Съедобное

Мёд долго жил в улье. Уютном улье. В уютном жужжании, в легкой вибрации сотен проворных пчелиных тел, которые копили его, по капле, тщательно, и в этой колыбели Мёд появился на свет. Он был юный, он плохо помнил те времена, только и осталось, что зыбкая память об ульей колыбели, первом своем пристанище. После пришел пасечник и слил его в большие холодные тары. Там Мёд скучал, один, в заточении, но, по счастью, не очень долго, скоро его разлили по баночкам, по скляночкам, непротекаемым коробочкам и бутылкам. Именно в пластиковой бутылке Мёд и прибыл сюда, в нижний кухонный шкафчик, в компанию литровых кружек, кастрюль, тронутой ржавчиной терки, сита и прочей кухонной утвари, имен которой поначалу не знал. Они казались ему диковинами, но со временем Мёд перезнакомился со всеми, и здесь ему стало нравиться почти так же, как в улье. Даже сильнее. В улье он мало что понимал и совсем не знал мира, а тут уж ему порассказали про всякое, да ещё открывались то и дело дверцы, и Мёду видно было светлую кухню, стол, стулья, как в доме пасечника, и высокий белый короб. Кастрюли рассказали ему, что это холодильник. — Холодильник? — переспросил Мёд. — Да уж холодит знатно, — поддакнул эмалированный, сколотый на горлышке около крышки Бидон. В холодильник Мёду совсем не хотелось, но его туда ни разу и не поставили. Зато, изредка, доставали из шкафчика на стол. За окном всегда было бело. А ведь в ульевые времена, он помнил, словно из другой жизни, так смутно, и всё-таки это определенно была его память, что мир был зеленым. Теперь мир был желтым внутри и белым снаружи. Желтым, как пояснила ему большая эмалированная Кружка, от ламп. — Видишь солнышки наверху? Вот это лампочки. Мёд видел. Лампочки и вправду похожи были на маленькие солнца, но тепла от них не сочилось ни капли. Та самая Кружка, пожилая уже, с виноградной лозой на боку и черной безэмалевой плешью у донышка, поглядела на него, когда он едва прибыл в своей бутылке, и сказала: — Ну уж с тобой-то подружимся. Их доставали вместе. Бывало, что кружку без Мёда, одну, но если уж вытаскивали под свет лампочек Мёд, то и её непременно. Кружку становили на горевший по кругу синий огонь, лили в неё что-то белое, и она пыхтела, нагреваясь, и покачивалась, если неровно встала. — Ох, жарища-то, ох, пропарю бока свои, ох, закипай же, паразитушка. Из её наполненного теперь тела, то и дело доносились смешки. Сперва смешки — а скоро и стоны. Долгие протяжные стоны. Мёд испугался в свой первый раз: там больно кому-то? Гладкобокая сахарница на пару с такой же гладкобокой солонкой — обе накрыты шляпками зеленых крышечек — усмехнулась и сказала: — Да Молоко это! Намерзнется в холодильнике, в этом своем пакете, пока нагреется, всю кухню воплями переполошит. Молоко. Мёд не знал, кто это — Молоко. Он ждал, не понимая, предвкушать ли ему, бояться ли. Он был ещё молодой, совсем жидкий Мёд, не засахаренный даже на дне (потом-то со временем, загустел, конечно, засахарился, да так, что уже не лился через горлышко, и тогда верх бутылки обрезали, и доставали его нагретою ложкой) трепетал перед неизвестностью, и мелко, как когда-то в улье, дрожал, наливаясь на ложку. А с ложки — в Молоко. О, это Молоко! Как оно принимало его, как закруживало, сразу тянуло ко дну, не давая опомниться, осознать себя в нем, почти что кипящем, и разматывало на янтарные нити, распускало и растворяло. И Мёд уже не помнил ни улья, ни прозрачной бутылки, ни бидона, ни сахарницы. Ни себя. — Вот и всё, — шептало Молоко. Всегда разное, каждое со своим особым настроением, с особой страстью, но для той части Мёда, которая с ним сливалось, всегда особенное и первое. Единственное. — Мы вместе. Неотделимо. Ты чувствуешь? Мёд чувствовал. Чувствовал, что его самого больше нет, но и Молока самого по себе нет тоже. Чувствовал, что он, Мёд, угадывается в каждом глотке, в каждой капле, что он стал невидим, но это не страшно — он есть. А потом, когда они с Молоком, перелитые из до предела нагретой Кружки в другую, без сколов и трещинок, совсем другого материала посудину, которая обитала всегда на свету, с которой Мёд никогда не сталкивался в темном шкафочном мире, он понимал, что они вовсе не потеряли себя, а совершенно наоборот: слившись, умножились. И стали лучше. Оба. Оба приобрели. Для Молока всё уже было кончено. Даже если оставалась в пакете капля, она сливалась наутро с Кофе, а Мёд, оставшийся сперва в целой, а после обрезанной и прикрытой пленкой бутылке, каким-то неведомым образом всё понимал. Так и будет. Он весь сольется с горячими молочными водоворотами и станет больше и лучше. Растеряет невозможную свою, приторную сладость, свою густоту, поделится ею с несладким Молоком, а то в свою очередь сделает его, Мёд, больше, растащит, расплавит, растворит, да, но ведь добавит объема. И Мёд ждал. Ждал, когда его останется так немного, что ложке придется отскребать его от стенок бутылки, и он в последний раз почувствует жар и заново сладостно осознает себя в другом. Ждал своего последнего Молока.