Я всегда выбирал тебя

Связь фонит на периферии, шумит статикой и глухой болью, затянутой плотным вязким туманом – Тянь ощущает ее, знает, что она здесь, но дотянуться не может. Прочувствовать полностью не может. Пальцы сами собой сжимаются крепче и слышится тихий, но острый, основательно бьющий по барабанным перепонкам треск. Тянь опускает взгляд. И гулко выдыхает, раздраженно шипя сквозь стиснутые зубы. – Блядь. По экрану расползается паутина трещин, изъедая черноту блеклыми серыми нитями; Тяню требуется секунда-другая, вдох и еще один, чтобы разжать судорожную хватку пальцев и побороть желание швырнуть телефон в стену. Вместо этого он кладет его на журнальный столик с отшлифованной бережностью. А после упирается локтями в колени, зарывается пальцами в волосы и борется с желанием разбить о стену себя. Он пытается снова. И еще раз. И опять. Сосредотачивается на туго натянутой, вибрирующей струне связи, пытаясь мысленно поддеть ее и подтащить к себе. Сначала действует лаской, после – грубой силой, пока в конце концов не скатывается до откровенного отчаяния. Нихрена не срабатывает. Шань закрывается от него. Не полностью и наглухо, не так, как тогда, в тот чертов месяц, о котором Тянь предпочитает не вспоминать. Но достаточно для того, чтобы Тянь не мог ни черта сделать, чтобы чувствовал только отголоски чужой сырой боли, которая наверняка даже не сотая часть того, что сейчас на деле испытывает Шань. Потому что Шань не позволяет ему ощутить все в полной мере. Черт возьми. Тянь не знает, что случилось. Прошло всего несколько минут с того момента, как его болью прошибло, как разрядом тока под двести двадцать – Тянь даже не успел ничего осознать и выяснить место локализации этой боли, как все уже затихло до тупой пульсации под кожей. Потому что Шань каким-то образом тут же взял себя в руки и решил: первое, что нужно сделать – это перекрыть ему, Тяню, доступ к себе, как перекрывают кислород смертельно больному. По крайней мере, это значит, что Шань в сознании. Что сил на это ебучее дерьмо ему хватает. Что он, сука, жив. И этого как-то нихрена не достаточно, чтобы хоть приблизить Тяня к ебучему спокойствию. Не выдержав, он опять хватает телефон. Найти нужный контакт. Нажать вызов. Гудки. Гудки. Чертовы гудки. Тянь прикрывает глаза, когда вызов в очередной раз обрывается тишиной, и заставляет себя медленно, глубоко вдохнуть, до предела заливая легкие кислородом. Ему нужно подумать. Просто подумать. Есть ведь что-то, что он может сделать, правда? Но паника стелется по изнанке, въедается в стенки сосудов мелкой стеклянной крошкой; но абсолютный, животный страх клокочет в солнышке, бьется загнанным зверем в подреберной клетке. Сосредоточиться нихрена не выходит. Потому что между ними: тысячи и тысячи миль, часовые пояса, овраги и пропасти, а то, что ими отвоевано, что может бросить вызов и времени, и расстоянию, и долбаным световым годам – от этого Шань сейчас осознанно отказывается. Не доверяет Тяню достаточно, чтобы… Блядь. Блядь. И это сейчас Шань в сознании, сейчас ему хватает воли на это дерьмо с его излюбленными, мать их, высоковольтными заборами, не подпускающими Тяня близко. Но боль нарастает по мере того, как Шань выбивается из сил, она подкатывает удушливыми всплесками к глотке – но Тянь все еще ничего не может с этим сделать. Ничего, черт возьми. Сейчас Шань жив. Но что случится в следующую секунду… Кислород единым махом вышибает из легких, которые – черные дыры, и у Тяня темные пятна перед глазами, кляксы чернильные, и ему глотку – в воронку, и дышать нечем, и внутренности связывает узлами, чтобы накинуть их ему же на горло, как удавку. Если с Шанем что-то… Он же не сможет… Не сможет… Сконцентрируйся, Тянь, мать твою, – рявкает он на себя