Я всегда выбирал тебя

Когда раздается звонок в дверь, они валяются на диване и смотрят какой-то бессмысленный боевик: дохрена эффектно-пафосных взрывов, на которые наверняка ушла прорва денег, и абсолютное отсутствие сюжета. Хотя, возможно, Тянь просто не в состоянии сюжет распознать. Для этого он слишком занят. Занят тем, как ощущаются твердые и мускулистые, но охуенно удобные бедра Шаня под его затылком. Или тем, как в его волосы с рассеянной лаской погружаются пальцы Шаня, пока сам Шань уперся локтем в спинку дивана и немного мутным, полусознательным взглядом пялится в экран. А может, тем, как собственные пальцы зарываются в приятно жесткую, а вместе с тем удивительно мягкую шерсть щенка, вытянувшегося вдоль дивана и периодически тычущегося мокрым носом Тяню в бок. Щекотно. Тепло. Идеально. В общем, да, у Тяня слишком много чертовски важных дел, и в их перечень совершенно не вписывается трель дверного звонка. То, как Шань немного ведет ногой в сторону и мягко ударяет Тяня коленом по плечу, намекая – не вписывается тоже. Ладно, Шань в список его чертовски-важных-дел вписывается всегда. Но это не совсем то, что Тянь пытается донести. Черт. – Давай, пиздуй открывать, – приглушенно ворчит Шань, когда раздается уже третий звонок в дверь, а Тянь все еще не спешит вставать. – Почему я? – в ответ ноет Тянь театрально и показательно, намеренно переигрывая, и когда Шань опускает на него взгляд, чуть вскидывая бровь – немного тонет, немного пропадает. Немного – много-много-много забывает, как дышать, пока вдох застревает в трахее и медленно, тугим комом опускается к солнышку. Расцветает нежностью. Глаза Шаня – тысяча оттенков тепла и тысяча солнц, его личный маленький, необъятный космос, рождающий галактики в подреберье. – А я, блядь, могу встать? – раздается высоко-высоко над Тянем, откуда-то с небес – мягко-раздраженное, игриво-ворчливое, и он оторопело моргает, возвращаясь к реальности. Следующий вдох получается ощутимо тяжелым и хриплым, с присвистом, но Тянь заставляет себя дышать. Напоминает себе – его легкие существуют не только как хранилище для сигаретной смолы. Шань, до этого демонстративно указывавший на тот факт, что Тянь нагло и бесстыдно оккупировал его колени – чуть хмурится, тепло в карих глазах смазывает беспокойством, а рыжие брови сходятся к переносице. И это – такое знакомое. Это – давно родное. Подняв руку, Тянь ласково и эфемерно касается большим пальцем переносицы Шаня, ведет вверх, с упоением наблюдая за тем, как разглаживается хмурая складка. Наслаждается самим фактом того, что теперь может это сделать. Что больше не нужно бояться – отпугнешь, откатишь все к начальной точке, и дальше, и страшнее, и раскрошишь обломками все бережно, с таким трудом выстроенное. Наслаждается самим фактом – его прикосновения достаточно, чтобы Шаня успокоить, чтобы прогнать тень с его лица, чтобы спугнуть его скалящихся демонов, чтобы снять тонну-другую неба с его плеч. Просто – наслаждается. И улыбается короткой, светлой улыбкой, показывая – все в порядке. Все хорошо. Нет, не так. ты здесь, Солнце и все восхитительно Только после этого Шань окончательно расслабляется, напряжение стекает с его плеч, с его успевших вытянуться в стальную жердь позвонков. Беспокойство вымывает из его глаз, оставляя лучистый яркий свет, и на секунду Тяня опять почти накрывает; но в этот раз он готов – ни черта он не готов, и все-таки успевает одернуть себя. Успевает сделать вдох – и выдохнуть, и зацепиться за действительность. За солнце, смешливо блуждающее в рыжих волосах, за то, как опускается и опадает чужая грудная клетка, обтянутая его собственной поношенной футболкой, за тонкие поджатые губы и крохотную улыбку, пугливо прячущуюся в самых уголках. Шань – его грезы, его оазис, его мираж, в котором тонуть-тонуть-тонуть бы целую вечность. Шань же – его опора и его якорь, утонуть не позволяющий. Интересно, Тянь хоть когда-нибудь к такому привыкнет? Привыкнет к тому, как дыхание вышибает, как сердце срывает в истерику одним взглядом Шаня – и как одним присутствием Шаня держит на поверхности, не давая провалиться сквозь грунт и магму, прямиком к земному ядру? Прошли годы со дня их знакомства, и он думал, что свыкся, что научился контролировать, что… Нет, не привыкнет, – понимает Тянь. И это восхитительно. – Заебал бесплатно меня эксплуатировать, – продолжает мягко ворчать Шань, потому что за время, пока Тянь утонул в нем и спасся им, прошли считанные секунды, даже если ему кажется, что тянулись они изумительными вечностями. – Пора расплачиваться. На то, чтобы переварить, и осознать, и сердце свое истеричное чуть усмирить, Тяню требуется немного времени, но наконец он облизывает пересохшие губы, давая им растянуться в зубастом, ласковом оскале. Выдыхает чуть более хрипло, чем рассчитывал: – М-м-м, вероятно, я мог бы придумать