Монстр

      — Бандит, говоришь? — Оливия закатила глаза. — Да у нас любой, кто приехал со стороны и прожил в Порт-Патрике меньше года — либо бандит, либо шлюха. Не верь слухам.       — Я бы не верил. — Чарльз глотнул пива, поморщился: теплое. — Да только он мне сам об этом сказал.       — Как? — Оливия качнулась вперед, словно на пружинках. — Когда?       Оливия была чуть старше Чарльза; после учебы она вернулась в родной город и сейчас руководила редакцией местного сайта «Голос Порт-Патрика», исполняя одновременно обязанности редактора и автора текстов. Лив всегда была в курсе последних событий — в том числе и потому, что тесно общалась с инспектором Оливером Фолли, возглавлявшим местное отделение полиции. Редакция сайта и участок находились в одном здании на Мэйн-стрит, буквально бок о бок, и Чарльз частенько видел, как эти двое вместе выходят покурить на крыльцо, оживленно что-то обсуждая.       — Вчера днем, когда подобрал меня на проселке. Мы вроде как поругались.       — В каком смысле?       — Ну, Эрик рассказал, что будет восстанавливать ферму отца, а я брякнул, мол, он способен на большее. Спросил, где он учился. А тот ответил, что нигде не учился, потому что был в банде какого-то ирландца. И, в общем, кажется, он обиделся. Не знаю, что теперь делать.       — А чего ты хочешь? Снова стать Эрику лучшим другом?       — Да. — Чарльз опустил глаза. — Оказывается, я скучал по нему. Думал, что все прошло, но увидел его сегодня, и...       Оливия посмотрела на него внимательно.       — Ты был в него влюблен в детстве?       Чарльз долго молчал.       — Я бы не стал использовать именно это слово, — ответил он. — В конце концов, мне было десять. Но — да, я не мог без него. Воображал... всякое. Ну, знаешь, как будто бы меня похитили пираты или там орки, а он меня спасает...       Чарльз запнулся, покраснел, спрятал лицо в ладонях, неясно пробормотал:       — Ох, черт, что ж так сложно-то все.       Оливия наклонилась к нему, сказала мягко:       — Слушай, я тебя прекрасно понимаю, но, что было — то прошло. За десять лет он мог стать совсем другим человеком. Думаешь, ты сможешь найти того Эрика, с которым когда-то дружил? Думаешь, ты просто придешь к нему вот так, скажешь: привет, я так скучал, давай снова играть вместе?       — Не знаю. — Он выразительно посмотрел на нее. — Может, и приду.       Откуда-то сверху раздалось громкое покашливание. Чарльз поднял голову. Рядом с их столиком стоял Дэниел Бак — светловолосый и светлоглазый констебль, заместитель инспектора Фолли, год назад окончивший полицейскую академию.       — Дэнни, — протянула Оливия. Радости в ее голосе не было. — И ты тут?       — Ага. — Он глянул на нее и перевел взгляд на Чарльза. — Ксавье! На каникулы приехал? Надолго, значит?       — Как получится, — туманно ответил тот.       — Я присяду. — Дэнни притянул свободный стул, брякнулся на него, вытянул ноги, задев коленом бедро Чарльза; тот незаметно отодвинулся. — Ну, рассказывай. Как делишки?       Оливия вздохнула — чуть громче, чем следовало бы, но Дэнни сделал вид, что не понимает намека. Он ее вообще как будто не замечал: смотрел только на Чарльза, пытался зацепиться глазами.       — Все отлично, Дэнни. — Чарльз сделал два больших глотка. — Все просто классно. А ты как? Много преступников поймал за лето?       — Я-то? Ну, ты знаешь, это ж Порт-Патрик, тут пропажа курицы — уже преступление века, — хохотнул он. — Но и у нас кое-что серьезное бывает, да. На днях какие-то козлы изрисовали стену участка. Гнусностей понаписали, похабщины всякой. Ищем вот. Прорабатываем.       — Так, я в туалет, — Лив стукнула донышком пивного бокала об стол, резко встала и скрылась в толпе. Они остались одни. Чарльз нехотя повернулся к собеседнику и наткнулся на жадный взгляд Дэнни. Тот разглядывал его, не стесняясь.       — Встречаешься сейчас с кем-нибудь, Ксавье? — спросил он.       — Нет, — Чарльз отвечал через силу, уже зная, что будет дальше. Дэнни весь засветился, улыбнулся, зашептал горячо, склонившись к самому его уху:       — Ну так, может мы с тобой... того? Вспомним старые добрые времена, а? Я завтра свободен, вся ночь наша.       — Нет. — Чарльз мягко, но решительно отодвинулся; ухо горело, будто обожженное. — Прости, Дэнни, но это было один раз и больше не повторится.       Тот поскучнел, потянулся к его бокалу, хлебнул.       — Ладно. Не буду настаивать. Может, потом сам передумаешь. Ну а я не гордый, отказывать не стану. — Он тяжело поднялся. — До встречи, Ксавье.       Вернулась Оливия, села, обойдя по широкой дуге стул Дэнни, спросила:       — Приставал?       — Типа того.       — Кошмарный тип, — она поморщилась. — Фолли без конца на него жалуется — не официально, конечно, в частных разговорах. То он отчет оформит неправильно, то начнет угрожать свидетелю, то еще что-нибудь выкинет этакое. Та курица, о которой он упоминал. Ты не слышал? Дэнни ее сам же и угробил — сбил на машине. Случайно, во время поисков. Оправдывался потом — мол, обочина была темной, а курица шла по ней без светоотражателей, хотя порядок предписывает... ну, и прочее в том же духе. Господи, как я хохотала, когда Фолли это рассказывал — ты не представляешь.       Они просидели в пабе еще два или три часа и разошлись лишь глубокой ночью. Оливия снимала квартиру на втором этаже дома на Мэйн-стрит, почти у самой набережной. Проводив ее до дверей, Чарльз спустился к гавани. Напился воды из фонтанчика и сел на скамейку под единственным горевшим здесь фонарем. Сидел, смотрел на сгрудившиеся у причала безглазые лодки, укрытые на ночь брезентом, и дальше, на темное море. Справа мир уходил в черноту: там разливалось песчаное устье реки Дабх и кручей поднималось над водой заросшее лесом Воронье взгорье. Слева тьму разбавлял прозрачный луч маяка — огонь белый, проблесковый, вспышка раз в пятнадцать секунд; он сигналил упорно, методично, словно подначивал: беги, беги, действуй. Или наоборот — предупреждал об осторожности, предупреждал, чтоб не совался, куда не просят, сидел тихо, плыл ровно. Маяк все-таки...       Отчего-то выть хотелось, глядя на этот маяк.       Пришла вдруг мысль: пойти к Эрику прямо сейчас. Мощная, как прибой, она затопила голову, вытеснила оттуда все остальное — и тоску по отцу, и страх потерять вслед за ним еще и мать, и мерзкий привкус после встречи с Дэнни, и милосердный пивной хмель. Все смолкло, кроме одного: дом Леншерров — в нескольких улицах отсюда, и, может быть, там до сих пор горит свет на кухне. Потом, так же внезапно, эта мысль схлынула, оставив после себя лишь сор из глубин: тревожную неловкость и стыд, вызванные признанием, которое выдавила сегодня из него Оливия.       Да, Чарльз любил его. Одиннадцатилетнего пацана — любил. Не понимал тогда, что это такое, не умел назвать, думал, что так — у всех. Но так было только у него. И теперь он понятия не имел, что делать, если это вернется.       Когда это вернется.       Он встал, постоял минуту. Налево — ферма Леншерров. Направо — Хилл-драйв и увитый розами особняк.       Повернул направо. Домой.       ***       На следующее утро Чарльз надел поношенные джинсы и самую старую футболку, какую отыскал в своем шкафу, взял рюкзак и отправился в супермаркет на Эвелина-роуд. Там, в дальнем углу, был небольшой отдел с товарами для ремонта. Он покидал в корзину колеров, взял пару банок белой краски, кисти и валики, оплатил, набил рюкзак доверху — еле застегнул. Вышел из магазина и зашагал знакомой дорогой к северной окраине Порт-Патрика.       После гроз снова пришла жара, и за два дня солнце выжгло эту часть побережья до сухой травы, до слюдяного полынного блеска. Море сияло под утренним солнцем. Чарльз шел поверху, по холмам, потом свернул на заброшенную проселочную дорогу, сбегающую вниз, — та была с обеих сторон обсажена дубами и пряталась в ложбине между склонами, заросшими ежевикой и вьюнком. Здесь было жарко, неподвижный воздух шибал в нос запахом меда и трав.       У подножия холма дорога вильнула вправо, и Чарльз остановился. Отыскал едва заметную тропинку в зарослях. Меньше чем через минуту она уперлась в низкую изгородь. Чарльз перекинул через нее рюкзак, перелез сам и очутился в дальнем конце поля, когда-то служившего пастбищем для овец, которых разводил Джейкоб Леншерр. Надеясь, что Эрик пока не успел завести собаку, Чарльз пересек поле и приблизился к постройкам.       Двухэтажная дощатая коробка дома, окруженная редким вишневым садом, сарай, каменное здание овчарни, выстроенное лет двести назад первыми хозяевами этой земли, открытый загон для овец и стоящий под навесом пикап — все это было перед ним как на ладони, и он внезапно занервничал, осознав, что вот-вот увидит Эрика. Пошел медленнее — на запах свежего дерева и тихие, но отчетливые звуки: шурх, потом пауза и снова — шурх. Завернул за угол. Эрик очищал нижнюю часть боковой стены дома — соскребал старую краску железной щеткой. Движения его были сильными, размашистыми, и краска отслаивалась охотно: крупные чешуйки сыпались в траву, мелкие взлетали облаком и опускались, обметая белым голову и плечи Эрика.       