бычок на пол, устало усевшись на матрас рядом с совсем затихшим Обито, и вытер окровавленные руки о рваный край простыни, лоскуты которой использовал вместо моментально закончившейся марли. Поставил всё продолжающуюся видеолекцию на паузу, поднял с пола до краёв наполненный виски стакан, ждавший окончания «операции» среди кровавых тряпок, блистеров от таблеток, пустых ампул и использованных шприцов, и залпом выпил половину, зажмурившись и поднеся к носу тыльную сторону ладони, а затем повернулся к лежащему без чувств пленнику, со вздохом оценивая результат своих хирургических потуг. Он был без понятия, как это должно было выглядеть в итоге, но даже для непрофессионального глаза выглядело паршиво. Мадара так и не смог нормально ввернуть криво зашитую слизистую обратно, что-то изнутри мешало, а совершать резкие движения в такой опасной близости от головного мозга было равно убийству. Что ж, главное, что он смог остановить обильное кровотечение, а когда документы будут готовы — отправит мальчишку к пластическим хирургам. Ещё будет время придумать какую-нибудь невероятную историю, чтобы объяснить врачам происхождение такого уродства. «Уродства?..» Мадара перевёл постепенно хмелеющий взгляд на горку мятой одежды, валяющуюся с другого бока от матраса. Там, поверх ещё недавно бывших новенькими и идеально выглаженными пиджака и рубашки Обито, теперь изгвазданных рвотой и кровью, лежал так старательно вырезанный им левый глаз. Склера его постепенно бледнела и переставала блестеть, как и подёрнутый теперь засыхающей дымкой зрачок, отчего глаз казался отшлифованным мраморным шариком, к которому сзади были привязаны клочья красно-розовой ткани, будто кусочки разорванной финишной ленты. Свидетельство слома последней границы. — Ну что это, если не искусство… Он зачарованно смотрел на эту чудовищную инсталляцию минут пять, почти не мигая, пока нехотя не опустил глаза на бессознательное лицо Обито. Дыхание мальчишки выровнялось, хоть испарина со лба так и не сошла. Кровь совсем отлила от щёк, необычно бледные губы чуть подрагивали в болезненном сне. Интригующая мысль замаячила на фоне безнадёжно уплывающего в этиловый омут сознания Учихи. Горячее чувство разливающегося по крови спирта щекотало солнечное сплетение и слишком провокационно набухало в самом низу туловища. Очень верно повышенный градус? Нет, это уже не нарастающий эффект от смеси вина и виски. Ткань штанов в паху становилась слишком тесной. «Интригующая мысль» требовала осуществления. И Мадара ей быстро поддался. С кривой усмешкой расстегнул брюки и сжал рукой всё сильнее крепнущий член. Ему ещё никогда не доводилось воспользоваться кем-либо в полуобморочном состоянии. А у Обито теперь ещё и появилось новое интересное отверстие. «Ну разве же можно упускать такую уникальную возможность?..» Мадара медленно поднялся с противоположного конца матраса, шагнув к его изголовью, опустился на колени и перекинул одну ногу через грудь неподвижно лежащего Обито, нависнув тазом над его лицом. Требовательные пальцы с запёкшейся под аккуратно стриженными ногтями кровью оттянули в стороны припухшие веки. Истекающая смазкой головка ткнулась в ребристый шов на горячей слизистой глазницы. «Боже-боже… Если ты, сидя на своих треклятых небесах, подглядываешь и за этим, то ты тот ещё засранец!» Тактильно — ничего особенного, но сама суть совершаемого акта потрясала его восторженное сознание. Чувство, по которому Мадара Учиха успел соскучиться. Это почти как эротические снафф-видео, расследовать создание которых ему некогда приходилось на службе. Только те оказались убогой постановкой, а тут всё взаправду. Разве что, без цели убить. — Ха… Видео, говоришь?.. «А ведь и правда же: лучшие моменты жизни должны быть запечатлены!» Фотоаппарат хранился на стеллаже неподалёку, но Мадара не собирался прерываться. Благо, камера телефона под рукой. Съёмка от первого лица всегда невероятно заводила его, и этот раз не стал исключением. Учиха невменяемо