более интересные способы оплаты… – и дыхание все еще немного сбитое, тяжелое, и, господи, что за нахуй с ним творится? Шань же не делает ровным счетом ничего. Он просто сидит, такой мягкий и домашний, немного сонный, он разрешает Тяню валяться на себе и продолжает мягко скрести его загривок, он просто существует и… И этого достаточно, чтобы Тяню срывало тормоза. Он действительно мог бы придумать – мозг уже счастливо генерирует все новые и новые варианты. Подбрасывает весьма красочные и подробные картинки того, чем они могли бы заняться, проигнорировав незваного, чертовски незваного гостя по ту сторону двери. В конце концов, в этой квартире, какой бы крохотной она ни была – в их квартире все еще есть несколько прискорбно неопороченных мест, и это срочно нужно исправить. Повернув голову, Тянь прикрывает глаза и зарывается лицом Шаню в низ живота; приподнимает носом футболку и оседает поцелуем на открывшейся полоске кожи, прямо над линией низко сидящих штанов. Как награда ему за это – приглушенный выдох, донесшийся откуда-то сверху, и Тянь прячет самодовольную улыбку в набедренной косточке Шаня, которую чуть прикусывает. Он уже почти победил. Почти. Но тут раздается еще один звонок, куда более протяжный, долгий, чем предыдущие, вжатый с очевидным раздражением на то, что открывать никто не торопится. – Оторвал свою тощую задницу от дивана и попиздовал, – ворчит Шань, мягко отпихивая от себя Тяня. Голос его в этот раз звучит куда ниже, чем всего несколько секунд назад, и Тянь продал бы душу дьяволу за колючую хрипотцу, скользнувшую в интонации. До крайности обреченно вздохнув – и никакой театральности в этом, что примечательно, – Тянь все-таки заставляет себя оторваться от Шаня и со старческим кряхтением принимается отдирать свое бренное тело от дивана, поднимаясь на ноги. – Но ты любишь эту тощую задницу, – со смесью самодовольства и наигранной обиды сопит он, на что получает до крайности демонстративно закатанные глаза. – Иди нахуй. – Так ведь это я с радостью! – Если нам там сейчас выломают дверь… – Шань переводит на него ощутимо потяжелевший взгляд, игнорируя оживление Тяня и его явно вставшее… то есть, подскочившее на пару делений настроение. Хотя Тянь все равно замечает, как в карих глазах загораются янтарные смешинки, но только вздыхает обреченно и делает несколько шагов по направлению к двери. – Ладно-ладно. Понял. Но один я не пойду. Вместе со мной в это изгнание отправится Малыш Мо… – Харе его так называть! – …как единственное живое создание в этом доме, которое не разбивает мне раз за разом сердце. Пойдем, Малыш Мо! И пусть это бездушное Солнце осознает все горести существования без нас! Тянь чуть хлопает себя по бедру, подзывая, но этот засранистый щенок, уже полностью проснувшийся и теперь жизнерадостно виляющий хвостом, все равно для начала переводит взгляд на Шаня. Только после его короткого кивка щенок наконец неуклюже спрыгивает с дивана и несется клубком счастья и шерсти Тяню под ноги. Раздраженно цыкнув, Тянь стреляет деланно недовольным взглядом в Шаня – на что получает хмыканье и короткую, язвительно-теплую улыбку, от которой чертовы внутренности тают вековыми льдами. После этого Тянь медленно, весьма театрально разворачивается, чтобы уйти. Никто его в этом доме не уважает. Никто! Даже щенок – и тот ради одобрительного кивка Шаня и его почесушек за ушком готов Тяня с потрохами продать. Не то чтобы Тянь мог бы его винить – он ведь и сам ради кивка, ради взгляда, ради самого факта существования… Блядь. Сколько бы Тянь ни делал вид, что его все это дико возмущает – получается скверно. Пока Тянь идет по коридору, щенок путается под ногами, довольно тявкая, и стоит перевести на него взгляд – что-то внутри, такое застарелое и страшное, ощутимо смягчается. Давний шрам, так до конца и не зарубцевавшийся, всегда ноющий где-то на периферии, вдруг начинает болеть не так сильно. Когда они переступили порог этой квартиры с намерением осесть здесь, в руках у них было всего несколько сумок и немного дрожащий щенок, ткнувшийся холодным носом Тяню в шею. Щенок. Малыш Мо. Чисто технически, у него все еще нет имени, Шань продолжает бунтовать против этого прозвища – но с каждым разом ворчание его все мягче, огня в нем все меньше, и Тянь знает, с первой секунды знает, что выиграл эту битву. Как есть вещи, в которых он попросту не может отказать Шаню, даже если хочет – так есть вещи, в которых Шань не может отказать ему, сколько бы ни бурчал показательно. Тянь помнит, как в тот день они с Шанем одновременно обернулись друг к другу, все еще стоя на пороге, и застыли так на некоторое время. Помнит, как он сам думал обо всем, что у него было до Шаня. О деньгах. Об огромной, просторной квартире. О всеобщем признании, о льстивых, заискивающих улыбках, о целом мире у своих ног. О том, что на первый взгляд