Чарльз остановился. Откашлялся. Эрик резко повернулся. На лице его мелькнуло удивление.       — Чарльз?       — Я подумал, что тебе нужна помощь. — Ксавье скинул с плеч рюкзак. — Тут краска — сколько смог принести. Ну, и кое-что еще. Вот, держи.       Эрик молчал. Не глядя ему в глаза, Чарльз упрямо сказал:       — Я сам буду красить, ты только покажи, что. Свободного времени у меня много — занятия начнутся только осенью.       Он поднял голову. Эрик смотрел на него без ожидаемого раздражения или досады. Хорошо так смотрел, по-доброму.       — Спасибо, — ответил он. — Если честно, ты очень вовремя.       — Тебе спасибо, — выпалил Чарльз, чувствуя облегчение от того, что все оказалось куда проще, чем он думал. — Скажи, что красить, и я начну.       Эрик подошел к рюкзаку, присел перед ним на корточки, открыл.       — У тебя там матовая белая? Отлично, это пригодится. Но пока давай моей, — он мотнул головой в сторону наспех сколоченных козел, где стояли банки. — Две стены я покрыл грунтовкой, их можно красить. Подожди немного, я закончу здесь, и приступим.       Чарльз кивнул и, подтянувшись на руках, уселся на козлы, свесив ноги. Он смотрел, как Эрик работает, разглядывал его спину, обтянутую черной футболкой с проступившими пятнами соли, длинные ноги в джинсах, пыльную макушку, отливающую на солнце ржавчиной и медью. Вокруг было тихо, лишь изредка со стороны соседней фермы доносился собачий лай и низкое, словно из-под земли, коровье мычание.       Наконец Эрик закончил: отступив на пару шагов от стены, он придирчиво оглядел ее, кивнул сам себе, подошел к козлам, взял бутылку с водой, отпил половину. Нашел в траве какую-то щепку, задумчиво помешал краску, выловил оттуда мелкий сухой лист.       — Точно в белый? — спросил Чарльз.       — Угу. Не в бирюзовый же...       — А что, у меня есть! — Чарльз подтащил рюкзак, выставил в ряд на козлах штук десять колеров — от глубокого синего до охряного. — Вот: цвет морской волны.       Эрик закусил губу.       — Это оставим для внутренней отделки, — решил он. — Сам дом будет белым, как... как раньше.       «Как при маме», — догадался Чарльз.       Они работали слаженно и быстро, лишь изредка прерываясь на отдых. Пока Эрик курил, Чарльз бродил по саду и рвал вишни или, пристроившись на козлах, рассказывал о своей жизни в Лондоне, об университетской научной работе и каких-то пустяках вроде прочитанных книг. Эрик слушал внимательно, иногда вставляя необязательные замечания, но о себе ничего не говорил — видимо, порыв откровенности в салоне пикапа был тем пределом, за который Чарльзу пока нельзя было заходить.       К вечеру они выкрасили фасад и боковую стену, и теперь дом ярко белел между укрытых полумраком деревьев. Показалось на минуту, что там снова живут, и Чарльз вот-вот услышит голос Джейкоба, рассказывающего, как ухаживать за новорожденными ягнятами, а Эдия выйдет на заднее крыльцо и позовет их с Эриком в дом — греться и пить чай с суховатым треугольным печеньем, оставшимся после празднования Пурима.       — Пойдем? — спросил Эрик.       — Куда? — не понял Чарльз.       — Внутрь. Надо же тебя чем-то накормить в благодарность за помощь.       — Кофе будет достаточно, — пробормотал Чарльз.       Они зашли в дом. «В гостиной бардак», — виновато прошептал Эрик и повел его на кухню, где из крана капала вода и пахло травами. Чарльз вспомнил этот запах — Эдия всегда раскладывала по комодам и шкафам мешочки с высушенными полынью и мятой, — вспомнил блеск серебряных блюд, на которых еду подавали лишь по большим праздникам; у Леншерров они были свои, особые. В остальное время блюда стояли на каминной полке в гостиной, и Чарльз иногда украдкой ими любовался, разглядывая прихотливую вязь. Однажды к нему неслышно подошла Эдия, встала рядом. «Остатки былой роскоши», — сказала она со смешком, склонив голову набок, и огонь заплясал в ее глазах.       Они пили кофе, сидя на жестких стульях в продуваемой ветром кухне, и молчали. Снаружи разливалась синева, ветви росшей под окном вишни царапали стекло.       — Сколько с меня? — спросил вдруг Эрик.       — Ты о чем? — удивился Чарльз.       — Краска, которую ты купил. Во сколько она тебе обошлась?       — Да ну брось! Это такая ерунда, даже не думай возвращать деньги.       — Нет, я верну. Ты и так мне помогаешь с домом.       — Ну и что? Мне не сложно. Даже наоборот — интересно.       Эрик фыркнул:       — Красить стены — интересно?       — Нет, проводить время с тобой, — невозмутимо ответил Чарльз. — В Порт-Патрике не так много хорошего, чтобы упускать такую возможность.       Кажется, Эрика смутили его слова. Он хмыкнул, отвел глаза. Потом спросил:       — Ты придешь завтра?       — Приду, — пообещал Чарльз.       ***       Завтра они не успели закончить, и послезавтра — тоже. Лишь через три дня, под вечер, стало ясно, что основная часть работы позади: старый дом теперь сиял белоснежно, а перила и ступени веранды темнели глубокой морской зеленью. Чарльз ополоснул руки под краном, установленным в саду для полива, потянулся; спину с непривычки сладко ломило.       — Останешься? — спросил его Эрик, укладывая кисти и банки с остатками краски в пакет.       — В смысле — на ужин?       — В смысле — на пиво. Я собираюсь разжечь в саду костер — надо избавиться от хлама. Если хочешь, присоединяйся.       В ближайшем магазинчике они взяли несколько банок пива и по порции трески с картошкой. Вернулись на ферму, прошли через сад на пастбище. Там, возле изгороди, Джейкоб много лет назад соорудил очаг из плоских камней. Вдвоем они очистили его от высокой травы, взрыхлили землю по периметру, перетаскали к кострищу старые доски, обломки каких-то ящиков, срезанные вишневые ветки, обросшие плесенью бумаги. Когда они закончили, Эрик оглядел получившуюся кучу, перевел взгляд на Чарльза.       — У меня еще в подвале кое-что есть. Поможешь?       — Конечно.       Они вернулись к дому. В подвал с улицы вела низкая дверь. Эрик отпер навесной замок, и в проеме показались ступени, уходящие в черноту, из которой сквозило холодом. В конце лестницы нашелся выключатель. Свет в подвале был не желтоватым, как в доме, а белым, резким. Отчетливо пахло моющим средством.       — Я несколько дней все это отмывал, — объяснил Эрик. — Хочу отремонтировать подвал к зиме: утеплить стены, провести нормальную вентиляцию, поставить обогреватели, сделать лестницу прямо из дома.       — Зачем? — Чарльз поежился. Из-за сильного запаха хлорки и яркого света, вычерчивающего слишком густые тени, ему было не по себе. — Я думал, это для хранения продуктов.       — Да, но мне одному столько картошки не нужно. Зато будет еще одна комната — с телевизором, холодильником для пива и бильярдным столом, — глаза Эрика улыбались. — Буду приходить сюда по ночам, смотреть порнуху и футбол.       — Ты не похож на того, кто смотрит порнуху и футбол, — не удержался Чарльз.       Эрик рассмеялся.       — Ладно, ты прав. Но мне действительно хочется привести тут все в порядок. Устроить себе что-то вроде тайного убежища. Помнишь, мы в детстве о таком мечтали?       — То есть, если я вдруг разругаюсь с мамой из-за оценок, то смогу жить у тебя в подвале? — шутливо спросил Чарльз.       Лицо Эрика на мгновение дрогнуло — или это была игра света и тени?       — Ты будешь моим подвальным монстром, — ухмыльнулся он, и Чарльзу вдруг стало жарко, несмотря на холод вокруг. «Подвальный монстр» был одним из секретов их детства. Маленький Чарльз верил, что некто страшный и правда обитает под полом дома Леншерров, и однажды Эрик не выдержал — схватил отцовский фонарь и, громко ругаясь, полез в подвал, чтобы доказать: никаких монстров тут нет. Чарльза тогда охватил такой ужас за Эрика, что он, не колеблясь ни секунды, нырнул за ним в затхлую тьму, крепко схватил за руку и не отпускал, пока они вместе не проверили каждый угол.       Чарльз отвернулся, вдруг слишком остро ощутив близкое присутствие Эрика, и пробурчал:       — Показывай, где тут твой хлам.       Вдвоем они выволокли наружу какие-то мешки, донесли их до очага. Эрик развел костер, Чарльз притащил пару низких скамеечек. Они сели, достали из ящика по банке пива, открыли, синхронно отхлебнули. Стало хорошо.       — Если замерзнешь, я принесу куртку, — сказал Эрик.       — Ага, — кивнул Чарльз.       Он наблюдал за тем, как Эрик методично подкладывает в огонь одну деревяшку за другой, комкает и отправляет туда же обрывки писем, какие-то открытки и выцветшие страницы давно прочитанных книг. Смотрел на его лицо — сосредоточенное, почти бесстрастное, с одной стороны освещенное пламенем, с другой — розовато-серым вечерним небом.       