скалился, стараясь снимать ровнее и сдавливая зубами бесстыжие стоны, стимулируя ствол рукой и еле удерживая рвущиеся вперёд бёдра от движений, чтобы окончательно не добить мальчишку, хрипящего сквозь остатки сознания. Планка сорвана. Голова идёт кругом. Экстаз взрывается в висках подобно ружейному патрону. Полное забытье длилось несколько минут. Мадара осознал себя снова, уже когда валялся на полу рядом с матрасом и держался за голову, время от времени посмеиваясь от ощущения небывалой лёгкости в голове. Он наконец приподнялся на локтях и сдул с лица растрепавшиеся пряди волос, пытаясь вернуть разум в реальность. Может ли быть правдой всё, что случилось с ним за последние пару часов? Учихе верится с трудом, но его сперма на лице мальчишки — слишком красноречивое подтверждение. «Вот это я понимаю, оттянулся перед рабочими буднями.» Сесть привычным способом оказалось сложно — рана в боку отдавала приглушённой болью, напоминающей о том, что швы вот-вот могут разойтись. А ещё, что после такой антисанитарии им обоим очень, очень нужны антибиотики. Но сейчас Мадара слишком пьян, чтобы садиться за руль. Утром, всё утром. Осталось только снова промыть изуродованную глазницу антисептиками, наложить повязку и… Ситуация на измождённом лице пленника менялась с каждой минутой. Конечно, в худшую сторону. Отёк на виске сливался с образующейся вокруг глазницы гематомой и быстро темнел, скоро заплывёт и полость, которой он так сумасбродно воспользовался, и между раздутых век останется лишь узкая щель, которую Обито уже не сможет разомкнуть усилием мышц. «Да, определённо, уродство.» И, кажется, Мадара придумал, чем его закрыть. Одноглазая спиральная маска, купленная на фестивале современного искусства у обворожительного скульптора-резчика скорее ради флирта, нежели из признания мастерства, всё равно совершенно не вписывается в его настенную коллекцию. А Обито придётся очень кстати. Заодно будет меньше шансов, что он в бреду размотает бинты и раздербанит свежую рану. Главное, хорошо затянуть ремни. Учиха разнузданно поднялся, чуть отдышавшись, вынул из кармана помявшуюся пачку сигарет и выдернул одну губами, затем звякнул крышкой газовой зажигалки и с наслаждением затянулся никотином. «Лучше не придумаешь.»***
До будильника оставалось чуть менее получаса. Солнце ещё не поднялось над горизонтом, но небо плавно светлело, и трели птиц, встречающих первый день новой недели, проникали в комнату сквозь приоткрытое окно вместе с утренним ветром, несущим свежий запах лесной росы. Сегодня Мадара проснулся слишком рано с чувством удручения, противоречиво смешанного с блаженством. Несмотря на принятый им накануне тяжёлый коктейль из алкоголя с лекарствами, похмелья как не бывало, да и, кажется, он отлично выспался. «Вот, что творит с человеком разумным грамотная сексуальная разрядка.» Медленно сев на край своей мягкой и тёплой постели, он вспоминал вчерашний вечер, похожий на сюрреалистичный порнофильм. Действие анальгетика подходило к концу, но пульсирующая боль в боку отдавала странной сладостью в груди и внизу живота. Он даже повременит со следующим уколом. Учиха ещё никогда не заходил так далеко. Это не просто инвалидизирующее увечье. Это в крайней мере извращённый садистский аффект, вырвавшийся из абсолюта живущей в нём зверской тьмы. Бросающий в упоительную эйфорию и вместе с тем… неужто заставляющий бояться? Да… он чувствует отголоски проклёвывающегося страха самого себя, которые заставлял испытывать Обито в последние недели. Странное зерно ужаса, которого не было никогда ранее. Багровое пятнышко на собственном мозгу, въевшееся со вчерашней ночи. Делающее его безумным. «Ну и что, это новости для тебя?» Вздор. Мадара не допустит таких противоречий. Он ведь более чем заслуживает наслаждения от страданий такого неблагодарного слизняка. Его любимого бестолкового раба, отказавшегося от возможности стать приближённым к величию хозяина, готового одарить его всем, что имеет сам. — Да. Всё так. Словно в