мысленно, отвешивая себе ментально оплеуху помощнее; заталкивая вот это, сломленное и беспомощное, куда-то дальше, глубже, потому что в этом нет смысла, абсолютно никакого долбаного смысла, ухнуть в бездну он всегда успеет – но только не сейчас. Не тогда, когда связь все еще пульсирует и сипло, рвано дышит. Не тогда, когда Шань все еще где-то здесь, на одной с Тянем земле. Шань дышит – а значит, варианты есть. Нужно только включить свои долбаные мозги, чтобы отыскать их. Так что Тянь стискивает зубы крепче, до скрипа; сглатывает горькую смесь паники и страха, загоняя ее под кадык; и заставляет себя, сука, думать. Он может поднять собственные связи. Может позвонить брату, он сейчас точно соображать будет трезвее и хладнокровнее – одновременно плюс и минус. Еще может вызвать вертушку. Взгляд падает сначала на часы. После – на пейзаж за окном. За полночь. Метель, почти буран на улице. Ни один пилот, если он не суицидник, не согласится лететь в такую погоду, тем более учитывая расстояние. С другой стороны – Тянь брал уроки пилотирования. Да, на практике их пока применять не приходилось, но все ведь бывает в первый… Тишину разбивает громкий, пронзительный звук, льющийся прямиком в ухо и резко вырывающий из мыслей; Тянь шарахается в сторону, отнимая руку от уха и осознавая, что так и не опустил телефон после очередной попытки дозвониться. А потом взгляд падает на экран. Тянь судорожно сглатывает насухую – в пересохшей глотке першит, там булыжники перекатываются каменными глыбами, – и спешно проводит пальцем по экрану, отвечая на вызов. – Хэй, Тянь. Приветики, – доносится до него деланно-жизнерадостный, сбивающийся в слишком высокие ноты голос Цзяня, и Тянь вместо облегчения, которого ждал, жаждал, на которое надеялся, чувствует, как руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Так этот голос звучит только тогда, когда все скатывается до уровня: конечная, бомба взорвется через три секунды. Просим освободить вагон и не забывать свои внутренности под креслами. Фальшью фонит настолько, что она забывает дыхательные пути. – Тут кое-что слу… – Что с ним? – перебивает Тянь, не дослушивая, и сжимает пальцами переносицу, заставляя себя дышать. Он и сам слышит, насколько сипло и отчаянно звучит – шумно сглатывающий по ту сторону Цзянь наверняка слышит тоже. Но сейчас похер. Похер. То, что позвонил ему не Шань, тоже как-то не особенно обнадеживает. Нихуя не обнадеживает, если честно. Где-то в затылке сердце частит и захлебывается заново накатившей паникой. – Ну, как бы тебе сказать. Все не то чтобы радужно, – начинает Цзянь осторожно, и тут же срывается в типичный для него бессвязный поток слов, выдающий с головой его собственную панику. – То есть, в каком-то смысле радужно. Ну, знаешь, вся эта гейская тема. Или геи – это не про радугу? Черт. Я прискорбно плохо осведомлен по теме, особенно учитывая, что сам… Чувствуя, как оглушительный страх едва уловимо смазывается легким раздражением, Тянь хочет оборвать уже эту бессмысленную ебанину. Но не успевает, когда Цзянь затыкается сам. Или его затыкают. По ту сторону слышится шорох. Приглушенное, устало-раздраженное и ощутимо болезненное, рваное: «Цзянь. Блядь. Дай сюда». – Тянь, – наконец сипит знакомый голос в трубке, и Тянь обессиленно рушится на диван, совсем не помня, когда именно успел вскочить на ноги. – Солнце. Он выдыхает. Выдыхает. вы-ды-ха-ет Почти физически ощущает, как долгожданное облегчение струится по венам слишком острым, болезненным теплом, слизывая часть задубелой по стенкам мороси. Только часть. Потому что голос – это много. Голос – это все еще пиздецки недостаточно. – Что случилось? – приглушенно спрашивает Тянь, зарываясь лицом в ладони и пытаясь звучать не так сломлено, как он