О нем

      Никто не кричит, не смеётся никто.       Заметен ли он? Не нужен давно.       Живой или мертвый — не всё ли равно?        Абсолютная, кромешная темнота разъедала сетчатку глаз. Его разум в ней зацепился за что-то неприятно-раздражающе гудящее, отдающее в черепной коробке клокочущей вибрацией.        Дементьев рывком сел в постели, усиленно промаргиваясь от тьмы, что густым туманом расползлась под его веками, мешая явь и сновидения в единое месиво.        Разобраться в этом довольно легко, но не сразу.        Свет перед глазами – реальность; темнота – сон, что неприятно отдавал всеми признаками комы.        Полная чернота – как смерть, она застывала у него перед радужками глаз после каждого пробуждения, рефлекторно заставляя сердце биться чаще в грудной клетке. Абсолютная темнота ему по-прежнему неприятна, до всполохов огненной боли в черепной коробке. Ему абсолютно не снились сны. Вот уже больше полугода. Во снах перед глазами –только кромешная темнота. Только эта пробная версия смерти из смазанных воспоминаний из прошлого.        Звук мерзкой вибрации по твердой поверхности эхом навязчиво долбил по ушным перепонкам, бесконечно раздражая своей назойливостью.        – Все утро звонят, – прошелестела Влада в сером полумраке только-только наступившего утра, неясной тенью появившись у изголовья кровати и протягивая ему все еще вибрирующий телефон. – Но ты все никак не просыпался, как бы я не будила…        И не удивительно. Выписанные ему таблетки достаточно дорогие и мощные, чтобы после них его не трогало и не могло разбудить ничего, как минимум часов шесть.        Едва взглянув на дисплей и высветившееся имя того, кто так раздражающе-настойчиво хотел его внимания в такую рань, Дементьев без тени малейшего раскаянья смахнул входящий звонок, ставя телефон в режим полета.       Федотов может и подождать со своими очередными маниакальными идеями и теориями заговора. А еще он оставил ему по всем рабочим вопросам в полное распоряжение своего крайне талантливого протеже.        Этого должно быть достаточно, чтобы не дергать его в такую рань, но по факту никогда не было.       – У тебя такой крепкий сон… – тихий голос Влады в наступившей долгожданной тишине вздрогнул на мгновение невесомым отголоском беспокойства. Она аккуратно села на краешек постели, скрещивая свои тонкие белые кисти рук на коленях. – Я уже начала волноваться. Тебя было невозможно разбудить. И это уже не в первый раз.        – Какая ты прелесть, – хрипло отозвался Дементьев, откладывая телефон в сторону и лениво фокусируя на ней взгляд.        От его слов и неожиданного пристального непривычного внимания ее полные губы дрогнули в тени едва уловимой улыбки. Они у нее покрасневшие и слегка опухшие – единственный яркий живой штрих на ее лице, что остался от прошедшей ночи.        В остальном же, в этом предрассветном тускло-сером свете Влада отливала пепельно-бесцветным. Почти сливалась с царившим в спальне седым полумраком.        Его взгляд проскользил по ее бледному заостренному лицу с неестественно высокими тонкими скулами, по каскаду темных блестящих волос, лежащих на плечах. И неожиданно вспомнил слова своего психотерапевта, когда тот на прошедшем сеансе отметил, что есть что-то откровенно нездоровое в том, что все женщины в его жизни являлись брюнетками. И дело тут совсем не во вкусовых предпочтениях, а в чем-то патологическом, на уровне внутреннего закрепощения на определенном образе.        Забавные теории, но они ничего кроме ироничной насмешки в нем не вызывали: по большому счету, какая к черту разница? Это просто волосы.        Взгляд чуть дольше задержался лишь на чужих глазах невнятного цвета – смеси сильно разбавленной отбеливателем голубизны неба и болотной тины. Они были водянисто-никакие, не имеющие насыщенности оттенка. В зрачках же расплывалась абсолютная черная глухая пустота, так неприятно напомнившая ему собственную ежедневную шестичасовую черную кому без снов.        Он резко отвернулся от нее.        Такие параллели начинали активно раздражать. Впрочем, как и каждое новое пробуждение в кромешной темноте.        – Мне сегодня остаться тут? – спросила его Влада.        Он равнодушно пожал плечами на ее вопрос, сбрасывая с себя одеяло. Лениво потягиваясь и разминая предплечья, поднялся с кровати:        – Как хочешь.        Ему было абсолютно все равно, как и на ее призрачное присутствие в его доме, так и на ее полное отсутствие, – разницы в этом все равно почти не было.        Тихое, брошенное ему в спину «я буду тебя ждать» утонуло в глухом хлопке двери спальни. Отчего-то у него с самого утра начала сильно раскалываться голова. Контрастно-холодный душ совсем не помог: боль давила на виски, отдавая слепящей резью по глазам.        И было непонятно из-за чего такая реакция: отходняк после транквилизаторов или долбанутый, давно доставший его рефлекс собственного сознания на призраков прошлого из-за длительной кромешной темноты во снах.        Разобраться бы.        После душа за окном совсем не становится светлее, квартиру будто обтянуло мерзким тусклым омертвлением – оно расползлось по углам, по темной паутине полумрака и по серости естественного освещения, что растерлось по потолку и стенам.        Включить свет – казалось ему унизительно жалким, солнце же уже показалось. А еще его совсем не пугала темнота, она просто ему неприятна. До слепящей боли в висках. Концентрировано-черный был уродливым и сжатым.        В полумраке естественного освещения всего дома, ярко включенное электричество в столовой казалось почти ирреальным.        – Что ты делаешь? – хмыкнув, спросил он Владу, останавливаясь у длинного обеденного стеклянного стола, что был весь усыпан связками каких-то трав и сморщенными бутонами цветов. – Гербарии?        – Цветочный чай, – едва слышно отозвалась она. – Из камелий.        Очередной женский бред.        – Камелии похожи внешне на розы, – зачем-то тихо сообщила ему Влада, пока он запивал таблетку аспирина, сама же заливая тонкие соцветия бледно-розовых сморщенных бутонов кипятком. В воде они расправились, внезапно «ожив» и распустившись цветом в прозрачно-стеклянном заварочном чайнике. – Но в отличие от розы не имеют собственного аромата. Этот цветок совсем без запаха, но он чудесно «звучит» в чае.        Слушать такое вкрадчивое распинание о завариваемом цветке от обычно аскетично-молчаливой Влады было почти забавно. Ведь он уже как много лет ненавидел и розы, и лилии, да и все цветы в мире.        И сказать для самой себя такое рекордно большое количество слов она почему-то решила именно о бесполезных цветах.        Внутренний голос едко напомнил, почему ему так нравятся именно молчаливые женщины. Они создавали вокруг себя иллюзию глубины и интеллекта, правда, ровно до того момента, пока не открывали рот.        – Попробуешь?        Она протянула ему дымящуюся чашку со свежезаваренным цветочным чаем.        Дементьев не любил чай, но из чувства такта медленно отпил горячий напиток.        «Совсем безвкусно». 666        Небо над головой серое, выцветшее, совсем бесцветное: утренняя Москва мутная, остро пахнущая бензиновыми отдушками и прошедшей зимой, по-весеннему холодная и покрытая коркой все никак не тающего льда. На дорогах из-за этого – длинные часовые пробки и до абсурда много аварий. Он даже стал свидетелем одной из них, когда прямо перед его глазами на повороте смялись гармошкой две машины под оглушительный раскат корёжащегося металла.        Было что-то глубоко нездоровое в том, что этот звук показался ему совсем обыденным. Привычным. Почти приятным…        В конце концов, сколько он сам машин вот так угробил за один только прошлый год?        – Как продвигаются ваши дела в школе? – спросил его в самом начале их сеанса Шолохов. Его очередной чудовищный галстук, на этот раз весь в маленьких зеленых разрезанных лаймах, сегодня отчего-то почти не раздражал и не цеплял к себе периферию взгляда.        – Все по-старому. По-прежнему бессмысленно и беспощадно, но теперь уже и страшно утомительно, – едко и медленно, едва ли не по слогам, протянул Дементьев.        Сильная головная боль после таблетки аспирина начала постепенно спадать.        За высокими арочными окнами во всю стену кабинета его психотерапевта в третий раз за эту неделю большими пушистыми хлопьями начал сыпать снег с бескровного неба.        – Но что забавно, я бы никогда раньше не подумал, что в школе может быть что-то хуже, чем трата времени на тупых и неспособных детей, но потом в моей жизни появились бесконечные заседания педагогического совета… – он не смог сдержать саркастичной усмешки: – И я понял, что нет ничего хуже тупых и ограниченных взрослых. Которые на собраниях часами могут обмусоливать одни и те же темы, по сто раз утверждать и перепроверять планы на будущую четверть и оценку эффективности, как будто им всем больше заняться нечем.        Для Дементьева настолько бездарно слитое собственное время на эти учительские собрания было настоящей дикостью. Он совсем недавно временно оставил кресло финансового директора и как никто другой знал практически всё о бесполезно потраченных часах на занудных длительных собраниях совета директоров. Однако, эти внутришкольные собрания переплевывали собой абсолютно всё. Такого утомительного мракобесия он давно не наблюдал воочию.        – Знаете, иногда мне кажется, что это все происходит там не взаправду, – нахмурившись, признался он, взглядом рефлекторно цепляясь за падающие спрессованные комки снега за стеклом. – Ну, не могут столько взрослых людей на полном серьезе часами обсуждать чей-то юбилей и предстоящие праздники.        