это так много. Но на практике это такое ничто. А теперь… Щенок в руках, полупустая, крохотная квартира, Шань, стоящий в считанных дюймах от него, с этими искрами во взгляде, с губами, медленно разъезжающимися в недоверчивой, пугливо-счастливой улыбке. Зачем Тяню всего лишь какой-то мир, если теперь у него есть весь космос в глазах Шаня? И жизнь его – изломанная, покореженная, изъеденная тоской, злостью и одиночеством, как рытвинами, впервые показалась Тяню такой идеальной. С той секунды она не переставала казаться ему идеальной. Не переставала, когда они срались, когда рычали друг на друга, когда Шань метал свои острые взгляды, как копья – и в сердце же, прямо в сердце, только вот не больно больше так, как когда-то. Потому что, следом за копьями – тепло антисептиком и нежность панацеей. Идеальность. Теперь, спустя столько лет у Тяня наконец появился дом, какого у него не было, кажется, даже в далеком детстве. Это крохотное пространство с легкостью заменило, на раз превзошло пафосные окна в пол и пустые стены пустых комнат для пустого человека. Теперь у Тяня было место, в которое хотелось возвращаться, место, где его ждали, место, которое – теплом и светом, а не тоской и одиночеством. Где за каждым углом его не подстерегали оскаленные бесы и синюшные тени прошлого, которые гематомами по изнанке и внутренностям. Теперь у Тяня появился человек, который до краев заполнял эту квартиру уютом и яркими бликами рыжины, который делал ее домом. Который сам стал Тяню домом. И он наслаждался этим. И он игнорировал то, как что-то в желудке продолжало тяжело и настороженно ворочаться, как выло в костях и жилы выкручивало по спирали. Игнорировал ощущение грядущего пиздеца, засевшее под кадыком. Потому что не хотел позволить этому ощущению портить то, что у него есть сейчас. Не хотел рушить то, что у него есть сейчас. Эгоистично жаждал насладиться, насытиться, урвать себе счастья, вцепиться в его мимолетно мелькнувший хвост и спрятать себе за ребра перья, которые удастся из него выдрать. Чтобы потом, когда эфемерное ожидание конца воплотится реальностью – доставать эти перья, как самое свое ценное сокровище, и греться счастьем, которое было когда-то, и… Тянь резко себя одергивает. Какого черта он творит? Но вот он уже стоит возле двери, и сердце бьется не в сладкой истерике – в тревожном предчувствии, и что-то светлое, терпкое, подаренное Шанем уже испаряется, оставляя после себя пустоту по венам вместо крови. Тянь сглатывает. Сглатывает. Щенок вдруг перестает носиться под ногами, он плюхается на задницу и вместо довольного тявканья из него вырывается тоскливый скулеж. Все чувствует, маленький, умный, восхитительный засранец – ну точно Малыш Мо, весь в него. Присев на корточки, Тянь треплет его за ушами, шепчет хрипло: – Все хорошо, – и не знает, то ли Малыша Мо пытается убедить, то ли себя. Может, обоих. Может, и Шаня тоже, который остался там, за отделяющей их теперь стеной; на диване, досматривать дурацкий боевик, и не знает, как Тяня сейчас колбасит – а ощущение такое, что знает. Ощущение такое, будто гулкие, тяжелые удары, которыми пульс резонирует в затылке – они не только Тяню принадлежат. Еще один протяжный, долгий звонок. Очень знакомый мат по ту сторону двери. Тянь сглатывает И резко поднимается, открывая дверь прежде, чем успевает задуматься. Прежде, чем успевает себя остановить. Прежде, чем в коридор выйдет обеспокоенный Шань. Прежде. Чем. Чувством дежавю Тяню по роже, как смачным хуком по челюсти. Цзянь – раскрасневшийся, испуганно-злой, весь встрепанный. Он тяжело, с присвистом дышит, глаза у него – непривычно дикие, чернотой налитые, как вязкой, душной смолой, и выглядит он так, будто или врезать кому-то хочет, или свернуться клубком и завыть. Мгновение-другое Тяню очень хочется мазнуть взглядом по часам и отстраненно, с равнодушной досадой отметить – то ли Цзянь опоздал на две минуты, то ли в его собственных расчетах промашка на эти две минуты. Тянь вздрагивает. Моргает. Взгляд сам собой скользит к окну, просто чтобы убедиться – не панорамное, не в пол; а там, за окном, за прозрачным стеклом, режущим его мир на части – лазурное небо и улыбчивое солнце, а не промозглая тоскливая серость. Сегодня не день рождения Цзяня. С дня рождения Цзяня прошли месяцы. Месяцы. Чертовы месяцы. Выдыхай, Хэ Тянь. вы-ды-хай Но не успевает он усмирить панику, не давая ей растечься тремором по венам, как по темечку прицельно бьет пониманием – сегодня ведь тоже день рождения. Вот только не Цзяня. А значит… Тянь хмурится и выдыхает прежде, чем успевает до конца осознать – получается приглушенное шипение, пляшущее на грани с яростью: – Он что-то сделал? Но, кажется, Цзянь его совершенно не слышит. Его полубезумный взгляд лихорадочно, как-то болезненно скользит по Тяню, будто выискивая что-то – от лица к судорожно