Bring Down the Sky

Судьба одинаково поражает и сильных и слабых, но дуб падает с шумом и треском, а былинка — тихо. Правда, так и не было ясно Владимире самой для себя, дуб она или лишь лёгкая былинка. Имя её было известно многим в Империи и тяжесть её долга была соразмерна с громом его. Уважаемый рыцарь и ревностный слуга веры. И сколь незначительной она была, когда преклонила колено перед королём-регентом, принеся недобрые вести. Не смея возразить, выслушивала ядовитые диалоги между королём и принцем, рассуждающими о дезертирстве и гонцах с дурными вестями. Итак, после того, как сняла дева броню и отставила меч, её отправили в её приют, заперли в комнате, оставив молиться и уповать на волю Его. Большой собор на краю последнего города людей, чьи высокие окна смотрят на зелёные деревья Ильтарина — эльфийского гетто. Скромная келья и церковная роба — вот её удел. В Церкви Искупительницы нашей она была лишь сестрой. И не было нужды ей присутствовать на службах. А высокое происхождение освобождало от работы, которую и без того делали эльфы за плату. Её удел, быть может, по приказу его милости — сидеть в келье и петь Песнь, нередко вторя хору, что в столь тяжкое время для Империи не прерывался ни днём, ни ночью. — Так Андрасте сказала своим последователям: «Вы, что стоите пред этими вратами, Вы, что последовали за мной в сердце зла, Страх смерти в ваших глазах; рука его на вашем горле. Возвысьте свой глас к небесам! Помните: Не в одиночестве стоим мы на этом поле битвы. С нами Создатель! Его Свет станет нашим знаменем, И мы пронесём его чрез врата в этот город и вручим Нашим братьям и сёстрам, ждущим свободы в этих стенах. И Свет в конце концов воссияет над всем сущим, Если только нам хватит сил, чтобы нести его». И армии Андрасте возвысили свои голоса, Запев гимн Создателю. И больше они не боялись. Андрасте же уединилась, чтобы приобщиться мудрости Создателя Для битвы грядущей. Знакомый с детства приют был тюрьмой, о чём напоминало бесконечное одиночество. Были дни, когда она слышала гик коней, сворачивающих с пути на бой в гетто, топот стад, пасущихся в полях Ильтарина, и даже грай воздушных птиц. На её столе всегда была холодная вода с соком кислого лайма и веточками садовой мяты, и горячий чай. Блюдо с фруктами обновлялось каждый день. Но именно в те редкие моменты, когда ясность разума помутнялась и сознание покидало Владимиру, что справедливо давало поводы подозревать, что за ней следят. Конечно в один из первых дней к ней заходила сестра Джустина — ещё одна белая ворона в этом приюте праведников. Она была девушкой учёной и, вероятно, воспользовавшись каким-то церковным обрядом как поводом, зашла к ней, скормив ей творожный пирог со смородиной и инжиром. Она долго и восторженно рассказывала, как ночную тьму прорезает золотой свет звезды, которая нисходит на них раз в поколение и что, пусть и считает имперская церковь это добрым знаком, она, как учёный, рада возможности лицезреть это редкое явление, которое ануннаки видят раз в три с половиной тысячи лет. Ныне живущий Гэссер трижды удостаивался этой чести. Несправедливо благословлённым его звали в церкви. Хотя она ещё в детстве слышала тихие разговоры, что столь долгая жизнь напоминает одержимость или проклятие. Если, конечно, его чёрное сердце страдает о потере своих детей. Потом они громко пропели «Столкновение армий» и Джустина покинула её. На смену ей пришла мать Габриэлла, бывшая утешительницей многим при церкви. Добрая и трудолюбивая, она нравилась здесь Владимире больше остальных, почти так же сильно, как и фрукты в безе, что готовила преподобная мать. Она не требовала петь Песнь. Рассказывала новости, что доходили до неё с фронта, и беспокоилась о её состоянии. Но, видимо, Джустина вскоре поплатилась за свою жалость, а жалость, как известно, тяжкий грех. Как ни принюхивалась к запахам собора, через ароматы мира, вина и воска она не чуяла