Глава первая. Степной орел расправляет крылья
ᏝõᎿℌᶉõȵ
Той ночью звезды на летнем высоком небе сияли особенно ярко и чрезвычайно холодно — маленькая Одри, едва взглянув на черничный купол над головой, повела плечами, зябко поежившись и затягивая шаль покрепче, подумала вдруг о том, что звезды, наверное, сейчас смотрели на нее так же пристально, как и она на них. А потом, прищурив голубые глаза, решила, что размером они, наверное, были не больше светлячков да и мало чем от них отличались, и поэтому глядеть на кого-то столь же заинтересованно по определению не могли. Но то были только догадки маленькой девочки — звезды же чужестранным, завораживающим блеском по-прежнему безмолвно манили и отталкивали, порождая в сознании ребенка новые и новые догадки. И еще, подумала Одри вдруг, они так блестели, потому что наступил день ее рождения. Впрочем, никакого особенного значения он влечь не должен был — отец говорил, что в жизни ее будут еще десятки, и сотни, и даже тысячи подобных дней, но отчего-то каждый год все равно улыбался с наступлением ее новой весны чуть-чуть шире и немного радостнее. Теперь начиналась шестая весна в ее жизни, и мысли оттого путались, как ее длинные волосы на ветру, когда Одри бегала за бабочками и руками ловила юркие ветры. Хотелось думать, что она уже взрослая, что сможет, наконец, покинуть изученную детской любознательностью опушку и домик на ней, чтобы отправиться с отцом в путешествия до далеких лесов и высоких гор, о которых он так много рассказывал ей. Быть может, встретить эльфов ей тоже однажды удастся. Отец много о них не рассказывал, а Одри не задавала лишних вопросов, чувствовав, что тема эта обсуждению не подлежала. Словно под легкой вуалью внутреннего беспокойства и щемящей тоски, Гэндальф исподволь упоминал о прекрасных созданиях Илуватара, что населяли леса Средиземья и некоторые его долины. Одри знала, что эльфов становилось все меньше и незримое их господство увядало вместе с магией, которая существовала тысячи и тысячи лет до нее. Но и только: остальное казалось слишком сложным для разума ребенка, которому едва только исполнилось шесть лет. Как выглядели эльфы, она тоже, разумеется, не имела представления. Гэндальф рассказывал, как они невообразимо прекрасны и изящны, но что можно считать красивым? Одри искренне была убеждена, что озеро красиво, бабочка красива, деревья, поднимающиеся высоко над землей, — тоже. Но эльфы ведь не могли быть гигантскими бабочками или маленькими деревьями? Девочка, опустив глаза, помотала головой, когда ее воображение нарисовало вдруг высокого человека с заскорузлой мшистой корой вместо кожи и двумя шевелящимися усиками на макушке — если это эльфийская красота, то Одри в жизни с ней не хотела сталкиваться. Светлячки-звезды мигнули с небесной черноты широкого купола, и девочка отчего-то хихикнула так, будто бы ее только что поздравили эти холодные бездумные капли света, а потом, развернувшись на пятках тканевых ботиночек, побежала к дому. В небольших окнах горел мягкий теплый свет, а из каменной трубы вился причудливыми завитками дымок. Иногда он бывал разноцветным: Одри знала, что папа в те моменты колдовал, открывая новый мир для своей дочери. Сама она толком ничего не понимала в магии, но иногда усиленно делала вид, что умеет ее использовать — выставляла руки вперед, крепко зажмуривалась и начинала бормотать одной ей понятные слова, которые в детском представлении непременно оказывались мощными заклинаниями, что способны были открыть портал в новый мир или хотя бы создать из пролетающих пушинок маленького домашнего питомца, о котором