А еще он по-прежнему не понимал, что делает в этом Богом забытом месте. И как именно в принципе должно было ему помочь то, что он почти каждый день видит и раньше раздражающую его шарагу Федотова или ведет уроки у абсолютно пустых и неспособных детей?        Там даже расписание каждый новый месяц составляли максимально некорректно. Образование деградировало семимильными шагами. Образовательные программы по алгебре и геометрии сваливались в единое месиво, одинаково распределяясь между физико-математическими профильными классами и всеми другими без разбора. Со стороны наблюдая за этим идиотизмом, он не понимал, в чем тогда был сакральный смысл делить классы на профили. Разве что из-за дополнительных часов математики, на которых все равно по плану было только повторение пройденных тем, а не изучение новых. А еще складывалось неприятное ощущение, что и детей по этим профильным классам побросали также хаотично, особо и не думая.        Вообще ощущение бредового сюрреализма собственной жизни не покидало Дементьева с самого начала преподавания в этой дурацкой школе.        А еще было сложно поверить, что с начала его работы учителем математики в старших классах физмата прошло уже семь месяцев.        – У вас не возникает чувства тревоги из-за оставленной на время основной работы? – вдруг спросил его Алексей Юрьевич. – Вы так много в нее вложили. И все-таки, исходя из вашей должности, для вас это должно быть непросто…        Вопрос показался ему странным и неуместным. Внутренности, как кислотой, обожгло острым раздражением.        Не из-за «гениальных» ноу-хау советов ли своего психотерапевта он и решился ради сохранения собственной психики пойти работать в эту «богадельню»?        Он даже оторвался от рефлексивного разглядывания снегопада за окном и перевел тяжелый взгляд на расслабленно откинувшегося на спинку кресла Шолохова в своем очередном отвратительном галстуке.        – Нет, меня это не тревожит, – сухо отрезал Александр; чужой уродский галстук опять стал остро бесить и цеплять взгляд. – Я оставил правление в руки надежного и способного человека.        Шолохов, сидящий напротив, после его ответа выпрямился в своем кресле, поправляя очки. Уже второй раз за все время их сеансов на его лице появилась тень искреннего удивления:        – Прошу прощения... – он даже наигранно прочистил горло и с улыбкой спросил: – Александр, я не ослышался? Вы кого-то действительно сейчас похвалили?        Не ослышался. Ему и вправду очень повезло встретить своего зама. 666        Который был послан ему кем-то свыше – не иначе.        Еще до полной передачи в августе полномочий в руки своего гениального ИО*, когда он на неопределенный срок покинул свой пост по официальной версии взяв отпуск «по состоянию здоровья», пусть ментального – но все же. Дементьев полгода до этого, в самом начале своего саморазрушительного «прихода», довольно отвратно стал совмещать высокую должность финансового директора с собственным внутренним расколом.        Все чаще и чаще случались дни «кризиса». Это чувствовалось внутренне, как сбой в системе его головного мозга, словно все его настройки сбрасывались до нуля, до самой примитивной базовости. Когда он, наплевав на все, напивался до невменяемого состояния и разбивал одну за другой машины на скоростных шоссе. А после несколько дней отходил в послепохмельной горячке, когда время суток – день и ночь, смешивались в разваливающуюся реальность перед глазами.        Такие трехдневные исчезновения со всех радаров – недопустимая роскошь и наглость для его должности. Она становилась большой головной болью для совета правления.        Однако, в то время именно ответственная, требующая въедливого внимания и концентрации работа, а также важный пост, не давали ему окончательно провалиться в пропасть.        Возвращаясь после такого выпадения из реальности на работу, Дементьев сам остро понимал, что сильно подставляет банк таким поведением.        У него сформировалась еще с восемнадцати лет довольно легкая аксиома: все люди вокруг ленивые тупые бараны, которые не хотят ни думать, ни работать. Абсолютно.        А как еще объяснить, что за три дня, которые он отсутствовал, никто ничего не делал. Беспечные подчиненные, как стадо тупорылых овец, всегда ждали указаний и без них ничего не делали. Аврал, что нарастал всего за несколько дней, откровенно раздражал и бесил своими объемами и стихийностью. Его бывший зам – что был неплохим специалистом, но бездарным управленцем, тогда абсолютно не справлялся со своей должностью. Безгранично-безмерный цирк с заваленными сроками сдачи всего на свете; никто не мог решить элементарных вопросов, а бесконечным, чуть ли не подпунктным уточнениям отдела финансового контроллинга по отчетам по проценту отклонений факта от плана расходной части бюджета, не было ни конца, ни края. Все проекты и налоговые отчетности висели в воздухе. Отдел бухгалтерского учета и налогового планирования тыкали друг в друга пальцами и переводили стрелки в поиске виноватого в проебах по срокам, как в долбанном детском саду.        И все это, свалившееся на него с самого утра вкупе с остро раскалывающейся головой после тяжелого отхода от сильной недавней алкогольной интоксикации, делали из Дементьева постепенно сатанеющего монстра.        – Что, Александр Владимирович, цейтнот? – откровенно злорадно зазубаскалился Перизат Шейхин, лысеющий и низкорослый директор по рознице. Который так «удачно» попался все еще остро раздраженному и не остывшему Дементьеву в кабинке прибывшего на этаж лифта, аккурат после его грубого вздрючивания начальников и глав по подконтрольным отделам на коротком совещании.        – Ну, что вы, Перизат Хайратович, все как всегда, работа кипит и идет полным ходом, – насмешливо отзеркалил чужой оскал Дементьев, нажимая на панели кнопок минус первый парковочный этаж. – Это у вас всегда на этаже сонная тишь да благодать, и о цейтнотах никто никогда не слышал. Ну, конечно, не считая получасовых кофе-брейков по шесть раз на дню у всего отдела, наверное, от того, что работы совсем нет?        Шейхин лишь показательно беззаботно рассмеялся на ответную шпильку, махая смуглой толстой волосатой рукой перед лицом на манер веера; его широко выдающийся живот под пиджаком от Бриони заходил ходуном.        – Ох, и скажете тоже!.. Наверное, такая благодать обусловлена тем, что я так часто не ухожу на больничные. А вот вы что-то часто болеть начали, Александр Владимирович. Из-за этого, я слышал, у вас в финансовом отделе больно часто случаются в последнее время дедлайны, – все посмеиваясь, широко скалился в притворной улыбке он, а после куда-то себе под нос слащаво пробормотал: – Крайне удобно, должно быть, водить дружбу с председателем правления… О, вот и мой этаж; ну, всего вам хорошего, не болейте.        Дементьев проводил его широкий кругообразный силуэт иронично-мягким взглядом, пока за ним не сомкнулись стеклянные створки лифта. Лениво думая о том, что если распустить весь самый непродуктивный отдел розницы, оставив только парочку топ-менеджеров, то ничего кардинально по показателям и не изменится, а возможно, и вовсе выйдет в плюс.        Впрочем, времени думать о свиноподобном Шейхине у него в тот день совсем не было. Начиная с самого утра, на него привычно свалилось столько неотложных встреч, вопросов и проблем, что времени не оставалось даже на обед.        Тот ранний март ровно год назад тоже выдался на редкость холодным, больше похожим на зиму, чем на раннюю весну. Холод облепил город заиндевевшей пленкой: тонкие пласты снега, тающего до состояния недольда, стаптывались пешеходами до коричневой грязи по тротуарам. На дорогах – скользкий лед и часовые пробки. Вся Москва в них стояла уже второй месяц подряд.        И поэтому непозволительно долгий час потребовался Дементьеву, чтобы вернуться с нескольких важных встреч обратно в свой кабинет, где Антон скороговоркой, будто боясь, что его начальник опять куда-то пропадет на полдня, стал зачитывать ему целый список дел и вопросов, которые нужно было решить, по-хорошему, еще вчера:        – …и, Александр Владимирович, по поводу текущих планов по бюджету: Игорь Николаевич нашел там несколько неточностей…        – Игорь Николаевич? – перебив своего секретаря на половине списка, раздраженно переспросил Дементьев, не припоминая никого из своих подчиненных с таким именем. – Кто это вообще такой и почему он находит что-то в планах?        – Новый аналитик в отделе финконтроллинга. Котиков Игорь Николаевич. Михаил Глебович в ваше отсутствие определил его к себе в отдел.        «Котиков» – тупо повторил про себя он. До чего дурацкая фамилия.        Дементьев бегло скользнул глазами по его личному делу, которое передал ему Антон. Все по стандартному шаблону требований от их кадровиков: экономический Московский государственный университет с отличием, курсы повышения квалификации, а последнее место работы в…        Тут Александр остро усмехнулся, уже пристальней вглядываясь в прошлый опыт работы своего нового сотрудника.        Это становилось все интереснее.        Этот Котиков три года до этого работал финансовым аналитиком у их принципиального конкурента «Юникредит банка». Такое наглое «перетягивание» ценных кадров у них было далеко нечастым явлением, а если и случалось, то переманенный «кадр» должен был быть поистине звездного уровня.        – Вчера уже приступил к работе, – услужливо уточнил Антон.        Пришел только вчера и уже успел найти проебы в работе у баранов из финансового контроллинга. Неудивительно, почему Михаил не стал ждать его возвращения и как можно скорее устроил эту звездочку у себя.        