дернувшемуся кадыку, к грудной клетке, вздымающейся-опадающей резче, чем нужно, и наконец, останавливаясь. …останавливаясь. …останавливаясь на запястье. Когда Цзянь дергается вперед и хватает его за руку, резко таща на себя, Тянь от неожиданности и легкой степени охуевания не успевает ничего сделать; не успевает даже подумать о том, чтобы что-то сделать. А Цзянь уже подносит его руку к лицу. Цзянь уже цепляется за напульсник с абсолютно больным, жадным взглядом, и начинает его стаскивать – но вдруг застывает на половине движения. Застывает – и страх наливает его глаза до краев, топит собой все жаждущее и жадное. Стоит ему поднять взгляд, посмотреть Тяню в лицо – и Тянь тут же видит на месте Цзяня испуганного, охваченного ужасом ребенка, готового прямо сейчас рвануть под кровать и спрятаться там от всех монстров. Приглушенно чертыхнувшись, Тянь затаскивает Цзяня в квартиру и захлопывает за ними дверь, даже не попытавшись выдернуть руку из цепкой хватки. – Какого хуя ты творишь? – приглушенно шипит он, и тут же себя пришпоривает, пытаясь загнать злость обратно в сухожилья. Но Цзянь, похоже, все еще не слышит. Он смотрит Тяню куда-то в район линии челюсти, сосредоточившись расфокусированным взглядом в одной точке, и прежде, чем заговорить, облизывает губы совсем нервным, сбитым по краю жестом. – Ты… Ты замечал что-то странное в последнее время? – спрашивает Цзянь, и голос его ломается, срывается на октаву – чтобы тут же взлететь ввысь на две. Первая реакция Тяня – спросить, что за дерьмо он несет. Вторая реакция точно такая же. И все-таки… Все-таки. Цзянь смотрит. И страх, оглушительный, душащий страх в его обычно песочных, сейчас затопленных чернотой глазах мешается с отчаянной надеждой. Надеждой такой острой и цепкой, что она впивается Тяню в лопатки и стягивает их друг к другу, вынуждая его вытянуться стальной струной. Этого взгляда Цзяня – и его хватки на запястье Тяня, и напульсника, в который вцепились жадные пальцы, более чем достаточно, чтобы понять, о чем он говорит. Замечал ли Тянь что-то странное? Что-то странное… Черт возьми. В глотке пересыхает, наждаком по изнанке да плоть в кровавые лоскуты. Да, замечал. Он, блядь, замечал. Но он думал, что это не существенно. Он говорил себе, что это не может иметь значение. Он убеждал себя – они просто слишком хорошо друг друга знают, они просто тотально друг друга изучили за все прошедшие годы, они просто срослись друг с другом настолько, что подобные мелочи стали естественны. Понимание с полуслова и полувзгляда – оно ведь нарастало днями и неделями, годами, оно не пришло из ниоткуда, оно ими заслуженно, ими взращено. Оно логично. И закономерно. И… Вот блядство. Тянь же все равно замечал, и запоминал, и под ребра прятал. Тот случай, когда Шань притащил и швырнул ему свою толстовку, ту самую, о которой Тянь думал, лишь думал только что, мгновение назад: да они даже в разных комнатах были! Или когда сам Тянь резко обернулся и за секунду до успел схватить кружку, которую уронил Шань – хотя стоял к нему спиной и ничего не слышал. И десятки, наверное, даже сотни похожих мелочей, случившихся за последние недели. Как все те фразы, которые, Тянь был уверен, он не говорил вслух – но Шань на них отвечал. Как все те случаи, когда Шань бессознательно проводил рукой по предплечью Тяня, или зарывался пальцами в его волосы, или мимолетно целовал его в плечо – именно тогда, когда Тянь этого хотел, именно то, чего он хотел. Как вчерашнее утро, когда они вместе готовили завтрак, и Тянь неспособный даже яичницу сжарить, не спалив весь дом, ничего не испортил. Только потом пришло осознание, что за то утро они вообще не сказали друг другу ни слова, сработавшись настолько слаженно и интуитивно, что почти невозможно. Вот только на самом деле – возможно. Возможно же, черт возьми. Но ведь так и должно быть, разве нет? Им не нужна никакая долбанная связь, чтобы чувствовать и знать друг друга, чтобы осознавать желания друг друга, чтобы Тяню казалось – иногда нежность Шаня становится такой явственной, такой яркой и ослепительной, что ощущается почти физически. Вот только был еще Шань, который недавно примчался домой с огромными, испуганными глазами, когда Тянь подвернул ногу – и это сущая ерунда, и Тянь был один в квартире, и он даже не собирался рассказывать. Но Шань примчался, и Шань тут же потянулся к лодыжке Тяня с раздраженным ворчанием, за которым пытался скрыть беспокойство, и Шань потом так и не смог объяснить, почему он это сделал, откуда он знал. Они оба списали это на совпадение. Ведь это же могло быть гребаным совпадением, правда? Но оставалась еще одна мелочь, которая совсем не мелочь. Связь с Цзянем. Та связь, которую Тянь все хуже чувствовал с каждым днем, которая требовала все меньше усилий, чтобы от нее ограждаться, все меньше стен, все меньше ненависти к факту