Одри мечтала. Она бы очень хотела получать подарки на день рождения не в виде толстых старых книг, вдоль и поперек исписанных странными символами, завитки которых были донельзя похожими на петли плюща на стенах дома, а, например, в виде собственного пони. Или хотя бы кролика. Девочка, не замечая дороги за своими мечтаниями о подарке, подлетела к невысокой деревянной ограде и перепрыгивая с камня на камень витиеватой дорожки, зашла во дворик. И вот тут-то замерла, стоя на одной ноге и смешно покачиваясь: ей словно почудилось шуршание трав при границе леса, возле которого они жили с отцом. Как будто те ветры, с которыми она так часто играла в догонялки, в одну секунду устрашающе замолчали, и весь мир вокруг — мир, который для Одри ограничивался опушкой леса — погрузился в тишину, и даже в высокой траве не слышно было стрекота насекомых. Девочка боязливо оглянулась и вздрогнула в тот же миг, когда раздался протяжный скрип входной двери. — Папа,— выдохнула она, заметно расслабившись и тут же подлетев к Гэндальфу, вцепившись пальцами в серый балахон. Застенчиво и опасливо взглянув на лес, окружавший их непроглядной стеной воинов-дубов, Одри подняла глаза на отца, пытаясь разглядеть в полумраке ночи его лицо. — Что тебя напугало, дитя? — Лес будто бы замер, видишь? Как будто он… слышит кого-то, — кивнула Одри больше даже не Гэндальфу, а той догадке, что родилась в ее сознании. Лес всегда слышал больше, чем она, девочка верила в это, как и в то, что все деревья вокруг нее живые. Просто они не разговаривали вслух, а перешептывались на языке колышущихся изумрудных листков. Перед глазами Одри, что все еще цеплялась руками за серую грубую ткань, пролетела синяя большая бабочка, чьи крылья в свете луны и звезд были похожи на хрусталь, и девочка внимательно проследила за ней, от чего Гэндальф тихо рассмеялся, погладив по голове свою дочь. — А вдруг гоблины? Они ночью так и рыщут, ты ведь сам говорил. Что же ты, ada, смеешься? — Отнюдь, дорогая, гоблины сюда не посмеют заявиться. Но час и правда поздний: тебе и в постель пора. Одри насупилась — ей отнюдь не нравилось, когда Гэндальф рано отправлял ее спать, но в чем-то, однако, он был прав. Если на небосклоне засветились майские звезды, то ночь уже и впрямь была глубока. Девочка вздохнула и юркнула за спину отца, оказываясь на пороге их домика. Одри обернулась, опасливо поглядев на тихий лес, и поежилась, крепко зажмурившись. Как тут уснуть, когда чувство беспокойства за неизведанное грядущее будоражило детское сознание так сильно, что всюду мерещилось нечто невероятное и волшебное? — И чего же ты ждешь? — улыбнулся маг, глядя вполоборота на дочь, которая в нетерпении перекатывалась с пятки на носок. — Я… ничего, — помотала она головой, и волны русых, в густо-оранжевом свете камина отливавшие червонным золотом, волос забавно упали на раскрасневшиеся щеки. — Утренних птиц, наверное. Сладких снов, ada. — Losto mae, hen-nín. Пересекая порог собственной комнаты и попутно развязывая небольшие узелки рукавов молочной рубашки на своих запястьях, Одри вдруг подумала: каков был смысл в изучении языка эльфов, если отец ни разу даже не брал ее, когда уезжал в далекие их владения? Насупившись, Одри взобралась на кровать и тут же утонула в ледяных волнах чистых простыней, едва вздрогнув — от холода и мгновенно окутавшей ее сонливости. Девочка, натянув до подбородка, испачканного желтоватой пыльцой майских цветов, одеяло, зевнула и, предавшись отвлеченным мыслям, — преимущественно об эльфах с кожей-корой — провалилась в беспокойный неглубокий сон. Ближе к рассвету, когда