Съедобное

Жаркое солнце Южной Америки, бесконечно теперь далекое, всё ещё продолжало жить в каждой его крупице и согревать изнутри. И это именно он, порошок Какао, стал нагревать молоко, а вовсе не наоборот. Просто раскрылись в один момент все сокрытые в темной глубине пачки обжигающие лучи и выплеснулись в молочное тело вместе с густым шоколадным запахом. Сразу, без промедления, не дожидаясь, когда оно прогреется слишком сильно. Просто чрезмерно долгим был путь и слишком томительным ожидание. Сперва зрел на дереве плод. Рос из маленькой твердой почки в большой сочный кокон, наполненный тугими зернами, полнился соками и жаром, пора не отделился от живительного ствола по единому взмаху мачете, и им же был поделен надвое. Он вылежал своё время на пальмовых листьях, а после отдал спелые семена солнцу во власть. И не было ничего прекраснее этого солнца и уверенных рук, перемешивающих и перетряхивающих. И уже неотделимо было ни солнце, ни живительные соки леса от каждой части иссушенных вдвое зерен, как ни старались острые ножи молотилок. Только очень уж тягостно было томиться в пачках — сперва в огромной, после в маленькой, в каких-то сто грамм — и ждать. И вот, наконец, нырнула ложка, подхватила пыльные крупицы и сбросила в теплое молоко, и счастью Какао не было предела. Молоко заворчало, то и дело норовя забурлить у кастрюльного края. Тягучее, белое, оно отстояло в холодильнике всего сутки, а уже успело утомиться. Казалось, вот только что так сладко было плескаться в тугом переполненном вымени, и так весело было бежать по трубкам доильного аппарата, а уже закончились все процедуры, и пришлось поместиться в белый пластик непрозрачной бутылки, чтобы попасть на магазинную полку, а потом уж на полку домашнего холодильника. Кажется, снаружи стучалась и заглядывала майонезная пачка, однако общаться с ней было тяжело. И вот достали, наконец, и плеснули (сперва немного) на холодную белую эмаль, а потом стали греть, не так ласково, как грело нежное коровье вымя, а потом сыпанули какой-то гадости и сахара сверху и долили из бутылки остальное. Молоко поежилось, вытолкнуло наглецов наверх. И вдруг затеплело. Не снизу, от огня, а изнутри. Будто раскрывались прямо в сердце один за другим длинные огненные языки, и запах вскружил Молоку голову. Его повело, закружило по кастрюле, а Какао, хохоча, истаивало внутри, проникая, окрашивая, растворяясь, сливаясь в единое целое, и было уже не исторгнуть. Да и не хотелось уже. Молоко поддалось движению ложки, загустевая, потянулось послушно в легкий шоколадный водоворот. Всплыло вдруг в подспудной, неявной памяти желтое солнце над лугом, согретая им трава, сладость травяного сока. Ведь было солнце в самом истоке, и вот оно снова в нем, ещё жарче, чем помнилось, далекое, немного чужое, но прекрасное и ароматное, отдавшее себя через мелкие крупицы дождавшегося своего часа горьковатого Какао-порошка.