Невероятное лицо.       Тот резко поднял голову, и Чарльз быстро отвернулся, но почти сразу же глянул снова — и наткнулся на прямой взгляд серых глаз.       — Что-то не так? — мягко спросил Эрик.       — Прости?       — Ты странно смотришь. Я сделал что-то не то?       Чарльзу захотелось провалиться сквозь землю.       — Нет, конечно, нет, — он уставился в огонь. — Извини, пожалуйста. Просто я давно тебя не видел. Ты сильно изменился.       Эрик негромко рассмеялся, вынул сигареты и зажигалку, закурил.       — Но ты же сразу меня узнал. Там, на поле, когда я тебя подвозил.       — Было бы странно, если бы я тебя не узнал, — фыркнул Чарльз.       — На самом деле ты один такой, — усмехнулся Эрик. — Все остальные не сразу сообразили, кто я. Мистер Хаммонд даже вызвал полицию — решил, что какой-то бродяга залез на заброшенную ферму.       — Мистер Хаммонд?       — Ты не помнишь его? Глава Общества любителей истории и по совместительству вожатый скаутов. Учил нас вязать морские узлы, ходить под парусом и предсказывать погоду по крикам чаек.       — Точно! Эдвард Хаммонд. Сколько ему сейчас? Под шестьдесят?       — Да, около того. Он как раз шел со своими пацанами в поход — куда-то на Воронье взгорье, — и увидел, что у меня из трубы идет дым. Я тогда пытался в первый раз растопить камин. В общем, пришлось объясняться с полицией.       — Да уж... Черт, неужели Хаммонд до сих пор ведет скаутский кружок?       — Ага. Хотя, если честно, здесь все не так уж сильно изменилось за эти десять лет. Везде те же лица: бармен в «Трех соснах», торговец рыбой, моряки в гавани, инспектор Фолли, преподобный... как его там? Блэквуд?       — Да, Сэмюэль Блэквуд, — Чарльз задумался. — Лет пять назад вроде бы ходили слухи, что его переводят куда-то на север, чуть ли не на границу с Шотландией. Назревал с ним какой-то скандал — не помню подробностей. Но в итоге его все же оставили тут по просьбам прихожан.       — Это он проводил службу, когда умерла мама, — откликнулся Эрик.       Повисло молчание. Чарльз едва слышно вздохнул.       — Мне очень жаль, — сказал он. — Жаль, что меня не было с тобой после того, как это случилось.       Эрик выбросил сигарету в огонь.       — Я плохо помню те дни. Точнее, совсем не помню. Темная пелена, и больше ничего. Правда, иногда что-то выплывает из памяти — запах цветов в церкви, или то, как стучал дождь по крыше грузовика, на котором мы ехали в Дармут. Или твоя мама — тогда, на похоронах. На ней было такое длинное пальто, черное. Она плакала... — Эрик вдруг резко замолчал. — Черт, она всегда была так добра ко мне, а я даже не проведал ее ни разу с тех пор, как приехал.       — Не думаю, что она бы обиделась на тебя за это, — пробормотал Чарльз. — С ней сейчас... не все хорошо.       — Из-за смерти твоего отца?       Чарльз кивнул, нахохлился, сунул руки в карманы. И начал рассказывать.       Это оказался какой-то особо жестокий подтип рака мозга. Два месяца Ксавье-старший провел в больнице в Лондоне, и Шэрон перебралась туда же, в просторную съемную квартиру Чарльза. Каждый день она ездила к Брайану, и там вела себя безупречно: улыбалась, шутила, была вежливой с врачами и медсестрами. Но когда Чарльз забирал ее домой, и она садилась в такси, что-то внутри нее ломалось. Обмякнув на сиденье, Шэрон нашаривала в сумке успокоительное, закидывала таблетки сразу в горло, глотала без воды. Лицо ее таяло, плыло, как воск, из груди вырывались всхлипы, и Чарльз, обнимая ее за плечи, ловил в зеркале заднего вида сочувствующий взгляд таксиста. Дома она падала на кровать, а он уговаривал ее снять пальто и туфли, заваривал чай, приносил печенье или миску хлопьев с молоком. Сам вчерашний ребенок, умирающий от ужаса, он старался, как мог.       Потом курс лечения закончился, и они привезли Брайана обратно в Порт-Патрик: умирать. Шэрон как будто смирилась, и это помогло ей вытянуть из запасников тела и души еще немного сил на то, чтобы прожить оставшиеся ее мужу дни. Она забросила дом и сад, забросила свои розы, забыла о Чарльзе и сосредоточилась только на Брайане.       