горизонт начал слегка светлеть, однако мрак теплой весенней ночи все еще мягко закрывал лес, Одри разбудили голоса: знакомый низкий — отцовский — и чужой, едва слышный, но мягкий и звонкий, как шум чистого ручья в лесу. По спине пробежали стайкой мурашки, а руки вмиг похолодели от внезапного ужаса, сковавшего все ее тело. В их доме никогда не бывало незнакомцев; разве что однажды, когда Одри совсем еще малышкой была, к ним за покосившуюся оградку забрел маленький олененок с грустными и большими глазами. Изящно тонкий, но совершенно напуганный, он тогда, кажется, повредил ногу, а потому прихрамывал и боязливо пятился назад, когда Гэндальф попытался ему помочь. Одри ясно почувствовала себя на месте того олененка, когда вдруг голоса стихли и дверь в ее комнату с противным скрипом приоткрылась. Девочка крепко сомкнула веки, обрамленные ресницами, что сейчас подрагивали от напряжения, и вцепилась пухлыми пальчиками в край своего одеяла: в отличие от малыша-оленя, отступать ей было некуда, да и прятаться — только если под кровать. Кто бы мог заявиться в ее комнату в поздний час? — Ú-losta ha, — незнакомый голос, который показался Одри настолько прекрасным, что до смерти испугал ее, прозвучал словно тише шепота, и девочка поначалу не поняла, отчего она услышала его настолько отчетливо. Стараясь не шевелиться, она постаралась уловить хоть какие-то намеки на чужеродное присутствие в ее комнатушке, но не смогла различить звука шагов — вообще ничего не было слышно, кроме внезапно поднявшегося за стенами дома ветра, и потому она едва ли не закричала, когда ее запутанных от беспокойного сна волос коснулись человеческие пальцы. Напугало ее, прежде всего, то, что до сих пор гладить по голове ее мог исключительно Гэндальф. Быть может, еще и ветки деревьев, низко к земле спустившие свои крючковатые пальцы. — Не бойся, дитя, я не причиню тебе вреда. Со внезапным хлопком, слышимым одной только Одри, внутри ее головы словно что-то лопнуло, и девочка вдруг ощутила, как к ее горлу подступил колючий комок, что мешал спокойно и размеренно дышать. Не то страх, не то ожидание чего-то нового — Одри было не разобрать. Ресницы ее напряженно подернулись, и она, наконец, приоткрыла глаза. Папа читал ей книги до того, как Одри научилась читать сама. После этого Гэндальф лично вручал дочери в руки талмуды и с излюбленной мягкой улыбкой убеждал ее, испуганно глядящую на кожаные переплеты, что любые книги ей осилить не составит большого труда. И Одри читала, читала, но помнила легенды, которые слушала перед сном: про древних королей и королев эдайн, про бородатых гномов, что хранили в своих владениях несметные богатства, про Эпоху Древ и эльфов, коим подвластно было все необъятное Средиземье. И женщина, которую увидела маленькая Одри, едва только открыв слезящиеся глаза, словно сошла со страниц этих легенд. Окутанная ночной тьмой, что словно не касалась ее фарфоровой кожи и золотых прядей шелковых волос, женщина выглядела, как самая яркая из звезд ночного небосклона, за которым пристально наблюдала Одри после каждого заката. Если бы она наверняка не знала, что звезды не спускаются с неба, то, пожалуй, решила бы, будто главная из всех звезд, самая яркая и красивая, решила ступить на мрачную землю и осветить темные глухие леса во всей округе. Девочка, с благоговейным страхом рассматривая небесную гостью, которая по-прежнему невесомо касалась ее волос, коротко выдохнула и вытянула руку вперед, пальцами задевая серебрящуюся ткань, расшитую блестящими цветами, но тут же одернула в испуге ладонь, почувствовав, что рукава ее платья хоть и