Дементьев отнял глаза от бумаг и послал своему секретарю широкую кривую улыбку:        – Надо бы познакомиться с этим котиком.        И интригующий его Котиков оказался еще совсем молодым светловолосым парнем, что загипнотизировано-отмороженно уставившись в монитор компьютера перед собой, не замечал никого вокруг. Ему должно было быть не больше двадцати пяти лет. Он был высокий и весь какой-то нелепо-нескладный за своим рабочим местом.        Острый, подмечающий взгляд Дементьева, сразу определил, что парень совсем еще не приручен к деловому дресс-коду. Его явно нервировал крепко затянутый на шее темно-синий галстук, который он бесконечно раздраженно поправлял, будто тот мешал ему дышать. А пиджак, выбранный совсем не по размеру, сильно сковывал движения плеч и рук. Так всегда бывало, когда чересчур рано появлялись деньги на дорогую одежду, но не было достаточного опыта в их правильном ношении.        – Игорь Николаевич, – громко привлек внимание нового нескладного аналитика к их появлению Антон. – Я бы хотел вас познакомить с…        – Я знаю, кто вы такой, – сухо перебив его секретаря и обращаясь сразу к Дементьеву, отчеканил Игорь, лишь на миг скользнув по нему нечитаемым взглядом и снова уткнувшись в монитор. – Здравствуйте. Наслышан про вас. Год назад еле как попал на ваш мастер-класс по «Денежной политике на практике». Интересно было послушать человека, который всего за пять лет работы финдиректором в Росбанке вывел его в топ частных банков в России по величине активов. Я хотел бы вам кое-что показать, если есть минутка.        Вот так вот – просто и с ходу.        Скосил все эти лживо ублюдочно-вежливые раскашливания с чередой пафосных представлений и знакомств на полчаса, нужных для поддержания всего этого социально-делового значимого цирка до самого минимума.        Он уже начинал ему нравиться.        – Минутка у меня есть, – кивнул Дементьев, рукой показывая своему секретарю, чтобы он замолк, ибо тот уже открывал рот в праведном возмущении.        – Тогда один момент…        Игорь быстро повел мышкой по столу, громко по ней клацая, открыл в окнах их банковские системные программы, отчетности других отделов и собственно составленные таблицы с выстроенными приоритетами задач и найденных ошибок.        – Говоришь, вчера только начал работать? – веселому изумлению Дементьева не было конца.        Игорь коротко ответил ему, не отрываясь от монитора:        – Ага.        Александр, подтащив соседнее свободное кресло ближе к рабочему столу Котикова, сел рядом с ним.        Игорь, сначала выделив курсором несколько пунктов из собственной таблицы по ошибкам, скороговоркой заговорил:        – Сморите, во-первых, в планах по проценту отклонения от плана расхода бюджета слишком много ошибок, – он кликнул по вкладке и открылся тот самый по сто раз переделанный отчет, что с самого утра являлся головной болью всего отдела контроллинга. – Я не знаю, как это вообще возможно. Даже если не брать проценты и итог, там банально не сходятся показатели. Во-вторых… – он кликнул на соседнее окошко. – Вот тут замечания аудиторов бредовые. Они противоречат друг другу; такое ощущение, что писалось разными людьми в разное время. Как это неделю уже исправляет отдел бухгалтерского учета – большой вопрос, но что-то мне подсказывает, что херово, – закатил глаза Игорь, и Дементьев не смог сдержать насмешливого хмыканья. – Я уже написал по указанным адресам об этом, пока жду ответа. В-третьих, – он развернул очередное окно. – Вот тут по проекту все без ошибок. Я перепроверил. По коэффициенту оборачиваемости кредитной задолженности все верно, его можно отправлять в работу на согласования наверх, не понимаю, почему он стоит уже третий день подряд.        Потому что проект был его, и не довел он его до конца только по причине своего трехдневного «больничного», а собственные подчиненные настолько ведомо-пассивные, что без прямых указаний не работали совсем.        Такая прыть нового аналитика совершенно обескураживала.        Дементьев внимательнее вгляделся на сидящего рядом парня, что опять стал невротично-бездумно дергать узел своего галстука в ожидании его реакции.        Подобную потрясающе быструю адаптивность на новом рабочем месте он видел впервые. Как правило, всю первую неделю (нередко и месяц), новые сотрудники откровенно ни черта не делали, как будто находясь в тупом режиме ожидания того, что всё как-то само собой поймется и выполнится.        А этот Котиков пришел только вчера и сразу, не беря себе адаптационного периода, влился в рабочий процесс, словно работал тут уже годами. А еще неожиданно приятно напомнил Дементьеву самого себя еще в самом начале своей карьеры.        И, правда, звездный «кадр».        Александр, особо не церемонясь, отобрав у парня мышку, свернул все открытые окна и запустил программу их внутренней банковской системы.        – Уже освоил нашу корпоративную программу?        Игорь показательно скучающе кивнул:        – Они все похожи друг на друга во всех банках. Ничего сложного. Правда… я еще не получил полного доступа во все отделы. Все еще жду разрешения и логинов с паролями именно по внутренней системе от службы безопасности и системных администраторов.        Ну, надо же!        И сам администраторов нашел, и с секретарем его успел познакомиться, и контакты аудиторов где-то откопал. Эта звездочка не ждала у моря погоды и указаний свыше: все сама. Если все так и дальше продолжится, и это не разовая акция показательной сверх работоспособности, то этот котик высоко поднимется.        Поднявшись с кресла, Дементьев еще раз окинул своего нового финансового аналитика внимательным долгим взглядом, будто сомневаясь в его реальности.        – У меня к тебе последний вопрос. Почему все-таки ушел из «Юникредита»? – не смог под конец удержаться от каверзного вопроса он.        Еще интереснее было, как они его вообще отпустили.        Игорь заметно, впервые за все время, неловко замялся.        У всей банковской системы хорошая память, своя система внутренней репутации и длинные уши. Попасть в черный список – проще простого. Поэтому в их профессии о бывшем месте работы, как и о покойниках – либо хорошо, либо никак.        – Извините, я не хотел бы сейчас поднимать эту тему… – крайне нелепо попытался уйти от вопроса Котиков, избегая смотреть на своего начальника.        – Расслабься, – криво усмехнувшись, сжалился Александр. – Я хорошо знаком с руководством этого банка. И прекрасно знаю, какие они отбитые клоуны.        На непроницаемом, слегка отмороженном лице Игоря скользнула слабая тень ответной улыбки.        И совсем не удивительно, что всего за два месяца гениальный Котиков дослужился до его заместителя. Что было весьма кстати, ведь дней «кризиса» в жизни Дементьева становилось с каждым новым месяцем все больше. 666        – Это и, правда, интересно, вы так редко положительно отзываетесь об окружающих вас людях, – отметил Шолохов.        Дементьев лишь безразлично пожал плечами.        Его ли в этом вина, что часто вокруг него одни бараны?        Серый снежный пейзаж в арочных окнах будто выел всю краску из окружающего и окружающих. Из-за внушительной высоты этажа, на котором располагался офис его психотерапевта, люди на улице казались маленькими двигающимися бесцветными точками – этот конец марта больше напоминал начало декабря.        – И все же, неужели вы совсем не видите никаких плюсов от временной смены своей деятельности? Мне кажется, это пошло вам на пользу.        Нехотя Дементьев все же отметил, что сейчас его жизнь в подобном неспешно-расслабленном ритме, хоть и ужасно не привычна ему, по-своему удобна: в ней не было, как раньше, ежедневных тонн проблем и вопросов, бесконечно множившихся, как из рога изобилия и нуждающихся в срочном решении; груз ответственности на его плечах из-за важного поста стал гораздо меньше; не было больше сильного переутомления из-за никогда так и не заканчивающихся рабочих цейтнотов.        Это дико, но он даже не помнил, когда в его жизни за последние семнадцать лет случались такие длинные выходные и полностью свободные вечера. И когда он в последний раз в принципе позволял себе быть таким расслабленным.        Казалось, что это все если и было, то в далеком, никогда так и не существовавшем в реальности, прошлом.        Жизнь за эти семь месяцев, что он временно передал кресло финансового директора своему заму и ушел в педагоги, стала действительно в разы проще: механически последовательней, упорядоченнее. Ежедневный шестичасовой сон, как по щелчку, пусть и с неприятными побочками после, но все же. Математический язык, что всегда был будто бы выжженным в подкорку его мозга, на своих уроках он объяснял рефлекторно, бездумно, будто бы по мышечной памяти.        Его все еще остро раздражали тупые неспособные дети, коих было большинство в классах. Не нравилась школьная деградационная программа по алгебре и геометрии. И он искреннее ненавидел бесконечные часовые учительские совещания…        А еще он по-прежнему чувствовал бредовый сюрреализм собственной жизни. Каждый новый день преподавания в этой школе.        Слишком непривычные и чужеродные были для него такие перемены.        После стольких лет работы в банковской системе на руководящих должностях, он остро подмечал все проебы и огрешности в управлении школой директрисы и ее многочисленных завучей и замов. Как и прекрасно осознавал всю несостоятельность идиотско выстроенной образовательной системы. Она была вся заточена только под сдачу экзаменов, а не на качественное получение и освоение детьми знаний.        