тумане, он держался за грани собственного сознания, пытаясь не сорваться в психотическую пропасть, в которой ещё никогда не был, но чувствовал её затягивающую энергию рядом с собой. Наверное, примерно за такую же грань держался и Изуна в свою последнюю ночь, проведённую в его доме. Но Мадара же не мелкая истеричка, в самом-то деле. Быстро приведёт ум в порядок. Понедельник. Надо на работу. Нет… Сначала он планировал добраться до аптеки и затариться антибиотиками для себя и Обито. С этим лучше не тянуть. Ближайшая круглосуточная — в получасе езды. Успеет ли к началу рабочего дня? Да наплевать. «Начальство не опаздывает, начальство задерживается.» Но прежде всего — поесть. Он очень голоден — стейк уже давно переварился и оставил его желудок скулить, как голодного пса. Старательно приготовленные им закуски и десерт в столовой, должно быть, уже совсем заветрились и пришли в негодность. Он даже не станет проверять. Мадара Учиха уже знает, чего хочет. Всегда знает. Погрузив успевшие замёрзнуть ступни в домашние туфли с мехом, он неспешно направился в кухню, по дороге облачаясь в плотный махровый халат. Но остановился у массивного трюмо на выходе из спальни. Подозрительно сощурился, посмотрев на внезапно вызвавшее дискомфорт зеркало, в котором против раннего утреннего света, бледнеющего в окне за спиной, виднелся тёмный силуэт с его очертаниями. Ах, вот оно. То самое место, которое вдруг стало распространять совершенно неуместную, дурную энергию в его комфортабельной спальне. Что же это?.. Мадаре Учихе не нравится. Он приблизился вплотную к трюмо, недоверчиво вглядываясь в отражение, словно бы в искусное полотно какого-нибудь именитого художника, портрет кисти которого имел ту самую холодящую душу особенность — абсолютно живые глаза, способные следить за зрителем со стены. Глаза недобрые. — Что с тобой, Учиха?.. Что с твоими глазами? Это помешательство в них? — начал он вслух ехидно и ничего не смущаясь. — Ещё вчера ты не был таким. — Нет, это с тобой что? — надменно ответили ему из зеркала его же голосом. Точнее, кроме его собственного, в этом голосе было несколько оттенков разных тембров: Изуны, Таджимы и даже его матери. Какое мерзкое многоголосие. Никуда не годная тональность. Как игра расстроенного оркестра. Эти звуки словно скребут по ушам и так бесят… В зеркале — злой двойник, не иначе. — Ещё вчера ты не разговаривал со своим отражением. Мадара надрывно рассмеялся, погрозив пальцем зеркальной глади, вымытой без единого развода, а оттого сейчас казавшейся ему продолжением пространства спальни, и поспешил выйти из комнаты, бросив доппельгангеру на прощание: — Что за парадокс: в моём собственном доме меня никто не уважает! Будешь дерзить, я вышвырну тебя отсюда к чёртовой матери! Мда. Это утро не радовало его и благостным солнцем с тёплым ветром, как вчера. Дымчатая пелена влаги подёрнула ясность неба. В августе погода здесь так переменчива. Но он-то, назло всему, придумал, чем себя порадовать. На кухне Учиха на автомате поставил сковородку с подсолнечным маслом на огонь, теряясь в постепенно лишившихся конкретики раздумьях и зависнув взглядом в одной точке. — Замыслить немыслимое… — рассеянно протянул он себе под нос, так же механически доставая из холодильника два куриных яйца первого сорта. Удар ножом, и тонкая скорлупа проломлена. Пальцы тянут её в стороны, и кожу обволакивает ледяная слизь, текущая на шипящее масло. Руки слишком близко к жару тефлона. Губы дрогнули и расползлись в одичалой улыбке. Глазунья особенно хороша по утрам. Аккуратно вылив белки с незадетыми желтками на сковороду, он вновь шатнулся к холодильнику, твёрдой рукой вынув из него низкий стакан из-под недопитого перед сном виски. Его там всего ничего. Спирт не дал крови свернуться, и сгустившийся напиток стал равномерно алым. Не переставая тянуть рот в нездоровой гримасе, он выплеснул содержимое на шкварчащую яичницу, приподнимая лопаткой припекающиеся к сковороде края. Этот завтрак не подгорит. Он