Тогда же в ее жизни появился алкоголь — пока еще как спаситель и друг. Брайану нельзя было пить — он и ел-то с трудом, по чуть-чуть, — и Шэрон справлялась одна. Она выбирала в погребе вино — одну из тех бутылок, что Ксавье хранили для особого случая вроде будущей помолвки Чарльза, — и приносила ее наверх, в их спальню. Брайан лежал на кровати, и Шэрон тихонько, стараясь не задеть капельницу, подтаскивала кресло, садилась и медленно пила, снова и снова наполняя бокал. С каждым глотком она чувствовала, как терпеливое чудовище-смерть, зубастая пасть которого должна была вот-вот захлопнуться, отступает, присмирев до поры. В эти часы — пока не кончится бутылка, пока Брайан, утомленный, не погрузится в сон, — Шэрон была под защитой. Она болтала, смеялась, вспоминала какие-то мелочи и даже находила в себе силы поблагодарить небо за все, что между ними было и длилось все эти годы, которые виделись ей сейчас неизменно светлыми и полными счастья.       Кто мог бы ее в этом упрекнуть? Точно не Чарльз.       В день похорон с моря дул ветер — острый, просоленный, он резал глаза до слез. За ночь в саду осыпались все до единой розы. Утром следующего дня Шэрон встала рано, накинула халат, вышла из дома. Прошла в конец сада, села там на скамью и долго смотрела, как ветер перемешивает молоко тумана с темной бирюзой моря. Через час Грета, не застав ее в постели, подняла тревогу, перебудила родню, съехавшуюся на похороны, и Шэрон увели в ее комнату, откуда она не показывалась до самого вечера, пока Чарльз не выпроводил последних гостей. После этого она проскользнула в подвал, отперла дверь погреба. Босые ноги леденели на каменном полу. Шэрон выбрала подходящее вино — жесткое, дегтярное, раздирающее горло санджовезе, — и поднялась в кухню, где, не глядя на Грету, скорбно застывшую над кастрюлей с недоваренным супом, привычным движением нашарила в ящике штопор. Оторопевшая Грета, вопреки обыкновению, не смогла произнести ей вслед ни единого слова — только протяжно, со всхлипом выдохнула.       — Она лечится, конечно, — Чарльз сгорбился еще сильнее. — Раз в неделю приезжает доктор Марко, лучший психотерапевт Бармута. Разговаривает с ней, иногда прописывает очередные антидепрессанты. Но она почти не выходит из своей комнаты и все так же каждый вечер спускается за бутылкой вина в подвал.       Эрик долго смотрел на него непонятным взглядом, а потом сказал:       — Мой отец тоже пил.       И как-то сразу стало ясно: он прекрасно понимает Чарльза, его бессилие и страх.       — Не так, как твоя мама, конечно, — добавил Эрик. — Гораздо больше. Только я не пытался его спасти, а наоборот — хотел, чтобы все это быстрее кончилось.       Чарльз молчал, и он продолжил:       — Сейчас мне кажется, будто я его и не любил никогда. Отец постоянно ко мне придирался: я не так ел, не так говорил, не те оценки получал, возвращался из школы или слишком рано и путался под ногами, или слишком поздно. А если не придирался, то просто орал. Кричал, что мама умерла из-за меня. Твердил, что я размазня и плакса. Сам он, конечно, был не такой, — Эрик усмехнулся. — О нет, отец старался во всем соблюдать гребаный порядок и невероятно этим гордился. Каждое утро утюжил брюки и рубашку, потом тщательно брился, чистил ботинки, одевался. Я завязывал ему галстук. Он спускался вниз, к киоску на Карриг-роуд, покупал свежую газету и садился за стол — просматривал объявления с вакансиями. Подчеркивал несколько, а потом просил принести ему телефон.       Эрик вытащил из пачки еще одну сигарету, повертел ее в пальцах.       — И что дальше? — тихо спросил Чарльз.       — Он так никому и не позвонил, ни разу. Набирал номер и тут же вешал трубку, а потом просто сидел и смотрел в одну точку, пока не наступал вечер. Тогда он снова оживал: выходил из дома — якобы для того, чтобы прогуляться, — а сам шел в ближайший паб и накачивался джином.       — На что же вы жили?       Эрик пожал плечами.       — Социальная помощь. Пособия. В нашем районе каждый дурак знал, как найти лазейку в схеме, чтобы тебе начисляли больше.       — А почему он не продал ферму?       — Понятия не имею. Может, думал, что когда-нибудь вернется сюда. Знаешь, иногда он как будто бы становился другим. В редкие хорошие дни он был тихим, каким-то виноватым даже. Ходил по квартире в майке и джинсах, к вечеру обрастал щетиной. Готовил нам ужин. Спрашивал, как у меня дела. Если и пил, то дома, и почти всегда после пары стаканов вспоминал Порт-Патрик — и овец своих ненаглядных, и этот дом, и Робертсонов, и даже Беккета, нашего старого пса. Говорил о маме: мол, ему с ней так повезло, а он не оправдал ее надежд, не смог заработать на достойную жизнь для нее... Но наступал следующий день, и все было как обычно — костюм, ботинки, галстук, газета с объявлениями.       