Истории тёмного королевства

       Гарри снятся кошмары.        Гарри снова и снова видит, как застыл взгляд Фреда. Как Сириус, странно улыбнувшись, словно пыль, растворяется в небытие. Как падает, падает, точно сорванный с дерева лист, Дамблдор, и в глазах его — пустота.        Гарри снятся трупы, горы трупов, с каждым сном всё больше, каждую ночь всё кровавее. Гарри просыпается от криков, гортанно из глоток вырывающихся, криков нечеловеческой боли. Гарри кидается на постели, брыкается, с трудом раскрывает глаза, ничего перед собой не видя, чувствуя, как лоб, лицо, покрываются испариной. Гарри плохо, и рвёт прямо на ковёр перед кроватью.        — Гарри!        Джинни не отходит, не покидает его ни на минуту, не оставляет одного. Впрочем, он всегда один на один — с войной и той болью, что испытывал, каждый раз кого-то в войне теряя. И война забирает Гарри по клеточкам.        — Гарри!        Джинни хватает его за руку, трясёт, требует. Не успокаивается, пока он не посмотрит на неё серым, затуманенным взглядом, хотя он вечно не в силах рассмотреть хорошо её лицо.        — Гарри, — голос её встревожен, она напугана, — так нельзя. Ты совсем покой потерял. Тебе нужно к специалисту.        — У меня не было покоя, Джинни! — голос дрожит, предательски всхлипнув. — Я пережил войну.        — Я тоже! — она почти кричит ему это в лицо. — И я держусь. Так нельзя, Гарри!        — Очень рад, — мрачно отзывается он, ложась обратно в постель, — что у тебя есть силы держаться.        Она хочет сказать ещё что-то, но он сворачивается клубком на постели, давая понять, что разговор окончен. *****        Днём Гарри преследуют кошмары. Вот так, один за другим, внезапно они терзают его голову, вонзаются в грудь, разрывают сердце на куски, рвут его на части. У этого нет определенных рамок, и вычислить, когда это может настигнуть, невозможно. Сейчас Гарри счастлив, весел и почти беззаботен, — а в следующий миг охватывает голову руками, хватается за испепеляющий каждую его клетку шрам на лбу, и… Гарри старается не кричать, или хотя бы кричать потише, но не всегда выходит.        — Гарри! Гарри!        Джинни бросается наперевес, тянет за руку сына. Испуганный, Джеймс вопит и плачет, но всё равно у него выходит тише, чем у отца.        Гарри обхватывает себя руками, пытаясь удержаться здесь и сейчас, в этом моменте, на Тисовой улице, неподалёку от дома, где когда-то жили его единственные родственники. Сейчас у дома другой хозяин, а Дадли уехали и больше никогда не возвращались. И всё равно мимо этого дома, который шестнадцать лет был ему тюрьмой, он не может пройти спокойно — война накрывает, преследует и тут, снова напоминает о себе, даёт знать, что он её пленник, раб.        Гарри опадает на асфальт, медленно сползает вниз, не сразу поняв, что на скамейку, куда Джинни, бросающая на него взгляды со смесью негодования и боли, его притащила за руку. Маленький Джеймс истошно орёт, глотая собственные слёзы, и ему больно, потому что всё то время, пока отец не помнил себя, держал его за руку.        — Прости, Джин, — Гарри виновато смотрит на жену, — прости, я…        — Ты всё ещё не можешь научиться ходить спокойно мимо этого дома — в голосе Джинни, скорее, упрёк, чем сострадание, она измучена, ей всё это до смерти надоело.        — Да, потому что я вижу его трижды в неделю, когда иду на работу.        — Тогда смени работу.        — Как будто это так просто сделать — Гарри пожимает плечами, голос выходит чужим, а в словах — яд.        — У тебя сын, — Джинни решительно встаёт со скамейки, не спуская с рук Джеймса, — и, если ты обо мне не думаешь, подумай хотя бы о ребёнке. Завтра же я запишу тебя к психологу.        — А если психолог не поможет?        — Тогда, — глаза Джинни холодны, она, наверное, давно всё обдумала, — я с тобой разведусь.        — Вот как?        — Да. Потому что у меня нет другого выбора.        Она меряет его взглядом, в котором не понятно, что задевает больше — сострадание или укор, и, развернувшись, быстро шагает по тропинке, прижимая к себе сына. Гарри остаётся сидеть на лавочке. Один. *****        Вечером Гарри трудно дышать и ноги едва носят. Он под действием препаратов, антидепрессанты стали его едой с тех пор, как жена его отправила к психологу.        — Гарри! Гарри!        Он смотрит на жену, но не видит его. Она — словно на старой кино-плёнке, лицо размыто и чуждо.        — Я всё, конечно, понимаю, — поджав губы, начинает она, — но так нельзя. Ты третий день почти ничего не ешь.        — Я не голоден.        — Третий день — напоминает Джинни, и в голосе его, хочет она того или нет, упрёк. Снова. — Тебе поесть нужно. Или ты хочешь умереть от голода в муках?        — Может, — он равнодушно пожимает плечами, — я вообще хочу умереть? Может, я давно должен был сделать это, и тогда всё сложилось бы иначе. Ты не думала?        Она шокирована. Несколько раз молча открывает и закрывает рот. Гарри встаёт с кресла и то ли плывёт, то ли ползёт в спальню. Он не голоден. Но ему нужно поспать. Всё, чего он хочет сейчас — спать. Уснуть крепким сном и, возможно, не проснуться.        — Как ты можешь такое говорить, Гарри? — в ясных, но давно потухших глазах Джинни слёзы. — А как же я? А Джеймс? Тебе плевать, что ещё один наш ребёнок родится через полгода?        Гарри её не то, чтобы не слушает, но не слышит. Мир, потерявший давно свои краски, становится отныне ещё и глухим. ******        Гарри пьёт много, пьёт жадно, не закусывая, пьёт, пока не распластается на столе, не свесит одутловатые конечности, испорченные преждевременной старостью. Он пропах огневиски, а дыхание его сбилось с пути, и не выходит из лёгких как будто бы. И всё равно ничего, ничего он не может забыть — ни горькие смерти, ни финальный бой, ни гору трупов. Они то и дело встают перед глазами, снова и снова, не давая ему дышать.        — Гарри! Гарри!        Джинни стучит кулаком по столу, истерично орёт, срываясь на визг, заливается слезами, которые с громким криком глотает. Только так он слышит её. Только это заставляет его поднять голову и посмотреть на жену. Но не увидеть. Перед глазами пелена, трупы и расплывчатое лицо, которое он уже и не помнит.        — Всё, — Джинни полна решимости, её ноздри раздуваются яростью, — с меня хватит. С нас хватит, Гарри. Я ухожу от тебя. Не ищи меня. Хотя ты не будешь, верно? На развод подам сама.        Она выходит с кухни. Он, точно в старом магнитофоне, где плёнка заела, слышит шорох в коридоре, и вопросы мальчишек, куда они едут, и что опять с папой не так. Только теперь до него начинает доходить, что происходит. Джинни уходит от него, забирает детей. Осознание этого даётся трудно, он даже не понимает, что скажет ей сейчас. Но бросается в коридор.        Проклятые ноги не держат, и вскоре он лежит вниз лицом на холодных плитах, стеная. Кажется, у него выбит зуб, а, может, что-то ещё стряслось. Во рту пахнет кровью.        — Джинни, — шепчет он, харкая кровью и пропитанной огневиски слюной, — Джеймс… Ал… куда? Куда вы?        — Я сказала уже, — он каким-то образом чувствует, что жена смотрит на него сверху вниз, как на падаль, на мусор, — мы уходим. Не ищи нас. Так будет для всех лучше. Всё кончено.        Он пытается возразить, пытается ползти за ней следом, а сознание подбрасывает картинки, как падал и умирал столько раз в этой войне, объявленной Волдемортом, когда был его главной целью и главной жертвой. Но язык словно связывающим заклятьем поражён, и выходит только глупое мычание.        Джинни выходит за дверь, а Гарри ползёт следом.        Ползёт до тех пор, пока не стучит лицом об дверь.        Нужно что-то делать, вставать, подниматься, идти куда-то. Если не вслед за женой, то хотя бы в спальню. Сегодня он выпил достаточно, чтобы отключиться полностью, чтобы война не вторгалась в голову и не мучила его сон.        Гарри слишком слаб, засыпает на полу в коридоре, в паре дюймов от кухни. Во сне чёрные блики перемешиваются с красными, а на коже он чувствует пламя войны.        Гарри невдомёк, что Джинни, перед тем как уйти, разлила по кухне яд медленного действия, каждый вдох которого отравляет лёгкие.        Гарри засыпает вечным сном. Как и мечтал последние одиннадцать лет. Только пока не знает об этом.