запаха сахара и клубники, что окутывали статную фигуру доброй матери. В одну из бессонных ночей в её келью проник Дарриэль. Даже странная смесь из орехов, семян и фруктов, который её друг угостил её, и что была съедена с большой охотой из-за отсутствия пищевого разнообразия, не могла отвлечь Влади от печального вида её друга. Встреча была короткой, но информативной. Воины империи, бежавшие с поля боя, стекались в гетто. Дарриэль со злостью рассказывал о собственном бессилии. Никто из поданных отца не просил защиты, делать вид, что ничего не было, эльфам уже было привычно. Но сестру принц прятал и даже успешно. Но, на фоне личной трагедии его народа, отсутствие кровопролитных битв его не радовало. После ухода Дарриэля, блондинке ещё долго мерещился его обвиняющий взгляд и бессилие запертого в четырёх стенах тела. Будь её воля, не сидела бы она здесь, распевая погребальные песни. От неё с самых малых лет требовали поступков, что должны быть присуще истово верующей деве, а после и того, что присуще благопристойному рыцарю с пылающим мечом милосердия на груди. Она не рождена рыцарем, в отличие от мужей, чьих коней топот она слышала многие дни. Их плоть и дух должны были поколениями обрастать сталью, любое искушение должно быть ими попрано. Но те, что были призваны защищать, множество раз демонстрировали пренебрежение к долгу и собственной чести, словно гордецы, что посягали на дворец самого Создателя. И когда небо озолотилось рассветными лучами, спала и сумрачная пелена с разума Владимиры. Лишь тогда пришло к ней осознание, что губы её выпевают слова Песни Тишины, не признанной церковью их, но выпеваемой ею, дабы призвать гнев Его. Быть может в гневлении Он обратит взор на скорбную землю. — Взирая на ждущих жертв, Один служитель почувствовал первые колкие муки Ужаса. Он повернулся к прочим жрецам, Вопрошая: «Ужель величие подразумевает подобной платы? Что за награда может быть достойна такого? Если б смертным Предназначалось встать среди богов, То разве боги не открыли бы врата для нас? А не потребовали строить башни Из крови, костей и металла до самых небес?» Много строк было пропето и много дней минуло в одиночестве, пока однажды утром в отворившиеся двери не вошла настоятельница обители — преподобная мать Лиана. Оборвав богохульное пение, Владимира учтиво склонила голову, приветствуя не молодую женщину, занявшую второй стул в келье. Серые глаза долго оглядывали воспитанницу, оценивающе, в глазах её застыл интерес, смешанный с недоумением, и мысль, которую она неспешно ворочала в своём мозгу. Пользуясь минутами тишины от пения, Владимира принялась размышлять об этой женщине. Мать Лиана была образованной, умной и ревностной служительницей… Создателю? Или своей должности? Её проповеди были полны хулительными словами и требованиями пожертвований. Уроки строгими и, порой, жестокими. Джустину обожали в приюте, почитали как добрую и внимательную ученицу. Припоминая разговоры с Лианой, Владимира впервые поняла неправильность её действий. В далёком детстве Владимире они казались чем-то похожими. Лиана была дочерью не богатого крестьянина. Если быть точнее, то самым младшим ребёнком из четырёх детишек. Первые трое были мальчиками — помощниками. Но и их надо было обеспечить в своё время землёй, а девочке собирать приданное, что сделать её семье было бы сложно. Дабы дать ребёнку хоть какое-то будущее, он отдал её в церковь, где Лиана своим рвением добилась немалых высот. Владимира, напротив, была дочерью знатных родителей, единственным ребёнком монарших особ, осиротевшим до того, как даже научилась ходить. Дядюшка, чей сын от до сих пор неизвестной женщины был немногим старше племянницы, ссылаясь на свалившиеся на него обязанности брата и на заботы о сыне, отослал её в чертоги Создателя. Из её дома. Взвешивая его поступки, Владимира сделала тревожащий её вывод. За свою жизнь пребывание её в доме не превышало