Он поднял взгляд на Чарльза.       — В конце концов я понял: надо как можно реже приходить домой, чтобы лишний раз не нарываться. Нужны были деньги. Я год проработал на мойке, но платили там гроши — откладывать было нечего. И я пришел к людям Маккарти. Сказал, что хочу работать на них. Они поржали, конечно, но разрешили попробовать.       Чарльз смотрел на него во все глаза.       — И что ты делал? — прошептал он.       — Что говорили, то и делал, — Эрик наконец зажег сигарету. Чарльз ждал продолжения, но Леншерр молчал.       — Здесь, в Порт-Патрике, ходят слухи... — начал Чарльз, набравшись смелости.       — Какие?       — Ты правда убил человека?       Эрик помрачнел, глубоко затянулся, глянул исподлобья.       — Нет, — коротко ответил он, и Чарльз как-то сразу, безоговорочно, безоглядно ему поверил.       Какое-то время они оба молчали, думая каждый о своем, а потом Эрик встал и ушел в дом. Костер почти прогорел, и над Чарльзом распахнулось высоченное небо — черное, дымно-горькое, почти осеннее. Он откинулся назад, в траву, и смотрел вверх, путешествуя взглядом от одной звезды к другой и сплетая из них собственные мерцающие узоры. Была у них раньше такая игра: придумывать новые созвездия, не имеющие ничего общего с реальной картой, и Чарльз до сих пор помнил ту гордость, которую испытал, нарисовав мысленно диковинного зверя, составленного сразу из семнадцати звезд.       Зашуршала трава, и шаги Эрика раздались совсем близко. Он подошел, опустился рядом, склонился над ним, заслонив полнеба.       — Пойдем внутрь, — позвал он.       — Нет, мне пора, — пробормотал в ответ Чарльз. — Если я не приду, Грета доложит обо всем маме, и та будет волноваться.       — А если ты уйдешь, буду волноваться я. Так что марш, я тебе постелил наверху, в моей старой комнате.       — А ты где будешь спать?       — В гостиной.       — Ладно, — Чарльз широко зевнул. — А у тебя есть запасная зубная щетка?       Эрик смотрел прямо на него, смотрел долго...       — Ну так что? — переспросил Чарльз, приподнимаясь на локтях. — Есть?       — Тебе она не понадобится, — ответил наконец Эрик, а потом вдруг нагнулся и коротко поцеловал его в губы.       Окатило жаром; Чарльз замер. Эрик отстранился, встал. Чарльз лежал, пытаясь понять, что произошло, но голова слишком сильно кружилась, и слишком зыбким и странным был мир вокруг — с его запахами, и этим небом, в котором, кажется, звезд было больше, чем черноты, — и он почти убедил себя в том, что ему это просто привиделось. Примечталось.       Сбоку послышалось шипение — Эрик заливал угли водой из бутылки.       — Так ты идешь? — спросил он. — Или спишь тут?       — Иду, — отозвался Чарльз. Встал, пошел за Эриком в дом. На диване в гостиной валялись подушка и куцый, почти не дававший тепла плед. Зато наверху, в комнате одиннадцатилетнего Эрика, где по стенам все еще висели плакаты с рокерами, кровать была застелена по всем правилам — словно бы руками Эдии: свежее белье, и тяжелое стеганое одеяло, и необъятная подушка, набитая пухом.       Чарльз был уверен, что уснет сразу же, но вместо этого просто лежал и пялился в потолок. Из-за приоткрытой двери, раздавались звуки живого дома: звяканье посуды, шум воды, скрип половиц. Это было невыносимо — прислушиваться, ждать шагов на лестнице и силуэта в дверном проеме. Но наступившая вскоре тишина, означающая, что Эрик лег спать, была еще более невыносимой.       Проснулся он от далекого стука и не сразу сообразил, что это хлопнула входная дверь. Чарльз сел в кровати, затаил дыхание. За окном разливались серые сумерки. Дотянувшись до телефона, он проверил время: четыре часа утра. Внизу раздались шаги: кто-то пересек гостиную и теперь поднимался по лестнице.       Дверь открылась, на пороге появился Эрик. На нем были джинсы и толстовка с капюшоном.       — Извини, пожалуйста, — прошептал он хрипло. — Я тебя разбудил?       — Ерунда. Что-то случилось?       Эрик приблизился. Сел в изножье кровати.       — Нет. Ничего. Все в порядке.       Голос его звучал странно.       — Тогда зачем ты пришел? — напряженно спросил Чарльз.       Вместо ответа Эрик вдруг подался вперед, сгреб его в охапку, уронил обратно на кровать, лег рядом. Натянул на них одеяло, зарывшись в постель, как в сугроб, обхватил Чарльза, уткнулся носом ему в затылок.       — Я замерз, — невнятно пробормотал он. — Прости, я так страшно замерз и никак не могу согреться...       Чарльз закаменел, в горле встал ком.       — У тебя точно все хорошо? — хрипло прошептал он.       — Угу.       — Ты весь ледяной.       Какое-то время Эрик молчал, потом пошевелился, устраиваясь удобнее, и сказал неразборчиво:       — Мне нужно было прогуляться.       Холод в прижимающемся к нему теле постепенно сменился жаром, но дыхание Эрика оставалось все таким же ровным, и через несколько минут Чарльз понял, что тот крепко спит. Сам он не сомкнул глаз до самого утра.       Часов в шесть, когда комната наполнилась зыбким светом, Чарльз откинул одеяло, медленно высвободился из объятий Эрика и слез с кровати. Прихватив джинсы и футболку, спустился вниз. Отчего-то было понятно, что теперь можно не церемониться, и потому он без всякого смущения открыл шкаф в гостиной, нашел чистое полотенце, залез в душ. Стояк не проходил, как и ощущение тела Эрика вплотную к его, изгиб к изгибу, и Чарльз довел себя несколькими быстрыми движениями, и долго стоял, глядя на то, как капли воды стекают по серому кафелю.       Оргазм почти не принес облегчения.       Он оделся. На кухне достал из буфета банку с растворимым кофе, долго разбирался в том, как устроена допотопная плита Леншерров, но все-таки смог зажечь огонь. В ожидании, когда закипит чайник, Чарльз подошел к окну, выходящему на улицу, распахнул его. Снаружи все было затянуто туманом, но мир постепенно просыпался: блеяли овцы, вдали голосили чайки и стучали лодочные моторы. Было не по-июльски прохладно. Потом послышались чьи-то голоса, и на дороге показалась семья туристов: папа, мама и дочка лет десяти — одинаково рыжекудрые, в разноцветных спортивных костюмах. Увидев Чарльза в окне, они остановились, заулыбались ему, и глава семейства громко, с отчетливым незнакомым акцентом, спросил:       — Простите, эта дорога ведет к развалинам замка?       — Да, все правильно, — Чарльз закивал. — Сейчас будет мост, а за ним — подъем в гору. Идите прямо к вершине через лес, по тропе.       — Спасибо! — мужчина помахал ему рукой, и все трое двинулись дальше.       Кофе, пусть и дрянной, подстегнул и без того опаленные нервы, адреналином забурлил в крови. Чарльз смотрел, как туман, редея, ползет к дому, размышлял о том, что случилось вечером и ночью, и прикидывал, то ли ему ждать, когда Эрик проснется, чтобы потребовать у него объяснений, то ли трусливо сбежать. Был и третий вариант — вернуться в кровать, а дальше будь что будет.       Чарльз допил кофе, сполоснул чашку. Бросил взгляд на часы: семь сорок семь. Он поставил чашку в сушилку, и в то же мгновение по всей округе вдруг разом загавкали собаки, громко и зло. Для фермерской окраины — привычное дело, но Чарльзу показалось, что к отчаянному лаю исподволь примешивается другой звук. Женские крики.       Он подошел к окну, внимательно вслушался. Крики становились все громче, а потом резко смолкли. Чарльз схватил какую-то куртку в прихожей, выбежал из дома на дорогу, огляделся. Почти сразу же в тумане показалась женщина и девочка — те самые туристки, что собирались подняться к замку Дабхельм. Женщина всхлипывала, зажимая себе рот ладонью; второй рукой она вцепилась в капюшон дочери, словно боялась, что та отстанет и потеряется.       — Что-то случилось? — торопливо спросил Чарльз. — Я могу чем-то помочь? Где ваш муж?       — Он остался там. — Туристка указала себе за спину. — Он звонит в полицию. Мы нашли... о-о-о, Господи!..       Еще один крик, похожий на вороний, вырвался из ее груди, и женщина затряслась, хватая ртом воздух. Чарльз подошел ближе, ободряюще улыбнулся девочке — та смотрела на него круглыми от страха глазами, но пока не плакала.       — Давайте я принесу вам воды? — предложил он. — Или, может, зайдете в дом?       — Нет. Простите, я... Минуту, пожалуйста... — Она прижала к себе дочь. — Простите еще раз. Спасибо, вода у меня есть. Мика, достанешь бутылку?       Девочка послушно кивнула, полезла в кармашек своего рюкзака, протянула маме воду. Вдалеке послышался вопль полицейской сирены.       — Что все-таки случилось? — не выдержал Чарльз.       Женщина сделала глоток. Пластиковая бутылка в ее руках дрожала.       — Мы нашли тело, — проговорила она. — У подножия горы, на берегу. Это ребенок. Маленький мальчик.