необычно легкие, но не призрачные — настоящие. Как и сама женщина. — Man le? — тихо-тихо спросила Одри, опасливо посмотрев на дверь за спиной незнакомки. В щели над порогом нежным золотистым отблеском играл свет камина, и у девочки сильнее забилось сердце. Где же папа, если свет он этой ночью не тушил? Ждал ли он эту гостью? — Ú-istan le, im naer. — Ты знаешь, — прозвучал ее ответ на всеобщем наречии, и Одри, подтянувшись, села на постели и притянула согнутые в коленях ноги к своей груди, теперь уже не со страхом, но с интересом разглядывая женщину. — Только не помнишь, Эйводриэль. — Я думала, что ты звезда, но потом решила, что они не умеют разговаривать, — пожала плечами она и принялась пальцами правой руки разбирать узелки на кончиках длинных волос. — То есть, может, и умеют, как деревья или травы, но не так как мы. — Ты права, я не звезда, — улыбнулась женщина и села на край кровати. — Я эльф, как и ты, дитя. — Эльф? Нет, я не могу быть эльфом. Они ведь, ну, другие, — оглянулась девочка на окно, сквозь которое не было видно ничего, кроме иссиня-черного неба, и нахмурилась, заправив за ухо прядь своих волос. — Какие? — улыбка не сходила с гладкого, неярко сияющего лица женщины, что представилась эльфом, и Одри это казалось странным: неужто она смеялась над ней? Девочки нахмурила темные брови и задумалась: ну, не скажет ведь она, что представляла эльфов совсем иначе. — Не знаю. Не как я или папа, — пожала она плечами и поспешила уйти от странного разговора. — Как твое имя? — У меня много имен, hen-nín. Отец при рождении нарек меня Артанис, мать позже дала имя Нэрвен, а муж после свадьбы начал звать меня Галадриэль. — Красивые, — протянула девочка, зевнув, и потерла кулачком сонные глаза. Одри уронила голову на подушку и сложила под щекой руки, глядя на сияющую ярче сошедшей с небосклона луны. — А у меня только одно имя, которое папа дал. Но оно длинное и не нравится мне, поэтому он зовет меня Одри. — Настанет время, и тебе дадут другие имена. Красивые, подходящие тебе по нраву и умениям, по красоте и душе, — произнесла женщина, и Одри подумала, что, если она и вправду эльф, то вернее ее стоит звать эллет. А еще, что уши у нее и правда точь-в-точь такие, что видела Одри, когда смотрела на собственное отражение. — А кто мне их даст? — слабо поинтересовалась девочка, убаюканная нежной трелью голоса гостьи. Глаза ее уже закрывались, и образ прекрасной эллет таял утренним расстилающимся туманом. Удивительно, как быстро прошел страх, который она чувствовала минутами ранее: стоило только ночной гостье улыбнуться. Последняя мысль, не подернутая дымкой грядущего сновидения, была о том, что эльфы и впрямь красивые. Красивее всего на свете. Галадриэль не сводила глаз с дитя, помолчала, вновь погладив по голове Одри, и услышала, как медленно и глубоко малышка задышала, провалившись в сон. Склонившись над хрупкой фигуркой, эллет коснулась губами щеки ребенка. Ее дочери. За порогом комнаты ее ждал Гэндальф: раскуривая трубку, он сидел возле затухавшего камина и пристально вглядывался в слабеющие огоньки и тлеющие алые угли. Галадриэль, остановившись возле кресла мага, невесомо коснулась его плеча, и тонкие пальцы запутались в серебристых волосах, принявшись нежно перебирать каждую прядь. — Как она? — Уснула, — не сдержала улыбки Галадриэль. Для эльдар сон был редкостью, и сама Лесная Владычица уже не помнила, когда в последний раз видела спящего ребенка. — Она очаровательна, Митрандир. Hannon le athan he. — Ú-moe hanned, calan-nín, — Гэндальф, затушив трубку и поднявшись с кресла, осторожно взял эллет за руку и