себя чувствует. – Всего лишь перелом ноги. Ничего страшного. Ничего страшного, – эхом фонит в голове, гулко ударяется о пустую черепную коробку. Ничего страшного. ничего, блядь, страшного Возможно, это действительно должно хоть немного успокоить – в конце концов, все действительно не настолько плохо как Тянь успел нафантазировать. Вот только оно ни черта не успокаивает. Особенно не успокаивает то, как Шань звучит, сообщая, что у него долбаный перелом ноги. И дело не в его очевидных – для Тяня очевидных – попытках скрыть боль и дрожь в голосе, замаскировать их сталью и откровенным похуизмом. Дело в том, что ему действительно похуй. Точно так же он звучал бы, сообщая, что попал сегодня под дождь, что сжег ужин, что всадил занозу в палец. Что он, сука, находится в каком-то выдохе от летального исхода – ну, подумаешь, с кем не бывает, правда? Рано или поздно все там будем. Ха. Нихуя не «ха». Вдруг потребность узнать, как именно все случилось, отходит на второй план, пока Тяня коротит на другом. – Ничего страшного, да? – интересуется он с нарочитым спокойствием, следя за тем, чтобы медленно вскипающая злость не прорвалась наружу – и добавляет, зная, что Шань поймет, о чем речь, без лишних объяснений. – Тогда зачем ты сделал это? – Не хотел, чтобы ты беспокоился. – Ну, твой охуенный план явно не сработал, – все-таки не выдерживает и срывается в злое рычание Тянь, потому что Шань не должен был в эту секунду думать о нем – но, конечно же, думал. Потому что Шань должен был в эту секунду думать о себе – но, конечно же, сюрприз-сюрприз, не думал. Потому что Тянь весь сейчас в состоянии пропущенности через мясорубку, потому что у него мир успел немного разрушиться и немного огреть его по макушке рассыпающейся кирпичной кладкой. Потому что часть его, совсем крохотная, эгоистичная часть, которую до конца задушить в себе так и не удается, которая до сих пор боится, до сих пор ждет, когда все закончится, до сих пор; часть, которая помнит тот месяц, прожатый по инерции, с ощущением ампутированной конечности, ампутированного сердца – полусуществования с половиной себя; худшей половиной. Эта часть тихо шепчет ему: Он не доверяет тебе. Когда-то, когда связь была для Тяня проклятием, все, чего он жаждал – это отдалиться от нее как можно сильнее, закрыться от нее, закрыться от Цзяня, обрубить все на корню так, будто никогда и не было. С Шанем все совсем иначе. Конечно же, иначе. В какой-то момент чувствовать Шаня как самого себя стало так же естественно, как дышать, и без него под кожей это ощущалось, как попытки заставить легкие функционировать на одном углекислом газе. Одну крохотную вечность назад Тянь не представлял себе, что такое возможно; понятия не имел, почему люди за связь так цепляются, пока все, чего хотел он сам, все, о чем он мечтал – проснуться однажды и не почувствовать чужого присутствия в собственной голове. Теперь Тянь не представляет себе, как возможно без этого. Оказывается для того, чтобы понять, всего лишь нужен был правильный человек по ту сторону связи. Связь ничего не изменила. Она просто сделала крепче, монументальнее то, что было уже. Укрепила ощущение вечности и абсолюта для них двоих настолько, что теперь Тянь уверен – в любой жизни. В любом времени. Навсегда. Не потому, что так решила вселенная – а потому что так решили они. И это по какой-то причине кажется охренительно важным. Ключевым. Но в определенные моменты именно связь все неебически усложняла. Когда до Тяня доносится болезненный, шипящий выдох, который Шаню не удается удержать в себе – это вырывает его из мыслей и действует, как оплеуха. Наотмашь. Тянь тут же, моментально приходит в себя. – Прости, – выдыхает он, пока ярко-алая злость остывает до чувства вины, опять