Он равнодушно наблюдал за этой образовательной антиутопией со стороны. Не вмешивался ни во что. Какая ему разница, по большому счету? Это совсем не его дело и не его проблемы, не ему потом идти во взрослый мир с пустой головой после этого идиотского поверхностного образования.        – Как коллеги отнеслись к вашему прошлому месту работы? – вдруг спросил его Шолохов.        Дементьев насмешливо усмехнулся ему:        – Они и не знают ничего о моей прошлой работе.        Попасть в эту не от мира сего школу в качестве педагога было действительно до абсурда просто. Там была невероятно острая нехватка учителей. И для устройства хватило бредового минимума: личного собеседования с директрисой, корочки об учебе в МГУ с отличием, да отсутствие судимости. Из выдвинутых требований было лишь со временем пройти курс педагогической переподготовки, да и это не обязательно, только если захочет надбавку к зарплате.        Подобная наплевательская халатность при подборе педагогов поражала. Казалось, что даже в дешевых забегаловках требований к соискателю было бы больше. В этой же «богадельне» никто его не пробивал даже по базе и не задавал лишних вопросов про чистую трудовую книжку без единой записи.        Да если и захотели бы его пробить, то вышло бы это с трудом. О нем везде было мало информации, а та, что была в открытом доступе, оперативно подчищалась до состояния нейтрально «ниочемной» так, чтобы не подкопаться.        Председателем правления банка, в котором он работал, был Федотов, и именно он всегда был на виду у общественности и СМИ, как глава. Дементьев же всегда находился в тени, не привлекая лишнего внимания. Для должности финансового директора не отсвечивать и не привлекать к себе лишние взгляды – основа всего. И только во внутренней кухне банковских систем все прекрасно понимали, что чаще всего лидеры банков – фигуры номинально дутые, и именно поэтому на виду у всех, а действительно играющие важную роль люди – всегда в их тени.        Коллектив же в школе был почти полностью женским, хоть и навязчиво-бескультурно любопытным и часто в своем настойчивом интересе, переходящим личные и этические границы, но абсолютно безобидным в своей дотошной пытливости.        Проблемы сохранить там свою личность в инкогнито не было.        Больше проблем создавал не их интерес к его прошлому, а к нему самому. 666        А больше всего таких «проблем» доставляли именно школьницы. И как бы это не было парадоксальным, но чаще всего именно те, у которых он даже и не вел уроков.        В физико-математических же старших классах, в которых он и преподавал, вообще было мало девочек – которым, по-хорошему, вообще нечего было в них делать. Ведь и те немногие, что там были, совсем не поражали своими познаниями в математике, а только лишь умудрялись создавать головную боль. Со всеми этими нелепыми записями: «я постоянно о Вас думаю; Вы мне нравитесь; мне кажется я Вас люблю», что в скрученных бумажках попадались в сданных на проверку тетрадях.        Подобная идиотская инфантильность уровня: «я вас люблю, а теперь делайте с этим, что хотите», откровенно обескураживала своей навязчивой непробиваемостью.        Он искренне не понимал, на что был сделан расчет.        Но вопросы с ученицами в классах физмата были легко решаемы. Чтобы это прекратилось стихийно, хватило всего одного показательного насмешливо-едкого зачитывания на весь класс одного из самых объемный признаний на записке с указанием ее автора в конце.        А вот головная боль со школьницами, у которых он не преподавал, так легко не решалась.        Вообще такое маниакально жадное внимание в этой школе к его персоне было вначале даже забавным, но после очень быстро стало страшно утомлять.        Уже не казались потешными: бесконечные записки с признаниями в любви, как в контрольных тетрадях, так и просто подброшенных скрученными бумажками на его стол; исподтишка незаметно направленные на него камеры телефонов на уроках и консультациях; глупое хихиканье с возбужденным перешептыванием за спиной при его появлениях в коридорах и стадное патрулирование около дверей его кабинета иногда даже до самого вечера в ожидании конца последних занятий.        Это начинало откровенно раздражать его.        И иногда выливалось в полный абсурд в квадрате.        Когда за добрые полчаса в кабинет информатики, пока он помогал Крутиковой Светлане Викторовне разобраться с регистрами, настойчиво ломился каждые две минуты небольшой отряд из восьмиклассниц под самыми дурацкими надуманными предлогами вроде: уточнения оценок за последнюю самостоятельную работу, записать «забытое» домашнее задание, просьб одолжить мел и даже просто спросить время, при этом держа телефон в руках…        Крутикова, не привыкшая к подобному навязчиво-раздражающему цирку, с каждым таким приходом очередной остро «нуждающейся» в ее помощи восьмиклассницы, постепенно выходила из себя.        – Нестерова, у тебя включенный телефон в руке, – зашипела на свою ученицу она. – Ты не можешь сама по нему посмотреть сколько сейчас времени?!        Побледневшая восьмиклассница в дверях, бросив испуганный взгляд на Дементьева, утомленно подпиравшего подбородок рукой и с вежливо-холодным интересом смотрящего прямо на нее, покраснев, немедленно вылетела из кабинета, тихо пискнув:        – Извините.       – Это у вас всегда так? – спросила его Крутикова, раздраженно махая перед лицом сложенной тетрадкой, когда за ученицей громко захлопнулась дверь. Объемные серьги в ее ушах мелодично позвякивали после каждого взмаха. – Всю душу вытрясут!        – Такое в первый раз, – честно признался он ей, снова возвращаясь к электронным регистрам, с которыми уже было почти всё готово. – Не поверите, но я у этого класса даже уроков не веду.        – Не знаю даже, как вас благодарить за помощь!        Вообще он согласился ей помочь разобраться с этими регистрами далеко не из благородных мотивов и не из желания поиграть в доброго самаритянина. Ему было просто откровенно скучно сидеть в стенах школы лишний час до очередного педагогического совета.        У Дементьева не было привычки задерживаться в этой «богадельне» дольше нужного.        А еще его неприятно поразило то, что учительнице информатики в принципе нужна была помощь с такими пустячными расчетами. Все-таки она преподавала не гуманитарный предмет.        Когда они уже вышли из кабинета информатики, Крутикова все продолжала поломанной утомляющей пластинкой неустанно благодарить его за помощь. Как вдруг неожиданно наткнулась взглядом в коридоре на очередную восьмиклассницу с проклятого, замозолившего ей глаза «Б» класса. Та при их появлении испуганно застыла на месте. А Светлана Викторовна уже по-настоящему взорвалась негодованием.        Лениво наблюдая за распаляющейся учительницей над сжавшейся от ее крика девочкой, он вдруг узнал ее. Именно она чуть не сбила его в первый день в этой школе и также именно она настолько часто врезалась в него на поворотах из-за углов, что он даже перестал считать это случайными совпадениями.        Ему было абсолютно всё равно на этот акт ее линчевания, но отчего-то то, что именно на ней – той, что вообще сегодня не переступала порог кабинета информатики и у которой не было особой привычки устраивать раздражающие засады, и решила отыграться Крутикова, будто разом за всех доставших ее за сегодня восьмиклассниц, казалось почти обидно-несправедливым.        В конце концов, если он и решил сегодня поиграть в благородство, то уж до самого конца.        Поэтому мягко одернув Светлану Викторовну от дальнейших злых нотаций над покрасневшей застывшей девочкой, он повел ее дальше по коридору.        Как же там было?..        Сделаешь добро – и оно тебе не раз еще вернется.        Вообще – забавная присказка, да вот только неправдивая. Мир работал по совсем другим правилам, далеким от принципов кармы и борьбы добра со злом.        В самом начале марта в честь международного женского дня в огромном актовом зале состоялся небольшой праздничный концерт, присутствие на котором почему-то было обязательным для всех учителей.        Атмосферная образовательная фактура школьного дерьмового концерта, сделанного второпях особо социально активными учителями и их учениками через жопу с их нелепыми выступлениями, фонящим микрофоном, безбожно устаревшими песенками еще из девяностых, несмешными сценками и заикающимся чтением стихов, била через край своей чудовищностью. Правда рикошетом и по лицу всех присутствующих в зале.        Хотелось закрыть глаза и больше никогда этого не видеть, не слышать, не знать.        Но после, когда, наконец, закончился этот ужас и все школьники разошлись по домам, в учительской «организовали» свой корпоративный праздник с накрытым столом и алкоголем.        После устроенного отвратительного мероприятия подобная учительская посиделка казалась несмешной гротескной пародией на все шутки про по-черному пьющих во все праздники педагогов.        Ощущение полного сюрра происходящего опять остро дало о себе знать. Это был не его мир. Абсолютно.        Идея задержаться тут еще хоть на лишние пару минут его мало устраивала.        Дементьев не был изнеженным, просто этот мир карикатурного пролетариата среднего класса был для него по-прежнему чужеродно-странным, непривычным и давно забытым в далеком прошлом за ненадобностью еще в восемнадцать лет.        Поэтому, коротко расписавшись в учительской в отчетном журнале, он сразу было хотел уйти, как перед его глазами развернулась очередная «школьная» трагикомедия, слишком часто тут происходящая.        – Как душевно зачитал он это стихотворение, – вдохновлено вздыхала Екатерина Юрьевна, входя в переполненную празднующую учительскую. – Дети сейчас совсем перестали ценить поэзию, и так душа радуется, когда кто-то читает стихи, да еще с такой отдачей. Все в голове до сих пор крутится: «Ведь, если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно».        – Ваш ученик сам его придумал? – вдруг спросил её из-за накрытого стола физрук, отрываясь от сырной нарезки.        Учительница, резко захлебнувшись в собственных восхищениях, окинула жующего сыр учителя физической культуры уничижительно-раздраженным взглядом с ноткой презрения.        Дементьеву даже показалось, что так осуждающе-шаблонно обычно и смотрели во всех годах и столетиях учительницы литературы, когда кто-то не знал или путался в именах многочисленных поэтов и писателей прошлого века.        – Сергей Ильич, как можно не узнать Маяковского? – громко, на всю учительскую, привлекая внимание всех собравшихся, спросила она физрука. – Ладно – дети… Но вы-то! Вы-то! Учитель! Не говорите мне, что не знаете такого поэта?        – Конечно, знаю! – в ответном громком возмущении возразил он ей и даже сыр обратно отложил. – Могу даже зачитать. Слушайте, – мужчина прочистил горло и забасил: – Вы любите розы, а я...**        – Замолчите! – перебив, зашипела на него Екатерина Юрьевна.        Школьные выяснения отношений в учительской между педагогами одновременно забавляли и утомляли своей динамично непредсказуемой бредовой развязкой.        И все, что крутилось у него сейчас в голове, совсем как на сеансах психотерапии, когда попросили описать свою жизнь в трех словах:        Абсурд.        Скука.        Отторжение        Причем – это острое внутреннее отторжение вообще от всего происходящего и вокруг, и в нем самом.        Уже на самом выходе из учительской его неожиданно нагнала Светлана Викторовна. Крепко вцепилась пальцами в рукав его пиджака, как ненормальная, и жалобно-пьяно и тихо взвыла ему в плечо:        – Мне так плохо. Пойдемте со мной, Александр Владимирович, пожалуйста.        И взгляд на него кинула снизу вверх долгий, безнадежно-пропащий, такой откровенно кричащий о помощи, что даже откупоренная бутылка с вином в ее левой руке показалась клишированной пошлостью.        Дементьев тяжело вздохнул, устало окидывая всю учительскую и приставшую к нему Крутикову взглядом: «за что это мне все?», и все-таки пошел с ней. Но не потому, что вдруг решил опять заделаться под доброго самаритянина. Ему было плевать по большому счету и на нее и на ее драму, просто стало профессионально любопытно, от чего же так может сильно плющить учительниц.        В кабинете информатики на учительском столе – натюрморт: ваза с небольшим букетом желтых тюльпанов, ноутбук с темным экраном в спящем состоянии, раскрытый журнал одиннадцатого класса и одинокая бутылка красного сухого с витиеватой надписью на этикетке, нервно подковыренной снизу длинными ногтями Крутиковой.        Бутылка уже почти пуста. Их «посиделке» прямо на первых партах уже как час.        У Светланы Викторовны очередной нервный срыв, подрагивающие губы с размазавшейся помадой, тремор рук и покрасневшие глаза. Этот срыв у нее будто бы всегда плановый. Два раза в месяц стабильно, когда она вот так безнадежная и в хлам на день отменяет все свои уроки.        – И я уже так не могу, понимаешь? – хрипло говорила она, перейдя на «ты» уже на пятой минуте своих откровений, кутаясь в тонкую черную шаль. – Я хочу развода. Нет… Я подам на развод! Сегодня соберу свои вещи и уйду.        За все время ее часового душевного излияния Дементьев понял одно. Весь мир – одно гребаное клише. Чужие пьяные истории в определенном возрасте (не важно даже, откуда люди – с сытых банковских систем или голодных образовательных) всегда одни и те же затертые до дыр бытовые мелодрамы. И ее слезливая история про подонка мужа, с которым она уже разводится и сходится года два к ряду из трех полных лет их брака – не исключение.        Все было банально до приторности. И сводилось к квартирному вопросу, что давно испортил москвичей. Муж когда-то обещал ей вечную любовь и жизнь, как в сказке. Но как в сказке не получилось.        Как в сказке вообще ни у кого не получается в этой жизни.        Вышло бездумно взятое ипотечное ярмо на десять лет, выплаты по которому каждый месяц просрочивались, и которое они не знали, как поделить и не остаться при этом в минусе; обоюдное презрение на почве общей жадности, да набирающий силу бытовой алкоголизм.        Крайне херовые слагаемые для счастливой семейной жизни, да и для развода тоже.        – Саша, я его так ненавижу, – приглушенно шептала она, допивая прямо с горла остатки вина. – Не могу больше видеть его рожу. Я так хочу, чтобы ему тоже было хуево, как и мне.        Он равнодушно повел плечами на ее слова.        В дырявой тонущей лодке их брака было двое. И маловероятно, что живя с ненавидящий его женщиной под постоянные скандалы, ее муж был счастливым хоть день.        – Я даже знаю лучший способ, – вдруг загорелись бешено-нездоровым огнем ее глаза, и, вспорхнув со своего места, она мягко опустилась на колени перед ним.        Это становилось все более абсурдно-забавным с каждой секундой: орудием мщения незадачливым мужьям он никогда еще не был.        Но Крутикова только коснулась ткани его брюк, как тут же едкая желчь разъедающим отвращением подступила несглатываемым комом к самому горлу, граничившая с давно позабытым острым спазмом гадской брезгливости.        Все внутри него выворачивалось от чужого «грязного» нежеланного прикосновения. Рефлекс омерзения на чрезмерно доступных активных женщин срабатывал в его теле автоматически.        Дементьев всю жизнь брезговал подобных дам. А после их случайных прикосновений всегда хотелось долго отмываться.        Он отцепил от себя ее холодные проворные пальцы, что уже скользили по черному кожаному ремню на его брюках.        Крутикова, все еще сидя на коленях перед ним, запрокинув голову, подняла на него вопросительно-жалостливый взгляд из-под тяжелых от туши ресниц. Ее ярко накрашенные губы задрожали.        Странное дежавю.        Он же, влекомый странным импульсом, коснувшись рукой ее лица и окольцевав подбородок, огладил подушечкой большого пальца ее нижнюю губу. Она прикрыла темные глаза, расслабляя и приоткрывая рот. Ее помада размазалась от его касания, оставляя длинный влажный след алого по матовой щеке.        Дементьев отнял руку от ее лица и с интересом растер между пальцами блестящие сгустки красного, остро пахнущие чем-то приторно-ягодным, бледнеющие с каждым движением.        Красный…        До чего же кричащий и вульгарный цвет. И отчего-то именно его так обожали женщины. Ему же он всегда казался излишне ярким и пошлым, как в одежде, так и на лице.        – Светлана Викторовна, придите в себя, – холодно процедил ей он, сознательно вдребезги ломая атмосферу интимности в этом кабинете. Снова устанавливая между ними барьер и расстояние. – Посмотрите на это со стороны. Это все выглядит жалко.        «И ты выглядишь жалкой».        А то, что выглядит настолько жалким и доступным, не вызывает к себе желания.        Только отвращение. 666        – Сколько женщин у вас было в жизни?        – Не так много, как вы думаете, – усмехнулся Дементьев, удобнее откидываясь на спинку кресла.        Отстраненно-абстрактно рассказывать про свою жизнь стало почти привычным для него. Не таким сложным и энергозатратным, как это было в начале. Он больше не переступал через себя.        – Я трудоголик, сделал себя сам, но при этом работал для этого всю жизнь, почти без выходных. При таком жестком графике нет и никогда не было времени на личную жизнь. Всегда работа, командировки, ненормированные графики. Я в своем доме-то появляюсь обычно только для сна. И все женщины в моей жизни обычно либо удобно подстраивались под расписание, как сейчас Влада, либо так и оставались забавой на ночь…        Алексей Юрьевич в очередной раз за этот сеанс удивленно поправил очки костяшкой указательного пальца и чуть ближе наклонился к нему.        – Вы не перестаете меня удивлять, Александр. За все время наших встреч вы ни разу о ней не упомянули, как и не говорили того, что с кем-то живете.        – А вы об этом и не спрашивали, – равнодушно пожал плечами Дементьев. Для него это и правда, было неважным и мало что значащим. – И я не живу с ней. Мы просто время от времени встречаемся, когда это удобно.        Шолохов вкрадчиво уточнил:        – Когда это удобно вам?        Дементьев широко усмехнулся, прекрасно понимая, что этот вопрос откровенно подначивающий на эмоциональную реакцию.        – Расскажите про нее.        Но рассказывать особо было не о чем.        Влада - тихая девочка с глянцевых, бледно-голубых страниц журналов: почти чудо, что трупное разложение личности и постепенное деградационное, развращающее воздействие модельного бизнеса, частью которого она когда-то была, ее почти не коснулось.        Такие как она обычно все как одна одинаково под копирку красивые, но гулко пустые и быстро надоедающие бабочки-однодневки, как сто раз прожеванные и пережеванные жвачки одноразового пользования. И надолго такие девочки в его жизни никогда не задерживались, но именно Влада стала редким исключением.        Красивая. Тихая. Не раздражающая. С ней было одинаково удобно показаться на утомляющем светском мероприятии, а после было приятно неторопливо раздеть ночью. Послушная и мягкая в постели, покорная. Которая всегда чутко понимала, чего от нее хотят с первого раза. Молчаливая и немногословная – невероятно редкие качества для женщины.        Дементьев сам не заметил того, что она ненавязчивой тенью присутствовала в его жизни вот уже четвертый год подряд.        