коснулся губами белых костяшек. — Ты останешься до утра? — Уже утро, melethril, совсем скоро взойдет солнце, и с восходом его мне нужно отправиться в путь, а к его закату я должна достичь границ Лотлориэна. Мне жаль, но я не имею права остаться здесь, с тобой. С вами, — она склонила голову на его грудь и печально улыбнулась. Руки ее, спускаясь ниже, медленно очерчивали неровные линии, прерывавшиеся на запястьях Митрандира. Пальцы Галадриэль не дрожали никогда: трепетать пред feacenta — удел эдайн, но не первых эльфов. Но словно под ее мерно вздымающейся грудью нечто слабое и глухое стенало, страдало и вскрывалось до кровавых подтеков. Не единожды Владычица Света терпела эти муки и не раз еще их застанет, однако ничего не стоящие в жизни эльфа секунды она училась ценить сейчас, когда перворожденное ее дитя уже три сотни лет провела в безвременьи Валинора, а второе — едва ли представляло, каково это, иметь мать. — Эйводриэль не знает? — тихо спросил Гэндальф, услышав тревогу в мыслях единственной, что волновала его сердце тысячи лет, и невесомо и трепетно поцеловал золото волос Галадриэль. Она подняла глаза и посмотрела на мага из-под черных густых ресниц, сверкнув обжигающе-больной безысходностью своего взора. — Знает. Пусть сейчас и не понимает того, она знает, кто я, и принимает нашу участь. Оттого прошу, Олорин, — она коснулась лица Митрандира и провела большим пальцем по его щеке, — береги наше дитя, защищай ее. — До последнего своего вздоха, миледи, — отозвался Гэндальф, прижав к своей груди эллет. До восхода оставалось семь минут их непережитой вечности.***
ℌíᎿᏥύí
Одри, смахнув очередной сухой листок с растрепанных русых волос, нетерпеливо стянула с шеи расшитый зелеными переплетениями тонких нитей платок, который ей удалось выменять в одном из захолустных городков практически за сущие безделицы, и перевязала им голову, полностью убрав под него запутанные локоны. Стоило уже, пожалуй, признать, что чувствовала она себя комфортней, когда голову ее закрывали повязки или платки — с детства не носила она неубранных волос и отвыкла от ощущения ветра в прядях, которое теперь ей казалось невозможно мешающим. Эйводриэль исподлобья взглянула на идущего впереди Торина Дубощита: гном, мнивший, по видимому, себя всесильным существом, подгонял плетущихся за ним собратьев так громко и резко, что каждый раз те бесстыдно ругались себе в бороды. Девушка едва сдержала ухмылку, одернув себя и подумав о том, что если позволит себе насмехаться над гномами, то, несомненно, поведет себя неэтично по отношению к ним. Словом, поступит, как чистокровный эльф — а делать это она зареклась пару лет назад, когда пришлось начать скрывать свое истинное родство с Белой Владычицей. Впрочем, радовало ее то, что Гэндальф не утаивал дочь от всего мира. Пытался, вспомнила, посмеиваясь, девушка, пока в какой-то момент ее жизни не понял, что делать это бессмысленно. Мысли, постоянно возвращавшиеся к Митрандиру, озадачивали ее и пугали: леди Галадриэль хоть и заверила Одри в том, что Гэндальф будет в безопасности, все же убедить упрямицу-дочь не сумела. Девушка коснулась кулона, скрытого плащом, на своей груди и гудящими мыслями обратилась к отцу сквозь расстояния, сердечно умоляя его быть осторожным. Дол Гулдур — место мрачное, и Одри, исследовавшая некоторые леса Средиземья, еще давно зареклась туда ехать. — Господин Дубощит, вы свернули с тропы, — заметив, как Торин приказал отряду свернуть влево, сказала Эйводриэль, чуть повысив голос. Дубощит, шествующий впереди, на мгновение остановился как вкопанный, а затем молниеносно развернулся