тысячи дней, когда ей давно не требуется делить с братом кормилицу или пелёнки, что, впрочем, ей и так не досталось. Из-за статуса Владимира была приставлена к самой матери. Если бы со временем от Владимиры не потребовали обетов и не возвели в сёстры, что, опять же из-за её статуса, делать не имели права, Владимира посчитала бы, что отбирает у Лианы её время попусту. При попытках поговорить, поделиться своими сомнениями, даже исповедаться, Лиана проявляла чудеса нечуткости и равнодушия, что, пожалуй, можно расценить как жестокость с её стороны по отношению к ребёнку. В тот день, который Владимира считала для себя определяющим, когда приставленная к их церкви недавно принявшая обеты и молодая и прекрасная сэр Рилиэн вложила в её руки кинжал и рассказала о служении Создателю мечом, Владимира делилась своими впечатлениями с преподобной. Но та оборвала её, долго высказываясь о том, что маленькая девчонка не обладает должным опытом, а потому и пониманием важности какого-либо вопроса и лишь мешает взрослым. Сейчас, прямо глядя в глаза своей наставницы, в разуме Владимиры поселилось странное понимание того, что грубость о временной разнице между ними на данный момент времени не несёт ничего, кроме самой грубости. В этих словах никогда не было правды. Они равно заточены в церкви и в служении к ней. Одинаково знают Песнь, умеют читать и писать, умеют работать на благо церкви. Но Лиане не доводилось держать в руках меч, подавлять восстания, участвовать в военных советах, не доводилось хоронить стоявших с ней плечом к плечу. Эта внезапная запоздавшая мысль о столь очевидном превосходстве её жизненного опыта была настолько новой, что девушка застыла, пристально вглядываясь в белёсые крапинки узора на радужке серых глаз, чем вывела Лиану из размышлений. — Сегодня с утра, сестра, мне неожиданно вспомнился день, когда тебя привезли в храм. Знаешь, с первой минуты нашего знакомства я испытала горькое разочарование. Пожертвование, переданное твоим дядей, было гораздо меньше, чем ожидается от людей такого положения. Хотя, я не исключаю, что деньги могли прибрать к рукам рыцари, а потому нам остаётся молиться и благодарить Создателя, что не допустил зла, способного надоумить этих людей бросить младенца. Лиана замолчала, вглядываясь в неподвижное лицо девушки, оценивая эффект от своих слов, очерняющих сразу множество людей. Тяжесть неволи, как ощущала сама Владимира, повредила её рассудок. Но при этом чертоги разума были опустошены, позволяя новым мыслям их заполнять, не смешивая с посторонними мыслями. — На наше счастье ты оказалась очень рьяной в освоении нашего учения. Правда, не только его. Ох, и дала же ты тут жизни нам весёлой. Тебя пришлось усмирить. В твоём неистовстве ты некогда была способна казнить любого, кто тебе не полюбится. Но полюбившегося тебе оправдаешь даже в самых смертных грехах. Проигнорировав намёк на её давно минувшую предвзятость — что делать, люди не совершенны, — Владимира кивнула. Не соглашаясь, просто дав понять, что слушает. Но, показалось ли ей, или в глазах Лианы и в самом деле мелькнуло разочарование. — Но самое важное в тебе — не способность возгордиться. Я ожидала, что ты вырастешь и возьмёшь то, что принадлежит тебе по праву. Но ты того так и не сделала. Не выдержав нарастающей холодности во взгляде наставницы, Владимира отвела взгляд, за что тут же поплатилась увесистой пощёчиной. — Смущение исходит из гордости, пошатывающей душу, паника души — шанс для демонов подтолкнуть душу к неправедному решению. Для преодоления смущения следует избавиться от гордости и обрести смирение. А также нужно больше думать о других людях, а не о себе. Ведь смущение способствует углублению в себя, эгоцентризму. Помолчав, дабы придать больше веса своим словам, женщина улыбнулась. — Я выражаю надежду, что ты не забудешь нас, бывших тебе семьёй. Судьба решила всё за тебя. Тебя и Дарриэля призывают в столицу.