вытаскивающего беспокойство и страх на передовую. Приходится напомнить себе, что не ему сейчас плохо и больно, не ему нужна помощь и поддержка. Проблема в том, насколько очевидно Шань от его помощи и поддержки отказывается. – Разреши мне, Солнце, – просит Тянь тихо-тихо, едва ли не шепотом, зная, что Шань поймет, о чем он. Рациональная, все еще способная здраво мыслить часть сознания понимает, что дело здесь не в доверии-недоверии. Дело в потребности Шаня защищать, в том, что иногда он уверен, будто защитить должен от себя; в том, что он с готовностью делит боль Тяня на двоих, но все еще тяжело делится собственной, не важно, физической ли – и Тянь знает это, знает, потому что он ведь и сам такой же. Он ведь сам намного, намного хуже, и делать гораздо больнее в попытке боль не причинить – это же его долбаный талант. Искусство, в котором он достиг, сука, совершенства. – Тянь, – боль и дрожь пробиваются в голос Шаня отчетливее, смешиваются с упрямством и готовностью стоять на своем, с усталостью и тотальной заебанностью, которая, кажется, давно уже одна из надежных составляющих Шаня. Но Тянь повторяет, мягче и нежнее, больше не пытаясь скрыть надлом, страх и отчаяние в собственном голосе. – Гуань Шань. Пожалуйста. В эту секунду он особенно отчетливо ненавидит себя за то, что уехал. Потребность быть сейчас рядом, касаться, держать, держать, держать – она почти нестерпима. Какого черта Тянь уехал? Брат справился бы без него, в этом не было такой уж необходимости – но Шань недовольно хмурился и поджимал губы, Шань говорил, что все будет в порядке, что они справятся, что им нужно учиться существовать на расстоянии друг от друга, а то они так скоро врастут друг в друга нахуй. Тяню не казалось последнее такой уж плохой идеей – но он поддался на уговоры. Он подумал, что, возможно, это нужно Шаню – получить возможность выдохнуть, отдохнуть от перманентного существования Тяня в своей жизни. А еще осталась связь. Связь, которая не позволила бы им быть далеко друг от друга даже на расстоянии в тысячи миль. Связь, которую сейчас Шань глушил, прикрывал стенами, огораживал шипами, не давая подступиться – но не обрубал полностью, хотя мог бы. Тянь, блядь, слишком хорошо понимает, что мог бы. До того месяца они оба даже не знали, что такое вообще возможно. Но все-таки, сейчас Шань не делает этого. И сейчас Тянь просит. Тянь умоляет. Не требует – все еще учится не требовать, но так оглушительно надеется. Секунды опадают одна за другой, стекаются одной крохотной вечностью, когда в трубке наконец слышится тихий и полный поражения выдох. Стены падают. Тяня так сокрушительно погребает под лавиной всего, скрытого за ними, что он едва успевает проглотить рвущийся наружу скулеж. Требуется немного времени, чтобы привыкнуть, чтобы разжать кулаки и разжать челюсти, не давая им скрошиться в песок. Но Тянь не против. Он охренеть, как за. Он тут же с готовностью ныряет глубже, дальше, отвечает на боль и беспокойство, на желание защитить, когда защищать нужно самого Шаня – глубинной нежностью, которая вдруг начинает литься за край. Потому что Тянь, конечно же, был прав. Конечно же, дело не в недоверии. Но иррациональное облегчение все равно пульсирует по натянутым струнам связи, и Тянь знает, что Шань тоже почувствует это, поймет – но с этим можно будет разобраться потом. Сейчас он тянется к сгустку боли, цепляется за него и медленно выдыхает, сосредотачиваясь. Прикрыв глаза, Тянь стискивает зубы покрепче и начинает тащить на себя, ощущая, как боль принимается медленно стекаться в правую лодыжку. Он обнаружил эту возможность случайно, в один из их спокойных, разделенных на двоих вечеров. Шань готовил ужин. Тянь привычно маячил рядом, провоцировал, не позволял ни на секунду забыть