так, что под его ногами захрустели иссохшие ветви и осенние рыжие листья. — Я знаю, куда веду своих братьев. Гэндальф приказал не сворачивать, я следую его словам в точности. — Вы видите под ногами что-то, кроме нетронутой листвы? Я — нет, оттого советую вам вернуться, пока мы не ушли далеко. — А я советую тебе, дитя, молча следовать за нами. Если маг верит женщине, это не значит, что стану я, — сквозь стиснутые зубы прорычал Дубощит и, прищурив глаза, оглянул гномов. — Чего остановились? Вперед, не слушайте девчонку, у нас мало времени. — Он всегда такой грубый? — поинтересовалась Одри у идущего рядом Бифура, но тот только покосился на нее и неодобрительно что-то проворчал. Быть может, решила Эйводриэль, сами того не понимая, гномы учуяли в ней эльфийское начало, и подсознательная ненависть затмила всякий здравый смысл. Благо, она прекрасно понимала, что отряд свернул на другую тропу, по которой добираться если не дольше, то опаснее, но спорить с Торином у нее бы даже не получилось: на его стороне двенадцать гномов, а на ее… неозвученное благословение отца, которое никому в компании даром не сдалось. Девушка чуть замедлила шаг и оказалась в конце колонны, рядом с хоббитом. Он посмотрел на Одри и забавно подернул носом, словно смутившись, опуская глаза. — Мистер… — Бэггинс. Бильбо Бэггинс, это мое имя, — отозвался он. — Вы не смотрите, что он такой грубый, это только потому, что Торин волнуется. — Ну и странные же у него способы справляться с волнением, — покачала головой Одри, но потом улыбнулась. — Впрочем, я не настаиваю, чтобы он меня слушал: когда я соглашалась сопровождать вас, то ожидала чего-то… подобного. — Соглашались? Вас же Гэндальф просил, верно? — Не совсем, — склонила голову Одри и вытянула руку, приподнимая над головой ветви тяжелого дерева с опавшей листвой, которые могли бы задеть ее макушку и сдернуть платок. — Но Митрандир все же был осведомлен о моем появлении, и просить меня ему не требовалось. — Вы, верно, давно знакомы с Гэндальфом? — словно невзначай поинтересовался Бильбо, и его аккуратные уши презабавно дернулись: с попыткой скрыть свое безграничное любопытство мистер Бэггинс, увы, не справился. Эйводриэль ничуть не удивилась его смущенной попытке выведать больше о новой, почти случайной спутнице. Девушка, вглядевшись во вьющиеся дали Лихолесья, слегка пожала плечами. — “Давно” — слово странное. Вот что для Вас, мистер Бэггинс, давно? Эпоха Древ, быть может? Или обед в кругу друзей месяцами ранее? — увидев, как хоббит задумчиво посмотрел перед собой, в недоумении моргнув несколько раз, Одри вновь улыбнулась. — Думаю, если я отвечу “всю мою жизнь”, то вы непременно подумаете о бесконечных цифрах летоисчисления. — Вы не выглядите старой, скорее, наоборот,— пожал плечами Бильбо и почесал кончик своего носа. — И все-таки, выходит, что Гэндальф вам доверяет, хотя вы… — Ребенок, вы хотели сказать? — склонила голову Эйводриэль. С точки зрения внешнего развития, быть может, мистер Бэггинс и был прав: Одри, взглянув на себя со стороны, не увидела бы кого-то старше отроческого возраста. Пусть не дитя, но слишком юная девушка, внешне, ко всему прочему, не избавившаяся от эльфийских черт. Просто закрывать уши казалось малой и незначительной деталью, слабой попыткой скрыть истинное происхождение. Впрочем, подумала Одри, несколько дней, проведенных в Лихолесье, скроют дорожной пылью все то, что не должно быть на виду. За своими мыслями, которые увели ее далеко за пределы владений короля Трандуила, Эйводриэль не заметила, как отряд Торина остановился возле разрушенного моста, что раньше