ее существования. Секунду-другую Тянь думает о том, чтобы попробовать сейчас потянуться мысленно к Цзяню и проверить, но – страшно. Страшно, блядь. Сейчас Цзянь стоит здесь. Взгляд Цзяня – смесь отчаяния, и надежды, и черноты, в которой тонет песочная радужка. Хватка Цзяня – на запястье Тяня, и Тянь помнит тот, другой день, когда Цзянь впервые посмотрел на его запястье, и как Цзянь весь опал, схлопнулся безнадежной черной дырой на полу старой пустынной квартиры Тяня с ее необъятным одиночеством. Тяня, может, тоже в эту дыру затащило бы. Если бы он сам тогда черной дырой не был. Но тот день схлынул в прошлое – и вместе с ним схлынули долгие месяцы, собранные воедино калейдоскопом боли, тоски, отчаяния и оглушительного счастья, следовавшего после. Тогда Тянь говорил себе, что метка не имеет значения. Сегодня… Сегодня она действительно не имеет значения. Несколько секунд Тянь вертит эту мысль в собственной голове, разглядывает ее с разных ракурсов, препарирует и раскладывает на составляющие – и выдыхает с облегчением, когда понимает, что это правда. Что это искренне. Чернила на запястье давно уже не имеют значения. Имя Шаня у него глубже, чем под кожей. Глубже, чем под ребрами. Глубже, чем в легких. И даже сердце – не конечная остановка, когда дело касается Шаня. Потому что: как можно сказать, что Шань занимает какое-то место в этом сердце, если все сердце в принципе, неразделимо и безвозвратно – его? Если весь Тянь в принципе – его? И это почему-то совсем не страшно. Ладно, немного все-таки страшно – но страх этот отдает приятным и светлым трепетом, а не тем парализующим ужасом, которого Тянь давным-давно ждал при одной мысли о том, чтобы кому-то принадлежать. Принадлежать совсем не страшно, если найти того самого, правильного человека. Человека, с которым не дробишься осколками и не разлетаешься прахом. С которым не теряешь себя – в нем, в его игольчато-острых ресницах и шумных выдохах, в собственных пыльных, мрачных коридорах, давно заброшенных, где за каждым углом – по демону-другому, злобно оскаленному. С которым себя находишь. С которым друг друга исцеляешь. Что-то внутри затихает с этой мыслью, успокаивается; уютно сворачивается мягким рыжим клубком на внутренностях, и Тянь опять переводит взгляд на Цзяня. Тянь вглядывается в него пристальнее, концентрируется на его отчаянии, которым полыхают разъедающие радужку зрачки – стоит всего на секунду отвлечься от самого себя, и до Тяня наконец кое-что доходит. Эгоцентричный он ублюдок, нихера не замечающий. То, какой вопрос Цзянь задал. То, как он его задал – и как Тянь сразу понял, что он имеет в виду. Черт возьми. Цзянь знал, что нужно спрашивать – значит, Цзянь понимал и суть того, о чем он спрашивает; значит, он тоже молчал, как молчал и Тянь, он закусывал надежду, не давая ей отчаянно вспыхнуть, и игнорировал, игнорировал. Но сегодня, в такой важный для него день. Именно сегодня Цзянь пришел. А значит… Когда Тянь снова начинает говорить и озвучивает догадку, едва зародившуюся в голове, он с удивлением понимает, что собственный голос звучит спокойно, едва не мягко: – Метка Чжаня… Цзянь коротко, рвано кивает, не давая договорить, в этот раз наконец услышав и явно правильно все поняв. И Тянь прекрасно знает, что именно там, на запястье Чжаня. Черт. Он знает. Шумно втянув носом воздух, Тянь вдруг осознает, что привкус на языке отдает металлом – он прикусил щеку. – А свою ты… – Не смог. Думал, с твоей будет легче. Рубленые, будто обугленные фразы вырываются из Цзяня, как птицы с переломанными крыльями, тут же обреченно рушащиеся на дно пропасти. Тянь принимается методично и бережно разжимать пальцы Цзяня, все еще стискивающее его запястье, и аккуратно высвобождает собственную руку. А после делает осторожный и медленный шаг вперед, боясь спугнуть и ощущая себя так, будто пытается приблизиться к загнанному в угол зверю, на глазах которого только что убили всю его семью. Обхватывает ладонями тощие, угловатые плечи Цзянь, ощущающиеся как все те же переломанные крылья. – Цзянь И. Разве это важно? Даже если не… – голос Тяня все-таки ломается на полуслове, ломается надеждой, которая ему нахрен не нужна – но которая начинает слабо искрить где-то в солнышке; продолжает он тверже, увереннее. – После всего, Цзянь, какое значение имеют метки? Мы справлялись раньше – мы справимся после. Мы проебались – я проебался, но мы убедились, что вот это, мы с тобой, никогда не сработает. Так что – какая, к хуям, разница, что написано у нас на запястьях? Ты сильный, Цзянь И, ты охрененно сильный, и ты доказал это тысячу раз за последние месяцы, докажешь еще миллион раз за всю последующую жизнь. Ты сильнее, чем все эти сраные метки и все это сраное предназначение. И я горжусь тобой. Ты можешь гордиться собой. Тянь и сам слышит, как собственный голос фонит силой и