о своем существовании. Когда Шань зашипел, выпуская из хватки окровавленный нож, испуганный Тянь подскочил к нему, желая в ту секунду только забрать боль Шаня себе – и вдруг зашипел сам, когда болью укололо его собственный палец. Тянь все еще помнит, как ошарашенно и обеспокоенно Шань посмотрел на него в ответ – без следа боли в собственном лице. Тонна перерытой информации о связи ни о чем подобном не говорила – но часто упоминалось, что глубина и сила связи сильно варьируется у разных пар. Так что Тяня причины и детали мало заботили. Он просто считал, что возможность забрать боль Шаня себе – одна из самых полезных вещей, которые способна дать связь. Считал так до тех пор, конечно, пока они не менялись местами, и уже Шань забирал его боль. И вот, сейчас Тянь откидывается на подушки, пережидая головокружение и тошноту, и, осторожно устраивая ногу на диване, снова и снова напоминает себе, что на самом деле она не сломана. Нет, он ни о чем не жалеет. А когда Шань по ту сторону выдыхает с очевидным облегчением и говорит уже гораздо тверже, даже с легким намеком на злость: – Ты не должен был этого делать, – Тянь вовсе благодарен так, как мало за что в этой жизни был благодарен. Если он может хотя бы так забрать хоть немного боли Шаня себе – оно того стоило. Абсолютно все того стоило. – Считай это моим подарком тебе на Рождество, – фыркает Тянь, но вместо планируемой насмешливости голос пропитывает болезненной хрипотцой. – Ты идиот, – выдыхает Шань с этой раздраженной нежностью, от которой у Тяня всегда – взрыв сверхновой в груди. – Угу, – не спорит он, а потом добавляет по возможности твердо, ощущая, как чужая тревога и чувство вины треморит ему по позвонкам. – Но не из-за этого. На какое-то время они замолкают, и это уютная, такая спокойная, умиротворяющая тишина, пушисто и ласково щекочущаяся под ребрами, и Тянь сосредотачивается на дыхании по ту сторону, пытаясь отвлечься от боли. На том, насколько ровнее и четче оно звучит теперь, когда боль рваными ошметками больше не рвется из легких Шаня; хотя боль все еще там, Тянь знает, слышит, чувствует. Он с сожалением вспоминает, что не может забрать себе все. По крайней мере, пока что. Может быть, однажды он научится и этому. Забирать боль Шаня себе, – звучит, как самая правильная вещь в жизни Тяня. Так, будто их планеты вновь на одной орбите – там, где должны были быть всегда. Или же орбита Тяня – вокруг Шаня, снова и снова, виток за витком, вечность за вечностью. – Мы уже подъезжаем к больнице, Тянь, – раздается тихий голос Шаня, вырывающий Тяня из странных, каких-то лихорадочных мыслей. – Хорошо, – сипит он в ответ, промаргиваясь в темноту ночи. На секунду паника вновь ядовито ощеривается, зубасто оскаливается в солнышке, и Тянь тут же прислушивается к себе – лодыжка все еще горит болью, Шань все еще здесь, под кожей, его эмоции пульсируют здесь, у сердца, там, где им самое месте, где без них сердце биться отказывается. – Больше не делай так, – хрипло и глухо просит Тянь, зная, что Шань вновь поймет, о чем он. – Пожалуйста. Секунду-другую Шань молчит, но в конечном счете выдыхает, сдаваясь: – Блядь. Ладно, – а потом добавляет, и не смотря на мили между ними Тянь все равно видит, как хмуро сходятся у переносицы его брови. – А ты не натвори там какой-нибудь херни. Тянь вдруг вспоминает о своих планах на тему вертушки, и, думая о том, что теперь это больше не вариант – Шань, вполне живой, слава-блядь-богу, Шань убьет его, если он убьется, – выдыхает с улыбкой, наползающей на лицо: – Я? Творить херню? Да когда такое было? И прежде, чем Шань кладет трубку – Тянь успевает услышать его короткий и чуть язвительный, но все равно мягкий смешок, вместе с которым тепло разливается в груди. Их общее тепло.