служил вполне надежной переправой через зачарованный ручей. Только вот переправить путников на другую сторону водоема он мог задолго до рождения и Эйводриэль, и Торина, и, возможно, даже отца его и деда, великих Королей Под Горой. Посмотрев вперед, девушка отметила, как искоса взглянул на нее Дубощит, и в глазах его засветилась гордыня, оттененная опасным превосходством. Одри поджала губы и отвела глаза, тут же втянув носом сладковатый дурман ручья — от такого аромата голову кружило беспощадно и угрожающе, и девушка подумала, что долго оставаться на этом месте не стоило: иначе последствия могли быть самыми плачевными. Гномы о чем-то толковали, сбивчиво и непонятно, но то ли они так же оказались во власти дурмана, то ли Эйводриэль не могла сосредоточиться. — ...Какой-то он не очаровательный, — поморщился Бофур, глядя на густые темные воды, так приторно пахнущие чем-то тяжелым и смертоносным. — Бильбо, держитесь ближе… к суше, — выдохнула Одри, заметив, как внимательно вглядывался хоббит в черное зеркало, подернутое белесой тиной. Мистер Бэггинс и ухом не повел, оттого Эйводриэль, опустив ладонь на плечо Бильбо, едва сжала его тонкими пальцами и перевела взгляд на Торина. — Ветви вроде бы прочные, — откуда-то извне, словно из-за стен купола, сковавшего все вокруг ее тела, донесся приглушенный голос. Дубощит услышал, похоже, что один из его спутников принялся передвигаться в сторону крепких спутанных лиан, и тут же одернул молодого гнома. — Кили! Пустим легких вперед. И взор его упал на стоящих рядом друг с другом Эйводриэль и Бильбо. Передвигаться по ветвям деревьев Одри училась с самого детства, почти с тех пор, как начала прочно стоять на ногах и прыгать. Но когда голову кружило, как от крепкого вина, делать даже привычные вещи становилось стократ труднее. Ко всему прочему, воздух над зачарованным ручьем был спертый и такой плотный, что, казалось, он легко ощущался кожей, и поэтому, как только она, цепляясь ногтями за мягкую, сочащуюся чем-то вязким кору одеревенелых лиан, ступила на другой берег, то незамедлительно рухнула на колени, вдавливая пальцы в теплый прелый мох. Когда удалось чуть выровнять дыхание, Эйводриэль оглянулась через плечо как раз в то мгновение, когда мистер Бэггинс с воинственным, но будто подавленным вскриком прыгнул на ближайшую к земле ветвь. Полуослепленный дурманом осенних трав и паров ручья, он зажмурился и помотал головой. — Что-то здесь не так… совсем не так! Оставайтесь там, — уверенно приказал мистер Бэггинс, однако своевольный отряд Торина Дубощита всей своей массой, равной тринадцати гномам, пересекал единственный хрупкий путь по переплетениям лиан. Дубощит сошел на землю первый и смерил недовольным взглядом сидящую на земле Одри. Она поспешила отвернуться. И тут же сдавленно выдохнула, заметив впереди белого оленя. Могли ли знать гномы, что значило появление этого зверя здесь? Едва ли, качнула головой девушка и вдруг услышала знакомый скрип натяжения тетивы. — Торин, нет, — шепнула в ужасе она, протянув руку к деревку стрелы. — Ты его ранишь! Ответа не последовало от Дубощита — ответом стал свист рассекающего воздух наконечника. Трижды успела Одри бездумно проклясть гномью расу за то время, что стрела рассекала воздух, и напряжение не пропало, острие не вонзилось в наросты на деревьях за спиной испуганного белоснежного оленя. Непорочной чистоты животное, которое обыкновенно приносило удачу путникам, что видели его, помчалось прочь от отряда и от злобных глаз Торина. В том, казалось, была ирония: Дубощит будто сам свой успех только что посмел лишить шанса на жизнь.