Съедобное

Кофе всегда говорил ей «Доброе утро!» первым. Всегда громко и напористо, всегда энергично. Он никогда не бывал сонным, не бывал подавленным, уставшим, недовольным моросящим утренним дождем, из-за которого прочим ещё сильнее не хотелось двигаться с места. Даже столовая посуда ворчала, а он — нет. Ложечка цокала о фаянсовые стенки «цок-цок-цок», скорее бы в мойку и в ящик, спать. Кофе оглаживал её на прощание, оставлял темную капельку себя на скользком боку: «Доброе утро же! Ну что ты!». Ложке не нравилось. Свежая Газета разила терпким от дождя запахом типографской краски. Она давно уже встала и уже совершила путешествие через весь город, и теперь сохла на столе рядом с Кофе в нетерпеливом, обычном своем настроении, поерзывая страницей спортивных новостей. Кофе не любил спортивные новости. Спорт тоже. К спорту всегда выбирали Пиво, а не его. Кофе любил утро, здесь у него конкурентов не было. Она тоже любила утро — Булочка. Дыша остатками печного жара, она, устроившись на белоснежной тарелке, не по центру, а ближе к кофейной чашке, источала всем телом плотный коричный аромат и оттого была ещё привлекательнее на запах, чем на вид. Пышнотелая и румяная, Булочка глядела округлым боком, как стремятся одна за другой мелкие капли с другой стороны стекла, настигают друг друга и, весело хохоча, скатываются на карниз, после — по водостоку и дальше вниз, под землю, куда-то далеко, куда Булочке, впрочем, и не хотелось бы. В кухне было свежо, чуть приоткрыта фрамуга. — Прекрасное утро, милая! — сказал Кофе, и пар над ним поднялся белый и крепкий. — Да, — шепнула она в ответ, розовея. А пар всё валил и вздымал над столом жар раскаленной джезвы, сладкую примесь кристаллизированного тростника и сотни заключенных в каждой крупице темного кофейного тела обжигающих колумбийских солнц. И Кофе, хранящий эти солнца, как и огонь деликатной обжарки, как и бурление кипящей воды, делился без жалости всем этим яростным, жарким и энергичным, всем, что и составляло его самого, всем, ради чего он существовал. И убывая с каждым глотком, он не истончался и не терял ни вкуса, ни запаха, ни сил, а только креп, и чем ближе ко дну, тем крепче. От волнения Булочка была уже еле теплой. И теряясь в безвыходности, она почти с трепетом принимала и впитывала и силу кипящей воды, и пламя под обжарочным чаном, и белую ярость сотен и сотен далеких, но самых горячих на свете колумбийских солнц.