убежденностью, монолитной верой во все озвученное – и это не напускное, не притворное. Это одна из самых честных и искренних вещей, которые Тянь говорил в своей жизни. С каждым произнесенным словом абсолютная чернота глаз Цзяня размывается светом, смягчается копящейся в них влагой, так и не пролитой. Когда Тянь заканчивает говорить, несколько секунд Цзянь молчит, а потом надломлено, страшно всхлипывает, хоть скулы его и остаются сухими – Тяню не нужна связь, чтобы чувствовать, как облегчение в этом всхлипе перекрывает отчаяние, – и вдруг улыбается надтреснутой и слабой, но удивительно светлой улыбкой. – Спасибо, – сипит Цзянь сорванным голосом, а потом все-таки добавляет ворчливо, явно из чистой вредности. – Но ты все равно мудак. – С этим не спорю, – широко оскаливается Тянь. Несколько мгновений они просто смотрят друг на друга с таким абсолютным, безоговорочным пониманием, закованным в настолько мирную тишину, что ее не смогла бы подарить никакая связь. В конце концов, Цзянь становится тем, кто заговаривает первым. – Только не говори мне, что не хочешь… – с легким скептицизмом начинает он, и Тянь, который ждал этого вопроса, обрывает его коротким: – Хочу. Конечно, он хочет. Наконец увидеть на собственном запястье то имя, которого начал жаждать гораздо раньше, чем это осознал? Даже Тянь не настолько заебатый актер и не настолько хорош в самообмане, чтобы попытаться в ответ на этот вопрос солгать. – Но мой мир не разрушится, если эта надежда не оправдается, – правда. – И в нем ничего не изменится, если она оправдается, – тоже правда. И так охренительно осознавать, что это правда. Да, их мир станет проще, если оправдается. Господи, настолько проще. Это наконец снимет хотя бы часть неба с плеч Шаня, это хоть немного ослабит жгут, которым чувство вины его внутренности стягивает. Он наконец сможет выдохнуть, отпустить напряжение, вечность сковывающее плечи, и перестать бороться каждую ебучую секунду этой ебучей жизни. Хотел бы Тянь этого для него? Безусловно, блядь, хотел бы. Но он ни секунды не сомневается в том, что Шань справится при любом раскладе. Что Шань не сломается, и не уйдет, и не откажется от своих слов и своей веры в них двоих – пусть это все еще внезапно осознавать; охренительно внезапно осознавать свою важность для Шаня, осознавать, что он Шаню нужен, вот такой, какой есть и не нужно себя переламывать, перековывать, чтобы быть его всем; чтобы Шань соглашался быть всем для Тяня. Шань не сломается, а если будет близок к этому – Тянь окажется рядом, чтобы удержать. Как Шань всегда держал его. Они друг друга – на следующую вечность. Аксиома, не зависимая от такой херни, как чертовы метки. – Ты очень повзрослел за последние месяцы, Хэ Тянь, – вдруг заговаривает Цзянь тихо, но весомо, и, когда Тянь вновь фокусирует внимание на нем – видит, как в песочных глазах ютится что-то серьезное и фундаментальное. – Я тоже тобой горжусь. И он опять улыбается, и в этот раз улыбка получается цельнее, ярче, и в ней даже почти нет горечи, и в солнышке Тяня царапается что-то мягкое, ласковое, и в эту секунду он даже почти понимает ту братскую нежность, которую видит в глазах Шаня, когда тот смотрит на Цзяня. А потом Цзянь вытягивает руку вперед, и цепко хватается за напульсник теперь уже на собственном запястье – с едва уловимым колебанием, но прицельно наступая на глотку собственному страху. – Давай, Хэ Тянь, – шало, с какой-то необъятной смелостью произносит Цзянь И. – Вместе. И. Что ж. Справедливо. Это началось с них – это закончится ими, правда? Независимо от того, что окажется там, на изъеденной чернилами коже. Это не сломает их. Это не сломает их мир. Это не сломает то, что они уже отстроили, что выцарапали себе когтями и клыками. Из этой, новой квартиры, из их с Шанем теплого мира, который совсем не карточный домик, который не разрушить ни легким дуновением ветра, ни чертовым сжимающим железо в комья прессом – отсюда Цзянь не уйдет, переполненный отчаянием до краев, за которые оно льется неконтролируемым серным потоком. Сейчас все будет не так. Потому что сейчас уже все не так. Широко улыбнувшись, Тянь обхватывает ладонью напульсник на запястье и чувствует, как сердце срывается в острый приступ тахикардии. Цзянь знакомым нервным жестом облизывает губы и начинает считать. – Раз. Бах. – Два. Бах. – Три. Не давая себе подумать, Тянь резко сдергивает ненужную больше полоску ткани – и взгляд тут же упирается в чернила на запястье. Бах. Тяжело ломящееся в ребра сердце задевает одну из мин, припрятанных за ребрами – и легкое касание тащит за собой цепную реакцию. бах бах бах Тяню кажется, он физически ощущает, как трещат кости, как рвет сухожилья. Как внутренности взрываются друг за другом воздушными шариками, только вместо гелия они наполнены кровью и мясом. Очередное бах – и вот уже легкие разлетаются лоскутами, оставляя