должен быть идеальным. Сейчас ему нравится, что готовности нехитрого лакомства ждать приходится недолго. Мадара всегда любил блюда слабой и средней прожарки, чтобы можно было ощутить сырость недоведённой до полной готовности органики. Добычи. Не обработанную до скучного плоть жертвы. Обито… Как он там, его самый желанный мальчишка? Жив ли, или, может, уже окоченел? Мадара зайдёт проведать его позже. Сегодня он испытывает к нему что-то новенькое. Из ряда вон выходящее. Кажется, пора признать: Учиха никогда не сможет подчинить его, а потому впервые хочет его проглотить. Сожрать и впитать кровью его яркое, непримиримое, вожделенное естество, чтобы оно навсегда стало его частью и больше никогда, никогда не смогло убежать… Руки дрожали, когда Мадара выкладывал свою стряпню на блестящую чистотой тарелку. Кадык вздымался под кожей шеи в томительном ожидании пищи. Слюна обильно наполнила голодный рот. Она всегда сладковата на вкус, когда трапеза долгожданна. Желудок нетерпеливо подвело. Но он должен прочувствовать каждый миг. Это вряд ли повторится. Он почему-то уверен. Вилка упруго, с усилием входит в белок, а столовый нож взрезает его, размазывая вытекающую наружу, не успевшую прогреться жидкость. Челюсть медленно опускается, чтобы принять лакомство на напряжённый всеми вкусовыми рецепторами язык. Когда деликатес, наконец, погружается в рот, Мадара опускает веки, медленно и вдумчиво пережёвывая свою глазунью с яблоком. С выбитым глазным яблоком этого непокорного паршивца. Да, как он и думал. Яичница украшает любой приходящий в голову ингредиент. В обратном порядке это тоже работает безотказно. Абсолютно чудный завтрак. «А за такими удивительными завтраками всегда следуют просто потрясающие дни.»***
Проснувшиеся ласточки вскрывали небо острыми крыльями, из-за горизонта проклюнулся контур восходящего солнца, красного от дымки облаков — порез рассветной улыбки. Бетон на противоположной от окна стене осветился слабым алым лучом. В этом богом забытом склепе сегодня снова невыносимо душно. Но для такой духоты ещё недостаточно рассвело… Сознание вернулось под шум закрывающихся ворот и отдаляющееся рычание мотора. Вернулось вместе с желанием потерять его снова. Голова ощущалась как набитый мокрыми тряпками дутый чугунок, охваченный печным огнём. В мозгу будто бы стоял ядовитый туман, а любой лёгкий поворот её набок всколыхивал осадок из тягучей боли и смутных воспоминаний, больше похожих на сумеречные обрезки фотоплёнки. Обито помнит свой удар ножом, но не помнит, попал ли. Помнит кровавый варёный белок под пальцами, но не помнит, куда он делся. Помнит гнев на лице Мадары, который уже через секунду сменился оторопью… Остальные кусочки «плёнки» будто кто-то мелко нарезал ножницами и перепутал, а при попытках сложить их выходил какой-то кошмар. Просто ночной кошмар, о котором невозможно думать. И тошнота… Тошнота возвращалась. Боковые поля зрения будто бы выпали, и теперь он видел стену напротив в окружении тёмного тоннеля. Или… Липкие от ледяного пота ладони потянулись к лицу, но наткнулись на бесчувственную деревянную поверхность. «Маска?..» Скользкие пальцы ощупали лакированные грани, каждая из которых вела к единственному на всей маске отверстию — к прорези для правого глаза. Вот, почему ему нечем дышать. Вот, почему ни черта не видно и почему так ужасно преет лицо! Поднятые к голове руки заныли от слабости, но сдаваться рано. В носу был жуткий отёк, и дышать получалось лишь ртом, но даже так ощущалось, какой внутри маски стоит кроваво-спиртовой смрад. Нужно снять эту дрянь с лица, иначе он попросту задохнётся! Обито с титаническим трудом оторвался от отсыревшего матраса, тут же привалившись голой спиной к прохладной стене, что принесло мимолётное облегчение. Новый тяжелый вдох — и ему показалось, что под маской, как под крышкой гроба, остался только углекислый газ. Он будто заживо похороненный. Телу стоило бы паниковать, но оно обессилено. Просто стянуть это пыточное приспособление