Влада слишком быстро подстроилась под него, научилась быть незаметной, фактически «пропадая» из его жизни пока не позовут обратно. Легко привыкла к его ритму жизни, усвоила почти мгновенно, что главное – не отсвечивать.        – Опять же безэмоционально-рационально, вы будто рассказываете про удачный договор, – недовольно подметил Шолохов, что-то активно записывая в своем блокноте. – Заметьте, у вас полностью отсутствует всякая эмоциональная окраска при рассказе о ней.        Дементьев тонко усмехнулся на замечание своего психотерапевта.        Потому что Влада для него именно незаметная и удобная.        Потому что она не взрыв эмоций в его жизни и не яркая вспышка, она тусклая, блеклая, не раздражающая даже взгляд яркостью цвета, но вместе с тем подобна преданной послушной псине, что доверчиво тычется в изнанку ребер сухим носом, но только если позвать. Полностью ручная и прикормленная.        И, возможно, именно это ему и нужно.        Ведь Влада – все еще красивая тихая девочка с бледно-голубых страниц глянца; она идеально растворилась в его жизни.        – После девушки с именем Любовь в вашей жизни были еще женщины, которые вызывали в вас такие же сильные эмоции?        При очередном упоминании Лапиной все внутри него рефлекторно неприятно напряглось.        – Нет, – сухо ответил он. – И я считаю, что это бессмысленно…        – Александр, мы же договорились, – ворчливо перебил его Шолохов, качая головой. – Когда я спрашиваю про то, что вы чувствуете и испытываете, не уходите в логику. Не отгораживайтесь от своих эмоций. Попробуйте понять, что вы на самом деле хотите на эмоциональном уровне и чего так сильно избегаете.        Дементьеву все еще казалось бредом категоричное разделение на логику и эмоции, на левое и правое полушарие. В его представлении мозги либо работали все целиком, либо не работали совсем.        – Я уже говорил вам, что первая любовь никогда не проходит бесследно для личности. И именно после нее вы запретили себе позволять эмоциональную привязку к кому-либо…        Его слова расползлись ядовитым туманом прямиком в мозг. Беседы о прошлом, о детстве, о больном и давно вытесненном, Дементьеву по-прежнему неприятны. А еще ему неприятны разговоры про нее.        Потому что он все еще помнил, как сжимались его пальцы на известково-белой шее Лапиной. Как будто это было вчера. Чувствовал, что если надавить пальцами чуть сильнее, то это будет желанный конец. Будет финальная точка. Если еще хоть чуть сильнее и дольше на мгновение – и можно было бы похоронить всю его патологически неправильную больную любовь к ней в прямом смысле.        Сегодняшняя беседа медленно, но верно под непрекращающийся снегопад за окном сместилась на вопрос о его эмоциональных внешних реакциях, а точнее – к моменту, когда на его лице стали проглядываться хоть какие-то эмоции.        – Так с кого вы взяли пример выражения эмоций, Александр? – напрямую спросил его Шолохов, не сводя с него своих рентгеновских серых глаз под тонкими стеклышками очков. – У меня есть одно предположение, и думаю, вы уже понимаете, к чему я клоню?        К Лапиной, конечно.        Только к ней.        Его губы изогнулись в насмешливой улыбке, и правда, полностью зеркаля привычку Лапиной приторно и ехидно скалиться, чтобы побесить.        Дементьев поймал себя вдруг на отвратительно-бессмысленной правде, что всю жизнь, будучи инвалидом по части выражения эмоций, неосознанно подчистую скопировал их у своей сверхактивной в выражении чувств на лице блядской первой любви.        И сразу стало как-то мерзко погано и одновременно до абсурда смешно от этого осознания.        Вопреки их диаметральной противоположности токсичность и способ передачи эмоций у них одни на двоих: высокомерно насмешливо-изгаляющиеся, провоцирующие. Два морально поломанных уродца, что за короткий период, который были вместе, переняли у друг друга только все самое худшее, что было у обоих.        – Обычно эмоциональный интеллект формируется у всех еще в детстве и является прямым отражением эмоционального влияния родителей. Редкое явление, когда человек учится ему вне дома, – механически повторил Шолохов. – И да, я знаю, что вы не хотите поднимать эту тему и она для вас травматична, но все же не хотите поговорить про свою семью? А конкретней про отца?        Дементьев, щедро плеснув в низкий стакан виски, сделал длинный глоток, катая на языке обжигающе-горький привкус.        – Я уже рассказывал вам про него и не вижу смысла повторяться. Он сдох год назад и гниет в земле.        – И все же.        И все же… 666        Отец бил его за все: за «дерзкие» холодные взгляды на него исподлобья, за огрызание во время редких разговоров, но чаще просто из-за собственного дерьмового настроения, а как напивался, то ради профилактики: «чтобы не вырос слабой размазней, чтобы не был как баба».        Ребра и плечевые суставы его тела еще не забыли вибрации чужих тяжелых ударов, отголосков тупой глухой боли после. Он помнил, как согнувшись, рвано вдыхал воздух, наполненный запахами перегара, пота, полировочного противно-химозного средства, которым натирали холодные полы, и железного отзвука собственной крови.        Но аромат абсолютной безнаказанности и животной ярости был сильнее всего и перебивал собой все остальное.        А еще пройдет совсем немного времени, и он сам будет избивать своего отца еще более отчаянно и озверело, чем когда-то тот бил его. 666        – Потому что ненависть и насилие не конструктивны в решении проблемы. Вы же это понимаете, Александр? Насилие в ответ на насилие влечет за собой еще большее насилие и ненависть. Этот порочный круг не разорвать, если не остановиться самому.        – Что вы от меня хотите сейчас услышать? – с ноткой раздражения едко спросил Дементьев. – Что нужно уметь прощать и отпускать?        Его психотерапевт опять смотрел в упор на него, почти не мигая, как сова.        – Александр, вы же понимаете, рано или поздно нам бы все равно пришлось вернуться к этой теме. Мы ведем терапию уже достаточное время, и это не даст дальнейшего прогресса, если мы это не разберем. Вам действительно нужно попытаться отпустить эту ситуацию, попытаться простить…        Дементьев, поморщившись, как от неожиданной резкой зубной боли, со стуком отставил от себя стакан на низкий столик:        – Нет.        – Услышьте меня, – горячо воззвал к нему Шолохов. – Это прощение нужно не вашему отцу, его уже нет в живых, ему все равно. А вот вы живой. И вас это ломает по-прежнему даже спустя два десятка лет. Вы живете с этой ненавистью. И это не дает вам двигаться дальше. Возможно, не дает вспомнить прошлое. Не дает в принципе ощущение удовлетворения этой жизнью…        Дементьев так крепко сцепил в замок собственные пальцы, что побелели костяшки.        – Удовлетворение этой жизнью, – саркастично протянул он. – Что за бред?.. Слепая вера в концепцию вечного счастья – удел наивных идиотов. Мне достаточно, чтобы не было… – на мгновение задумался над подходящим определением: – Так пусто.        «Чтобы не было абсолютно никак».        – Александр, вы помните, с чего мы начали нашу терапию? – спросил его психотерапевт. – Вы помните, как начали терять контроль над своей жизнью? 666        Да, он прекрасно знал о том, каково это – потерять контроль.        Мир в такие мгновения застывал перед глазами, чтобы потом разогнаться до яростной скорости за короткие доли секунд.        Он вдавливал педаль в пол до упора, переключая передачу. Двигатель ревел странно приглушенным рокотом в ушах; атрофирование всех внутренних эмоций, он не чувствовал ничего, полная пустота. Высокоградусный алкоголь кружил голову и притуплял все реакции. Блики огней от проносящихся из-за бешеной скорости фонарей, неоновых вывесок и чужих автомобильных фар, склеивались перед глазами в одно яркое слепящее пятно.        Еще быстрее…        И еще…        Сама дорога перед ним размывалась в этом пятне.        И после – только звук корежащегося металла от резкого столкновения приятным эхом продробился в его ушах. Вязкая, ржаво-железная кровь медленно заполняла его рот, растекаясь липкими разводами вниз по лицу от рассеченного при ударе о руль лба. 666        – Терять контроль над своей жизнью вы стали сразу после смерти своего отца. Вам не кажется это вполне закономерным?        Нет, он считал такие параллели бредом.        Однако…        Однако на похоронах отца он тогда почти презирал себя за ту пустоту. Не за слабость перед мертвецом в гробу, не за страх, а за отсутствие ненависти. За то, что творил его отец, не прощают, не отпускают, а проклинают всю жизнь.        – Вы не чувствовали ненависти в день, когда он погиб? А до этого? Как вы вообще эмоционально воспринимали свою семью?        А до этого он ненавидел всем сердцем своего отца. С самого детства ненавидел. И всегда хотел, чтобы он сдох и больше не отравлял собой этот мир.        Его же младший брат: бракованный, громкий, пустой и абсолютно чужой, всегда только раздражающий – Дементьев никогда не считал его за своего брата.        И весь фокус его внимания в доме всегда был сосредоточен на матери, чей образ был возведен для него в полный абсолют.        Но ему было семь лет, когда Мира потеряла к нему всякий интерес. Ей стало плевать на своих детей в принципе. Все что имело для нее значение – только муж и Бог. И именно тогда и перестала быть для него божеством – ее идеальный иконоподобный образ в его сознании начал прошиваться со всех сторон прогнившими почерневшими нитями.        Он тогда понял, что все в его семье, как один такие: патологически больные, с вывернутым наизнанку скудным и нездоровым эмоциональным спектром.        – Вы уже сами говорите про мать. Это прогресс. Когда вы виделись и разговаривали с ней в последней раз?        – Когда хоронили моего папашу.        Любовь к которому у нее была смыслом всей жизни.        И после его смерти у нее не осталось ничего. Кроме хрупкого сознания, склонного к фанатичному религиозному сумасшествию. 666        Отца хоронили в середине февраля. Снежного и холодного.        Гладко отполированный дубовый гроб с его телом, накрытый флагом российского триколора, и как клумба, обставленный со всех сторон белыми лилиями, стоял в самом центре холла Генерального штаба Вооруженных сил Российской Федерации.        При жизни он был слишком значимой фигурой в военных структурах и после смерти был удостоен военных похорон. С бессмысленно-почетным эскортом и караулом до места захоронения, но до этого несколько часов отдавалось членам его семьи для последнего прощания.        Дементьев чувствовал во всем происходящем злую иронию. Этот мир, и правда, был несправедлив, жесток и абсурден.        В нем его конченного отца, что всю свою жизнь был полным разложившимся моральным ублюдком, преступлений которого в свое время хватило бы на несколько пожизненных сроков, хоронили, как настоящего героя. Его дети после всего, что он творил, не плевали в его могилу. Старший сын даже не мог нащупать внутри себя, всю жизнь до этого ярко обжигающую, ненависть к нему.        А его жена…        Поломано и слепо любила его всю свою жизнь.        Весь воздух в просторном холле был пропитан навязчиво-болотным запахом лилий.        И она была там.        – Мама.        Мирослава обернулась на его голос.        Все внутри него отчего-то неприятно отяжелело.        Его мать заметно поблекла и осунулась с возрастом, на лице глубже залегли тени. Нет, ее лицо все также невероятно красиво, тонкие аристократические черты не стерлись. Кожа белая, прозрачная, будто отшлифованная кость наружу, а темные блестящие волосы без единого намека на седину все также были собраны в высокую элегантную прическу.        Даже ее взгляд не изменился спустя годы: такой же холодный, тяжелый, неподвижный, и по-прежнему «невидящий», смотрящий не «на», а сквозь. Он стал «темнее», чем прежде. Даже не смотря на то, что со временем некогда насыщенный темно-зеленый жадеит в ее глазах совсем выцвел, посветлел, словно вся краска в радужках высохла и пошла сухими трещинами, надолго оставленная у окна на солнце.        – Саша, – прохладно выдохнула она. – Ты пришел.        Кажется неправильным – вот так от одного только звука ее голоса пойти рябью трещин от призраков прошлого.        Он неожиданно вспомнил, каково это – дышать рядом с ней одним воздухом, разговаривать, предугадывать ее жесты заранее, чувствовать одновременно и ее холодное присутствие, и полную отстраненность.        Мимо то и дело проходили люди в парадных погонах, замедляя шаг около них и опуская глаза, словно боясь нарушить личное пространство семьи конченного ублюдка, что наконец-то сдох и сейчас покоился под полотнищем государственного флага.        – Брат придет? – бесцветно спросил Дементьев.        – Он… – Мира на мгновение растерялась, будто совсем забыв, что у нее есть еще один ребенок. – Я не знаю... Скорее всего нет. Не думала, что и ты придешь, – она неожиданно плавно двинулась к нему навстречу, и, остановившись в шаге от него, замерла, тихо выдохнув: – Твой отец тебя так любил. Он спрашивал о тебе перед самым концом.        И ему неожиданно стало хуево – внутри грудной клетки и выше – от этих слов, от ее ледяного патологического равнодушия даже сейчас, от всего этого траурного раздутого фарса, от вывернутого наизнанку собственного непонятного эмоционального состояния.        Ее кожа белее снега в январе. Красивая, красивая до ирреальной невозможности, до полного абсолюта. Пахла первым снегом, сладкой талой водой и совсем невесомо навязчивым болотным душком от лилий. А в зрачках, что окаймлены темно-зеленой радужкой цвета бутылочного стекла, нездоровая отсутствующая чернота.        И смотрела она будто сквозь него. Совсем не видела, не фокусировала взгляда.        Ей на него плевать. Что тогда. Что сейчас. Ничего не меняется, все по-старому. Непробиваемое пустое равнодушие, стертые границы и душащий холод; Дементьев к этому приучен еще с семи лет, а с семнадцати уже давно «спасенный» от этого смертельного холода, как ушел из дома и больше не вернулся.        Но как забавно складывалась судьба. Увидев ее спустя шестнадцать лет и снова столкнувшись с черной пустотой ее глаз, внутренности ударила тошнотворная волна понимания, что нихуя он не спасенный и никогда им не был, а приговоренный ею же на вечную асфиксию.        Он под коркой льда, что перекрыл кислород и не давал дышать. Что тогда. Что сейчас.        Ничего не меняется, все по-старому.        И смотрел он на нее так же, сколько бы не открещивался и не отрицал этого. Как на чертову богиню – ничего нового после слепого обожания до семи лет и до маниакального желания с четырнадцати больше никогда ее не видеть.        Мира – все еще божество для него, пусть и с подгнивающим нутром и положенной на алтарь своей жизни жертвенной любовью исключительно к мужу и Богу. 666        – Что вы почувствовали к ней в тот день?        Много всего и одновременно ничего.       – Обиду… – неожиданно для самого себя ответил Дементьев.        И правда, ощущая даже сейчас это давно забытое, противно скребущееся ощущение жаркой обиды, он снова чувствовал себя тем самым четырнадцатилетним мальчишкой, что заступился перед тираном-отцом за мать, которая этого не оценила. Которой это и не нужно было. Которая всю жизнь слепо любила только своего мужа. Даже после его смерти.        И как тогда, так и сейчас, он не понимал, как на это ему нужно было правильно реагировать, и как вообще смириться с этим и отпустить спустя столько лет.        И если вопрос с полным равнодушием к себе родной матери, граничившим с патологией, он переборол в себе еще в семнадцать: напрашиваясь на бесконечные драки после уроков, разбивая лица всем, кто хоть намеком во взгляде хотел посчитать его пустым местом или слабым звеном. То вот что ему делать с пожирающим его годами импульсным злому голодом к жизни, когда оно в один из дней в нем перегорело, оставляя лишь обугленную холодную пустоту, Дементьев понятия не имел.        – Расскажите о ней еще. Возможно, вы что-то вспомнили из детства.        Шолохову, конечно же, было все равно на его подростковые максималистские метания, на бесконечные потасовки и смазанные воспоминания о детстве. Ему было интереснее вскрывать скальпелем нарывы: поддевать кончиком острия корку гноящихся много лет зазубрин от царапин, обнажать внутренности, копаться в самой сути, в самой сердцевине, в самом глубоком и закрытом.        Ему нравилось препарировать внутреннее с неизменно холодным интересом хирурга. 666        – Боль и страдание очищают душу, ведут к свету, избавляют от грехов, – словно заевшая, потрескавшаяся пластинка часто повторяла его мать после особенно жестких избиений отца. – Иисус страдал за все наши грехи. И Бог нас, детей своих, так испытывает. Через боль и страдание. Так он показывает нам свою любовь. Истинная любовь без боли и самопожертвования невозможна.        Он – это треснутые ребра, переломанные ключицы и саднящая в синяках и кровоподтеках кожа, все еще маленький семилетний мальчик с плохой ментальной наследственностью и по материнской, и по отцовской линии, и уже с расшатанной до предела психикой.        Он – тот, что смотрит на свою мать, как на явившееся ему свыше божество, и не может отвести от нее восторженных глаз.        – Бог испытывает тебя через твоего отца, Саша. Боль, которую ты можешь вынести, определит все твое будущее, очистит тебя, – Мира прохладными пальцами очертила наливающуюся черничным нездоровым цветом из-за внутреннего кровоподтека кожу на его переломанной ключице. – Все зависит только от тебя. Потому что следующая боль будет либо сильнее, либо же ее не будет вовсе. Понимаешь?        Дементьев кивнул; не потому что действительно понял, а потому, что слепо обожал тогда свою мать и верил каждому ее слову.        Насколько сильно ненавидел отца – настолько чрезмерно любил мать.        А еще ему больно, невыносимо больно и сложно дышать, каждый вдох давался с надрывным хрипом, каждый выдох заставлял что-то неприятно булькать в глотке.        Но он терпел, терпел, терпел и слушал ее.        Он – все еще маленький мальчик, что слепо верит своей матери, он – это открытая кости и кожа, что еще неприкрыты чертовой вжившейся в его подкорку холодностью и нелюдимостью после. Ведь он все еще обожает свою мать. Он все еще предельно открыт перед ней.        Он – задыхающаяся сердечная мышца с выжженным на нем раскаленным огнем именем, что принадлежало божеству, которое сейчас возвышаясь перед ним, своим тихим прохладным голосом фанатично шептало ему:        – Но сильнейшая боль, что ты испытал в этой жизни всегда останется внутри тебя и навсегда отпечатается в твоей памяти. Она всегда будет рядом, станет с тобой единым целым, пока ее не заменит та, что будет сильнее; та, что убьет тебя и вознесет в царство Божье.        Мира всегда говорила ему одно и то же. 666        Дементьев уткнулся разгоряченным лбом в прохладу стеклянного низкого стакана. Соматические, фантомные боли были нихуя не фантомными, его череп просто разрывало каленым огнем изнутри.        Но, как ему казалось, навсегда потерянные воспоминания из детства всё продолжали и продолжали всплывать перед глазами. 666        Ему снова шесть лет и он в церкви.        Сильно пахло ладаном. Свет лился через цветные витражи ослепляюще ярко. В воздухе осязаемо плавали невесомые золотистые и изумрудные крупинки пыли.        