Истории тёмного королевства

       Она сидит на кушетке в коридоре больницы, отворачивая от двери, в которую то и дело входят и выходят печальные люди, лицо, и заламывает пальцы, ломает до хруста. Из всех печальных людей она — самая грустная. Беззвучно шепчет что-то, но ему не нужно уметь читать по губам, чтобы знать, о чём она умоляет суровые небеса и жестокого Бога, в которого он никогда не верил: помогите, просит она, не понимая, к кому обращаться за помощью.        Она сидит на жёсткой больничной кушетке. В глазах, на ресницах застыли слёзы, которые она ни за что наружу не выпустит — самая сильная в мире, но молится. Она сидит на кушетке в коридоре, а он стоит в своём кабинете, припав к двери, и смотрит в её сторону, на неё, не отводя взгляда.        Это не Камерон, твердит он себе, это не Камерон. Но сердце узнаёт в этой, чужой, женщине другую, родную, лучшую. Знакомую. Любимую, но потерянную навсегда. Хотя эта женщина, укутанная в своё несчастье, другая: линия губ тоньше, а кончики волос вьются. И лицо чужое, хоть и знакомое, узнаваемое до колик.        Ему хочется выйти к ней. Сесть рядом. Взять за руку. Сказать «Привет» и заново познакомиться. Она ничего о нём не знает, и увидит в первый раз. А он… Он знает её целую вечность, и целую вечность ждёт её возвращения. С той самой секунды, как потерял навсегда.        Это не Камерон, он себе вторит, и кусает до крови пересохшие губы. Он шепчет, что нельзя поддаваться безумию, что нужно сохранять здравый смысл (кто-то же должен), что эта женщина — не та, на которую так сильно похожа. Он снова и снова пытается убедить себя, что нельзя довольствоваться подделкой, пусть и качественной, когда знаешь, где найти оригинал. Но здравый смысл молчит, либо подсказывает идеи, отнюдь не здравые: он потерял Кам, а эта женщина, такая похожая, может стать его новой любовью. И, глядя в её глаза, он снова и снова будет вспоминать, опять и опять возвращаться к прошлому. Ему нужно это, только это и всё. Ему Камерон нужна. В любом виде. Даже подделкой.        Чейз эти мысли от себя гонит, и яростно мотает головой. Жестоко. Даже в его голове это звучит жестоко. Но сердце-предатель пропускает удар за ударом, пока он смотрит на то, как она ломает до хруста пальцы и кусает губы до исступления.        Ему нужно возвращаться к работе, изучать больничный лист, снова и снова копаться в деле пациента, у которого завтра операция. Нужно сосредоточиться, сконцентрироваться, прояснить мысли, освободить, наконец, ум. Он слабак. Он не может. Не сейчас, не сегодня. Он снова и снова подходит к двери, беспокойно мечется по кабинету в поисках спасения, и не может себя заставить оторваться от чужого, но родного лица этой пациентки в коридоре. Пациентки, что приехала не к нему.        Он знает о ней так мало: Эмма Свон, шериф какого-то там маленького городка, тридцать четыре года и два с половиной месяца, привезла тяжело больного сына в Принстон-плейсборо, настойчиво утверждала, что больше не верит в магию. Он, глава диагностического отделения, должен был поставить мальчику диагноз. Но он не стал. Смалодушничал. Доверил это дело коллегам, а сам выкурил, одна за другой, десять сигарет. И сейчас мечется, не находит себе покоя, совершенно не зная, что делать. Никакого спокойствия. Никакого душевного тепла. Одна боль, внезапная, острая. Ночные кошмары вернулись, воплотившись в дневную реальность.        Он хочет подойти к ней, к этой женщине, чьё лицо, пусть и немного другое, из миллиона таких же лиц узнает, увидит в толпе. Обнять за плечи, притянуть к себе. Гладить по волосам, по напряжённой спине долго-долго, и долго-долго шептать, что всё будет хорошо. Сердце в груди просит, ноет, раненной птицей в последний раз заливается. Но он, как одержимый, единственную горькую истину про себя повторяет: это не Камерон. Не она. Точка.        А потом… что-то случается. Что-то дурное, нехорошее. Когда всё вокруг замирает на мгновение, и уши раскалывает адская тишина. Чейз вдыхает. Выдыхает. Снова вдыхает.        Он ненавидит этот момент. Весь мир ненавидит, и себя в этом проклятом мире — в первую очередь.        Он знает такие моменты, конечно же, знает.        Её сын умер. Скончался на операционном столе.        Уже через миг коллега, вышедшая из реанимации, усталая, серая, подходит к матери, смотрит на неё долгим оценивающим взглядом, и молча качает головой. Из стороны в сторону, туда и обратно.        — Простите, мэм. Вашего сына спасти не удалось. Мы сделали всё возможное.        Несчастная мать, застыв на мгновение, заплаканные глаза вверх поднимает, в лицо врача всматривается. А потом заходится истерическим криком, перерастающим в истошный плач.        Каталку с хрупким телом, накрытым тканью, вывозят из реанимации. Мать бросается наперевес, кидается навстречу. Вопит. Хочет увидеть сына. Наверняка, желает умереть.        Это не Камерон, твердит себе Чейз, что теперь проклинает себя за малодушие, и винит себя в смерти ребёнка. Но плевать. Он больше ничего не слышит и не слушает. Выбежав из кабинета, он бежит следом за ним. А она гонит себя прочь из больницы.        И он вспоминает почему-то, что слышал, как она говорила: «Я больше не верю в магию».