с головы не вышло — слишком больно. Вялые пальцы запутались в слипшихся на затылке волосах, обвивших туго затянутые ремни и забившихся в железные застёжки. Пытаться расстегнуть их в таком состоянии — всё равно, что разгадывать смертельную головоломку, как в каком-нибудь дешёвом ужастике. Жертва думает, что ей предоставлен пусть ужасный, но выбор, что, даже понеся огромные потери, она спасётся, но в итоге лишь дольше промучается. Обито никогда не нравился такой жанр. Как нелепо… Тело бросило в болезненный жар, и тоннель перед единственным видящим глазом заплыл пеленой. Ему безумно хотелось пить, но даже этого он сделать не мог. Из груди вырвалась обречённая усмешка. «Боже, да забери же ты мою душу, или она даже тебе ни на что не годится, а?..» Он больше не мог. Руки безвольно упали на матрас, затылок стукнулся о стену, но ладно ещё мироздание — чёрт бы его побрал! — так даже собственное сознание не оказалось к нему милосердно, как назло сохраняя своё присутствие. Ощущения — мучительные, нескончаемые — продолжали тлеть в его изнемогшем теле, и теперь он думал лишь о том, что если его продолжит тошнить ещё хотя бы немного, то всё-таки вывернет, а если вывернет, то он захлебнётся собственной рвотой внутри этой проклятой маски, и что из всех возможных вариантов смерти ему, конечно же, достанется самый жалкий и беспощадный. Самый адский. Да, определённо… «Я в аду.» И какое ещё количество инфернальных мук от одного только пребывания в собственном теле ему уготовила преисподняя? Что будет следующим? Пленник на мгновение замер. Сквозь шумящую в ушах кровь всё более явственно слышались нетипичные для этого дома звуки. Сначала поскрёбывания и лёгкий стук, вроде бы, слева и, судя по слышимости, на первом этаже. Затем резкий треск и звук бьющегося стекла, который прежде заставил бы его вздрогнуть и сильно насторожиться (ведь Мадара порой колотил посуду со злости, что не предвещало для его жертвы ничего хорошего), но теперь вызывал лишь равнодушие. Всё ведь ясно. Короткое затишье, и шаги по коридору. Крадущимися перебежками, будто кто-то воровато шарится по дому в поисках того, чем бы поживиться. Обито закрыл глаза, вслушиваясь в собственный бред. Эти шаги явно легче и осторожнее, чем у Мадары, но тяжелее и быстрее, чем у Изуны. Их он на удивление хорошо запомнил, хоть и слышал раз в жизни. Впрочем, не важно. Ответ на его риторические вопросы к чистилищу уже подходил к двери подвала сам собой. Подёргивал ручку, скрежетал в замке на все лады, пытаясь проникнуть внутрь, и, кажется, через минут его попытки увенчались успехом. Конечно же, не хватало только галлюцинаций. Дверь отворилась с трелью скрипа. Обито зажмурился сквозь боль, всё отчётливее пульсирующую в левой глазнице. То ли думал, что сможет перехитрить горячку, то ли боялся увидеть то, что может явить ему собственный погибающий разум. Должно быть, самого дьявола. — Обито?.. Этот голос… Ему захотелось распахнуть глаза, но он сомкнул веки ещё сильнее. Как гнусно, пытаться заставить его смотреть такими методами! Он не поведётся. Дверь больше не скрипнула — осталась открытой. Осторожные шаги вниз по лестнице. Такие другие. Всё ближе и ближе к нему. — Обито, это ты?.. Снова голос. Голос, который столько раз пытался объяснить ему новую тему по учёбе, сначала небыстрый и терпеливый, а потом просто обречённо диктующий ответы на задачи и тесты. Голос, который так заинтересованно обсуждал с ним фильмы и глупые книжки. Примерно такие, как та, оранжевая, что валялась сейчас поодаль от матраса и не могла остаться незамеченной на серости бетона, давая ответ вместо пленника, будто проглотившего язык. Голос, который нудел ему что-то о том, как правильнее было бы поступить, и давал прошенные и непрошенные советы. Последний раз в тот страшный вечер на заправке, когда Обито слёзно просил занять ему денег… Он так хотел услышать его снова, и вот, слышит. Реалистично и чисто. Нечто нависло над ним — он почувствовал кожей. И больше не смог