после себя растекшуюся по искромсанной изнанке сигаретную смоль, тяжело вязнущую на обломках костей. Черт возьми. черт блядь возьми Прежде, чем Тянь успевает осознать, хотя бы приблизиться к долбанному осознанию – он уже чувствует, как чужие руки обхватывают его за шею, как чужой нос утыкается ему в ключицу, как ухо опаляет приступом чужого смеха. Приглушенного и немного рваного – но яркого, чистого смеха, в котором совсем не слышатся слезы, хотя Тянь явственно ощущает, как становится влажной футболка там, где ему в плечо зарывается лицом Цзянь. Несколько секунд Тянь продолжает оторопело смотреть перед собой, не понимая. Не понимая. не понимая А потом он еще раз переводит взгляд на собственное запястье, смотрит смотрит смотрит, и – блядь. Ну блядь же, а. И вдруг его внутренности опять ощущаются существующими, как никогда цельными. И вдруг он чувствует, как первый смешок пузырится в гортани. Второй. Третий. Еще пара секунд – и вот его хохот уже переплетается с искристым смехом Цзяня, и это почти истерика, но все-таки не она. Проходит какое-то время прежде, чем приступ смеха сходит на нет и теперь нужно вспомнить, как дышать. Нужно отцепить взгляд от собственной кожи. Нужно вспомнить, как, мать вашу, дышать. Тянь не врал, когда говорил, что метка ничего не изменит – но он так же не врал, говоря, что хочет этого. Как он мог бы не хотеть? И сейчас, когда… Когда… Сделав глубокий вдох и глыбой протолкнув воздух сквозь глотку к протестующим легким, Тянь все-таки опускает руку запястьем вниз. Второй рукой он чуть приобнимает Цзяня, все еще прячущего лицо у него на плече, и пытается подобрать слова, и не знает, как, блядь, собрать себя обратно в функционирующее существо. – Вселенная все-таки мразь, а? – тихо сипит Цзянь, все еще не поднимая головы. – Теперь, когда мы уже смирились, когда научились с этим жить, когда нам это больше не нужно… – Может быть, дело как раз в том, что это нам больше не нужно, – так же тихо вторит ему Тянь, и на секунду Цзянь замолкает, чтобы в конце концов фыркнуть согласно. – Может быть. Наконец, Цзянь все-таки разжимает хватку и отстраняется от Тяня, и глаза его – совершенно сухие, больше не дикие и полубезумные, отчаяние из них вымыло светом и яркой, горящей надеждой. – До сих пор не люблю тебя, – мягко произносит Цзянь, и слова эти теперь ощущаются совсем иначе, и в них не чувствуется горечи и надрыва, которыми обоих ломало в день рождения Цзяня, и смысл в них отчего-то совсем другой. – Тоже тебя не люблю, – коротко улыбнувшись, отвечает Тянь, и это – как кодовая фраза, как шифр для них двоих. Как подпись на полотне Вселенной. ты проебалась, дорогая иди нахуй И Тянь вдруг чувствует, как его прицельно накрывает облегчением от понимания того, о чем до сих пор он совсем не задумывался, о чем не смог бы задумываться, когда его мысли, и его сердце, и весь он – по Шаню, для Шаня, ради Шаня. Но сейчас Тянь смотрит на Цзяня, и думает – между ними теперь тоже все будет в порядке. Им больше не придется держаться друг от друга на расстоянии, шарахаться в присутствии друг друга, бояться друг с другом лишний раз заговорить или друг к другу случайно прикоснуться – чтобы не спровоцировать какое-то очередное дерьмо, чтобы не подорвать внутренности самим себе и тем, по ком горят. Тянь осознает, что на все эти месяцы, с тех пор как у Цзяня появилась метка, как зародилась связь – он потерял друга. И теперь будет рад вновь этого друга обрести. – Что ж, думаю, сейчас тебе хочется поговорить кое с кем другим, – прищурившись понимающе, светло и ласково произносит Цзянь, и отступает на пару шагов. – А меня внизу ждет Сиси. Нам с ним еще отмечать его день рождения, – на этих словах глаза его загораются очень знакомой нежностью, мешаются с жаждой, и с потребностью, и с попытками осознать то, что только что произошло. И все это так отчетливо, так легко читаемо – потому что все это слишком знакомо. Здесь никакая связь не нужна. – Поздравь его от меня, – просит Тянь, и знает, что Цзянь поймет – речь не о дне рождения. – Обязательно, – кивает Цзянь, кажется, действительно понимая, и после секундной заминки мягко добавляет: – Ты Шаню тоже… – Конечно. Еще какое-то время они смотрят друг на друга, и ощущение общности, какой-то солидарности и незримого понимания, взращенного на том, что они пережили вместе – все это связывает их накрепко, связывает самым правильным, ценным образом, и это уже ничем не разорвать. Но это – и не хочется. Цзянь улыбается напоследок, зажигается фейерверком – и наконец скрывается за дверью; ее хлопок в этот раз не ощущается, как что-то, что может Тяня до основания разрушить. Несколько секунд Тянь невидяще смотрит на дверь. А Вселенная-то отсосала, – вдруг вспыхивает в голове отрешенная мысль, и хотя процесс, конечно, был так себе, но зато результат… и Тянь почти заходится