Он неотрывно смотрел на распятье с Иисусом, что казался ему крепко спящим, и всё ждал, пока сын Божий раскроет глаза и проснется.        Он должен был проснуться. Отчего-то в нем была сильная вера в то, что именно сегодня он откроет глаза.        Мира неслышно подошла к нему со спины, положив тонкую белую прохладную ладонь на его плечо, и он резко обернулся к ней и замер.        Темная зелень ее глаз из-за ярко падающего на них солнца казалась золотисто-янтарной. Она не обращала на него внимания, лишь заворожено смотрела на распятье, и, будто что-то там заметив, ее тонкие губы дрогнули в фанатично-безумной улыбке.        Он впервые видел ее улыбку.        И это было… 666        И это было слишком.        – Я больше не могу.        В голове – каленая жгущая боль, что не давала нормально вздохнуть. Перед глазами – сплошные красные вспышки. А на языке только мат, сквозь стиснутые зубы вместе с прерывистыми вдохами.        – Для чего это всё? – его голос звенел тлеющей злостью. – Мне это не помогает, становится только хуже.        – Что может быть хуже пустоты, Александр? Это непросто, но уже заметен прогресс, еще немного и…        Как же это все его уже достало. 666        Дементьев знал, как это работало – запивая дальше свою пустоту на ночь сильными транквилизаторами, все равно уже морально разложенный настолько, что не починить. 666        – Заглушенные воспоминания и не могут вернуться безболезненно, мы должны продолжать работу. 666        Но пропусков сеансов без объяснения становилось все больше.        Он не хотел больше копаться в своем прошлом.        Не хотел ковырять больные неправильные воспоминания, отдающие металлической коркой засохшей крови и тошнотворным привкусом ржавого железа на корне языка. 666        Поздний апрель отдавал бледным солнцем. По голубому небу неспешно плыли белыми чайками перьевые облака.        – Вы не хотите поговорить о том, что происходит в вашей жизни сейчас?        Он насмешливо улыбнулся, глубоко вдыхая сладковатый весенний воздух:        – А давайте поговорим.        Ему было откровенно плевать, как на его мнение и оценку, так и на то, что за ребрами давно что-то гнило и требовало вскрытия. Плевать и на удобно перевернутую мораль, что так кстати ирреальным наваждением перебивала собой горечь заглушенных воспоминаний в глотке. 666        – Вы не понимаете, что опять начинаете терять контроль над своей жизнью? Что вы делаете, Александр?        – Впервые за полтора года засыпаю без лекарств, – насмешливо парировал он, как будто бы и ничего не происходило в его жизни.        Как будто это все было чертовски правильным.        – Ценой чего? 666        Дементьев проснулся от этого наваждения резко.        На «сон» ушло три месяца, в течение которых пустил все на самотек, начал снова «чувствовать», поверил, что нашел свой спасательный круг в этом океане ментальных проблем, и, как следствие почти забросил терапию.        И начал стремительно терять контроль.        Медленно. Циклично. Совсем неспешно и оттого незаметно.        Совсем как в прошлом.        Пока в один прекрасный день не «проснулся». 666        – Я удивлен, что вы снова назначили встречу, – признался Шолохов. – Что-то случилось?        У него впервые за все время в этом кабинете мятая вчерашняя рубашка, откровенно больная ухмылка на сухих губах и взгляд, который сильно отдавал безумием, что разлилось кромешной чернотой на дне его зрачков:        – Я вспомнил ту ночь. 666        Та страшная темная ночь, что его подсознание так сильно не хотело проявлять из своих недр. В один короткий момент всплыла перед его глазами, как откровение.        Он стоял в тени. В беспроглядной темноте. И смотрел, смотрел, смотрел. Не мог отвести взгляда и на секунду.        Мира неподвижно изломанной фигурой лежала у ног его отца. И казалась ему мертвой. Неживой.        Он думал тогда, что она мертва. Что он ее все-таки убил.        Но она внезапно дернулась. Зашевелилась. Вновь поднимаясь на колени перед его отцом, и запрокинула к нему лицо, и смотрела на него…        Смотрела на него завороженно, совсем как тогда в церкви на распятого Иисуса. Ее губы точно также дрогнули в фанатичо-обожающей улыбке, а зрачки ненормально широко расширились, покрывая собой почти всю жадеитовую радужку…        И в это мгновение Дементьев увидел то, чего не видел никогда в жизни на ее неподвижно-холодном, куцем на проявления хоть каких-то эмоций, лице.        Полное обожание.        Поклонение.        Фанатичный экстаз.        Словно она воочию увидела сейчас в реальности, наконец, раскрывшего глаза Иисуса на распятье, истекающего кровью прямо перед собой.        – Прости его, Господи, за все грехи, ибо не ведает он, что творит, – вдруг горячо зашептала она. – Ибо не ведает он, что творит. Ибо не ведает он…        И поднятый в очередной раз кулак его отца опустился вниз, так и не сделав удара.        А он неподвижно стоял там. Там. В этой темноте и чувствовал, что ему становится вдруг нестерпимо жарко, а пульс оглушительно сильно ударяет по ушам.        Мир начал смазываться перед глазами.        Он плохо помнил, как оказался в ванной комнате, но отчетливо ясно запомнил собственный взгляд в зеркале над раковинной.        Больной, температурный, нездоровый…        А еще его глаза ненормально сильно были похожи на материнские. Тот же цвет. Та же форма. То же безумие, что плескалось в темных расширенных зрачках.        Жар вновь нестерпимо сильно обжег все его естество. Его трясло и выкашивало.        Внутри всё сжималось и выкручивалось от нестерпимого и тошнотворного острого противоестественного желания, что сошлось горячими импульсами внизу живота.        Он не мог противостоять этому желанию. Слишком сильно и горячо этого хотелось.        И то, что он делал. И то, что он представлял в этот момент - было откровенно аморальным и больным…        Месиво из эмоций и чувств ударило в голову, било по нервам, нитями расходилось под кожей импульсами-ожогами.        Когда всё было закончено. Он оглушено замер на месте. С трудом успокаивая сбившееся дыхание и конвульсивную дрожь в руках.        Все произошедшее сейчас казалось больным сном.        В раковину неожиданно упала ярко-красная капля, сорвавшаяся с его подбородка. Он заворожено уставился на нее. Она медленно стекла по белому мраморному изгибу, оставляя за собой ржавый след, и пропала в темном сливе.        Из его носа начала течь кровь. Он пальцами прошелся по носогубной складке и подбородку, жестко соскребая с кожи кровавые сгустки, что ржавчиной забились ему под ногти.        И в очередном взгляде на собственное отражение в зеркале наткнулся на свой больной взгляд, что сверкал ирреальной зеленью по кромке радужки. В расширенных зрачках замерло что-то отчаянное, загнанное, только что соскребленное ржававо-алыми сгустками с кожи.        Он рефлекторно резко замахнулся назад и кулаком разбил стекло.        Лишь бы не видеть. Лишь бы не знать.        Осколки оглушительно громко падали в белую раковину вместе с брызгами красного от располосованного стеклом разбитого кулака.        Красного…        Красного, что своей яркостью перебил все изумрудное и малахитовое в его сознании.        Он тогда впервые это почувствовал. Как мир вокруг него начал замедляться, наполняться ржаво-красным до краев, делаться болезненно-четким – до рези в глазах и под веками, до гулкой головной боли.        Осознать и примириться тогда с тем, что в тринадцать лет у него случилась первая эрекция на родную мать – было выше его сил.        Его мать красивая. Всегда до абсолюта красивая, по-февральски холодная и недосягаемая. Он ненавидел и презирал себя за то, что всегда (неважно даже сколько ему лет – тринадцать или тридцать), смотрел на нее, как на живое божество, которое хочется, до полного тремора всех конечностей жарко хочется. Совесть за такие желания всегда горела в нем, в муках агонистически душила его, плавила каждую клетку тела.        Он – очередной больной бракованный инвалид этой поломанной семейки. Темнота и порочность его желаний – генетически наследственная.        Вспомнил, как от самого себя тогда хотелось блевать, как его разрывало от таких желаний: грязных, бездушных и безнравственных, застрявших глубоко в нем в процессе разложения, ужасающих, темных, пугающих. Он ненавидел их, ненавидел себя, но только вот его невозможно прекрасная мать с белой холодной кожей с сетью голубоватых вен и хрупкими костями наизнанку все равно в его снах с тринадцати лет.        Вытеснить с сознания влечение к родной матери и всю эту грязь – было единственным спасением для него.        Для него – для существа давно потерянного, остро презирающего и ненавидящего самого себя, всю жизнь ходящего по тонкой грани от хаотичной пропасти собственного морального разложения с детства, наклоняющегося вниз опасно, но всегда выдерживающего. Долгие годы выдерживающего все это дерьмо, вытеснив всю порочную грязь, все лишнее и мешающее жить за границу сознания. И только когда дохнет его конченный отец, внезапно звонко сломавшееся на части, тогда барьер из ненависти, что держал всю эту хлипкую конструкцию долгие года, разбился вдребезги. 666        Шолохов, сидящий напротив, не казался сильно удивленным. Переворачивая блокнот в своих тонких пальцах, он лишь по профессиональному отстранено поинтересовался:        – Что послужило толчком к воспоминанию об этом?        А вот это уже было самым интересным.        – Кажется, я уже вам рассказывал про свою ученицу? – едва сдерживаясь от хриплого больного смеха, спросил Дементьев. – Так слушайте…