сопротивляться, открыв единственный глаз. В поле видимости тоннеля — никаких сатанинских гримас, только до боли знакомое лицо. Наполовину скрытое медицинской маской, прячущей сильнейшее волнение, и без того отражённое в тёмных глазах, выглядывающих из-под низко опущенного капюшона. — Какаши?.. — прозвучало заглушённым полушёпотом, и в глазах напротив встали слёзы. Обито тоже хотелось плакать, но в его организме будто закончилась вся вода. Он хотел коснуться своей галлюцинации и вместе с этим отдать дух, чтобы не разочароваться до кромешного помешательства, когда пальцы пройдут сквозь воздух, оставляя после себя ничего. Хатаке вдруг упал перед ним на колени и схватил трепещущими ладонями за худые голые плечи, изо всех сил прижимая к себе, и Обито чувствовал это объятие каждой клеточкой тела. Светлые волосы щекотали ухо, тёплый воздух от его частого дыхания обдавал кожу шеи, а руки сдавили грудь так сильно, что и без маски было бы трудно вдохнуть, но впервые за год не хотелось, чтоб подобное прекращалось. Обито вцепился в ткань толстовки на чужой спине так, будто ловил норовящего вот-вот удрать игрока в салочки, будто это могло помочь задержать мираж, грозивший испариться и оставить его умирать в одиночестве. Но этого не происходило. Он был какой-то… слишком настоящий. — Даже если ты дьявол, забери меня отсюда, а… Пожалуйста… Мне нечем дышать. — Ну что ты такое несёшь, Обито?.. Его имя из уст Хатаке звучало так сокровенно и вместе с тем буднично, словно бы и не было этого разделившего, поломавшего их страшного времени. Года, оказавшегося длиннее вечности. Пальцы Какаши торопливо расправлялись с ремнями маски, ненароком дёргая за запутавшиеся в застёжках нитки бинтов и пряди так непривычно отросших волос, но на фоне ломоты во всём теле эта боль была ничтожна. Мгновение, и взмокшее лицо Обито наконец свободно. Он расцепил руки, жадно вдыхая в себя кислород, ненадолго проясняющий голову. Тошнота отступила. Какаши обхватил ладонями его пышущие жаром щёки, бегло осматривая лицо со шрамами, прикрытое с левой стороны небрежно наложенной повязкой, едва узнаваемое теперь, но всё-таки, узнаваемое. И такое заморенное! Хатаке еле удержал почти соскользнувшее с губ «господи» и отвёл в сторону снова наполнившиеся слезами глаза, поднимаясь с колен и утирая влагу с ресниц рукавом. Как много ужаса Обито, сидящий перед ним, в чём мать родила, на изгвазданном бурыми пятнами матрасе, пережил в подвале «большого красивого дома», пока никто, кроме Какаши, и не думал его искать? Всю неделю подготовки Хатаке с тревогой размышлял, что его ждёт за этими казавшимися неприступными стенами, что бы он хотел сказать Обито, находящемуся невесть в каком состоянии по ту сторону, как многое хотел бы от него услышать… Но теперь это всё — пустое. То, что Хатаке почувствовал здесь и сейчас, было непередаваемо, как рокот восходящего над городом цунами, как вой сносящего дома торнадо, но он больше не боялся потерять себя в мощи этой стихии. Сейчас она, вместо разрушений, отдала ему всю свою энергию, чтобы стать главной движущей силой. Времени в обрез. Да, Обито здесь, Обито рядом, и теперь нужно сосредоточиться только на главном. На побеге. Оба они будто во сне, но справлялся с этим ощущением только один, и это становилось помехой. Какаши взял слабую руку друга в свою и потянул его за собой. — Скорее, вставай, нам нужно уходить, — но Обито не пытался подняться. Наоборот, подался куда-то в противоположную сторону и начал вяло копошиться в углу матраса, будто что-то ища. — Ну же, Обито, что ты творишь? Брось всё, мы должны бежать! Слышишь?! Но Обито не остановился, пока что-то не блеснуло в его руке в падающих сквозь крохотное окошко лучах солнца, всё выше поднимающегося над горизонтом. Серебряный крест. Он отчаянно сжимал в левом кулаке вытащенное из-под матраса распятие и снова тянулся к Хатаке. Неожиданно. Ещё год назад его друг был совершенно равнодушен к религии, но у Какаши не было ни одной лишней