в еще одном приступе смеха, на этот раз куда больше смахивающего на истерику. Но нет. Не сейчас. Сейчас как-то нихрена не до смеха, у него есть дела поважнее. Наконец Тянь вдыхает глубоко-глубоко, захлебывается воздухом и заполняет им легкие до основания. Потом разворачивается на пятках и идет обратно в комнату. И застывает в дверном проеме. Шань лежит на диване, невидящим взглядом пялясь в потолок и совершенно не обращая внимания на то, что происходит на экране. На груди у него свернулся Малыш Мо, и пока длинные сильные пальцы с очевидной нервозностью почесывают его за ухом – Малыш Мо периодически лижет Шаня в подбородок мягким языком в такой явно попытке успокоить, что внутри Тяня что-то разбивается. Прикрыв глаза, он прислушивается к себе, и, да – вот оно. Вот же оно, блядь. Чужое беспокойство, легко вибрирующее в солнышке, и мягкое недоумение, и нежность, топящая внутренности в тепле, как в парном молоке, и странное понимание, из-за которого Шань давал им с Цзянем время наедине, из-за которого не вмешивался. И. Господи. Разве у Тяня был хоть малейший шанс? Разве он мог в Шаня не вляпаться так оглушительно и полюбить так, чтобы любви его – на эту жизнь, и на следующую, и еще на парочку вечностей? Мягко скользнув вперед, Тянь тихо пересекает комнату, опускается рядом с Шанем на колени – тот, конечно же, ни капли не удивлен его появлением, – и утыкается носом ему в выемку ключицы. Тут же чувствует, как ему на загривок опускается знакомая рука и едва не урчит, когда длинные сильные пальцы начинают скрести ему кожу ласково. – Все в порядке? – немного напряженно спрашивает Шань, и Тянь поднимает взгляд, склоняя голову на бок, чтобы потереться щекой о плечо Шаня. – Все восхитительно, Солнце, – сипло выдыхает он, восхитительно утопая в карих глазах, и наконец делает то, чего не делал ни разу за все это время. Тянь открывается. Он ныряет вглубь себя и с остервенелым счастьем, почти детским ликованием принимается рушить остатки тех стен, которыми ограждался от Цзяня; выискивает все лазейки, которыми от связи ограждался, и ломает их беспощадно; вытаскивает на наружу все, что прятал тщательно, что было его и только его сокровищами. Выставляет на передовую свою нежность, свою абсолютную любовь-вечность, чтобы Шань осознал, чтобы почувствовал; чтобы понимал, вот это – его, для него и ради него навсегда. Глаза Шаня расширяются, зрачок взбудоражено и сладко съедает радужку, и когда Шань мягко выдыхает пораженное: – Ох, – Тянь чувствует, как его собственные глаза начинает жечь. Шань понял, конечно же, он все понял. Конечно же, не только Тянь из них двоих последние недели старательно игнорировал и не замечал – и, конечно же, Тянь об этом знает. Тянь и Шань. Земля и небо над ним. Луна и Солнце, вокруг которого Луна существует, прожигая свои века. Галактики и космос, в котором, благодаря которому эти галактики зарождаются. Они победили. Они победили эту долбаную, мать ее, вселенную, переупрямили ее вместе, рука об руку, плечом к плечу; они заслужили то, что получили, выдрали себе это оскаленной пастью и выпущенными клыками. А получили они друг друга. Связь? Связь просто идет в комплекте, как признание их победы в этой войне. Что-то, что раньше казалось ключевым, что рушило миры под их ребрами одним фактом своего существования, что было самым желанным, самым важным, чего жаждалось всем нутром; но к тому времени, когда удалось получить, оно превратилось всего лишь в приятный бонус. Они прошли этот личный ад круг за кругом – и вышли из него, держась за руки и победно скалясь. Что теперь во всем долбаном мире может их испугать? Что теперь может оказаться им не под силу, пока – вместе, глаза в глаза, сердцем к сердцу? Слепо нашарив пальцами руку Шаня, Тянь не глядя стаскивает с нее напульсник, а после притягивает к себе и ласково целует запястье лишь вскользь мазнув по нему взглядом и убедившись в том, что он и так знает. Запястье, где – знак поражения Вселенной. Ее признание того факта, что Тянь всегда будет Шаню принадлежать. – Я всегда выбирал тебя, – повторяет Тянь такие далекие и восхитительно близкие слова Шаня. Слова, сказанные, кажется, еще вчера – или недели назад, или вечности назад. Не так уж важно, когда. Важно, как много эти слова значат, сколько в них правды. Больше слов им и не нужно. Не сейчас. Все потом, потом. Когда Шань резко наклоняется и впечатывается в него поцелуем, у их губ привкус соли, а в груди Тяня в унисон бьются два сердца, до отказа наполненных нежностью, страстью, теплом. И любовью. Любовью. Любовью. Прежде, чем Тянь окончательно растворяется в Шане – и в Шане себя находит, в его голове вспыхивает лишь одна мысль. Тянь больше не уверен, кому из них она принадлежит, но это и не имеет значения. Для обоих несколько слов – как аксиома на всю следующую вечность. Я всегда буду выбирать тебя.