секунды, чтобы уточнять это прямо сейчас. Обито с трудом пытался встать, схватившись за чужое предплечье, но шатался и никак не мог опереться на ногу, заваливаясь. Только сейчас Хатаке заметил, как была раздута его повреждённая лодыжка. Тогда он опустился к нему, подставляя своё плечо, и они наконец смогли подняться вместе и сделать несколько шагов. — Я очень хочу пить… Там бутылка, — Обито вдруг замешкался на третьей ступени, когда они начали непростое восхождение по лестнице, и обернулся назад, решив в полубреду, что напоследок хочет сделать хотя бы один глоток воды, но Какаши подхватил его за пояс крепче, продолжая вести вперёд. Всё, что осталось Обито — провожать расплывающимся взглядом хмурые, презренные стены подвала, теперь будто выдавливающие их двоих наружу. Безмолвный бетон, который целый год впитывал в себя его крики и чужой злобный смех, и пот, и кровь, и слёзы, и… — Вода есть в машине, — утешающе проговорил Хатаке, пытаясь сдерживать себя от беспокойной резкости. Под ногами уже была матовая коридорная плитка, а впереди брезжил свет из полукруглого окошка над входной дверью. Той самой, которую Обито столько раз видел издалека, но не имел шанса приблизиться. Портал в свободу. И вот он почти у порога. Хатаке несколько раз повернул замок, отперев её изнутри. Пересохшие губы Обито тронула глупая улыбка. «Так просто…». — Выйдем отсюда, и можешь выпить хоть всю канистру. Только, умоляю, больше не тормози. — Ты сказал в машине?.. — запоздало отреагировал Обито в момент, когда Хатаке сдёрнул с изящной напольной вешалки светло-серый тренчкот — видимо, хозяйский — и набросил на его плечи, отворяя дверь в уже выцветший в памяти август. Только делая неуверенный шаг наружу Обито осознал, что всё это время был совсем без одежды и понятия не имел, куда делся вчерашний шикарный смокинг. Должно быть, он выглядел совершенно по-идиотски, когда пытался кутать голое тело в полы плаща Мадары, пропахшего древесным одеколоном и табаком, пока Какаши помогал ему спускаться с крыльца. Конечности едва слушались его перетряхнутый мозг, который будто взболтали в ноющем черепе, как фасолевый суп в консервной банке. Шаг из тени. Ещё и ещё… Единственный зрачок с пронзительной болью сузился от наконец не замутнённого пыльным стеклом утреннего солнца, проглядывающего сквозь перьевые облака. Летний ветер — без капли горечи сигаретного дыма, которым, казалось, пропиталось всё его нутро — обдал горячечное лицо свежестью, забытой в духоте подполья. Какаши вёл его по газону, срезая путь до калитки. Под босыми ступнями Обито вилась до смешного ласковая после бетонного пола трава. Утренняя роса оставалась на пятках, едва бодря. Твёрдое дружеское плечо и дивная воля — словно предсмертное видение, такое прекрасное, и этим опасное. Воля, ради сохранения которой надо бежать что есть сил. Но сломанная лодыжка, повреждённая голова, голод и температура держали не хуже подвальной цепи. Ноги Обито подкосились, когда Какаши распахнул высокую кованную калитку, больше не давая ни идти, ни даже стоять с чужой помощью, и он повис на Хатаке, тяжело дыша. Тот дёргано замешкался на несколько секунд, а затем, пригнувшись, с трудом вскинул одурманенного друга на спину и, существенно замедлившись, поволочился с ним за пределы чужой территории к ждущему у бордюра красному пикапу. Обито сделал виновато-измотанный вздох, чувствуя слабое облегчение от опоры под собой. От возвращающейся надежды на жизнь. От нашедшего его человека. Пусть даже вера в правдивость происходящего сейчас никак не могла дойти до его квёлого сознания, петляя по узким тропинкам нейронов, замедленных препаратами. От Какаши веяло стиранным хлопком и нервным потом одновременно. В воздухе витал тонкий аромат цветов шиповника, бордовых пионов и огненных лилий, насаженных в небольших клумбах вдоль забора. Привыкшему к скудной палитре запахов носу всё вокруг казалось поразительно душистым. — Ха… что это… за тачка?.. — с паузами на одышку выговорил Обито, пытаясь устроиться на сидении удобнее и наконец завязать на себе пояс то и дело распахивающегося тренчкота. Колымага, в которую Какаши не без труда усадил его и пристегнул потрёпанным ремнём безопасности, показалась Обито самым чудны́м из всего, что он успел увидеть за сегодня. Во всяком случае, она совершенно не сочеталась с происходящим. — У Гая спросишь, когда всё это кончится, — ответил Хатаке, запрыгнув на водительское сидение и стараясь успокоить зашкаливающий пульс. Поворот ключа. Зажигание. — Скажи спасибо, что она заводится с первого раза. Но, кажется, Обито уже задремал, так и не притронувшись к стоящей в ногах канистре с водой. Какаши вдавил педаль газа в пол, и пикап заревел, наконец тронувшись после пробуксовки и унося их прочь из этого проклятого места. Пальцы Хатаке нервно вцеплялись в руль, взгляд метался по зеркалам заднего вида, когда он гнал по лесистой подъездной дороге в сторону трассы. Он не зря проснулся заранее: хозяин дома уехал прежде обычного расписания, которого придерживался всю прошлую неделю, и сигнализация при взломе окна не сработала, хотя Какаши рассчитывал время с учётом всех неприятностей, которые она должна была доставить. Неспроста ведь сегодня красный фонарик «охраны» на стене дома не загорелся. Хоть и казалось, что эти факты играют ему на руку, они же не давали ему успокоиться и перестать трястись. И не зря. Впереди на пригорке показался едущий навстречу чёрный автомобиль, и сердце Хатаке ушло в пятки. В глазах на миг потемнело, а жмущую на газ ногу сковало ступором. Они стремительно приближались друг к другу, и Какаши уже видел сквозь бликующее лобовое стекло порше знакомые черты водителя, меняющегося в лице с каждым пролетающим мигом. Того самого мужчины с камер видеонаблюдения, и, по совместительству, того самого придурка, что катил к нему яйца за столиком в кафетерии. Он совершенно точно различил сползшего набок Обито на соседнем сидении. И вспыхнувшее удивление в его чёрных глазах превратилось в азартную ярость. Какаши вернул волю движениям в момент, когда чужой автомобиль развернулся перпендикулярно дороге с визгом стирающихся покрышек и встал, преграждая путь. Кажется, мужчина собирался выйти из машины, ожидая, что загнал «вора» в тупик, но Хатаке уже перехватился правой рукой за соседнее сидение, начав сдавать назад. «А он хорош.» План этого чмыря сработал бы, если бы за неделю выслеживания Какаши не исходил вдоль и поперёк близлежащие участки хвойного леса, выискивая любые дополнительные тропы, ведущие к шоссе. Да простит его Майто за боевые раны, которые сейчас, с вероятностью в девяносто процентов, заполучит вишнёвый корпус его «Полуденной Тигрицы». Хатаке вывернул руль до упора и дал по газам, с заносом выехав на неасфальтированную лесистую дорожку. Обито глухо стукнулся плечом о дверь, но лишь промычал что-то невнятное сквозь болезненный сон. Какаши мчал на всех парах, как попало маневрируя между то там, то тут выступающими с боков стволами елей и скребущими по приоткрытым окнам ветвями, уносясь вдаль по бугристой тропе. Последнее, что он успел увидеть — как водитель порше, прокричав ему вслед нечто злобное, снова сел за руль, собираясь увязаться следом, и после этого уже потерялся за деревьями. Хатаке разбирало трясучкой, сердце молотило где-то на уровне горла, холодный пот струился по спине, по ладоням бегали иголки, а перед взглядом пульсировали полупрозрачные круги. Он сдёрнул с лица маску, впервые в жизни ощущая такое паническое удушье, но не замедлил движение ни на секунду. Губы вновь и вновь шептали цифры и буквы номеров, которые ему наконец удалось разглядеть. «Ладно… Ладно. Успокойся. Дыши. Ты ведь подумал и об этом, правда? Вот и всё. Теперь — только вперёд.» Выезд на один из участков трассы из этого квадрата леса уже примерно в паре минут. Деревья здесь постепенно редеют. И если этот урод начнёт их нагонять, то у Хатаке есть ещё пара козырей в рукаве. Главное, что Обито с ним. «План «Погоня», так план «Погоня».»